Текст книги "Дети Драконьего леса: Мительнора (СИ)"

Автор книги: shaeliin

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Эс медленно вдохнул колючий карадоррский воздух. И выдохнул, наблюдая, как это его действие порождает облачко пара.

– Ты ошибаешься, – уверенно сказал он.

Пламя наконец-то обернулось:

– Я ошибаюсь? В чем?

Янтарные цветы сотнями огоньков покачивались у берега. Эс подумал, не подойти ли к ним, и ему почему-то стало противно, как будто он любовался не стеблями и набором соцветий, а сломанным гробом, где лежал догнивающий мертвец.

– Лойды еще остались.

Он летел, продираясь через низкую пелену тумана, чувствуя, как море сходит с ума под его брюхом. Летел низко и тяжело, и не было на его гребне Элентаса – огонь, почуяв перемены в подземных тоннелях, извинился и пошел по винтовой лестнице вниз, и его нисколько не пугал сдвинутый алтарь, который в любую секунду могли поставить на черную пасть выхода.

Его родная земля была все такой же темной. Четыре вулкана, четыре гнезда, четыре голодных ока. Он боялся, что кто-нибудь из его сородичей оскорбится и высунется узнать, какого черта ублюдок Эстамаль рискует нарушать невидимые границы племени, но скалы хранили безмолвие и как будто не заметили песочного цвета силуэт над солеными серыми волнами.

Дальше не было уже ничего, кроме воды. Глубоко под ней, там, где спали ундины, ожидая марта и принесенного им тепла, ему то и дело чудилось гибкое грациозное движение, но оно исчезало, как только он забывал о хмурых небесах и начинал, не мигая, таращиться в понемногу остывающее тело моря.

Интересно, думал он, можно ли назвать удачей эту мою потерю памяти? Можно ли назвать удачей ту неожиданную вспышку пламени в дуле сабернийского револьвера? Можно ли считать удачей, что я забыл о господине Талере Хвете, который теперь покоится на дне озера, и Элентас приходит любоваться янтарными цветами у самого краешка ледяной корки? Можно ли считать, что мне повезло, если я так долго не вспоминал о хрупкой одинокой песчинке на его плече, о коротко остриженных черных волосах и об изогнутой полосе шрама? И о том, как он ушел, а я пытался его догнать и попался главе золотой полиции Малерты, а спустя века этот глава явился ко мне моим же хранителем?

Кит все-таки был на тех же улицах, в тех же тавернах и под теми же крышами. Кит все-таки там был, а я не сумел до него добраться, я не сумел ему объяснить, что я не боюсь, что мне наплевать, что я все выдержу, я привыкну – потому что лучше умереть с ним, чем выжить и обречь нас обоих на одиночество.

Он глупо надеялся, что за эти века рубеж сам по себе растает. Что его смоет соленой морской водой, или что его случайно разобьют акулы, или что его унесут на запад ветра. Но он все еще висел, оплетая собой огромный участок мира, и полыхнул багровым, едва крылатый звероящер вцепился в него когтями и повис, как запертый соловей на прутьях невыносимо роскошной – и настолько же тесной клетки.

А потом его оттолкнуло, и он рухнул, подняв тучу брызг, прямо в чужие хищные лапы.

Он сам не понял, как именно это произошло. Как именно его, сильного, старого, довольно крупного и привыкшего к постоянной борьбе дракона утащили ко дну. Как именно его оплели тошнотворно мягкие щупальца, как именно ему навстречу распахнулось утыканное мелкими туповатыми зубами горло.

Он ударил по нежити хвостом, но ничего этим не добился. Она, живущая под водой, ловко увернулась, а он, до предела замедленный и беспомощный, принялся вырываться из ее тисков, но, пожалуй, запутывался все больше. Драгоценный воздух скоплением пузырей уходил наверх, он все больше ослабевал, и его звериные лапы соскользнули по шкуре подводного хищника, не сумев даже поцарапать.

Карминовая беспощадная грань. Если бы не она, он бы уже достиг белого пятна пустыни, а там – неважно, с каким выражением, счастливо или зло, – на него посмотрел бы Кит, и он больше не ушел бы, он больше не позволил бы ему отдать такой безумный приказ.

Тварь никуда не спешила. И терпеливо ждала, пока он задохнется и перестанет оказывать ей сопротивление.

Он следил, как далекую поверхность заполняет собой вязкая темнота. Трепыхались, будто в агонии, сломанные крылья, а зеленые глаза все больше тускнели, и в них не было ни единой мысли, ни единого порыва, ни единого желания.

Сообразив, что все кончено, голодная водяная нежить усмехнулась, отмечая свою победу, и оторвала обмякшему дракону лапу.

Душистое облако алой крови. Полное равнодушие; она выпустила его из объятий своих щупалец, и он медленно опустился на песчаное дно.

Редко ей удавалось поймать кого-то крылатого. И она запихнула оторванную лапу в горло целиком, рассчитывая на волшебный вкус, но… поперхнулась, потому что кости, мышцы и хрящи рассыпались мокрой песчаной мутью.

Как рассыпался и весь ее долгожданный трофей.

…Плавать он умел, но сейчас это было выше его сил. Поэтому он хватался израненными пальцами за ткань рубежа, а ткань снова жаждала его оттолкнуть, и ее трясло, и на его бедрах, и его груди, и щеках, и висках, и шее пышными соцветиями возникали десятки ран. Крылатый обязан подчиняться любой прихоти своего хозяина; а если крылатый не подчиняется, он обязан умереть.

Вряд ли Киту были известны такие тонкости. Скорее всего, он воспользовался драконьим именем слепо, не зная, какими будут последствия. И, ни о чем не подозревая, жестоко убивал его сотни раз.

Его, бессмертного и такого же вечного, как, например, темное грозовое небо над головами тысяч людей.

Миновало несколько часов, и он приходил в себя. Лежа на воде и чувствуя, как внизу, под его худой спиной, тяжело выдыхает какой-нибудь синий кит. Это нежити все равно, уцелеет мир или его разнесет на части, а большинство живых созданий все-таки пытается его беречь – и неплохо осознает, кого именно течение выбросило в их спокойные воды.

Но сегодня ему потрясающе не везло. Его израненные пальцы бестолково скользили по рубежу, он мало что видел, он задыхался, под его легкими словно бы кто-то развел костер, и теперь они корчились в дыму, изнутри покрываясь черной хрустящей копотью. А еще его мучила обида, страшная, давно затаенная обида, и он сначала рассмеялся, радуясь, что она выжила на фоне всего этого кошмара, а потом осекся и виновато поежился, проклиная себя за каждое злое слово.

Высоко-высоко вверху, почуяв, что он рядом, горестно вопили чайки. И он поднял голову, чтобы хоть единожды посмотреть на их белые силуэты – но зрение подвело, и чайки утонули где-то в осенних тучах, такие же хмурые и тоскливые.

Он прижался к пылающему рубежу левой щекой.

Он прижался левой щекой к углу искаженной диаграммы, к обширному ритуальному рисунку, к месту, которое не давало ему и шанса выжить.

И к случайно построенной стене.

– Эй, Кит, – очень тихо позвал он – и закашлялся, потому что очередная соленая волна его захлестнула, на секунду погасив небо. – Ты же там. Совершенно точно там, я же знаю, – если бы кто-нибудь его заметил, он бы, наверное, не понял, чего в этих зеленых глазах больше: отчаяния или все-таки нежности. – Пожалуйста. Я прошу тебя, я умоляю, что угодно, маленький, но… хотя бы в этот раз… пожалуйста, не дай мне погибнуть.

Вокруг царило безмолвие. Он вообразил, как хрупкий светловолосый человек стоит у самого края пляжа, и до этого человека долетает чужая хрипловатая мольба. И он тут же оглядывается, и он тут же… Дьявол забери, каким-то чудесным образом все меняет, и ломается рубеж, и чайки садятся на плечи своего любимого господина, чтобы утешить, чтобы наконец-то помочь.

Но вне этой картины, конечно, ничего не произошло. И он бледно улыбнулся, ощущая на языке гадостный железный привкус.

– Эй, Кит, – повторил он. – Помнишь, как здорово нам жилось? Помнишь – у нас была пустыня и четыре вулкана вдали, а больше не было ни единого клочка земли? И ты был таким… улыбчивым, таким веселым, таким… распахнутым.

Он помолчал. Приметные красноватые ручейки, смешанные с водой, катились по его лбу, неподъемным весом ложились на потемневшие веки. Он позволил им выполнить свое задание, он избавился от неба и моря, от блеклого осеннего света и рубежа. Стало темно, и лишь его левая щека и пальцы, длинные, тонкие, шероховатые пальцы определенно касались чего-то весьма враждебного.

– Я это любил, – на грани шепота произнес он. – Я бесконечно любил… время, проведенное с тобой.

…Высоко-высоко вверху горестно вопили чайки. Но вскоре улетели, и на карминовые морские волны медленно опустилось одинокое белое перо.

========== Глава шестая, в которой магия Эдлена выходит из-под контроля ==========

Его жена умерла весной, когда безумные мительнорские холода немного отступили, и многие с нетерпением ждали короткого, тоже не особенного теплого, но гораздо более уютного лета.

Болела она давно, и Венарта знал, что рано или поздно все закончится этим. Маленькая Милрэт смотрела на остывшее тело женщины безо всякой печали, а потом улыбнулась и уточнила: папа, а маму, наверное, лучше не будить? Она устала вчера, я видела, как до глубокой ночи она зашивала одну из твоих мантий. Ты, правда, не носишь ее уже около двух лет, но мама очень дорожит твоими вещами. Это же хорошо? Если кто-то кого-то любит, он должен относиться к нему с таким же вниманием, да, папа?

Венарта молчал. И заученно улыбался, боясь, что девочка поймет, что ее настигнет неожиданное озарение.

Она ушла во двор, воевать с длинными лезвиями сосулек, получив от него скупой кивок и тихую просьбу одеться потеплее. Она ушла, а он опустился на деревянный пол у постели и осторожно погладил руку своей жены – ледяную, тяжелую и твердую, потерявшую абсолютно все качества, которые он помнил.

Он ценил храмовую тишину, ценил негромкие вдумчивые молитвы, ценил покрытые желобками алтари. У него было собственное укрытие, где он мог преклонить перед Великой Змеей колени и назвать ее по имени, и говорить с ней, как будто она не спит в кроне изначального дерева и с любовью слушает своего жреца. На его черные одежды медленно оседали крупицы пыли, скулы жгли заостренные ритуальные рисунки. Гибкая тварь с клыками из бережно обработанного аметиста лежала на оловянных ветках, и глаза у нее были закрыты, но ему чудилось, что еще минута, и дрогнут веки, и желтые радужные оболочки с узкими вертикальными зеницами отразят его силуэт.

Его жена умерла весной. Он доверил дочь Эдлену и его прислуге, а сам вернулся домой и выволок на свет старую телегу. Застелил ее пуховыми одеялами и вынес вроде бы знакомое, а вроде бы – уже невыносимо чужое тело из притихшей комнаты, где завороженно колебались блеклые огоньки свечей.

«Папа, а маму, наверное, лучше не будить?»

Лошадь размеренно шла по заснеженной дороге, то и дело недовольно фыркая и оглядываясь на хозяина. Ишь, чего удумал – тащиться неведомо куда по морозу, да еще и в компании равнодушного ко всему трупа!

Хозяин сидел на козлах, сутулясь и не замечая, как сердится бедное животное. Иссиня-черные, затейливо остриженные волосы прятали его лицо.

Он видел, как под колеса телеги уползает белый блестящий снег. Он видел, как пустошь постепенно обрастает кленами, пихтами и невысокими елями, и ветер услужливо доносил до его ушей мелодичный звон обледеневших веток.

Никто, даже самые дряхлые старики, не помнил момента рождения этих обреченных деревьев. Они как будто были на Мительноре со дня ее появления; короткого лета им не хватало, чтобы избавиться ото льда, а замерзли они с иглами и листвой, и поэтому выглядели сказочно.

Мительнора была суровой землей. И он любил ее именно за это, любил ее за вечную зиму и за острые маленькие снежинки, за песни метели и за огромные, бывает, что и выше его роста, сугробы.

Он добрался до Лоста ближе к вечеру, хотя после ритуала, полтора года назад проведенного за стенами цитадели, судить о времени было сложно. Здесь его знали, как личного исповедника императора, и это впервые было ему полезно – стражники не взяли ни единой золотой монеты, вежливо поклонились и распахнули перед ним дубовые двери, ведущие в подземелье. Спросили, не требуется ли Венарте их посильная помощь, спокойно приняли его глухое «нет» и низко, с почтением поклонились – явно опасаясь, что если мужчину оскорбит их поведение, то наутро в Лост приедет уже палач, а уедет с двумя отрубленными головами под мышкой.

В скобах горели факелы. Подошвы его ботинок стучали по камню широкой лестницы, а потом начали стучать по неизменному льду.

Кладбищ на Мительноре не было. Не было гробов, не было крестов и не было памятников. Были коридоры, страшно холодные, бесконечные коридоры под ее городами, и покойников приносили в их синий ласковый полумрак. За полчаса волосы и ресницы обрастали сизыми шипами инея, за час… дольше часа Венарта никогда не задерживался. Ему и так был известен итоговый результат – вокруг лишенного жизни тела сам собой выстраивался крепкий ледяной саркофаг, и оно, не подверженное гниению, сохраненное в идеальном состоянии, могло веками лежать в ласковом полумраке. Если тебе угодно, если ты забыл, как выглядел твой любимый человек – приходи снова, заплати страже и спускайся, чтобы стоять, замерев, и дышать, порождая клочья пара, у его последнего ложа, у его последнего пристанища. Приходи – ты, постаревший на пару десятков лет, – чтобы стоять у последнего пристанища кого-то, кем ты очень дорожил – и кто за эти годы ни капли не изменился.

Он устроил ее в нише, глупо коснулся воротника ее вязаного свитера. Заправил за ухо непокорную волнистую прядь, провел почти бесполезными пальцами по ее ресницам. Толком не ощутил этого прикосновения, виновато переступил с ноги на ногу, улыбнулся… и пошел прочь, опасаясь, что минует еще какая-то секунда – и он больше не сможет, не найдет в себе смелости уйти.

Ему чудилось, что она следит за каждым его шагом. У поворота он обернулся, но она лежала на спине, она все так же послушно лежала на спине.

Он укусил себя за костяшку пальца. На верхней губе возникла первая, пока еще неглубокая трещина, мир заключил себя в мутную голубоватую рамку. Не задумываясь, он вытерся рукавом.

…Милрэт обожала Эдлена. И хвостом ходила за ним, неважно, что он делал – учился проводить долгие вечера в компании послов, генералов и наместников, читал книги, работал с пентаграммами, мучил пойманных стражниками тараканов или сидел, изучая шахматную доску, в зале для отдыха. Юный император относился к девочке нежно, старался во всем ее поддерживать и уделять как можно больше внимания.

Венарта наблюдал. Не вмешиваясь.

Его дом опустел, и находиться в комнатах, где смеялась, плакала или болтала о чем-то невысокая девушка, таская Милрэт у себя на плечах, было невозможно. В нутре камина потрескивал огонь, на печи выкипала забытая мужчиной вода, а он не мог ни о чем думать, не мог пошевелиться, не мог успокоиться. То есть внешне-то он, скорее всего, был спокоен, а внутри что-то постоянно ломалось, терпело крушение, словно корабль, посмевший сунуться в океан в апреле. Падали мачты, лопались реи, отчаянно вопили матросы; рассыпались на тысячи осколков задетые кораблем уставшие айсберги.

Он собрал свои вещи и перевез их в деревянную цитадель. Его маленький воспитанник обрадовался – наконец-то Венарта не будет никуда уезжать!

Храмовник погладил мальчика по светлым с рыжиной волосам. И вместо одного ребенка – одного жизнерадостного, доброго, доверчивого ребенка – стал возиться уже с двоими.

Милрэт была проще. Конечно, она еще не умела обходиться без помощи отца, если ей требовалось переодеться или заплести косы, а бывало, что и поесть – она сердито сжимала крохотные кулаки и дулась, пока Венарта не соглашался покормить ее с ложечки, – но она была распахнутой, она была откровенной, была честной и зависимой от чужого мнения. Она выкладывала мужчине все, от глупостей вроде новой игры, успешно придуманной Эдленом – храмовник недоумевал, как у мальчика выходило каждый раз так переиначивать установленные кем-то правила, что в итоге он получал особенную, по-настоящему удивительную вещь, – до случайно подслушанного разговора между капитаном стражи и главным поваром. После которого, кстати, обоих взашей выгнали из цитадели.

Венарта поклялся – не кому-нибудь, не вслух и безо всякой злобы, – что не позволит ни единой живой душе испортить жизнь юного императора. Венарта поклялся, и эта клятва заменила ему потерянный смысл, загорелась куда ярче пламени, иглой засела под линиями ключиц. Венарта не позволит – любой ценой, хотя Эдлен…

Эдлен был гораздо сложнее.

За год ему надоело признаваться в своих ошибках, и он перестал их совершать. Иногда в нем что-то менялось, и вместо мальчика, такого забавного и такого привычного, перед мужчиной словно бы стоял человек одного с ним возраста, многое понимающий – и мечтающий это многое не понимать. А иногда они с юным императором о чем-то оживленно беседовали, и Эдлен вдруг начинал теряться, хмуриться и уточнять, за кем было последнее слово. Такие случаи откровенно пугали храмовника, и он прижимал узкую ладонь ко лбу своего подопечного – но все было хорошо, при Венарте мальчик еще ни разу не болел и ни на что не жаловался.

Это произошло ближе к осени. Заканчивался поспешный август, матросы безбожно пили в тавернах и жаловались, что нынешний император лишил их заработка и счастья. Венарта извинился перед своим воспитанником, пояснил, что у него есть кое-какое дело за дверью надежного деревянного укрытия и уехал. Напоследок, в коридоре второго яруса – ниже Эдлену было запрещено спускаться, – мальчик поглядел на мужчину странно, еще более странно повел плечами, попрощался и медленно пошел назад – вероятно, в библиотеку. И у самого поворота, когда Венарта был на середине лестницы и не видел его хрупкой фигуры, неожиданно пошатнулся.

Болело где-то под ребрами, где-то, где возникало слишком частое, слишком тревожное дыхание. Болело сильно, а ему не хватало смелости об этом сказать, не хватало смелости попросить храмовника остаться. Он упрямо проводил его до места, где однажды мальчика обнимала старая седая женщина, попытался кивнуть – похоже, из этого мало что получилось, – и убедился, что Венарта ни о чем не подозревает. Он упрямо, не ежась и не морщась, добрался до проклятой полутемной галереи, а там…

Он сжался в комочек на полу, чувствуя, как под ним качаются доски. Нет, и не доски вовсе – палуба железного корабля, и на квартердеке обсуждает какую-то девицу только что заступившая смена рулевых, и вокруг синевой расползается океан. А над океаном висит небо – серое, затянутое низкими тучами небо, и в прорехи между ними порой вылезает блеклое, совсем не греющее солнце, и редкие люди из числа пассажиров тут же подставляют ему покрасневшие от мороза щеки. Редкие люди обходят мальчика, нисколько им не интересуясь, а он лежит, и его потрясает каждая мелочь: и птицы, оседлавшие айсберг и сложившие крылья, чтобы немного отдохнуть, и ветер, мимолетно коснувшийся воротника плаща, и глухой рокот соленой воды под килем. И расстояния; огромные, непреодолимые, жуткие расстояния, а с ними – полоса горизонта, и над ней лентами вьются черные дымы заводов, и она прекрасна, она доказывает, что это еще не все, что мир колоссален, что пересечь его за пару часов нельзя.

Нельзя, с горечью подумал он, а шестнадцать ярусов моей деревянной цитадели – можно.

Железный корабль ощутимо тряхнуло, тучи собрались в одно свирепое черное пятно и швырнули вниз яркое скопление молний. Заскрипели покинутые поручни, закричали матросы, рулевые вчетвером висели на штурвале. Он лежал, и по его спине били комья града, и он скулил, как раненая собака, и рубинами замерзала кровь на его бледной коже.

– Ма… – выдавил из себя он. – Ма… Мама…

Ее почему-то не было. Не было, хотя он точно помнил: там, на палубе железного корабля, она возвышалась над ним, сжимая в сухощавых пальцах нож, и слезы блестели на ее выцветших ресницах, как драгоценные камни.

– Я должна, – дрожащим от страха голосом говорила она – скорее себе, чем ему, – должна это сделать. Я должна это вытерпеть, я должна суметь. Ты – всего лишь очередной бестолковый мальчишка, но с тобой этот мир в опасности, а без тебя – он будет не обречен. Я обязана… никто не заставлял меня за это браться, я вызвалась добровольно…

Остро заточенное лезвие отражало звезды.

Он молчал. Он лежал на холодной палубе, и ему было необходимо спасение, а мама пришла, чтобы стать его убийцей.

Защипало глаза, он скривился и заплакал, в тот день – впервые на своей памяти. Глухой болью отозвались веко, переносица и обе щеки, глухой болью – задолго до удара, а потом его обожгло неким подобием ярости, и он оторвал себя от железа, и он поднял руку, и он…

– Не подходи! – его голос тоже дрожал, но совсем по-другому, не так, как у нее. – Не трогай меня!

Сплошная красная пелена. Колеблется минут пять, а расходится в каюте, где мама лихорадочно его обнимает, но ему все равно, он лишь неловко щупает повязки на своих ранах. Промокшие, тяжелые, неудобные повязки.

– Прости, – старая женщина бормочет, почти касаясь губами его уха. – Прости меня, пожалуйста, Эдлен. Я поступила плохо…

Он пытается ее оттолкнуть, но она прижимает его к себе настойчивее. Для нее он – что-то вроде податливой игрушки.

Он глубоко вдохнул… и очнулся, и сон – или воспоминание? – тут же вымелся из его головы. Потому что рядом было кое-что более жуткое, и его скрутило опять, но теперь – из-за приступа тошноты.

В галерее воняло, как на скотобойне. И по стене – противоположной стене – было тонким слоем размазано нечто совсем недавно живое. Чудесные картины с пейзажами утонули в красном цвете, к ним прилипли багровые ошметки мяса и белые – костей. И еще, сообразил мальчик, худо-бедно совладав со своей слабостью, какие-то черные кусочки ткани.

Черные кусочки строгого женского платья.

Храм был закрыт. Небольшой аккуратный храм, где он проводил скучные, по мнению прихожан, утренние службы. Небольшой аккуратный храм, где он касался каменного алтаря и читал завещанную людям книгу, где он старался объяснить своей маленькой дочери, почему так важно помнить о Великой Змее. Небольшой храм, чей порог изредка переступала его жена и растерянно улыбалась: мол, Венарта, милый, а разве тут и должно быть так… мрачно?

Нарисованные змеи ползали под его ногами, нарисованные змеи лежали на ветвях нарисованных кленов и яблонь у открытых окон. В углах стояли нависающие над постаментами скульптуры, и он поклонился, по очереди – всем четверым, и его губы тоже тронула немного растерянная улыбка.

За то время, что его здесь не было, никто не совался в этот полутемный к вечеру зал. За то время, что его здесь не было, никто не пользовался ключами, никто не садился в тень колонны и не читал молитвы, сосредоточенно перебирая скользкие обсидиановые четки. На всех поверхностях, никем не потревоженная, серой пленкой лежала пыль.

Уборка заняла около получаса. Первым делом он вытер змеиный алтарь, и ему показалось, что сиреневые глаза одной из каменных скульптур на секунду полыхнули каким-то нехорошим блеском.

– Прости меня, – пробормотал он. – Прости, моя госпожа. Я постыдно забыл о своих обязанностях, я постыдно забыл о твоем доме на этой обледеневшей земле. Обещаю, это не повторится. Я был… несколько… выбит из равновесия, но теперь все нормально, теперь все хорошо.

Как и любая уважающая себя скульптура, Великая Змея промолчала.

Он сел прямо на холодный пол, расслабился и произнес первые ритуальные слова. Обычно они его успокаивали, обычно ему становилось уютно и светло. Но сегодня…

Храм дернулся, как, бывало, дергался и содрогался маяк Лорны, если океану надоедало катить на берег мелкие шелестящие волны, и оно принималось обрушивать на него темно-синие пенистые валы. Храм дернулся – и полностью изменился, и Венарта посчитал эту перемену каким-то глупым наваждением, и поднялся, и тряхнул головой, но…

Все было на месте. Не такое, каким он помнил, но застывшее и незыблемое, словно скала.

По алтарю, складываясь в нежную фигуру цветка, вились желобки. Внутри они были испачканы рыжеватой застарелой корочкой.

В этом храме тоже были колонны. Они уходили к искристому сводчатому потолку – они, украшенные резьбой, а резьба собирала из угловатых очертаний сотни картин. Вот женщина – стоит по колено в соленой океанской воде, стоит в изорванном платье и с обрубками вместо локтей. Вот молодая девушка, с ее волосами играет ветер, она катается на качелях, а перед ней россыпью упавших на землю звезд распахивают свои бутоны лилии. Вот мужчина – у лестницы, ведущей на арену для боя; занесен меч, напряжена спина, крепко сжаты огрубевшие кулаки. Вот юноша – сидит на краешке пирсов, доверив босые ступни весеннему прибою, и читает книгу…

«Прими память», – глухо произнес кто-то, кого храмовник не видел, кто был недоступен его зрению. – «Возьми прошлое. Умоляю тебя, сохрани все, что было… умоляю тебя, пожалуйста, сохрани».

Венарта медленно и осторожно попятился, но под его ботинками треснули каменные плиты.

Два молодых человека – или нет, вовсе не человека, без особой на то причины подумал Венарта, – застыли по разные стороны дивана, изучая друг друга с одинаковым недоверием. Того, что был постарше, перекосило от ярости – а тот, что был помладше, наблюдал за своим невольным собеседником с легкой обидой, как если бы этот собеседник страшно его разочаровал.

– Ты не можешь уйти к людям, – почти приказал первый. – Ты не посмеешь. А если и посмеешь, то спустя неделю униженно примчишься обратно и будешь умолять под воротами: ах, братец, ах, дорогой, любимый, впусти меня в родное поселение! Ты будешь умолять, а я не пущу, потому что Вайтер-Лойду не нужны предатели, Вайтер-Лойду не нужны изменники, готовые променять основу кода на грязную человеческую кровь…

– Ах, – картинно выдохнул второй, и его губы исказила такая усмешка, что Венарта, осознающий себя очень смутно и очень рассеянно, как бы сквозь полубред, и тот – ощутил некое подобие страха. – Братец, ах, дорогой, любимый, иди ты к черту!

Тот же самый парень – вне компании старшего брата и вне комнаты, где они однажды поссорились, – шагал по улицам давно покинутого города. Шагал мимо странных домов, лишенных оконного стекла, мимо фонтанов, где не было воды, а по отведенному для нее бассейну растекались шипящие озера лавы. Шагал мимо площадей, где все еще валялись брошенные детские игрушки, где красивая кукла с выцветшими золотыми косами все еще смотрела куда-то вверх, во мрак, надеясь, что хозяйка вернется, подберет ее и утешит.

Венарта ни за что не сунулся бы в такое место. Но парень, внешне удивительно похожий на человека, невозмутимо переступил бортики старого канала, в который была заключена подземная огненная река, и, как будто совсем не чувствуя жара пламени, присел на корточки перед ней. Вытянул изящные руки:

– Элентас, я пришел.

Любопытная саламандра выглянула из дыма, посмотрела на него золотыми искорками глаз. Он погладил ее по выступающему хребту – и не обжегся.

Маленькая девочка провожала солнце, а за ее спиной шипами торчали зубья неизменного частокола. Она была «чистой», а ей поклонялись, как сошедшей с небес Богине – поклонялись, чтобы однажды принести ее в жертву на алтаре.

Она ни о чем не подозревала. Но она и не испытывала никакой благодарности, никакой любви к сородичам, вроде бы таким вежливым и добрым, вроде бы таким влюбленным в ее черты, потому что любая их фраза была насквозь пропитана ложью, и девочка это улавливала, и девочка настороженно хмурилась – но ей не хватало решимости убежать.

Пожилой мужчина болтал со своими соседями, коротая жаркие полуденные часы на лавочке у запертого окна. Там, в доме, вот-вот впервые коснется груди матери его долгожданный внук; он еще не видел его, но он заранее сходил с ума от счастья. Это наверняка будет самый лучший, самый красивый, самый сильный ребенок на землях Вайтер-Лойда, это наверняка…

Из дома вышел его побледневший сын. И почти упал на верхнюю ступеньку порога, закрывая ладонями лицо.

Нет, ребенок был жив. И вполне доволен собой – а на его темечке волнистыми узорами выступали чуть кудрявые, цвета воронова крыла волосы.

Не белые, как у всех носителей кода.

Шумная человеческая армия потрясала синими знаменами, гордо поднимала сантийские сабли, кричала все более и более изощренные проклятия в адрес одинокого Гончего, застывшего у ворот. Гончему было наплевать, он – последний «чистый» на Вайтер-Лойде, он – последний, у кого есть радиус поражения лезвиями небесного камня. Он был – само спокойствие, само равнодушие; что люди могут ему противопоставить, что люди могут ему сделать, если под каждым из них прямо сейчас пускают корни его безжалостные цветы?

Над ним висело бесконечное голубое небо. Утреннее, и вдали, у заснеженной линии горизонта, все еще пламенели – как будто на прощание – блеклые огни звезд.

«Прими память», – глухо повторили мужчине. – «Возьми прошлое».

И, спустя минуту зыбкого молчания:

«Умоляю, сохрани наши имена».

Он очнулся у постамента, где скалила аметистовые клыки змея. Великая Змея, древний символ империи Мительнора – империи, которую он выбрал самостоятельно, которую нашел после девяти лет скитаний. Его заносило на Вьену, его заносило на Харалат; он спускался на обветшалые пристани Марэйна и разгуливал по тенистым лесам Эладэры. Но нигде и никогда ему не попадались ни закованные в снег пустоши, ни копья деревянного частокола, ни поросший каменными цветами остров, где спала, укрытая метелью, та самая «чистая» девочка, давным-давно провожавшая солнце – и чудом уцелевшая, выжившая, чудом… спасенная.

Он снова тряхнул головой, надеясь, что из нее выметется все лишнее.

Но это не помогло.

Миновала неделя, и он вернулся в деревянную цитадель.

Что-то мешало ему спать, что-то настойчиво лезло в его сонное забытье. Накануне мужчину разбудил его же собственный неуверенный шепот: господин Вильна, госпожа Амари, господин Ремаль… ему чудились – настойчиво и беспощадно, заставляя забыть о Милрэт и об Эдлене – янтарные лепестки у берега обледеневшего озера, ему чудилось, что он сидит на песчаном дне и какого-то черта без малейших усилий дышит пресной водой. Ему чудилось, что рядом находится кто-то очень важный, кто-то очень храбрый, кто-то, способный помочь ему выбраться на свободу. Но сколько бы он ни таращился в непостоянную синюю темноту, различить этого кого-то не получалось, а потом все тот же глуховатый голос, чей хозяин не торопился показываться, вмешался: «Уходи отсюда, Венарта. Уходи, ты ведь мешаешь ему спать!»

Венарта беззвучно удивился: кому? Голос долго не отвечал, а потом грустно, с безуспешно скрываемой нежностью произнес: «Позволь ему отдохнуть. Хотя бы здесь. По мне, так с него уже хватит».