Текст книги "Дети Драконьего леса: Мительнора (СИ)"

Автор книги: shaeliin

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

– Что вам мешает? – вроде бы с интересом, но все равно как-то рассеянно уточнил король.

– Скорее, не «что», а «кто». – Герцог остановился на пороге кают-компании, терпеливо подождал, пока цейхватер – худощавый парень в белой военной форме с голубыми нашивками на рукавах – поднимется, отвесит ему очередной поклон и уберется восвояси. – Каю никогда не нравилась Мительнора. Мительноре никогда не нравился Кай. Разумеется, прямо сейчас она исчезла и мы понятия не имеем, какого Дьявола это произошло, но мне кажется – рано или поздно ее берега вернутся и снова ощетинятся мачтами своих кораблей. Не таких сильных и не таких упрямых, как военные харалатские, – он медленно опустился в низкое плетеное кресло, – но все равно. Мой отец любит припоминать, как четыре глухих январских ночи Западные Врата полыхали в темноте, пока мительнорские воины держали осаду, а император настойчиво требовал подарить ему девяносто девять наших островов.

Уильям тоже сел – аккуратно, и все-таки грациозно, так, что у Наэль-Таля снова перехватило дыхание. В обществе повелителя Драконьего леса такое случалось регулярно, до сих пор лучшему харалатскому ученому не попадались ни особенно вежливые, ни особенно гордые, ни особенно красивые люди. Пожалуй, Уильям во многом превосходил даже текущего эльфийского короля – потому что Улмаст именно стремился казаться великолепным, прилагал к этому большие усилия, буквально из кожи вон лез, чтобы подданные им восхищались. А у юноши подобное выходило… как будто само собой, выходило невероятно естественно, как если бы он родился уже в комплекте со всеми необходимыми качествами.

Улыбчивый юнга примчался откуда-то с нижних палуб, весь перемазанный копотью и пропахший динамитом. Торопливо поклонился, принес белый харалатский чай в маленьком фарфоровом чайнике, три пиалы и блюдо с печеньем, после чего с надеждой уточнил, требуется ли Наэль-Талю еще какая-нибудь помощь. Услышав же, что нет, просиял и снова умчался – только его шаги барабанной дробью мелькнули на железных внутренних ступенях.

Прошла минута, и повелитель Драконьего леса удивленно подался вперед – потому что впервые с тех пор, как он познакомился с господином герцогом, его телохранитель сел с ним за один стол и безучастно потянулся к третьей пиале. Как полагал до этого Уильям – к запасной.

– Много не пей, – скомандовал Наэль-Таль, и Двадцать Третий покорно ему кивнул, пока белая жидкость, больше похожая на туман или на облако, разливалась по темно-синему витиеватому узору. – И если тебе станет плохо, скажи об этом сразу. Договорились?

Телохранитель едва-едва шевельнул губами – не раздалось ни звука, но и юный гость харалатского герцога, и сам герцог истолковали это скупое движение, как «да».

– Значит, он все-таки ест? – несколько виновато осведомился Уильям.

– Ну разумеется. Немного реже, чем люди, но без еды ему не обойтись, хотя он, зараза, любит ограничиваться инъекциями. Каждый месяц, – пояснил Наэль-Таль, видя, что его собеседник не понимает, – я вынужден заносить в его организм определенные… эм-м… алхимические реагенты. Чтобы его кровь… не менялась.

– Понятно, – повелитель Драконьего леса поднес пиалу ко рту и сделал маленький осторожный глоток. – Давайте поговорим о чем-то еще, пожалуйста. Я не думаю, что господину Двадцать Третьему было бы приятно, если бы на самом деле он был нормальным, а мы обсуждали его, как вещь. Какие бы странности его ни преследовали… не забывайте, что он человек, господин Наэль-Таль. В первую очередь – он живой человек.

Уильям едва не добавил «высокородный», но ведь бывший стрелок империи Сора и названый сын тамошнего императора поначалу был всего лишь ребенком вполне себе обычной женщины. Которая однажды ночью выбежала из таверны, где постыдно, гадостно и так не вовремя задержалась – и поймала за руку зеленоглазого человека в теплом вязаном свитере.

«Пожалуйста…»

Харалатский герцог растерянно поднял золотистые брови:

– Помнится, по дороге сюда я уже сказал вам, что это не так. Между моим телохранителем и живыми людьми нет ничего общего.

Уильям, наоборот, нахмурился.

– Вы ошибаетесь, господин Наэль-Таль. Есть.

После чая они тоже, вслед за улыбчивым юнгой, прогулялись по нижним палубам – лучший харалатский ученый хвастался обустройством жилых кают, едва ли не обнимал пушки на огневой палубе и болтал, взахлеб, восторженно болтал о своих сородичах – которые, кстати, додумались до пушек самостоятельно, а усилить их ожидаемо не смогли. Потом дело дошло до встроенного бара, и Наэль-Таль угостил своего спутника «величайшей гордостью моей прогрессивной расы» – коньяком, и после коньяка плохое настроение Уильяма наконец-то умчалось в неизвестные никому дали, на прощание лишь игриво помахав узкой ухоженной ладошкой.

До того, как стеклянная бутылка загадочным образом опустела, харалатский герцог вообще-то не собирался показывать повелителю Драконьего леса свою знаменитую лабораторию. Но после – его понесло по накатанной с такой высокой горы, что он едва ли не повис на локте Уильяма и едва ли не силой потащил его за собой, слушая, как часто и как отчаянно бьет по корабельной обшивке подаренная эльфами трость.

А с Уильямом происходило нечто невыносимо странное. Как будто его зрение помутилось, а потом раздвоилось, и если одной половиной он все еще видел Наэль-Таля и его немого телохранителя, то другая утопала в обжигающе холодном ливне – и сквозь ливень различала разбитую панель сенсорного телефона, где пламенела изумрудная надпись «пропущенный вызов».

Теперь-то я знаю, донес до себя он. Теперь-то я точно знаю, что есть измученное тело Мора, а на нем – Тринна, и архипелаг Эсвиан, и далекий Харалат; и что это тело сопряжено с Келетрой, сопряжено «лойдами», детьми потерянного – и проклятого – племени.

Если бы человек со смешной белой косицей не покинул заснеженные пустоши…

Если бы голубоглазая девочка не протянула ему яблоко, стоя на памятной площади Астары…

Если бы ее сын не отмахнулся от своего отца, как отмахиваются от чего-то невыносимо грязного и порочного…

Все было бы в порядке. Уильям родился бы – или НЕ родился бы – таким же человеком, как и все остальные, и – наверное – был бы счастлив. Его мать бы не умерла, потому что его матери и вовсе не было бы на свете; Драконий лес никогда бы не вышел из состояния сна – или, наоборот, не погрузился бы в него, ведь, по сути, причина последней обиды на людей не сумела бы возникнуть.

Ты не прав, спокойно возразил ему проснувшийся радиус. Если мы здесь – это значит, что мы для чего-то необходимы. Я не способен заглядывать ни в будущее, ни в настоящее, не способен просчитывать ходы, как это обычно делают мои братья по коду, мои товарищи, хозяева белого покинутого храма. Я не способен, но я и не сомневаюсь – меня создали не во имя отчаяния, как создали и не во имя гнева. Я – всего лишь кусочек твоего сердца. И я – всего лишь кусочек солнца; оно сияло и разгоняло темноту в секторе W-L, но тринадцатого ноября две тысячи семьсот восемьдесят третьего года погасло, потому что в этот день уставшая медсестра взяла на руки безнадежно перепачканного ребенка. И серьезно кивнула его матери: да, все хорошо, посмотрите, какой он милый…

«Я не помню своих родителей, – произносит этот ребенок спустя долгие четырнадцать лет. – Я совсем… совсем их не помню.

– Это в порядке вещей, – щурясь, отвечает ему веселый мальчишка с глазами цвета, забери его Дьявол, харалатского коньяка. – Тебе не о чем беспокоиться».

Две могилы – непривычной формы, непривычного крохотного размера. Две бережно обработанных черно-белых фотографии – некрасивая голубоглазая женщина и невозмутимый худой мужчина, и непонятно, ему нравится находиться рядом со своей женой – или для него просто нет никакой ощутимой разницы.

Нэменлет Хвет, сонно выцепил Уильям. И ее муж, Хальден.

Лаборатория Наэль-Таля выглядела так, словно ее утащили с какой-нибудь келетрийской планеты. Вдоль стен, обитых широкими стальными листами, возвышались огромные стеклянные резервуары, заполненные то золотистой, то зеленоватой, то голубой жидкостью; в некоторых из них, забавно закрывая ладонями увечья, находились мертвецы. У одного не хватало обеих ног, у его ближайшего соседа в голове торчало древко отравленной стрелы – спрашивается, какого Дьявола бить отравленной, если все равно метишь в голову? – а в самом дальнем конце освещенного неизменными небольшими сферами зала в резервуаре покачивался некто с распахнутым животом, в ореоле вытекших и странно раздутых органов.

Если бы сюда пригласили того, прежнего Уильяма, он бы уже согнулся пополам и пытался бы избавиться от недавно съеденного печенья. Но сюда пригласили этого, и он лишь сонно огляделся – и моргнул, потому что упомянутый выше пленник стеклянного сосуда разлепил опухшие веки и посмотрел на лучшего харалатского ученого со смесью ненависти и надежды.

– Что это? – негромко уточнил юноша.

Наэль-Таль мрачно усмехнулся:

– Мои враги. Самая честолюбивая и самая важная цель нынешних ученых – это поиски грани, места, где живое соприкасается с мертвым. Как вынудить мертвеца не только выползти из могилы, но и сохранить свой изначальный разум? Как вернуть умершего эрда – или человека, или эльфа, это не имеет значения, – обратно домой? Ставить эксперименты на трупах своих друзей некрасиво, поэтому я использую своих врагов. Например, этот милый выпотрошенный господин, – герцог вежливо ему кивнул, – пытался уничтожить мою семью. Жаждал избавиться от моей матери и от моего отца, а потом раздавить меня отчаянием, как будто я букашка под его сапогом. Но, – он пожал плечами, – я оказался немного быстрее. Этот милый выпотрошенный господин полагал, что я умею спасаться лишь при помощи динамита или клайта, но я хорошо фехтую. В детстве мы с Каем провели немало часов за тренировками.

Эрд в подвижном ореоле из давным-давно опустевших кишок ударил посиневшим кулаком по стеклу, и его лицо исказила ярость – такая, что кто-нибудь более впечатлительный по меньшей мере отшатнулся бы, а Наэль-Таль рассмеялся, показывая острые белые клыки.

По центру, чтобы жителям резервуаров было не скучно, стояли низенькие постаменты с текущими подопытными образцами и целыми наборами чертежей. Кое-где были разбросаны шестеренки, спусковые крючья, лопасти и винты, кое-где в давно уже забытых чашках настаивался белый харалатский чай, кое-где валялись пожелтевшие дневники в измятом кожаном переплете. В нишах за резервуарами стояли манекены в странном тяжелом обмундировании – что-то вроде доспеха, но закрытое полностью, даже в шлеме единственной точкой обзора была тонкая стеклянная полоса, сквозь которую едва угадывались нарисованные Наэль-Талем ресницы. Как он сам же и пояснил, для пущей достоверности.

В этих его пояснениях Уильям, к сожалению, мало что понимал. Подвыпивший герцог то и дело срывался на загадочные термины, и эти термины повелителю Драконьего леса нигде раньше не попадались; но спустя минуту произошло нечто по-настоящему любопытное, и даже Наэль-Таль запнулся на середине слова.

Двадцать Третий подошел к пустому резервуару и осторожно провел по нему своей грубоватой ладонью. Лбом уткнулся в дорогое прочное стекло и зажмурился, будто бы что-то вспоминая – а потом у него, на этот раз совершенно точно, дернулись обветренные губы.

И сложились в улыбку.

Внизу, у самого пола, в основании стеклянного сосуда были высечен символ «23». Уильям ощутил, как предательский холод расползается по его легким и как нарочно съедает выдох; его пальцы так сжали рукоять подаренной эльфами трости, что она едва различимо треснула и шипами распустилась под теплой человеческой кожей.

– Он помнит, – прошептал ученый, не сводя со своего телохранителя восторженных глаз. – Он все помнит!

И по его чуть заостренным ушам тут же безжалостно проехалось ненавязчивое тихое: «Не забывайте, что он человек, господин Наэль-Таль. В первую очередь – он живой человек».

Он повернулся к Уильяму.

– Вы знали? Еще там, в экипаже – я спрашивал вас, и вы знали, но вы не посчитали нужным ответить. Почему?

– Господин Улмаст, – выдал эльфийского короля юноша, – знает не меньше. И тоже молчит, потому что эти знания опасны.

Двадцать Третий выпрямился и обернулся, и все его черты опять выражали сплошное тоскливое равнодушие. Но его улыбку – потрясающе нежную, как если бы он обошел весь мир, миновали годы, и вот наконец-то он переступил невысокий порог своего родного дома, – разумеется, никто не забыл.

По расчетам герцога, они вернулись в Омут ближе к рассвету следующего дня. Неизменные теплые огни продолжали танцевать во мраке, а неуемный радиус выращивал – и тут же гасил – тысячи янтарных цветов.

Воспоминания катились к Уильяму соленой океанской волной, разбивались яркими шипящими брызгами, настойчиво повторялись и тянулись неизвестно куда – и его собственные, и чужие, связанные между собой лишь тонкой цепочкой проклятого генетического кода.

Белый замок, увенчанный шестью башнями, одна из них теперь выглядит, как беспомощный огрызок.

Белый небесный корабль, у его шлюза – хрупкая человеческая фигурка; она едва заметно прихрамывает на левую ногу.

Человек с черными силуэтами ночных мотыльков на лбу и на щеках. Слабый неуверенный голос: «Эй, у тебя все нормально?»

Белый храм на обледеневшем острове, блеклая выцветшая тень у изрезанной колонны. Резьба складывается в сотни полузабытых силуэтов, но если смотреть на нее, не отрываясь, то они перестают казаться неподвижной картиной и навевают каждый свое – кто запах водорослей и соли, а кто запах пепла и крови. Тень перемещается по залу, не спеша открывать Гончему тайну своего появления, и в пыли под ее ногами не остается ни единого следа.

«Я – Взывающий. Не имеет значения, жив я или нет».

Измотанный голубоглазый мужчина на теле глубокого имперского озера. Янтарные лезвия цветком загибаются вовнутрь с его берегов. И отовсюду, куда ни глянь, отчаянно скалятся мертвые – разве что высоко вверху, спрятанный от беспощадного радиуса благодаря ступенькам и расстоянию до земли, вытаскивает из обшитого кожей колчана стрелу юноша с целой россыпью веснушек на скулах и переносице.

Тот же измотанный мужчина – нет, еще молодой парень, – сердито вырывается из упрямых рук своего пилота, рассчитывает броситься, как бешеная собака, на странного хрупкого человека в измятой серой футболке.

«Я… не… чувствую… твоих… пальцев».

«Они… пришли. Ты видишь? Маленькие… дети».

«У них… внутри… свет».

Уильям проснулся, когда экипаж остановился у ворот эльфийской цитадели – и неловко спрыгнул на каменную брусчатку. Опасаясь увидеть на стене или над выступающими зубцами дозорной башни дрожащий оранжевый огонек.

Все это закончилось, устало подумал юноша. Все это закончилось. Все это было двести пятьдесят лет назад, все это было на пустошах Карадорра – а я живу здесь, на Тринне, и вокруг меня постепенно развивается новая эпоха. Господин Улмаст хочет, чтобы я заново построил триннские корабельные порты – и я это сделаю. Господин Улмаст хочет, чтобы я, как повелитель Драконьего леса и союзник Хальвета, отправил кого-нибудь в Адальтен и на Вьену, а еще, если она вернется – на Мительнору, и я это сделаю, я все изменю, я…

Он сидел на диване в отведенных ему апартаментах, и мысли ворочались под костями его черепа, как тяжелые каменные валуны. Сталкиваясь и разлетаясь на кусочки с таким грохотом, что в реальности по его вине можно было оглохнуть.

А потом эльфийский караульный виновато поскребся в дверь:

– Ваше Величество, я очень сожалею, но к вам посетитель. Клянусь, мы всеми силами старались его задержать, но это не помогло, он по-прежнему настаивает, что вы лучшие друзья и что он сожжет всю нашу проклятую цитадель к чертовой матери, если мы его не впустим.

– Вот именно! – мелодично, хотя и зло, подтвердил «посетитель». – Немедленно открывай, у меня к Уильяму срочное дело!

Его интонация болью отозвалась у юноши в груди.

– Пускай заходит, – скомандовал Уильям, даже не пытаясь выпрямиться и отодрать себя от подушек.

Он тонул в них, как в океане, и чувствовал такую слабость, как если бы страшно заболел и готовился быть сожженным. Он и заподозрить не мог, что поездка в лабораторию – нет, поездка на песчаное побережье, к одинокому деревянному пирсу и «Крылатому» – так его подкосит.

Высокий человек с растрепанными волосами цвета выгоревшего на солнце песка ворвался в комнату, и все проблемы Уильяма с позором улетели в туман – потому что на этом человеке вместо одежды были какие-то лохмотья, словно бы его хорошенько потрепали веками голодавшие упыри.

– Добрый вечер, Эс, – тем не менее, вежливо произнес юноша. – Я по тебе соскучился.

Незваный гость виновато потупился:

– Извини.

У него явно была какая-то важная информация, но, помедлив, он отмахнулся от нее, как от надоедливой мухи, и опустился в глубокое соседнее кресло. Попробовал иронично улыбнуться, но результаты не обманули бы и самого наивного человека на земле.

– Что это на тебе? – спросил Уильям, понятия не имея, как себя вести.

– Ну, – Эс без особого интереса покосился на свои голые колени, – около недели назад это, кажется, были штаны. А потом с ними произошло непоправимое.

Юноша тихо рассмеялся.

– Я действительно по тебе соскучился. Ты мне веришь?

Эс молча поежился, тем самым признавая, что нет.

«Shalette mie na Lere» была его проклятием, его болезнью – и она расползалась по всем обитаемым континентам и архипелагам, абсолютно безучастная к судьбе своего персонажа. Любой, кто читал ее, неизбежно отворачивался от крылатого существа, чьи плечи когда-то волочили на себе мир.

Он не помнил, куда пропал вес неба, океана и живой земли. Не помнил, что был вторым Создателем, и не помнил, как однажды едва не сошел с ума, обнаружив на плече господина Твика одинокую белую песчинку.

– Ты, – тихо сказал Уильям, – Эс. Бывший хозяин замка Льяно. Поровну человек и дракон. И для меня, – он посмотрел на своего собеседника очень гордо, – ты останешься им, как ни вывернись. Если бы к тебе явился некий господин Эрвет и заявил, что с этих пор ты ни за что не должен меня ценить, ты бы его послушал? Ты бы его послушал, если бы он заявил, что я опасен, что со мной лучше не разговаривать, что меня надо утопить в море и не указать места, где я захлебнулся и дотянулся до его холодного дна?

– Нет, – неохотно отозвался Эс. – Я бы не послушал. И я прекрасно понимаю твою аналогию, но…

– Ты, – перебил его Уильям, – мой дорогой отец. И мой друг. Мне этого достаточно.

Он с горем пополам оттолкнулся от диванных подушек и протянул Эсу тонкую ладонь. Крылатый звероящер коснулся ее кончиками пальцев, еле-еле и с явным колебанием; Уильям поймал его за покрытую царапинами кисть и крепко сжал.

– Не бросай меня больше, – все так же тихо попросил он. – Ты боялся, я не дурак и догадываюсь об этом. Ты боялся, что я тебя не приму. А я боялся, что это насовсем, что ты не вернешься, что я… уже не увижу у тебя на голове тыкву, не различу, как ты сдавленно болтаешь о добрых феях и волшебных палочках, что не выпью с тобой ни единого бокала вина. Для меня ты, – он тоже попробовал хоть как-нибудь улыбнуться, – особенный, и особенный не потому, что на твоей спине чернеет подвижная карта мира. Ты особенный потому, что тебя зовут Эс, и что у тебя дурацкие шутки, и что в башне Кано все еще орет и надеется выломать прутья золотой клетки пойманный тобой марахат, и вообще… потому, что ты есть, что сейчас ты сидишь передо мной, и я могу видеть каждую ссадину на твоем лице. А насчет твоего прошлого…

Эс как-то нехорошо, как-то болезненно сощурился – и его рука наконец-то перестала быть безразличной.

– Я разве что капельку… немножко, – глупо запнулся Уильям, но тут же одернул себя и закончил: – Рад, что не я один помню о живом Карадорре.

У него были ясные серые глаза.

Ясные серые.

Не голубые.

Эс поднялся, порывисто шагнул к дивану и сгреб юношу в объятия.

Где-то за пределами эльфийской цитадели покачивались на каменных стеблях янтарные с блеклой карминовой каймой цветы. Где-то за пределами эльфийской цитадели они сталкивались между собой, и хрупкие беспокойные лепестки радостно – или грустно – звенели, порождая то смех, то плач. Колоссальная невидимая сеть уснувшего радиуса лежала под эльфийскими башнями, но Эс всего лишь о ней догадывался, а его названый ребенок – улавливал ее рефлекторно, как частицу своего тела.

Различить ее был в состоянии только Шель. Только последний мужчина в семье Эрветов, и он сидел у далекого песчаного берега, наблюдая, как беспечные каменные ростки любопытно выглядывают из-под зимнего снега.

– Эдамастра, – горестно прошептал бывший хозяин замка Льяно, – погибла по моей вине. Погибла не потому, что Язу хотел величия, а потому, что я, убегая, пожелал ей к чертовой матери сгореть. Подземная огненная река добралась до нее случайно, как бы отзываясь на это мое пожелание – потому что я Создатель, Уильям, я второй Создатель, я тот, из кого состоит исчезнувшее небо, из кого состоит деревянная мительнорская цитадель, и пол под ногами юного императора, и запертые окна, и площадь, и… пожалуйста, прости меня. Пожалуйста, пожалей меня, пожалуйста, сдержи свое слово и останься, умоляю тебя – останься со мной, не выбрасывай меня, не выгоняй меня, я… Уильям, это я убил Карадорр, это из-за меня белый храм на острове занесло метелью, это по моей вине Лаур едва не замерз под лодкой на берегу империи Ханта Саэ, это из-за меня Лойд…

– Уснула? – мягко отозвался юноша. И нежно погладил крылатого звероящера по растрепанным волосам. – Нет. Она уснула, потому что Гончий по имени Талер Хвет все-таки сумел до нее дотронуться. Все-таки сумел ее выдернуть – и спасти, потому что иначе она бы уничтожила сама себя.

Стало тихо. Блестящая соль катилась по загоревшим щекам бывшего хозяина замка Льяно, а ресницы Уильяма были абсолютно сухими, как если бы его нельзя было ничем задеть.

Чертово колесо уходило в темноту орбиты. У кодовой панели безнадежно горела надпись: «ПРИСТЕГНИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, РЕМНИ».

Железные волки вынудили команду «Asphodelus-а» рассыпаться по тропическому лесу, и отважная беловолосая девочка закрыла собой измотанного полковника. Наглого и противного, но если Талер сказал, что надо спасать людей, то из этого правила не стоит вычеркивать даже такую неприятную личность.

Капитан Хвет застыл по колено в морской воде, и вокруг него билось размеренное дыхание прибоя.

– Он очень ее любил, – пробормотал Эс, чувствуя, как под его ключицами все как будто бы трескается и рвется.

– Очень, – согласился Уильям.

========== Глава двадцать третья, в которой Эдлен много улыбается ==========

Ребекка и Габриэль попрощались под розовой робинией – обменялись деловитым рукопожатием и уже почти разошлись, когда маленькая рыжая девочка обернулась и окликнула:

– Эй?

Рыцарь остановился.

Она подошла к нему и несколько виновато поймала за рукав, сжала белыми, как снег, пальцами его манжету.

– Пообещай мне, – в ее голосе впервые не было никаких эмоций, как будто она спрятала их нарочно, – что если ты вернешься, ты обязательно меня найдешь. Я хочу посмотреть на тебя… настоящего. Хочу до тебя дотронуться. Хочу снова пройтись по руинам Шакса, хочу увидеть Сельму, хочу убедиться, что слухи о памятной стеле – это не выдумка и не бред. Пообещай мне, пожалуйста, Габриэль.

Он покладисто кивнул:

– Обещаю.

Пальцы девочки дрогнули и разжались.

– Габриэль, – повторила она, – там, в подземелье… ты ведь слышал, что сказал господин Лаур? «У нашего Мора лопнула изнанка. Я ничего не смог изменить». Это значит, что мы, наверное, погибнем. Я не знаю, сколько у нас времени, могут пройти века, а могут какие-то жалкие часы, но… я и не пошутила. Пока Мор еще не утонул в океане, пока соленые волны еще не стали непроницаемой темнотой… доберись до меня, пожалуйста. Умоляю тебя, выполни мою просьбу и доберись.

Он открыл было рот, чтобы уточнить, как именно должен добраться до Брима и примыкающих к нему поселений за «жалкие часы», но девочка уже пропала. Лишь сабернийская робиния горестно покачивалась на ветру, вместо пожелтевших к осени листьев как будто роняя слезы.

Габриэль ожидал, что проснется в одной из комнат чужой деревянной цитадели – кажется, он уснул в библиотеке, на одном диване с Милрэт, и она забавно шутила о грядущем гневе своего отца, – но сон отказался исчезать и продолжился, равнодушно ломая установленные Ребеккой грани.

Млар с ужасно развороченной раной в боку наклонился над лесной поляной, где сквозь белую корку наста вытягивались и распахивали бутоны тысячи янтарных соцветий. Окровавленные повязки съехали так, что из-за них, по идее, семнадцатилетний рыцарь оказался едва ли не слепым – и, тем не менее, уверенно погладил карминовую кайму по внешнему краю звенящего лепестка.

– Смерть, – мягко произнес он, – милостива.

Задетый каменный цветок неуклюже закачался на удивительно гибком голубоватом стебле – и коснулся ближайшего сородича, а ближайший сородич передал это его касание по всей поляне. И Млар усмехнулся, криво и зло, потому что теперь под его ногами постоянно множилось тихое зовущее: «Эл? Эл?.. Эл?!»

– Какими бы красивыми, – с ненавистью бросил он, – вы ни были, у вас ни за что не получится заменить собой солнце.

Цветы послушно погасли, и раненый рыцарь с явным удовольствием погрузился во мрак.

Судя по звуку, где-то поблизости треснул под сокрушительным ударом обжигающий голубой лед, а потом наступила тишина, и в этой тишине отчетливо раздалось хрипловатое грустное: «Ви».

«Эл», согласились умирающие цветы. «Ви-Эл». На заснеженных пустошах, на дне обледеневшего озера и у скалистого берега океана… мы неизменно будем с тобой. Неизменно будем твоими.

Вязкая темнота рассеивалась так долго, что рыцарь испугался – а не его ли собственные глаза во всем виноваты? Но мимо на пушистых невесомых лапах промчалась еще одна секунда, и он понял, стоит посреди колоссального тронного зала, и с потолка ему улыбаются ангелы – а на троне сидит знакомая зеленоглазая девушка в темно-синем, богато украшенном золотыми нитями и крохотными искорками драгоценных камней платье.

– Гертруда? – удивился он. – Почему ты здесь?

Девушка не ответила.

За окнами затейливым лабиринтом переплетались освещенные фонарями улицы. Белые снежинки падали на каменную брусчатку, на бортик опустевшего к зиме фонтана и на скопление крыш, укрывая их надежным сверкающим покрывалом.

– Гертруда? – он снова повернулся к своей любимой сестре, но ее уже не было на троне. Вместо молодой и бесстрастной девушки там сидела покрасневшая от ярости женщина, и она раздавала приказы армейским командирам, а те застыли перед ней, неуклюже кланяясь и выразительно переглядываясь между собой – мол, все понятно, королева двинулась умом.

В глубине подземных тоннелей, у канала, где давным-давно ушедшие рогатые эрды заключили приток подземной огненной реки, подбрасывал к сводчатому потолку янтарный осколок мальчишка с воспаленной сетью сосудов на лице. Как будто сообразив, что за ним пускай исподволь, но все-таки наблюдают, он поймал свое вечное сокровище и крепко сжал в кулаке.

Пожелтевший свиток пергамента. Тяжелое перо, золотая чернильница и рассеянное движение кисти.

«Мой дорогой отец…»

Над старым болотом, над едва различимой ненадежной тропой танцуют синие блуждающие огни. Юный император по имени Эдлен следует за ними, зыбкая болотная грязь колеблется вокруг его ребер, огни, старательно издеваясь над своим пленником, отлетают все дальше, прыгают над черными колодцами бочагов, отражаются в неподвижной мертвой воде. Эдлен хмурится, Эдлен кусает губы – не подозревая, что точно так же их кусал, все больше и больше разрывая беспомощную плоть, его старший брат, самый лучший стрелок в империи Сора. Эдлен хмурится, Эдлен сердится – и скорее поэтому, чем по глупости, бросается вдогонку за очередным блуждающим огоньком. Бросается вперед, а тропа уходит левее – и трясина, терпеливая голодная трясина тут же смыкается над его растрепанными волосами, а на поверхности какое-то время еще подрагивает, не желая тонуть, гибкое змеиное тело. В отблесках осенней луны аметистовые клыки выглядят едва ли не настоящими; а может, они и есть настоящие, потому что венец теряет форму, и давным-давно замершая змея расплетается, чтобы уползти к основанию хрупкого уставшего дерева.

Блуждающие огни с минуту медлят, а затем превращаются в медуз. Бережно сотканные из упрямого синего пламени, эти медузы поднимаются в ночное небо.

…кто-то нежно погладил рыцаря по щеке, и его передернуло, как если бы мимолетная ласка угрожала ему смертью. Ему потребовалось безумное усилие, чтобы заставить себя хоть как-то разлепить опухшие веки – а потом силуэт огненной медузы отлепился от его лица и плавно двинулся к пыльному стеллажу со старыми документами.

Сначала он подумал, что все еще находится во сне. Ребекка не единожды говорила, что сны умеют обманывать, умеют издеваться над своими пленниками; но рядом глухо посапывала дочь господина Венарты, а синие радостные медузы никуда не делись. Размеренно скитаясь вдоль деревянных стен, окружая высокие книжные шкафы и как будто изучая названия сотен фолиантов, они были такими же реальными, как и заваленный бумагами стол, и пушистый ковер на полу, и… защитное заклятие, которое напрочь отказалось выпускать рыцаря из библиотеки.

Он почувствовал себя декоративной птицей в апартаментах какого-нибудь герцога. Декоративной птицей, которая сидит на жердочке в золотой клетке и распахивает клюв, едва ее хозяин потребует это сделать.

– Какого Дьявола, – пробормотал он, и синие огненные медузы метнулись прочь от его гнева, забавно перебирая щупальцами. – Какого Дьявола, господин император?!

На кружевной скатерти все еще стояла початая винная бутылка. И целый набор закусок; до чего же забавно, что за полчаса до своей гибели старуха Доль в последний раз поужинала, и что ее ужин состоял не из вяленого мяса и несоленой каши, как там, на пустошах перед Лаэрной, а из вареных креветок и сладкого картофеля со сметаной.

В то время, как жители портовых деревень голодают, наши повара готовят самые лучшие доступные лакомства, подумал Эдлен. В портовых деревнях умирают маленькие дети, а мы пьем дорогое вино и балуемся ядами, добровольно избавляемся от своих близких и не хотим, ни за что не хотим решать важные вопросы в обход убийства…

Юный император медленно опустился на подлокотник чужого кресла.

На подлокотник кресла Венарты.

– Эдлен? – окликнула его старуха. – Ты меня слышишь?

Он глубоко вдохнул запах ритуальных трав.

– Значит, под килем «Крылатого» рвались установленные швы? Значит, я – такая большая тяжесть, что под моим весом этот нелепый мир ломается, что его каркас не в состоянии меня выдержать? И поэтому вы, – он по-прежнему смотрел на храмовника, только на храмовника, и в его голосе отчаянно звенела такая нежность, что старуха не могла нормально дышать. – Поэтому вы пытались меня убить, поэтому вы ударили меня ножом, поэтому вы держали меня взаперти с момента моего рождения?