Текст книги "Дети Драконьего леса: Мительнора (СИ)"

Автор книги: shaeliin

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

========== Глава первая, в которой Эдлен рисует журавлей ==========

Эдлен хорошо помнил тот день, когда впервые нарисовал на клочке пергамента журавля.

Это был очень кривой – и очень забавный – журавль. Эдлен понятия не имел, что такие бывают на самом деле; Эдлен звонко смеялся, показывая птицу матери.

– Еще месяц, – улыбнулась она, – и ты будешь готов.

– К чему? – искренне удивился он.

Старая женщина потрепала его по светлым волосам:

– Увидишь. Но это будет очень, очень, очень важная штука.

Клочком пергамента она украсила его комнату. Так, чтобы неуклюжая птица наблюдала за каждым, кто осмелится распахнуть дверь.

По ночам Эдлен косился на свой рисунок из-под краешка одеяла. Журавль, приколотый к деревянной стене, в свою очередь, любопытно выглядывал из-под бархатного балдахина.

– Это правда, – говорил ему мальчик, – что у тебя нет своей цитадели? И если нет, то где ты живешь? Неужели тебя не существует?

Журавль помалкивал, и разочарованный Эдлен засыпал, прижимаясь левой щекой к пуховой подушке.

Всем его миром была цитадель – огромная деревянная цитадель, и он считал бы ее странной, если бы видел какие-нибудь еще. Но мама убедила мальчика, что за пределами этих комнат, этих коридоров, залов и подземелий нет больше ничего. Что эти комнаты, эти коридоры, залы и подземелья – последнее, что осталось на свете. И что если из них выйти, попадешь в абсолютную темноту – и погибнешь там от холода, голода и жажды.

Она рассказывала о темноте в таком жутком тоне, что Эдлен поверил. И начал бояться так называемых «ночей» – времени, когда слуги, такие же молчаливые, как и журавль на стене, гасили факелы. И ставили на тумбочку у кровати золотой канделябр; поначалу Эдлен с ужасом на него смотрел, пытаясь понять, как скоро тонкие свечи захлебнутся воском. А если, невзирая на этот ужас, мальчику удавалось уснуть, то ему снились кошмары, и он криком будил, наверное, половину жителей цитадели.

Снег. Он понятия не имел, что такое снег, но этим снегом заносило довольно странные каменные цветы. Он понятия не имел, что такое цветы, а потому они казались Эдлену какими-то чудовищами; он вопил, пока не приходила мама. Пока мама не подхватывала его на руки, не прижимала к себе – надежно и крепко, – и не гладила по светлым, чуть рыжеватым волосам.

Мама была чем-то незыблемым, чем-то постоянным в кусочке мира, где жил вполне себе обычный мальчик. И если этот мальчик на кого-то рассчитывал, то, пожалуй, лишь на нее; от молчаливых слуг не было никакого толку.

Как мама и обещала, спустя месяц наступил «особенный» день. Вспыхнули факелы, слуги послушно заперлись в каком-то чулане, а старая женщина дала своему сыну маленькую белую штучку.

– Что это? – растерялся он.

Она нежно провела пальцем по его скуле.

– Это мел. Маме нужно, чтобы ты кое-что нарисовал. Я поясню…

Эдлен был счастлив. Это впервые он делал что-то для своей мамы, а не она для него.

Он рисовал чуть округлые символы на полу. Немного похожие на литеры; он обводил их треугольниками, он подчеркивал их «отрезками», как выражалась мама, он выводил почти идеально ровные круги. И не в одном зале, а в четырех; рисунки были одинаковые, за исключением – как, опять же, выразилась на этот счет восторженная талантами сына женщина, – системы вершин. Одной такой вершиной выступила руна «E», второй – «W». Остальные две Эдлен, увлеченный своим занятием, не запомнил.

Стоило ему добавить к четвертому рисунку итоговый «отрезок», как старая женщина хлопнула в ладоши и приказала:

– Теперь повторяй за мной. Это стихи. С ними надо быть осторожным, иначе они обидятся и не сработают.

– Хорошо, – согласился мальчик. Ему остро хотелось вымыть руки, испачканные мелом, но если маме нужно что-то еще – он, конечно, выполнит ее просьбу.

Старая женщина кивнула:

– У востока и запада ныне путей нет. Да не падает вниз равнодушный седой свет, да замкнутся твои рубежи на осколке сердца…

Он повторял, не задумываясь, что именно повторяет.

А если бы задумался, то, может, у него была бы совсем иная судьба.

«Особенный» день закончился; Эдлен так устал, что забыл даже о состоянии свеч. Из-под бархатного балдахина на него с интересом поглядывал абы как нарисованный журавль; мальчик спал. И никакие сны не отважились его потревожить.

Наутро мама явилась в компании пяти слуг. И все пятеро помогали Эдлену одеться, потому что вместо привычных зауженных штанов и теплой рубахи старая женщина принесла своему сыну нечто вроде мантии. В ней он выглядел куда старше, чем был – и ощущал себя полным идиотом, но мама попросила вести себя как можно тише, и мальчик не жаловался. Если мама попросила… если для нее это важно, он будет стараться.

Они шли по винтовой лестнице и по длинному коридору, а потом оказались в комнате с таким высоким потолком, что Эдлену почудилось, будто его нет. Эдлену почудилось, будто над неизменным деревянным полом вращается та самая голодная темнота, о которой говорила мама – и он так вцепился в чужую протянутую ладонь, что старая женщина тут же ее одернула.

– Аккуратнее, Эдлен. Твоей матери больно, – донесла до мальчика она.

Он выдавил из себя виноватую улыбку:

– Пожалуйста, прости. – И тут же сорвался: – Пожалуйста, давай отсюда уйдем…

Она покачала головой.

– Не получится, маленький. Сегодня тоже… в какой-то мере особенный день. Сегодня ты станешь великим, а я… наконец-то отдохну. Я воспитывала тебя без малого двести лет – ты ведь не обидишься, если я ненадолго исчезну?

– Если ты… исчезнешь?

– Да. Это будет хорошим испытанием.

Внутри у мальчика было холодно и пусто. Мама взяла его за руку – и повела вперед; впереди стояло странное, какое-то нелепое кресло.

– Садись, – приказала женщина.

Он сел.

Деревянный пол. Канделябры на стенах. Тонкие силуэты свеч; а что, подумал Эдлен, если они погаснут?..

У выхода было много людей. Они толкались, они ругались, они шумели; за ними следили широкоплечие мужчины, вооруженные копьями. До сих пор мальчику не попадались эти мужчины, и он бы не расстроился, если бы они прятались на нижних ярусах цитадели вплоть до его смерти. Потому что копья широкоплечие мужчины взяли с собой не шутки ради, а чтобы до самого конца охранять… кого?

Потом люди почему-то вошли. И низко поклонились – то ли матери Эдлена, то ли… ему самому. Равнодушный паренек, одетый во все белое, поднялся первым – и подал старой женщине сундучок, богато украшенный аметистом.

– Да здравствует император, – глухо произнес он.

– Да здравствует император, – гордо согласилась она.

В тишине, окутавшей зал, неожиданно громко звякнул замочек.

Эдлен вытянул шею.

В сундучке, на синем шелковом полотне, лежала корона. Или не корона, подумал он, а венец; черное, аккуратно заплетенное серебро, а на нем – все тот же аметист. Нет, снова подумал Эдлен, вовсе не заплетенное – оно образует собой змеиное тело, оно скалится – длинными каменными клыками.

Это был красивый венец. И – едва ощутимо – страшный.

И он был великоват мальчику по имени Эдлен, и он оказался весьма тяжелым, но никто из людей не засмеялся. И никто не улыбнулся; все посмотрели на венец восхищенно и преданно, все подались навстречу гибкой аметистовой змее – и в один голос прошептали:

– Во имя Великого Океана – да будет так!

Уснуть у мальчика не вышло.

Мама исчезла, как и обещала – сразу после пышного пира. На пиру люди ели, болтали и счастливо улыбались; Эдлен сидел во главе стола. Он был, пожалуй, слишком маленьким, чтобы понять, о чем идет речь – и, пожалуй, слишком потрясенным, чтобы заставить себя полакомиться хоть чем-то.

Теперь вокруг него постоянно вились десятки слуг. Он еле добился полного одиночества, он еле добился короткого затишья – и теперь, сидя на подушке, рисовал на чистом пергаменте журавлей. Журавли танцевали, водили хоровод по заснеженному болоту. Эдлену не приходилось видеть настоящее болото, настоящий снег и настоящих птиц, поэтому, возможно, он допускал серьезные ошибки – но желание рисовать было сильнее, чем желание копаться в себе.

Он услышал, как пробили полночь основные часы. И вспомнил, как мама забавно объясняла: если утро – то полдень, если ночь – то полночь. Половина тьмы. Половина твоего страха.

Время шло. И совсем не умело застывать.

Ближе к семи развеселая компания горничных принесла ему зеркало. Колоссальное, по мнению мальчика, зеркало – от пола до потолка. Он отражался в нем целиком, и отражалась едва ли не вся комната, и влюбленные лица молодых, по сути, девушек, одетых в довольно строгие серые платья.

– Ваше императорское Величество, – умоляющим тоном обратилась к Эдлену та, что стояла рядом. – Позвольте вам помочь.

Он растерянно кивнул, потому что никто не вернул ему теплую рубаху, и привычные зауженные штаны, и кожаные сапожки. Нет, его снова бережно укутали в мантию, причесали – и оставили наедине с собой.

Зеркало показывало восьмилетнего мальчика. Со светлыми волосами, хотя кое-где сквозь общий цвет можно было различить яркие золотисто-рыжие пряди.

Мантия словно бы сделала ребенка старше. Мантия словно бы дала ему пару лишних лет; и еще пару постоянно давали его шрамы. Один – от виска через верхнее веко и переносицу, слева-направо; другой – сверху-вниз, от основания лба – и до места, где, спрятанный под кожей, сжимается левый уголок челюстей.

Он давно забыл, откуда эти шрамы взялись. Но порой – все в тех же снах – ему чудилась палуба железного корабля, и мамин сердитый голос, и чьи-то крики – мол, мы ни за что не подойдем к пирсу Мительноры, Мительнора – это наш злейший враг! Он, Эдлен, стоял у поручня, а поручень безнадежно обледенел. И обжигал пальцы холодом, несмотря на плотную рукавицу.

Еще ему чудилось, что он обнимает покрасневшую от злости маму, а она его отталкивает, и в глазах у нее стоит такое отчаяние, будто сгорела вечная деревянная цитадель. И что-то блестит в ее кулаке, что-то заостренное, как…

Он просыпался – и ходил за ней, как привязанный. Мам, а что такое палуба? Мам, а что такое корабли? Мам, а почему ты плакала – в чужой, необычной цитадели, где потолок – нежного голубого цвета?..

В такие моменты старая женщина избегала своего сына. И все-таки однажды, будто пытаясь перед ним извиниться, отвела в библиотеку – и научила Эдлена читать.

Впрочем, это мало что изменило.

Ему было непонятно, что такое леса, и горы, и небо, и ночные звезды. Мама отмахивалась, но в конце концов не выдержала и принесла откуда-то целую пригоршню семян. Они посадили их вместе, в комнате, где вместо пола была какая-то влажная, податливая, черная штука; эту штуку следовало изредка поливать, чтобы спустя годы из нее выросли сосны. Сосны, пояснила старая женщина, это и есть деревья, и такие, э-э-э, комнаты, где их много, называются лесами.

Пока они маленькие, продолжала пояснять она, сосны больше похожи на траву. Точно, Эдлен, ты умница – трава именно вот такая, зеленая и хрупкая, и она легко ломается под ботинками. Или гнется, чтобы спустя пару часов упрямо оторвать себя от земли. Что такое земля? Ну как же, земля – это штука, в которой мы выращиваем лес. Что там тебя еще интересовало?

Небо, рассказывала она, это потолок в чужой цитадели. Но туда лучше не ходить, потому что хозяева злые, и крошку-Эдлена почти наверняка съедят. Ну и, разумеется, сперва крошка-Эдлен будет вынужден пересечь ту самую голодную темноту; сумеет ли он решиться? Нет? Ну и правильно. Когда он вырастет, мама, возможно, проведет его сама. И послужит его защитой…

Горы, прикидывала она, это глыбы необработанного камня. И они абсолютно бесполезны, если ты родился не гномом. Почему авторы книг считают горы красивыми? Потому что они – авторы. У них свое, какое-то искаженное, ощущение красоты.

И примерно так она посвящала мальчика во все до поры загадочные вещи, пока ему не повезло найти на полках энциклопедию. С ней дело пошло быстрее, и теперь уже Эдлен, бывало, свысока поглядывал на свою любимую мать. Как, ты не знаешь, что такое притяжение? Давай-ка я тебе объясню…

Цитадели, скрытые за голодной темнотой, были, наверное, куда более совершенными, чем та деревянная, где жил восьмилетний мальчик. В них были соленые океанские волны, и лед, и смена времен года, и метель, и узоры на стеклянных окнах. В них были облака, и дожди, и грозы, и запахи цветов, и птицы, крылатые птицы, способные летать.

Он рисовал на пергаменте журавлей. И грустил, потому что мамы, научившей Эдлена читать, рассказавшей Эдлену о небе и о деревьях, больше не было в соседней комнате.

Надрывались часы, желая донести до мальчика, что сейчас уже одиннадцать.

Кто-то замер по ту сторону тяжелой двери и сдержанно позвал:

– Ваше императорское Величество? Почему вы не вышли к завтраку? Вы плохо себя чувствуете?

Он молчал. И оглядывался, но в комнате больше никого не было.

– Ваше императорское Величество? – уже не так сдержанно повторили из коридора. – Можно ли мне войти? Если вам плохо, я помогу, принесу настойку и позову лекаря.

Он молчал.

Невысокая девушка с пышным ореолом кудряшек неловко переступила порог. И поклонилась – так низко, что, по мнению Эдлена, этот поклон запросто мог бы сломать ее, сделать из одного худенького тельца две разные половинки.

– Прошу прощения, – звонко сказала девушка, – если я помешала вам рисовать. Позвольте также заметить, что у вас отлично получается. Но неужели вы так увлечены этой работой, чтобы отказываться от еды?

Он сидел, сутулясь, на краешке необъятной постели.

– Это меня… вы называете императором?

Девушка улыбнулась:

– Разумеется, вас. Вчера, насколько я помню, состоялась великая церемония. Вас короновали, и вечером над башнями цитадели были подняты змеиные флаги. Позвольте также заметить, что я счастлива. Наконец-то Мительнора получила достойного императора, а не какую-нибудь фальшивую подделку.

Эдлен поежился.

– Мама, – произнес он, – уехала, и у меня… пропал аппетит. Я не буду ничего есть, пока она не вернется.

– Вы целых два года собираетесь голодать? – изумленно уточнила девушка. – Это не шутка? Целых два года? То есть, прошу прощения, нам известно, что вы – невероятно сильный маг, но разве маги не нуждаются в пище так же, как и все остальные люди?

Больше всего на свете Эдлену хотелось накрыться одеялом – и осознать, что никакой девушки поблизости нет.

– Я вовсе не маг, – едва слышно отозвался он.

Журавли танцевали на клочке пергамента, и на них упала одинокая соленая капля. Из-под мокрых золотисто-рыжих ресниц ее было почти не видно.

– Вы тоскуете, – сообразила девушка. И облегченно выдохнула: – Уверяю вас, не надо ни о чем тосковать. Мы выполним любую вашу просьбу, любое желание. Даже самое безумное. Все, чтобы вам стало хоть немного лучше. И все, чтобы вы согласились выйти к обеду.

Надо ее перебить, вяло подумал маленький император. Надо заявить, что у меня закончились эти любые просьбы. И желания – просто взяли и закончились. Хотя…

– Я очень хотел бы увидеть журавлей, – помедлив, сообщил он.

Девушка задумалась:

– Журавлей, Ваше императорское Величество? Хм-м… полагаю, мне понадобится около получаса. Надеюсь, вы подождете?

– Я подожду, – пообещал он.

Ему было интересно, выйдет ли она прочь, выйдет ли она в голодную, жадную, кошмарную темноту – но, пожалуй, не настолько, чтобы это проверить. Поэтому он остался в комнате, на самом краешке необъятной постели, с кусочком пергамента в ладонях. А на пергаменте птицы водили хоровод, и это были забавные, это были не вполне похожие на себя птицы.

Журавли живут на болотах. Эдлен понятия не имел, что такое болото. Мама говорила, что оно – пополам вода и земля, и что оно опасно; если человек сунется на его тропы, то может и утонуть. Что такое тропы? Ну, это вроде наших лестниц и коридоров. Только у нас они крепкие – не колеблются, не пытаются уйти из-под ног, – а в болоте на них нельзя по-настоящему полагаться.

– Ваше императорское Величество, я вхожу. Вы позволите? – неуверенно окликнула его девушка. Из-за двери, и в комнате была только ее странная, какая-то громоздкая, тень.

– Да, – пожал плечами он.

…Сперва она показала ему крыло. Черно-белое крыло; маховые перья плавно переходили в широкий ситцевый рукав. Облегающий воротник был угольно черным, на берете пламенело одинокое красное пятно.

– Смотрите, Ваше императорское Величество, я – журавль! – радостно заявила девушка. – Хотите, я вам станцую?

Он поднялся и подошел к ней, и по его лицу было не понять, нравится ли ему идея.

– Ваше императорское Величество, – посерьезнела девушка, – я вас чем-то огорчила?

– Я хотел настоящего.

Она всплеснула руками:

– Как же я его раздобуду?

Эдлен подумал, что если бы на его светлых волосах не было змеи, она бы вела себя иначе. Она бы не улыбалась, не старалась бы ему угодить, не умоляла выйти хотя бы к ужину, не рассказывала, как мучаются в кухонных помещениях поварята. Она бы схватила его за локоть – и потащила бы в трапезную силой, и если бы он возмутился, если бы он обиделся, это были бы его личные, никак не решаемые, проблемы.

Признаться, он был разочарован. Но отыскал в этой ситуации кое-какие вполне полезные стороны.

Мама исчезла, как и обещала – и оставила Эдлена в деревянной цитадели, окруженного сотнями и сотнями слуг. И эти слуги, такие лицемерные, такие лживые, были обязаны выполнять что угодно, если, разумеется, это «что угодно» у них получится сделать, не выходя в жадную, голодную темноту снаружи.

Условие принято, мрачно заявил себе Эдлен. Условие принято.

И с этого момента в жизни слуг начались не самые легкие времена.

К обеду он все-таки вышел – и безо всякого аппетита погонял туда-сюда по глубокой миске пингвиний суп. Двое мужчин, вооруженных копьями, терпеливо стояли у выхода – стояли так ровно и неподвижно, что мальчик принял их за статуи в полный рост, по ошибке одетые в черную военную форму.

Убедившись, что суп не такой вкусный, как если бы рядом сидела мама, Эдлен отодвинул миску и приказал:

– Принесите красного чаю.

Чай не то что принесли – его как будто сотворили из ничего. Услужливая старуха, улыбаясь тонкими обветренными губами, поставила перед мальчиком пиалу и блюдо с рисовым печеньем.

– Спасибо, – важно произнес он. И указал ей на соседнее кресло: – Будьте так любезны составить мне компанию.

Старуха села. Либо ей было запрещено удивляться капризам Эдлена, либо она пила красный чай с венценосными особами каждый день.

– Давайте о чем-нибудь побеседуем, – не сдавался мальчик. – Расскажите, откуда вы, кто вы, какие у вас мечты. Расскажите, давно ли вы работаете в цитадели. Я, конечно, великий маг, но великие маги тоже порой скучают.

В зеленых старухиных глазах появилось нечто, весьма похожее на гнев. Но она тут же спрятала его за улыбкой.

– Я приехала из Энотры, Ваше императорское Величество. Там осталась моя семья.

Мальчик поднял брови:

– А что такое Энотра?

– Что-то вроде очередной деревянной цитадели, Ваше императорское Величество.

Эдлен покрутил нежно-розовую пиалу. Красный чай колебался в ней, как маленькое море.

– Перейдем к следующему вопросу. Кто вы? Какие у вас мечты? Давно ли вы здесь работаете?

– Меня зовут Летен, – сообщила старуха. – Мне шестьдесят восемь лет. В день, когда Ваше императорское Величество получило трон, я была у пристаней, и я была испугана. Я не поверила, не смогла поверить, что подобное… сотворила магия. Мне показалось, что ломается мир, что мы все погибнем – и я, и матросы, и капитаны кораблей, но… спустя какую-то минуту кошмар закончился. Не обижайтесь, Ваше императорское Величество, но это было кошмаром. Это было потрясающе, но… неужели вы не могли без этого обойтись?

Эдлен растерялся, но виду не подал. Он мало что понял из эмоциональной старухиной речи – а то, что удалось понять, наводило на очевидную мысль: старуха ненавидит мальчика. Ненавидит остро и отчаянно – и считает, что он виноват в какой-то ее беде.

Судя по ее словам, Эдлен что-то испортил. Что-то серьезное – но как, если он даже не выходил за порог своей цитадели?

Он припомнил, как мама говорила со слугами. Высокомерно и безучастно, будто они – куклы, предназначенные для уборки, и шитья, и готовки, и прочих неинтересных дел.

– Вы, – холодно бросил мальчик, – осуждаете мои действия?

Старуха побледнела. Эдлен утвердился во мнении, что слуги ему не нравятся. Вообще. Абсолютно.

– Ваше императорское Величество немного… ошибается на мой счет. Я всего лишь… доверила вам свое мнение, как вы и просили.

Эдлен поставил тонкую пиалу на край стола.

– Вы мечтаете вернуться домой, – медленно произнес он. – В эту свою Энотру. Она чем-то превосходит мою деревянную цитадель? Чего-то, по-вашему, в моей деревянной цитадели не хватает?

Старуха растерянно пожала плечами. Ее явно смутил перепад между неким подобием злости – и неким подобием невозмутимости.

– В Энотре, – пояснила она, – теплее. Много людей, много мест, куда можно прийти и расслабиться. На улицах… то есть, извините, в тамошних коридорах юноши и девушки продают сок, либо тыквенный, либо томатный. Правда, у нас, на Мительноре, такое не растет, такое обычно привозят, например, из Адальтена… это, как вы понимаете, тоже своего рода цитадель… но привезти что-либо к нам довольно трудно. Особенно теперь, когда вы и госпожа Доль… то есть, извините, ваша любезная мать… несколько изменили миропорядок. И, – старуха посмотрела на мальчика с надеждой, – позвольте мне повторить, что вы немного ошиблись на мой счет. Я никоим образом не осуждаю ваши действия. Но вы же знаете стариков – старики не любят резкие перемены. За долгую жизнь мы привыкаем к чему-то определенному, и если это что-то меняется, поначалу нам бывает не совсем уютно. И все-таки, – она опять улыбнулась, – я нахожу вашу идею весьма забавной. Так, по крайней мере, нам больше не угрожают никакие дредноуты.

Эдлену было интересно, что такое «дредноуты», но он вовремя понял – старуха почему-то уверена, что ему это известно. Что он, «изменивший миропорядок» по желанию матери, считал вышеупомянутую угрозу одной из важных причин.

Я все выясню, мрачно пообещал себе он. Я способен выяснить. В конце концов, я же великий маг, хотя и не помню за собой никаких заклятий.

Или помню?

Он рисовал тонкие силуэты журавлей на клочке пергамента, а мама сказала: «Еще месяц, и ты будешь готов». Он понятия не имел, к чему, но месяц, как ему и положено, миновал. И тогда мама попросила…

Он поднялся, неуклюже поклонился и сказал:

– Большое спасибо за красный чай. Если я вам понадоблюсь, ищите в библиотеке.

Старуха тоже поклонилась – так низко, что ее седые волосы едва не коснулись пола.

– Да здравствует император, – заученно пробормотала она.

В библиотеке было холодно и полутемно, книги стояли на сотнях полок и стеллажей, пахло чернилами и старой бумагой. Стоило Эдлену сунуться в общий зал, как явилась находчивая девушка, примерившая костюм журавля, и принялась деловито поджигать беспомощные фитили свеч.

Мальчик прошелся мимо полок, заставленных романами и повестями. Ему нравились романы и повести, хотя он, запертый в деревянной цитадели, порой путался в тамошних событиях.

Потом его любимые полки оборвались. И начались мамины – он редко ими пользовался, они тащили на себе книги, суть которых Эдлен не понимал. Но сегодня, заявил себе он, сегодня я так просто не уйду, сегодня я захвачу энциклопедию и словарь, сегодня я перестану обзывать мамины фолианты скучными. Потому что я не сомневаюсь: они помогут мне разобраться. Они помогут мне осознать, кем я стал после тех особенных дней, занятых рисунками на полу и стенах – и пиром, где я сидел, боясь пошевелиться и чувствуя, как подрагивает на моих волосах черная змея с каменными клыками.

Он осторожно водил пальцем по кожаным корешкам.

«Законы алхимии», «Ночные ритуалы», «Дневные ритуалы», «Нежить», «Устройство Ада», «Схемы небесных потоков», «Зелья, эликсиры, декокты», «Магические рисунки»… на последних он остановился и огляделся. Девушке, похоже, было наплевать на происходящее, и Эдлен утащил довольно-таки тяжелую книгу прочь, к высокому деревянному столу и дивану, где, бывало, часами копался в историях о волшебниках, рыцарях и драконах.

В «Магических рисунках» целую главу занимали рассуждения автора на тему «как опасно пользоваться мелом и грифелем, если вы – не опытный маг». На слове «мел» мальчику стало не по себе, и он принялся кусать нижнюю губу, жалея, что мамы нет в деревянной цитадели и она не объяснит ему лично, какой итог был у треугольников, отрезков и линий, выведенных руками будущего императора.

«Архимаги и шаманы высшей ступени называют магические рисунки «диаграммами». Диаграммы, как правило, состоят из фигур, популярных в нынешней геометрии; самыми легкими – и самыми действенными из них по-прежнему остаются Ведьмины Круги, поскольку дают выплеснуть определенное количество силы на определенную цель. Но, по мнению автора, их работа часто бывает нестабильной и вредит своему создателю, если ведьма, колдун или шаман еще не достигли высочайшего своего уровня. Куда более безопасными являются, как ни странно, сложные диаграммы; несмотря на то, что на их подготовку требуется больше времени, они хотя бы гарантируют, что ведьма, колдун или шаман обязательно уцелеют. Чтобы ознакомиться с простейшими сложными диаграммами, воспользуйтесь рисунком №2».

Эдлен высмеял бы фразу «простейшие сложные диаграммы», если бы ему не было так паршиво.

Потому что на рисунке номер два, сплетаясь углами и точками, была аккуратно изображена малая часть его колоссальной работы, выполненной во имя просьбы матери.

«Вы и госпожа Доль… то есть, извините, ваша любезная мать… несколько изменили миропорядок».

Ясно, подумал он.

Ясно.

========== Глава вторая, в которой Габриэль куда-то проваливается ==========

В коридорах стояла такая тишина, будто все население замка в одночасье вымерло.

Над лесом и темными силуэтами гор нависли угрюмые дождевые тучи, золотая листва неуловимо потускнела и больше не казалась такой нарядной. По внешнему двору, лязгая доспехами, прошлись настороженные караульные – Талайна выдвинула претензии королю Драконьего леса, и король Драконьего леса приказал своим товарищам вести себя аккуратно.

Габриэль сидел на подоконнике.

И хотел спать.

Ночь была длинная, потрясающе теплая и веселая. Хайли пытались хоть немного оправиться после битвы с эделе, хайли смеялись, и пели старые песни, и болтали о таких пустяках, будто с ними не произошло ничего серьезного. Если бы не Альберт, нынешний генерал, и не Уильям, нынешний король, их веселье не вызвало бы ни у кого сомнений. Но Альберт хмуро изучал какую-то летопись, неловко листая пожелтевшие страницы левой рукой, а Уильям улыбался так натянуто и криво, будто ему предлагали выпить не полную чашу вина, а полную чашу яда.

Наравне с хайли весело смеялась, и пела, и болтала донельзя уверенная в себе Гертруда. Это была последняя ночь в замке Льяно, и последнее утро – во всяком случае, до следующего года; у девушки остались нерешенные дела в Сельме, а Габриэль не мог отпустить ее одну. Даже при учете того, что он скорее обуза, чем защита.

Будет ливень, сонно подумал он. Будет очередной ливень; странный в этом году ноябрь. Обычно к середине месяца уже начинается метель, и воют сумасшедшие ветры, и мороз нежно касается витражных окон. И Говард, если он, конечно, дома, с интересом изучает его узоры на стекле – до чего красиво, ты согласен, Ри?

– Доброе утро, – произнесли позади.

Габриэль все так же сонно обернулся.

Его Величество Уильям выглядел неважно. Если Габриэль все-таки убедил свой захмелевший рассудок в необходимости подремать хотя бы час, то владыка леса, кажется, не ложился вообще. Серые глаза, как правило – ясные и спокойные, сегодня были мутноватыми и рассеянными; улыбка, все такая же вымученная, смотрелась немой насмешкой над состоянием своего хозяина.

– Мой король, поклонился Габриэль. – Я думал, вы отдыхаете.

– Не хочется, – пожал плечами Уильям. И пояснил: – На рассвете к нам приехали господа эльфы. Привезли письмо от повелителя Хальвета. Меня приглашают, – он усмехнулся, – на ежегодный зимний фестиваль.

– Ого, – искренне удивился парень. – Серьезно?

– Серьезнее некуда. – Габриэлю показалось, что юноша этим подавлен. – Вот, ищу себе спутника. Эс не поедет, у него плохое настроение и ему плевать, что за неделю оно может стать хорошим. Говард собирается в Сельму с вами. А я, наверное, Альберта возьму, – неожиданно приободрился Его Величество. – Из нас получится такой забавный дуэт. Человек и хайли с одинаковыми ранами, которые временно пользуются только левыми руками.

Уильям пошевелил пальцами перевязанной правой – и так поморщился, что его собеседник испугался.

– Послушайте, – рискнул он, – с вами все нормально? После того, как вы пришли на помощь Этвизе и вызвали на дуэль господина Кьяна, вы часто бываете… странным.

Юноша покосился на него с явным недоумением.

– Ты о чем?

Габриэль запнулся.

А ведь и правда, подумал он, какие у меня аргументы? Что я скажу? Мол, вы не пьете свое любимое вино, уделяете меньше внимания друзьям и плохо спите? Так ведь это, по сути, обычная реакция. Особенно для того, кто раньше не воевал.

На этот раз улыбка Уильяма показалась Габриэлю не ложной. Но это всего лишь значило, что юноша постепенно учился обманывать своих товарищей так, чтобы они потом не задавали неудобных вопросов.

– Я в порядке. Тебе не нужно обо мне волноваться.

Ага, мрачно согласился парень. А кому нужно? Говарду, который собирается в Сельму, или господину Эсу, у которого плохое настроение? И с чего бы оно, хотелось бы узнать, плохое?

Но он молчал. Потому что прекрасно понимал Уильяма.

У него тоже был такой день, когда он впервые поднял руку на человека. И такой день, когда он понял, что люди – хрупкие. И не то, чтобы ему хотелось помощи, или утешений, или искреннего участия.

Признаться честно, больше всего ему хотелось умереть.

В Сельму выехали после завтрака. Госпожа Эли, загадочно улыбаясь, вручила сэру Говарду такой запас еды «в путь», что под весом плетеной корзины он пошатнулся и опасливо заглянул под вышитое гладью полотенце, предполагая, что под ним лежат кирпичи. Ошибочно, конечно, предполагая.

Его Величество Уильям сидел на крыльце, изредка что-то отвечая невысокому караульному. И не отворачиваясь от хмурого осеннего леса, где пропали его гости.

По мнению Габриэля, осенний лес не был таким уж хмурым. Подумаешь, все блеклое и пустое – зато тихо и спокойно, и можно быть уверенным, что поблизости нет абсолютно никого. Разве что хайли, но хайли не так часто покидают свои дома.

Скрытые за дубами, осинами и кленами, надежно спрятанные за елями, соснами и пихтами, жители Драконьего леса не копались в земле так настойчиво и с такой надеждой, как жители Этвизы. Используя посредников-людей, они жили торговлей – что-то у кого-то перекупили, кому-то убедительно пообещали, что будут недовольны, если их просьбу не выполнят. Кто-то помогал им, взамен получая какие-нибудь услуги, а кто-то – потому, что любил деньги. В свою очередь, сами хайли продавали хорошие зелья – а еще, по слухам, яды, хотя Габриэль не очень-то верил, что лесное племя на такое способно.