Текст книги "Дети Драконьего леса: Мительнора (СИ)"

Автор книги: shaeliin

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Венарту это немного беспокоило. Он, в свою очередь, исподтишка следил за происками Эдлена; происки, по его мнению, были вполне забавными. Дай ребенку неограниченную власть – и он, разумеется, пожелает как следует ее испытать. Дай ребенку бравую команду слуг – и он, разумеется, пожелает выяснить, как глубока их преданность и на что они ради него готовы.

Слуги были готовы на все. Эдлен, перечитав добрую половину книг и добрую половину летописей, все-таки снизошел до обедов и ужинов с послами; обученные старухой Доль, они называли свои города восточными, западными, южными либо северными цитаделями. Имена сторон света, небрежно произнесенные чужими языками, почему-то заинтриговали мальчика; он потребовал объяснить, что они такое. Послы находчиво предложили ему ориентироваться по тканым гобеленам в тронном зале, и хотя это было сомнительное предложение, Эдлен ему обрадовался, как ребенок.

Он и есть ребенок, напоминал себе Венарта. Всего лишь ребенок, хотя поведением больше смахивает на пятнадцатилетнего юношу. И этот юноша старается доказать, что он чего-то значит, что он что-то умеет, на что-то важное способен – будто в отместку матери, бросившей мальчика на два года.

Интересно, спрашивал себя святой отец, почему именно два? Почему не три, не пять и не восемь? Что такого она собирается успеть?

Раза четыре в неделю Эдлен приходил к нему исповедоваться. Исповеди были странные, и Венарте стоило больших усилий не смеяться над ними, выслушивая мальчика с таким участием и спокойствием, чтобы он точно не ощутил себя дураком. Он вовсе и не дурак, убеждал себя святой отец. Кто угодно в этих комнатах и залах, но не юный император, не мальчик, впихнувший себе под череп такое количество знаний, что кого-то менее стойкого они бы уже размазали по земле.

– Вчера, – уныло признавался Эдлен, – я заставил нашего главного повара съесть лягушку.

– Вот как, – серьезно отзывался храмовник.

– Он позеленел, – уточнял его прихожанин, – и упал в обморок, потому что лягушка была живая, а перекусить ее пополам, как я советовал, главный повар не отважился.

– Понятно, – печально вздыхал святой отец.

– Один поваренок, – Эдлен возводил свои синие глаза к потолку, – испугался и заявил, что если его начальник умрет, он потребует с меня компенсацию. Что такое компенсация?

Венарта почесывал подбородок:

– Это такое вознаграждение. Монетами. Но ты не бойся, верховный начальник в этой цитадели – ты сам. Если что, выгонишь этого поваренка тем же способом, что и госпожу Летен.

Эдлен отворачивался.

– Сегодня, – добавлял он, – я попросил у старшего караульного копье. Хотел подержать и выяснить, какое оно вообще. Но копье, – мальчик ежился, – оказалось для меня тяжеловатым, и я его уронил… и уронил, к сожалению, не вполне удачно. Оно вспороло живот напарнику старшего караульного, и оттуда выпали… то есть…

На стене висело маленькое зеркало. Венарта снимал его, когда брился, и придирчиво изучал свое отражение. Но сейчас там отражался Эдлен, побледневший, с капельками холодного пота на висках.

– Думаю, если бы не моя магия, он бы умер, – произнес мальчик. – Но я обратился к высшей мере исцеления. Скажи, Нарт, Великая Змея расценит это как плохой – или как хороший поступок?

Честно говоря, этим вопросом юный император поставил храмовника в тупик. Пришлось хорошенько поразмыслить, прежде чем предположить:

– Скорее всего, как вовремя исправленный. Но даже если бы напарник старшего караульного погиб, Великая Змея никого бы не осудила. Не забывай, Эдлен – в отличие от Богини-самозванки, она ни к чему тебя не принуждает. Ты имеешь полное право быть, кем хочешь.

Эдлен кивал – и, не спеша, выходил.

– Спасибо, Нарт, – напоследок бросал он. – Ты потрясающий.

Венарта следил, как он уходит. И следил весьма заинтересованно.

После случая со старшим караульным Эдлену перестали нравиться опыты на людях. По крайней мере, он больше не испытывал чужое терпение; бывало, что он пропадал в темных башенных залах, и слуги находили его – сосредоточенного, перепачканного углем – в полумраке, окруженного сотнями и сотнями диаграмм. Для чего они были нарисованы, никто понятия не имел – никто, кроме самого юного императора, а сам юный император ни с кем такие вещи не обсуждал.

Корабль снился ему все чаще. И снег, и что-то заостренное в ладони госпожи Доль, и еще почему-то камень, черный камень, который бесконечно падал на каменную брусчатку улицы. Просыпаясь, он часто приходил к Венарте и спрашивал, что такое брусчатка, и что такое волны, и что такое прибой, но Венарта лишь виновато на него смотрел и шептал, что пока ответить не может. И Эдлену было очень любопытно это загадочное «пока».

– Будет потом? – воровато уточнял он.

– Будет потом, – соглашался его личный исповедник. И улыбался – так неизменно тепло, что, пожалуй, за эту улыбку мальчик его и обожал.

Чуть позже он выяснил, что по четвергам, субботам и воскресеньям святого отца не бывает в отведенных ему комнатах. И вообще не бывает в комнатах деревянной цитадели; нисколько не опасаясь, что правда его заденет или сумеет вывести из равновесия, юный император тихо потребовал объяснить, куда Венарта девается. Мужчина потрепал его по светлым с рыжиной волосам, неловко переступил с ноги на ногу и признался:

– Я хожу к дочери.

Эдлен удивился:

– У тебя есть дочь?

– Ага, – тепла в голосе Венарты было, наверное, еще больше, чем обычно. – Маленькая такая. Недавно ей исполнилось три.

Еще позже святой отец показал своему подопечному ее портрет. Неуклюже написанный акварелью, но все равно милый; девочка была пухленькой и, по мнению мальчика, ужасно розовой, но его потрясли ее серо-зеленые, чуть сощуренные глаза – точно такие же, как у Венарты.

– А это ее мама, – нежно произнес мужчина.

Но худенькая девушка в синем вязаном свитере юного императора вовсе не впечатлила. Она была слишком похожа на ту, что надела костюм журавля – и на тех, кто приглашал воспитанника Доль на обед; Эдлен отмахнулся от нее и попросил еще раз показать ужасно розовую, но каким-то чудом похожую на святого отца девочку.

– А где она живет? – серьезно осведомился он. – Я хотел бы с ней повидаться.

– В Мавете. Если ты не шутишь, я как-нибудь ее приведу.

Юный император почему-то напрягся.

– А она не боится, – едва ли не прошептал он, – темноты?

– Нет, – спокойно возразил мужчина. – И, – он покосился на дверь, – если между нами… тебе тоже не стоит ее бояться.

Губы Эдлена исказила кривая усмешка.

– Легко тебе говорить.

– Легко, – не стал отнекиваться исповедник. – Тебе гораздо сложнее.

На этом их беседа и закончилась.

Юный император снова подался в диаграммы и опыты, но теперь – на призванных из подземелий крысах. Потом крысы ему опротивели, и он снова переехал жить к запертому библиотечному окну.

А месяцы… все так же неуклонно шли.

Слуги пышно отметили Новый Год, а Эдлен скитался по винтовым лестницам, изредка присаживаясь на подоконники. Венарты не было, и мальчик по нему скучал, потому что в его доме, доверху забитом Ведьмиными Кругами и слугами, всего лишь вынужденными подчиняться, храмовник умудрялся быть кем-то надежным, кем-то постоянным, кем-то, кто выслушивал – и болтал – с Эдленом не во имя долга.

И быть единственным, кто искренне ему улыбался.

Юный император не помнил ни одного случая, когда святой отец посмел бы ему соврать. А поскольку Змее, которая сотворила мир, было абсолютно все равно, как ведут себя ее подопечные – лишь бы не забывали о ней, о дереве и клочке земли, где оно каким-то чудом выросло – Венарта, похоже, был убийственно честен лишь потому, что хотел быть убийственно честным. И Эдлена это восхищало. Он-то сам, опасаясь матери или снова желая проверить, насколько выносливы его слуги, врал постоянно – а спустя неделю, пару дней или час гордо приходил исповедоваться. И следил, как у Венарты приподнимаются уголки губ.

Данное слово мужчина, конечно, выполнил – и в середине последнего зимнего месяца привел свою дочь в запертую деревянную цитадель. Эдлен был удивлен, потому что девочка не испугалась ни темноты за дверью, ни внезапной смены декораций; она даже не стала прятаться у Венарты за спиной, как поступала добрая половина детей в романах. Нет, она любопытно уставилась на юного императора, указала пухлым пальчиком на венец и потребовала:

– Дай!

– Не могу, – растерялся мальчик. – Мама сказала, что я не должен его снимать.

– А если ты его снимешь, – настаивала девочка, – она будет тебя бить?

Юный император нахмурился:

– Она ни за что на такое не…

И почему-то осекся.

– Венарта, – глухо произнес он, – если ударить кого-то вроде меня ножом по щеке… эта рана долго будет заживать?

Исповедник искоса посмотрел на его шрамы.

– Долго, – честно сообщил он. – Особенно если ее не зашили сразу.

Железные поручни корабля. Какие-то нестройные силуэты, чьи-то золотистые волосы, чьи-то роговые наросты; кто-то заявляет, что нельзя мучить маленьких детей, что он, капитан «Крылатого», сейчас возьмет и выбросит свою чертову гостью за борт. Старая женщина с накинутой на голову шалью смеется, и происходит… происходит…

…а что, собственно, происходит?

Ситуация была та еще, и до мальчика бы, вполне вероятно, дошло, какие события настигли его мать на холодной корабельной палубе – но дочь Венарты поймала причину своего похода по темноте за манжету рукава и капризно выдала:

– Я пришла к тебе в гости! Ты должен со мной поиграть! И еще… наклонись, я тебе на ушко скажу… – она так забавно пыхтела, ожидая, пока ухо юного императора снизойдет до приемлемой высоты, – я хочу пряников. У тебя есть пряники?

– Нет, – растерянно отозвался Эдлен. – Я их не люблю.

Девочка так на него уставилась, будто увидела сумасшедшего.

– Ты не любишь пряники? – настороженно уточнила она.

– Верно, – согласился мальчик. – Я больше… знаешь, ценю рисовое печенье.

Девочка поглядела на отца и печально вздохнула:

– А я не пробовала…

И с этой самой секунды оторвать ее пальцы от рукава юного императора стало невозможно.

– Милрэт, – представилась она, присаживаясь на гору подушек, принесенную слугами. – Зови меня так. Меня мама так зовет, и папа так зовет, и соседи… у тебя есть соседи? Нет? И хорошо, потому что мои постоянно шумят по ночам. А мама ходит с ними ругаться и говорит, что еще немного, и она попросит свою знакомую-ведьму наложить проклятие на их дом. У тебя есть знакомые-ведьмы? Снова нет? А наша варит зелья в котелках и умеет вызывать черных котиков прямиком из Ада! Хочешь, я попрошу, чтобы она подарила одного такого тебе? Научишь его, – она требовательно потянулась к уху мальчика и перешла на вкрадчивый шепот, – кусать людей за попы. Тебя кто-нибудь обидит, а ты махнешь рукой, вот так, – она махнула рукой так, что едва не разбила чашку, – и скажешь своему котику: фас! А он спрыгнет с одеяла, и…

– …оглушительно зевнет, – серьезно предположил Венарта.

Милрэт обиделась:

– Ну папа, фу! Как тебе не стыдно вмешиваться!

Притихшие слуги принесли целое блюдо печенья – и недоверчиво поглядывали на своего хозяина, сверх меры заинтересованного какой-то маленькой девочкой. Милрэт болтала о пустяках, но болтала так весело и находчиво, что Эдлен убил бы всякого, кто посмел ее перебить – кроме, конечно, святого отца, чья улыбка стоила всех сокровищ мира.

– А когда папа увлекся мительнорскими храмами, – соловьем разливалась Милрэт, страшно довольная, что ее слушают и при этом не хохочут, – мама сплела ему эти змеиные браслеты. Она говорит – очень важно, чтобы у человека было какое-то увлечение. Она говорит – очень важно, чтобы человек во что-нибудь верил. И если папа верит в эту Великую Змею, то она, мама, старательно его поддержит. Она вообще у меня добрая, – продолжала девочка. – Жалко, что болеет.

Юный император напрягся:

– Болеет?

– Ага, – Милрэт погрустнела. – Поэтому она такая худая. А где твоя мама? Это правда, что она убила прежнего императора?

Эдлен собирался ответить «нет», но подумал о поручнях железного корабля, о странном рогатом силуэте и о воспаленных шрамах, надвое поделивших его лицо.

И промолчал.

Проходили месяцы.

Эдлен рос, и росла девочка по имени Милрэт, а за ними обоими ненавязчиво, но упрямо наблюдал Венарта, личный исповедник Его императорского Величества.

Были дни, когда его не было в цитадели. Были дни, когда он приходил – уставший и какой-то измученный, и забирался под пуховое одеяло, и спал, а Эдлен мялся у порога его комнаты и понятия не имел, будет ли это нормально, если он зайдет и попробует пожалеть Венарту, даже толком не зная, что именно случилось.

Слуги привыкли к юному императору, а юный император – к ним; он больше не пытался никого унизить, или ранить, или добиться внимания каким-нибудь искаженным путем. Опыты на крысах закончились, и в один прекрасный момент ребенок, запертый в деревянной цитадели, замерший за пыльным библиотечным столом, осознал: ему больше нечего искать в магии. Все, что он мог найти, он уже нашел. Все, что магия могла ему подарить – она уже подарила.

Он был талантлив. Бесконечно и немного страшно, и если бы он вышел в темноту – голодную темноту, которой на самом деле вовсе не было у крыльца, – никто не сумел бы поручиться бы за этот мир. Никто не сумел бы поручиться, что этот мир уцелеет, что от него останется хотя бы сиротливый осколок. Потому что у Эдлена было достаточно сил, чтобы свернуть ему шею, чтобы сломать, не заметив, не ощутив.

Но он об этом не догадывался. И жил, не считая себя такой уж проблемой.

И будучи не способным вообразить, что где-то вдали скитается по заснеженным пустошам старая женщина, спрятавшая своего сына в Мительноре лишь ради того, чтобы спасти Харалат, и Вьену, и княжество Адальтен, и давным-давно погибший Карадорр. Готовая лишить Мительнору жизни, сделать так, чтобы исчезла только она, а все прочее сохранилось.

Эта женщина боялась Эдлена. И ненавидела всей душой – как нечто, что очень хотела получить, и нечто, что оказалось для нее слишком опасным.

Она спасала искалеченных войной людей. И спасала заболевших – за такую низкую плату, что кто-нибудь иной расхохотался бы и все бросил. Но она не бросала, она до последнего торчала в кособокой деревянной хижине, она до последнего протягивала руку помощи всем, кто нуждался в этой руке.

Она вытащила с того света самого известного лучника в империи Сора. И вовремя ощутила, какое ужасное, какое мощное, какое неукротимое существо обитает во чреве его молодой матери.

Если бы она оставила все, как есть, карадоррские пустоши могли бы умереть задолго до эпидемии. Если бы она оставила все, как есть, Великий Океан уже замолчал бы, и погасли бы чертовы огни звезд, и луна рухнула бы с неба, а солнце утонуло в соленой морской воде. И вокруг были бы одни могилы, одни кресты и каменные скульптуры, но в конце концов хоронить людей стало бы некому, и на земле вперемешку валялись бы чужие кости. Пожелтевшие, обгрызенные химерами, треснувшие под весом холода и времени… обреченные валяться вечно.

За ее ладонь хватался ребенок, синеглазый, хрупкий, болезненный ребенок с широкими линиями шрамов на коже.

Она почему-то берегла этого ребенка. Почему-то не убила, хотя следовало убить, следовало избавиться от угрозы еще до того, как она достигнет высочайшего уровня.

Старая женщина поправила неудобный воротник.

Она стояла на самом краю восточного берега Мительноры, у обрыва, а за обрывом… не было ничего.

========== Глава четвертая, в которой с Габриэлем происходят странные вещи ==========

Была уже глубокая ночь – осенняя, темная, сверкающая белыми огнями звезд, – но ему не спалось, и он ворочался под пуховым одеялом, бормоча под нос такие проклятия, что если бы их услышала мама – тут же отвесила бы ему подзатыльник. Какая-то смутная тревога не давала ему покоя, а еще странное чувство, как будто на самом деле он уже давно спит. И не шумит море за окном, и нет никакого одеяла, и комнаты, залитой светом луны, и запаха воска, и полуторного меча в ножнах у кровати.

Было около четырех часов утра, когда за окнами неожиданно стало светло, как в полдень, и у берега что-то жадно зарокотало. Он не то, что поднялся – он выкатился из ночного укрытия, вцепился грубоватыми пальцами в рукоять полуторника и метнулся в коридор, на ходу прикидывая, успеет ли сбегать за арбалетом, или пускай он остается в особняке.

Родители спали. Привыкли, что вокруг постоянно шумно, и просто не обратили на жадный рокот внимания. Он – в криво надетом шлеме, застегивая ремни наплечников, – остановился у порога и заорал:

– Мама, папа, немедленно просыпайтесь!

Потом было какое-то сумасшествие. Они просили его не уходить, а поняв, что это бесполезно, поймали за локоть его Ру и потащили прочь; она поминала их такими словами, что любой портовый рабочий залился бы румянцем и пожалел, что родился на этот свет. Они замерли – всего на секунду – в темном провале подземелья, и лица у них были бледные, испуганные, и все-таки – озаренные какой-то глупой надеждой.

– Габриэль, – сказала мама, – пожалуйста, брось. Пожалуйста, идем с нами…

Он улыбнулся:

– Если вы не забыли, я по-прежнему рыцарь. Но не волнуйтесь, – в отличие от них, его лицо было полно решимости, – я не умру. И мы обязательно увидимся после боя.

Она всхлипнула:

– Габриэль…

Над улицами полыхало зарево. Жадный рокот повторялся и множился, кое-где воздух покрывался инеем и падал вниз ледяными копьями. Крики людей звенели, кажется, на соседней площади; он опустился на корточки и погладил такую знакомую женщину по щеке, вытирая своими грубоватыми пальцами ее слезы.

– Я люблю тебя, мама.

…Глубокий вдох. Выдох. Сначала – успокоиться, поверить, что для воина, вооруженного мечом, поблизости нет ничего опасного. Потом – выйти на крыльцо, повернуть медный ключ в пасти замка и небрежно сунуть в карман – мало ли, может, он больше не пригодится…

Его затянуло в бой буквально с первого шага. Он помнил чье-то искаженное гневом лицо, помнил, как рослый капитан в кирасе назвал его по имени, помнил, как чья-то рука в измятой латной перчатке схватила его за плечо и вынудила пригнуться, чтобы алебарда избавила Габриэля не от головы, а от все того же криво надетого шлема.

Противников было много. Так много, что ему почудилось, будто на город наступает река – единая река, единый порыв, единое сильное течение. Но против этой реки отважно выступила еще одна, и эта еще одна была закована в белое железо.

Он рубил, он уклонялся и приседал, он бил рукоятью по чужим вискам, он вертелся, почти танцуя, и едва успевал понимать, кто именно его атакует. Он запрыгивал на каменные бортики фонтанов, он стоял – по колено в потеплевшей и почему-то красной воде, и боялся, что подошвы сапог не выдержат и все-таки его подведут. Но его противники поскальзывались чаще, вопили – он полагал, что за целый час до удара, но проходила всего лишь доля секунды, и поверженные солдаты в темно-зеленой форме навсегда теряли свой голос.

Потом до него начало доходить, что у них у всех была одинаковая черта. Небесно-голубые, светлые, широко распахнутые или сощуренные глаза, живые или мертвые, испуганные или злые. И неважно, какими ресницами они были окружены, или как выглядел их очередной хозяин, потому что цвет и рисунок по радужке не имели между собой отличий. Но, подумал Габриэль, не может быть, что все эти воины – семья. Просто не может быть… и все-таки…

Прошло еще какое-то время, и он сообразил, что людей в кирасах и кольчугах стало ужасно мало. И что противник постепенно вырезает каждого уцелевшего.

Никто не умел драться так же яростно, как рыцари Этвизы. Никто не был таким же принципиальным и готовым умереть за своих любимых, как они; и тем не менее капитана Грейхарта пригвоздили копьем к порогу постоялого двора, а сэр Найер неожиданно осел на каменную брусчатку, и под его шлемом не было ничего, кроме оскаленных челюстей и крови.

Но Габриэль все-таки не сдавался, пока не явились… эти.

Огненно-рыжий тип, чьи пылающие пряди были собраны в косы, двигался по улице так спокойно и грациозно, будто находился у себя дома. Оранжевое пламя билось у его запястий, металось по его телу, не спеша вредить ни одежде, ни тем более плоти, и радостно поглощало всякого, кто рисковал перейти мужчине дорогу.

– Только магов нам тут и не хватало, – сердито произнес пожилой полковник с алыми розами, вышитыми на воротнике. – Млар, Йохан, Габриэль – отходим!

Трое, с оторопью осознал он. Помимо господина полковника, нас трое. А было… сколько нас было в самом начале битвы?

Ему говорили, что бежать – недостойно рыцаря. Что лучше позволить вражескому топору сделать из твоих костей порошок, чем развернуться – и ловко нырнуть в узкую сеть переулков, топча подошвами крыс.

Но полковник бежал, и он – младший по званию, – бежал за ним, чувствуя, как противно меч оттягивает левую руку. До тех пор, пока противник не остался далеко позади, он и вообразить не мог, насколько вымотался. Ноги были мокрые, штаны – перепачканные багровым, особенно под коленями, на которые сегодня ему то и дело приходилось падать. Застежка на груди треснула, и бесполезная кожаная куртка перестала прятать воина от ноябрьской погоды, хотя сейчас, конечно, эта погода имела очень маленькое значение.

– Млар, – окликнул пожилой полковник, – ты ранен?

Мальчишка лет семнадцати неуклюже утерся рукавом.

– Это мелочи, господин. Я в порядке.

– Дай посмотрю.

За их спинами все еще звенели крики, но у врага, похоже, не получилось оказать хоть сколько-нибудь достойное сопротивление сотням крохотных улочек и дворов, кое-где завешенных тонкими летними одеялами, простынями и бельем.

– Дьявол забери, – высказался Йохан, присаживаясь на покинутую старую телегу. – Каковы наши планы, уважаемые товарищи?

Пожилой полковник посмотрел на него задумчиво.

– У этих голубоглазых тварей, – глуховато произнес он, – есть корабли. Как у эсвианцев, но эсвианцы не явились бы к нам и не стали бы жечь окраины. Их куда больше занимает вечная борьба с Талайной.

– И? Что нам дает ваша информация? – насмешливо уточнил парень. На его кирасе были выжжены хрупкие силуэты птиц. – Город пал. Я не знаю, удалось ли хоть кому-то уйти. Если эти голубоглазые твари не совсем дураки, то первым делом они нашли и заперли восточные ворота. Вы заметили? Они пришли не грабить, не насиловать и не брать в плен. Они пришли убивать. Целенаправленно. И если я не ошибаюсь, то они сделают все, чтобы до Сельмы не добрался ни один выживший.

Стало тихо. Пожилой полковник молчал, угрюмо наблюдая за повязками на лбу раненого мальчишки.

– Нас трое, – напомнил Йохан. – Четверо, если у Млара меч из руки не выпадет. Как бы мы ни хотели, у нас не получится никого спасти. Я полагаю, что сейчас надо заняться поисками выхода.

– Если бы у меня были какие-нибудь мысли на этот счет, мы бы не прозябали в этой подворотне, – хмуро сообщил пожилой полковник. – Но их нет. Подземелья перекрыты, а если не перекрыты и если мы туда сунемся, какова гарантия, что чертовы голубоглазые твари за нами не пойдут? Они ведь не слепые и не глухие. Я понятия не имею, какого мнения о них ты и твои младшие товарищи, но я бы не хотел, чтобы из-за меня враги вышли на след высокородных. Рядом со мной, – он поежился, но явно не от холода, – погибло много смелых, упрямых и верных своему делу рыцарей. Чтобы дать кому-нибудь шанс уйти. И я, ступавший по их телам, скользивший по их крови, посмевший покинуть улицы, на которых они потеряли все… ни за что не сделаю их смерти напрасными. Очень жаль, что в гарнизоне тебя, Йохан, подобному не учили.

Где-то поблизости неожиданно хлопнула дверь, и чужой грубоватый оклик надвое расколол мертвое затишье. Молодой рыцарь, собравшийся было ответить, лишь недовольно поджал губы и стиснул побелевшие пальцы на рукояти меча.

Судя по всему, голубоглазые твари вошли в дом, у западной стены которого стояли Габриэль, Йохан, Млар и пожилой полковник. Судя по всему, они попытались бегло изучить его содержимое – один из них уронил то ли кастрюлю, то ли сковороду, и его приятель нежно, мягко, едва ли не по-женски рассмеялся. Город, совсем недавно подверженный атаке, его нисколько не пугал. В конце концов, он, улыбчивый, в общем-то вполне добродушный и честный парень, был на Тринне, в Шаксе, у побережья Сумеречного моря. И здесь мертвые не вылезали на свет и не обрастали ни шипами, ни когтями, ни перьями, как на лишенной кладбищ и некрополей Вьене.

Габриэль буквально чуял, как там, за крепкой каменной стеной, двигаются две размытых фигуры. И напрягся, хотя ни справа, ни слева не было окон, и враги никак не могли его обнаружить.

А вот северная стена окнами владела. Распахнутыми, а затем и разбитыми окнами, оскаленными в раннее утро.

– Не слишком-то это место похоже на землю воинов, – неизменно мягко произнес второй голубоглазый. – По мне, так это скорее земля пьяниц. Из тех, кто попался мне на берегу, трезвыми были хорошо если трое.

Пожилой полковник беззвучно выругался.

– Да ладно, – лениво отозвался первый. – Какая разница, пьяные они или нет? Главное, что брусчатка у них под ногами не горячая. И дымов на горизонте тоже нет.

– Теперь есть, – хохотнул его спутник. – Но меня больше удивляет, что у них не было ни единого корабля. Ни маяка, ни порта, ни хотя бы маленького дозорного поста у берега.

– А крепости мало? – насмешливо уточнил первый. – И вообще, чем ты слушал господина Язу? Жители Тринны думают, что их материк – единственный. Что есть архипелаг Эсвиан и есть недоумки-варвары, а больше никого нет.

Габриэль почему-то замер, хотя, согласно Кодексу, верить на слово своему противнику – это все равно, что заранее погибнуть.

– Учитывая, что корабли у варваров есть, я бы еще поспорил, кто именно здесь недоумок, – весело заключил смешливый. И тут же поинтересовался: – А как насчет господина Кьяна? Он уже добрался до ратуши?

– Полагаю, да. Но меня беспокоят восточные ворота. К ним выступили копейщики и стрелки, но, по-моему, чертовы местные пьяницы выиграли достаточно времени, чтобы их родные успели добежать до какого-нибудь укрытия.

Млар выдохнул, но, к счастью, вражеской беседе этот выдох не помешал.

– Беспокоят они его, – иронично повторил смешливый. – А по-моему, не о чем беспокоиться. Господин Кьян распорядился, чтобы к воротам пошли не только наши лучники, но и шаманы. И если промахнется обычная стрела, то магическая, – судя по звуку, он хлопнул своего товарища по плечу, – вряд ли.

Побледневший полковник жестами показал, что, пожалуй, пора откланяться. Рыцари подождали, пока смешливый со своим приятелем, обмениваясь шутками и обсуждая скоротечный бой, не уберутся от окон, и аккуратно обошли потерявший хозяев дом.

У Йохана дрожали руки. Не от страха, а от ярости; едва убедившись, что расстояние между ним и врагами вполне годится для едва различимого шепота, он бросил:

– А если бы у вас не было иных вариантов, – силуэты птиц на его кирасе ловили розовые блики восходящего солнца, и казалось, что за их спинами тоже начинается рассвет. – Если бы вас потащили в подземелья насильно, и при этом вы все видели и все понимали… что бы вы сделали, господин Ансельм?

– Я бы умер, – тихо, но твердо сказал пожилой полковник. – Умер, но не указал бы врагу на потайные ходы.

– А если бы вас тащили, – Йохан криво усмехнулся, – ваши любимые друзья? Те, с кем вы пили, и ели, и воевали, и танцевали в какой-нибудь местной таверне. Те, кто присылал вам длинные письма, если долго не появлялся на родине – из Хальвета, или Никета, или из Талайны. Те, кто при вас женился, и волновался о беременной супруге, и радовался рождению первенца… как бы вы поступили? Что бы вы предприняли, а, господин Ансельм?

– Я бы умер, – пожилой полковник бледно улыбнулся ему в ответ. – И забрал их вместе с собой.

– Вы посмели бы, – наслаждаясь каждой буквой, процедил молодой рыцарь, – напасть на своих товарищей?

Мужчина кивнул. Спокойно и так естественно, будто разговор шел об осенних штормах или о лунном календаре на ближайший месяц.

– Да, если бы это было необходимо. В жизни бывает всякое. Ты молод, Йохан, и сегодня тебя настигла твоя первая серьезная беда. Всего лишь первая. А пытаться что-то навязать мне, – пожилой полковник смотрел на своего младшего товарища без обиды и возмущения, – так же бессмысленно, как умолять об аудиенции настоящего талайнийского короля. Я предлагаю забыть о твоих далеко не благородных сомнениях. И прикинуть, как дальше быть. Давайте выберем хоть какое-то направление.

В итоге двинулись на север, минуя основные площади, ныряя в зыбкие непостоянные тени, насквозь проходя постоялые дворы и самые крупные дома. Пламя на окраинах медленно угасало, и черный дым вился на фоне светлого серого неба с яркими пятнами розовых облаков. Голубоглазые люди в темно-зеленой форме сновали по городу безо всяких опасений, и Габриэля все больше охватывала злость. Если бы рыцари были готовы, если бы рыцари не спали на караульных постах – ничего бы не произошло. Бомбарды спели бы свою колыбельную любому вражескому судну, и оно пошло бы ко дну раньше, чем успело бы выплыть из тумана.

Пока что им везло, и они ловко избегали стычек. Йохан, тем не менее, не выпускал рукоять меча из удивительно тонких и нежных пальцев, а Млар то и дело напряженно оглядывался. Промокшие повязки съехали ему на брови, и он был так бледен, что едва не светился в полумраке покинутых залов чужого особняка – но держался упрямо и гордо, как… настоящий рыцарь. В свои-то семнадцать лет.

В свои-то семнадцать лет, насмешливо подумал Габриэль. Если быть до конца честным, то я уже в одиннадцать повсюду бегал с деревянной саблей, а дедушка забавно шлепал меня по спине и говорил, что я похож на кособокое деревце. А в пятнадцать я состоял в так называемом юном гарнизоне, и меня учили убивать упырей, гулей и волкодлаков…

Общий курс обучения, как правило, занимал два года. Ему, Габриэлю, каким-то чудом хватило одного.

Он припомнил, с каким уважением на него смотрели тогдашние выпускники. Он припомнил, с каким уважением на него смотрел дедушка, радуясь, что хотя бы этот его потомок увлекается нужными вещами, а не глупым и бесполезным рисованием.

Он прекрасно умел бороться не только с нежитью, но и с людьми – хотя до нынешней ночи последний навык ни разу ему не пригодился. Его учили фехтовать и учили безжалостно рубить, его учили стрелять из лука и арбалета, его учили бросать ножи так, чтобы они вонзались в мишень и причиняли ей как можно больше ущерба. Военная школа Этвизы, включая гарнизоны для подростков и малышей, которым серьезно вручали дубовое или кленовое оружие, действительно была самой лучшей на Тринне. По крайней мере, до того, как исчез народ хайли, а с ним – и всякие помыслы о войне, исключая, конечно, недоразумения между эльфами и гномами.