Текст книги "Дети Драконьего леса: Мительнора (СИ)"

Автор книги: shaeliin

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

Вот уже семнадцать с половиной лет у рыцарей только и было развлечений, что кататься по миру в компании резвой лошаденки, бдительно изучая придорожные кусты в поисках нежити. Кое-кому везло, и он приезжал домой с головой дракона под мышкой. Кое-кому – нет, и его безутешные близкие умоляли таких вот пожилых полковников, как господин Ансельм, отыскать их «подающего надежды» ребенка. Впрочем, бывало и такое, что поиски приводили к уютной деревянной избе в какой-нибудь глухой деревне, и бывший рыцарь неловко объяснял, почему не вернулся – и не планирует возвращаться. Но чаще выходило, что, пока безутешные близкие топтали пушистые ковры в личных апартаментах более опытного и менее бесхитростного бойца, их наследник догнивал в неделе пути от полосы тракта, и если кто-то видел его смерть, то лишь дикое зверье, весьма довольное таким поворотом событий.

…с отрядом копейщиков они пересеклись неожиданно. Полковник даже не понял, откуда вышли его враги, но испугаться, как и любой уважающий себя рыцарь, не удосужился. Как и сбежать, потому что копейщиков было всего лишь трое, а воинов Этвизы – четверо.

Скидки на состояние Млара он, увы, не сделал. И в ближнем бою, вроде бы успешно орудуя мечом и уверенно оттесняя голубоглазого бойца к таверне, чья дубовая дверь, украшенная резьбой, была сорвана с петель, съедаемый жаром юноша на секунду ослеп. И его неуклюже повело – он так и не сообразил, куда, влево или все-таки вправо, потому что копье вонзилось ему под ребра и так ловко прошило предательски ослабевшую горячую плоть, что Млару почудился рваный рукав теплого зимнего свитера, заботливо связанного мамой, и острие тонкой серебристой иглы.

Он упал, не ощутив ни удара, ни вообще боли, и бессмысленно попросил:

– Пожалуйста, извини… я это не специально…

Вероятно, мальчишке повезло, потому что миновала секунда, и уцелевших копейщиков, раненых и крайне опечаленных этим фактом, спасла магия.

Шаман вышел из тени, издевательски улыбаясь рыцарям, и молитвенно сложил свои широкие ладони. Черты лица у него были какие-то хищные, заостренные, и пожилой полковник подумал, что сейчас перед ним скорее животное, беспощадное, равнодушное к мучениям человека животное, готовое сожрать любого, у кого не хватит сил убежать… снова.

– Снег, – протянуло оно, – падает с небес, падает на гибкую спину ветра, ломается, ломается, рассыпается на сотни и тысячи невесомых снежинок. Снег, – повторило оно, – касается полей, и пшеницы, и травы, и все живое погружается… погружается в сон…

Его надо, опять подумал пожилой рыцарь, обязательно уничтожить. Его надо стереть, от него надо избавиться, какую бы цену ни пришлось потом заплатить. Он – животное, всего лишь озлобленное животное, и таким нельзя… таким ни за что нельзя ходить по живой земле.

Он был ничуть не более покорным, чем его погибшие друзья. Ничуть не более покорным, чем капитан Грейхарт и сэр Найер. Поэтому сделал ровно четыре шага, неуклюже отбил копье, оскалился… и умер, заглянув напоследок в ясные, ледяные, чудесного голубого цвета глаза шамана.

Кровь лилась по каменной брусчатке полноводной рекой. Сидел, тяжело опираясь на чужое крыльцо, Йохан – и, даже мертвый, он был очень красивым.

– Как досадно, – пожал плечами шаман, – что ты стоял вне радиуса проклятия. Хотя, если не шутить, то мне банально скучно. Давай поиграем? В салочки. Условия тебе наверняка известны. Только, – он подался вперед, – я внесу еще одно, свое собственное. Замри.

Габриэль стоял, не способный пошевелиться, не способный сопротивляться, похожий на тряпичную куклу. Шаман что-то шепнул на ухо одному из копейщиков, и тот немедленно передал ему свое оружие.

Целую вечность голубоглазый человек – или не человек, – шел, и подошвы его низких ботинок, подбитые железом, стучали по камню. Цок, цок, цок, и он оказался невероятно близко, так близко, что, обрети молодой рыцарь власть над собой, он бы отшатнулся и шарахнулся в переулки – благо, не впервые за эти долгие предутренние часы.

Шаман счастливо улыбнулся, обнажая ровные белые зубы и четыре узких длинных клыка, и быстрым, почти неуловимым движением ударил своего замершего противника по левой ноге.

Копьем.

Стало темно. Он барахтался в океане мрака, чувствуя, как волны пытаются его поглотить, и отпихивался от липких щупалец каких-то чудовищ. Он лежал, и его укрывали шерстяным одеялом. Он спал, и ему снился багровый шар, за ниточки подвешенный в черном ночном небе. Этот шар медленно вертелся, показывая солнцу разные бока, и нагревался, а когда пылающие лучи довели его до состояния лавы, он рассыпался клочьями седого пепла, но эти клочья не разлетелись по миру, а зависли в тех же небесах и полыхнули – звездами.

Чья-то крохотная ладонь осторожно легла на его лоб, и он вспомнил.

– О Элайна, – его голос был похож на карканье очень старой и очень больной вороны, – Млар!

– Он умер, – негромко донес до него кто-то. – Но ты не бойся. Рано или поздно все умирают.

Он дернулся, ощутил под собой колючие стебли высохшей травы… и очнулся.

Вверху были светлые древесные кроны. Зеленые с розовым, потому что цвела невысокая, хрупкая и витиеватая сабернийская робиния. За ней расположилась аккуратно выбеленная землянка и накрытая звериными шкурами собачья конура. Из конуры выглядывал сухой нос угрюмого лабрадора, который не спешил реагировать на незваного гостя.

Он действительно лежал на траве. А у низкой кованой ограды, удерживая на коленях довольно большую книгу в переплете из тройной бумаги, сидела на колченогой табуретке уставшая девочка лет, наверное, одиннадцати. Медно-рыжие волосы обрамляли ее худое лицо, под густыми ресницами надежно прятался блеклый серо-зеленый цвет, а под нижними веками, сливаясь в разномастные пятна, целыми архипелагами лежали веснушки.

– Почему я… тут? – выдавил Габриэль. Сесть, по примеру девочки, у него не вышло: левая нога отозвалась такой болью, что он словно бы разучился дышать, а когда снова научился, его уже не тянуло на резкие движения.

Девочка посмотрела на него… странно. Он почему-то был уверен, что у детей такого взгляда быть не должно.

– Ты на самом деле спишь, Габриэль, – сказала она. – И тебе снятся плохие сны. Или, по крайней мере, они тебе снились. Потому что сейчас, – она мрачно усмехнулась, – ты видишь меня.

Он – пожалуй, довольно глупо, – повторил:

– Почему…

– Потому что я такая же, – пояснила девочка. – Я тоже родом из Шакса. Там навсегда остались мои родители. Как и твои.

Он лежал, и в его голове не было ни одной умной мысли.

Робиния. Табуретка. Землянка. Сухой нос угрюмого лабрадора.

– Мы в Саберне? – уточнил он.

– Ага, – согласилась девочка. – На окраинах. Слышишь, там, у обрыва? Это море. Хотя весной оно обычно спокойное.

Он помолчал, напрягая слух, но звука прибоя не услышал. Вместо него был какой-то сумасшедший грохот, будто великан бил своими огромными кулачищами по скале.

– Говорят, в Шаксе, – грубовато произнесла девочка, – поставили стелу. А на ней выбиты имена всех, кого убили в ту ночь. Моего папы. Моей мамы. И твоей семьи тоже. И Млара, и Йохана, и господина Ансельма. И несчастного бургомистра. Ответь, – она встала и, помедлив, подошла поближе, – ты рад, что выбрался оттуда живым?

Он искривил губы. Таверна, четверо копейщиков, раненый мальчишка оседает на каменную брусчатку… у пожилого полковника вместо обычного соленого пота на коже выступает кровь… Йохан красив, куда красивее, чем любой из тех, кого Габриэль называл красивыми людьми раньше…

А за всем этим – иная сторона событий. Перекошенные мамины черты, своды подземного тоннеля. Настойчивые ладони Ру, ее сдвинутые брови и тщетно скрываемые капельки слез.

– Нет, – признался он. – Я не рад.

– И я, – хмуро заключила его маленькая собеседница. – Если бы у меня был выбор, я бы осталась там. И сейчас была бы свежими рунами в камне.

Там, у обрыва, не смолкал сумасшедший грохот. Если бы тогда море вело себя точно так же, корабли утонули бы ко всем чертям, и голубоглазые твари пошли бы ко дну. Оно, усмехнулся Габриэль, не горячее, и дымов нет на горизонте. Сплошная вода и рыбы, а еще киты и дельфины.

– Я обрек на верную гибель, – сообщил он, – их военачальника. Господина Кьяна. Я обрек, и его поглотило море.

– Я знаю, – обронила девочка. – Это было правильно. Как и то, что всю их армию каким-то чудом размазало по нашей земле.

Он зажмурился. Точно, был крепкий, но измотанный человек у грязного уха великана, и этот человек стоял на колоссальном воротнике беззаботно, почти расслабленно, с удовольствием наблюдая, как его мертвые слуги доводят войско детей ангела до безумия…

Странная медно-рыжая девочка. Серо-зеленый цвет под ее густыми ресницами.

– Как тебя зовут? – вежливо спросил он. – И откуда тебе известно мое имя?

– Оно было бы на стеле, если бы ты и правда был с Йоханом, – небрежно пояснила она. – У меня хорошее зрение. Я вижу не только то, что случилось, но и то, что могло бы случиться. Я вижу не только то, что есть, но и то, чего пока нет. И вижу тебя. Этвиза, – ее лицо было равнодушно, – знаменита своими рыцарями, но бывает, что в ее городах появляются колдуны. И если тебе угодно, я колдунья. Или ведьма. Или ворожея. Меня зовут Ребекка. Если моя помощь, – грохот усилился и едва не заглушил эти ее слова, – не противна такому честному воину, как ты, я окажу ее. Запомни. Во сне, если вдруг с тобой произойдет какая-нибудь беда, тебе нужно всего лишь…

Он заворочался под четырьмя одеялами, осознал, что в комнате приятно пахнет воском и малиновым чаем. Но веки были едва ли не чугунные, и у него едва получилось их разлепить.

Никакой девочки, моря и аккуратно выбеленной землянки. Нет – уютная спальня с темными деревянными стенами, а на стенах – выжженные рисунки. Некое подобие журавлей, танцующих на болоте, но болото выглядит, как целое скопление грозовых туч, и осока молниями бьется в их измученных животах.

Ребекку заменил собой некто спящий, с двумя глубокими воспаленными шрамами под пеленой упавших на лоб и щеки светлых волос. Шрамы образовали немного искаженный крест и, наверное, лишь чудом не повредили глазницу.

– Эй, – настороженно позвал Габриэль. – Ты кто?

В тишине потрескивал блеклый огонек свечи. Золотой канделябр почему-то стоял в широком оловянном блюде, где, помимо него, лежали два яблока и гусиное перо с тонким лезвием наконечника.

Рыцарь поднялся, выпрямился и сердито шагнул вперед. Коснулся босыми ступнями холодного пола, дотянулся до локтя спящего человека и… понял, что за несоответствие так его мучило.

Он стоял посреди комнаты. Абсолютно чужой комнаты, и горели свечи, и пахло свежим воском, и шрамы двумя тенями выходили из-под черного силуэта распахнувшей челюсти змеи, опоясавшей собой голову незнакомца.

Он стоял.

Безо всякой там трости, на своих ногах, на своих целых, безупречно здоровых ногах, и это был не сон, потому что во сне его лодыжку разворотил голубоглазый шаман, счастливо улыбаясь шансу так жестоко поиздеваться над пленным рыцарем.

От неожиданности он пошатнулся. И опустился на колени, так и не ощутив не то что боли – даже намека на нее.

Он сжал пугающе хрупкие локти спящего так, что побелели костяшки пальцев.

– Кто ты такой, Дьявол тебя забери? И какого черта…

Раненый попытался его оттолкнуть, но можно было с тем же успехом толкать основание горного хребта.

– Эдлен, – сонно представился он. – Извини, у меня заклятие не сработало. Нет, вернее, оно сработало, но сбойнуло и затянуло тебя. Мне жаль, без шуток, я ничего такого не хотел. Между моей диаграммой здесь и ее рабочей версией там тебя слегка помяло, но я, вроде бы, все подлатал, а углы рисунка изменил, так что обратно в Этвизу ты вернешься, как новенький. Но, к сожалению, только через месяц…

На все его загадочные фразы молодому рыцарю было наплевать. Какие там углы, какие там диаграммы, какие там рабочие версии, когда…

– Все подлатал? – повторил за Эдленом Габриэль. – В том числе и мою ногу? Мою левую ногу?

Раненый покосился на него удивленно.

– Ну да, – негромко сказал он. – А что?

========== Глава пятая, в которой Эстамаль путешествует по миру ==========

Серое холодное море шумело под его крыльями, как еще одно живое сердце. Оно поглядывало на позднего путника сотнями глаз и улыбалось ему сотнями ртов, показывая, что очень скучало в те нелегкие времена, когда его не было рядом.

Он смутно помнил, как Шель, вооруженный перекованным охотничьим ножом, таким популярным в карадоррских империях, пенял ему на убийство ни в чем не повинных людей. Пенял ему на заснеженные пустоши, на янтарные цветы и на глубокое озеро, обледеневшее так надежно, что и теперь, спустя долгие века, оно не поддавалось ни одному удару.

Было озеро. Были пустоши и ворота, и надпись «LAERNA» – причудливая, гордая, светлая – на знаменах. Был рассеянный мальчик с раной под шелковой рубашкой – мальчик со светлыми прядями волос, мутноватыми серыми глазами и россыпью шрамов на сильных грубоватых ладонях. Самый лучший стрелок из тех, кого ему приходилось видеть – включая рыцаря, чей новомодный револьвер так удачно стер его память, исказил его личность, вынудил его забыть о покинутой восточной земле и людях, которые там жили.

И о Ките.

О маленьком, странном, довольно сложном хозяине пустыни, чьи мысли так и остались для него загадкой.

О чем ты думал, спрашивал он, приказывая мне уйти? О чем ты думал, зная, что я – это весь мир? Что любое облако, достигшее неба над Извечным Морем – это я? Что как бы ты ни хотел воспользоваться рубежами, запереть себя в полном одиночестве, какая-то моя часть упрямо доползет, упрямо дотянется до твоих рук?

Нет, возражал он себе. Нет; единожды попросив отрезать меня от людей, эрдов и гномов, от эмархов, от великанов и от остроухого племени, от лойдов и даже от моего собственного огня, я перестал быть таким уж осведомленным. Я потерялся, я все еще могу менять облики, я все еще могу выбрасывать одно тело и тут же влезать в иное, разлетаться каплями соленой воды или падать лунными лучами на башни замка Льяно. Но я не вижу, не слышу и не отражаю на себе все. И мир не лежит на моих плечах неподъемным весом, не вынуждает меня напрягать мышцы и волочить его, как черепаха – свой домик, с поправкой на то, что черепаха свой домик любит, а для меня он был… всего лишь комком настойчивой боли.

Он глухо рассмеялся, пуская черные клочья дыма из-под языка. Небо, такое близкое и такое морозное, кое-где пронизанное тонкими лезвиями первых декабрьских снежинок, далеко-далеко уходило вниз, под голубые морские волны, и диковинным полотном колебалось на их неуверенных белых гребешках.

На дне, среди песка и неглубоких ущелий, и скал, чьи вершины глупо тянулись к зеркалу поверхности, засыпали ундины. Укрываясь темными листьями порфиры и мечтая о солнце, таком ярком, но уже не способном никого согреть.

Это здесь, у бывших берегов Эдамастры, бывала теплая ранняя весна, и лето, и вообще гортанные песни огненных саламандр. Это здесь, у ее бывших берегов, иногда покрывались крохотными цветами вишни, абрикосы и яблони, и гордое племя эделе сбрасывало куртки со своих плеч, потому что в них становилось неоправданно жарко. Это здесь холоднокровные жители глубин выходили на свет, чтобы хоть немного им насладиться; а там, у сломленного Карадорра, они вот уже двести пятьдесят лет как были погружены в некое подобие сна.

Их надо вернуть, сказал себе он. Их надо разбудить – и навсегда увести от заснеженных деревянных пирсов. Но если я это сделаю, не принесут ли они с собой на Тринну, или на Вьену, или на архипелаг Адальтен ту же болезнь, что за считанные месяцы уничтожила… все, что у меня было?

Он смутно помнил крепкую невысокую фигуру во дворе особняка. Смутно помнил выброшенные цветы, увядшие бутоны и высохшие листья, а на их месте – могилы, неуклюже вырытые последним выжившим человеком. Смутно помнил, как этот человек – снова! – приказал ему уйти, потому что боялся: чума заденет и такого сильного, такого хищного, такого стойкого – и запертого под загоревшей кожей обычного мужчины крылатого звероящера…

«Ты покинул Карадорр, и его занесло метелью. Ты бросил Эдамастру, и она сгорела. Какой конец уготован Тринне, лаэрта Эстамаль?»

В ответ я выдал ему какую-то чепуху. А надо было заявить – никакой, у нее совсем не будет конца, я за это костьми лягу, но не дам ей погибнуть. И уцелеют каменные рощи Хальвета, и никетские луга, и неукротимые гномьи кузницы, и озера Талайны, и храмы герцогов. И уцелеет пышный зеленый лес, и башня Кано, и башня Мила, и башня Иройна, и остальные три тоже. И витражные стекла, и тронный зал, и винтовые лестницы, и весь набор аккуратных замковых комнат, где изредка – теперь-то уже изредка – улыбается мальчишка, а кровь по его сосудам течет поровну похожая на ртуть и красная.

…Эдамастра была единой землей, пока не пошла ко дну. И там ее разбило, ее раскололо на четыре отдельных кусочка, на четыре обрывка, и она, обгоревшая, измученная, покорно дремала где-то внизу. И пламя, никуда больше не торопясь, катилось по узкому тоннелю, покрывалось пеплом и золой, сердито, исподволь, само не желая этого, засыпало. Непобедимое драконье пламя, но – с таким потрепанным сердцем, что ему, крылатому, на секунду стало нечем дышать.

Пускай тут будет пустыня, сказал он себе. Пускай хотя бы тут – еще будет. Мысль материальна. Моя мысль – материальна; и да поднимется Эдамастра, погибшая по моей вине, со дна моря. Пускай даже необитаемая…

…и она, конечно, поднялась. Она болезненно изменилась, она треснула, она рассыпалась – как, бывало, рассыпался на миллиарды битых осколков он, – и выглянула из-под воды, и соленые волны в последний раз жадно облизали ее песчаные… отныне – песчаные берега.

Он упал. Сложил свои чертовы чешуйчатые крылья – и упал, и песок бурей завертелся вокруг его мощного драконьего тела, пока оно вытягивалось, пока оно хрустело, дергалось и принимало новую форму. Принимало более привычную, хотя и более хрупкую.

Когда он выпрямился, и его зеленые глаза, окруженные светлыми ресницами, потеряли тонкие грани вертикальных зениц, на песке у полосы прибоя уже сидел юноша. Выглядел он так, словно ему не исполнилось и восемнадцати лет; огненно-красные пряди волос почему-то стояли дыбом, как если бы их долго мучил сумасшедший ветер. Блеклые оранжевые вспышки то и дело плясали под его одеждой, под его плотью и под его костями; кто-нибудь иной, выдернутый с морского дна, истекал бы ручейками соленой голубой воды, а он был сухим, как если бы крылатый звероящер застал его на середине увлекательного путешествия.

Помедлив, он обернулся. На его лице отразилось нечто, весьма похожее на слабый интерес – и он, покусывая тонкие пересохшие губы, негромко уточнил:

– Отец?

Крылатый усмехнулся:

– Да какой из меня, Дьявол забери, отец? Называй меня просто Эсом. Или, – его усмешка стала немного шире, – называй Эстамалем. Особенно в такие моменты, когда тебе захочется от меня избавиться.

Юноша помолчал. Песок под его босыми ногами вкрадчиво шелестел, едва очередная взбудораженная волна подходила вплотную к берегу.

– Как бы там ни было, – сказал он, – я – всего лишь твое пламя. Ради какого-то мимолетного каприза наделенное живой душой. И запертое, – он смотрел на крылатого безо всякой укоризны, и тем не менее тот виновато поежился и отвернулся, наблюдая за тем, как сходит с ума поврежденная таким же мимолетным капризом голубая вода, – в тоннелях Сокрытого.

– Сейчас ты высоко над ними, – уточнил Эстамаль.

Его собеседник мрачно потер левую скулу:

– Только сейчас.

Новорожденному песчаному архипелагу все-таки удалось, хоть и с горем пополам, сохранить на себе руины. То, что недавно было стенами и фонтанами, то, что недавно было крепостями и замками. Подточенное пламенем и обглоданное морским течением, оно как будто сломалось не меньше тысячи лет назад – хотя миру, такому уставшему и такому изможденному, такому разочарованному и такому тоскливому, тысячи еще не было.

– Если ты винишь себя, – обратился к своему отцу юноша, – в гибели Эдамастры, то делаешь это напрасно. Потому что она погибла по моей воле. Один из ее шаманов, – он указал на юг, туда, где этого шамана убили, – заключил со мной договор. А я посчитал, что не обязан… что с меня хватит постоянно держать свое слово.

– Вот как, – отозвался Эс. – Но ты же сам зовешь себя моим пламенем. Как бы там ни было, – он осторожно потрепал чужие огненно-красные волосы, – если бы не я, ты бы не сидел на этом песке и ни в чем не каялся. Потому что тебя, как и подземные тоннели, как и племя эделе, как и все, что нас окружает… никто бы не сотворил.

Юноша отмахнулся:

– И это было бы славно.

Согласен, хотел было сказать Эс. Это было бы славно.

И – сам себя одернул, потому что солгал.

Жары не было. Вместо нее какой-то неправильный, какой-то пронизывающий холод висел над маленькой неуклюжей пустыней; она совсем не походила на ту, прежнюю, и он коснулся ее безо всякого трепета, хотя надеялся, что после двух столетий жизни вдали от Хальвета и тем более Карадорра песок хоть немного его тронет.

– Я скучаю по Лерту, – тихо признался юноша. – Мне его не хватает. Если бы я попросил, – он покосился на своего собеседника с надеждой, – ты бы вернул меня на четыре столетия назад? В столицу Келенора. Туда, где он еще жив.

Эта его надежда ударила по Эсу больнее, чем ударил бы нож.

– Нет. Извини.

Даже если юноша огорчился, то не показал этого. Потянулся, как едва разбуженный кот, и улегся на белое промокшее тело новорожденного песка.

Ты видишь, подумал Эстамаль, Кит, я тоже умею создавать песок. Я тоже умею ронять его между пальцев – набором светлых невесомых песчинок. Еще немного, еще буквально пара месяцев, и я научусь пользоваться им, как оружием. Разница в том, что я буду это делать нарочно, а ты… никогда этого не хотел.

Над пустыней кружили чайки. Вроде бы такие сильные, и все равно – зависимые от людей.

– Почему ты отказался? – по-прежнему тихо обратился к Эсу юноша. И, догадавшись, что крылатый звероящер не понимает, пояснил: – Видеть. Слышать. И нести на себе. Ты ведь мог заранее знать о каждой нашей горести. И не давать ей произойти.

Человек, сидевший на корточках, с ладонями, полными песка, растерянно ему улыбнулся:

– А ты бы не отказался?

Юноша посмотрел на него очень внимательно.

– Я не в курсе о твоих причинах. Поэтому и задал вопрос. Я ни в чем тебя не виню, – поразмыслив, уточнил он. – Я не испытывал на себе ничего подобного. У меня были подземные коридоры, пламя реки, гибкие хвосты моих саламандр и… все. Если не говорить о том вечере в башне, где до меня случайно дотронулся живой человек, и я испугался, что он умрет, а он только пожал плечами и, если тебе интересно, с таким забавным недоумением выдал: «А что не так?»

Эс наблюдал за чайками с такой любовью, будто они были его сокровищем. Его отдельным, не подвязанным на чужую боль, миром – полностью лишенным вышеупомянутых горестей, вовсе не умеющим плакать, вовсе не умеющим убивать. Способным радостно парить высоко-высоко в небе и, если понадобится, для кого угодно стать исцелением.

– Ты со мной, – окликнул он юношу, – не полетишь?

– Куда? – несколько удивился тот.

Эс поднялся и выпрямился:

– На северо-восток. В империю Сора, а потом на один крайне любопытный остров. Нет?

Юноша напрягся. Но кивнул:

– Полечу.

Роскошный особняк занесло метелью и сковало крепкими пластинами льда. Треснули от холода ракушки, которыми были украшены стены, треснули белые плиты вокруг опустевших окон. В снегу, блекло отражая серебряный полуночный свет, смертоносными чешуйками торчало разбитое стекло.

Он помнил, откуда взялись могилы во дворе. Помнил, как невысокий человек с мутноватыми серыми глазами лично принес лопату и начал хоронить своих подопечных, а за ними – своих товарищей. Помнил, как лежали на траве тела, страшно измененные, страшно покореженные, такие, что ему было невыносимо даже просто находиться рядом – не то, что в последний раз обнимать, силясь поосторожнее опустить мертвеца в яму.

Он помнил россыпь веснушек на очень бледном лице. И помнил вежливую, но, по сути, равнодушную улыбку.

Лопата все еще была здесь. Ее небрежно воткнули в землю у самой ограды, и она словно бы охраняла еще один аккуратный холмик – единственный, куда невысокий человек принес камень и неуклюже высек на нем шесть изогнутых рун. В темноте их было почти не видно, и Эс наклонился, проклиная свои слабые человеческие глаза.

Вопреки его ожиданиям, внизу, под объятиями снега, льда и пронизанной корнями почвы, лежал вовсе не император. Он-то полагал, что невысокий человек решил оказать хотя бы какие-то почести своему названому отцу, но нет – в империи Сора была женщина, чья имя было ему гораздо более дорого.

«STIEFA», – гласила неуклюжая надпись, и Эсу показалось, что из-за нее, прижимая к себе хрупкого четырехлетнего ребенка, выглянула молодая работница таверны – и вновь попросила его о помощи.

Он осмотрелся. Могилы, особняк, лед, снег, а над ним – измученные силуэты деревьев. И за порогом – давно покинутые залы и ни единого следа человека, почему-то не тронутого чумой.

Ты выжил, с замиранием сердца подумал Эстамаль. По твоим венам все еще бежит кровь. Иначе до меня бы дошло, я бы ощутил, что это место окончательно осиротело. Но нет, стоит прогуляться по этим лестницам и по этим галереям, по этим остывшим комнатам и кладовым, как за тобой начинает словно бы гнаться очень старое, глухое, слепое, но непобедимое чувство тревоги. И начинает словно бы умолять: расскажи мне, открой, дай какую-нибудь зацепку, ответь – где мой хозяин? Потому что мне известно, что он в порядке, и я до сих пор жду, что он вернется домой.

Огонь с Эсом не пошел. Он сообщил, что у него есть какие-то дела за городом, и спокойно вышел в темный провал опрокинутых ворот. Интересно, кому понадобилось их ломать? Хотя если не упускать из виду остров Лойд, а на острове – скопление винтовых железных ступеней, уводящих глубоко в Сокрытое… Вполне вероятно, что именно оно однажды выбралось на заснеженный Карадорр – и как следует по нему прошлось, но так и не отыскало ни единой полезной вещи. Потому что все, по приказу невысокого человека оставленное Эсом, было мертво.

Мне нужно, отметил он, что-нибудь по-настоящему твое. Что-нибудь, к чему ты раньше постоянно прикасался, что-нибудь, что ты высоко ценил. Например…

В одной из оружейных комнат ему удачно попался под ноги брошенный молодым хозяином дома лук. И он бережно его подхватил, погладил по узкому потрепанному плечу. Провел шероховатой ладонью по жалким останкам тетивы, крепко зажмурился… и, конечно, уловил.

Хотя и не сразу.

Он был вынужден едва ли не бороться, едва ли не с боем лезть в какое-то густое болото. Все, что его окружало, было непостоянным и недолговечным, было пугающе слабым и весьма зыбким; он скользил, не имея точки опоры, по тысячам видений. Во тьме – больше нет никакого неба, звезды погасли, по утрам не появляется ни яркое солнце, ни хотя бы грозовые тучи. Вместо какого-либо светила мягко мерцают каменные цветы на земле – янтарные лепестки, голубоватые стебли. Языки пламени танцуют на влажном дереве пирсов, океан леденеет, силуэты кораблей застывают на его поверхности, а потом – гниют в его потемневшей глубине…

И только один – железный, с хищно заостренным носом, движимый вовсе не ветрами и веслами, а потому обделенный парусами, – пересекает лед. Заставляет его скрипеть и ломаться, и странные рогатые существа явно не собираются уходить – не напрасно же они преодолели такое расстояние, не напрасно же они отмахнулись от князей Адальтена и сунулись к этим берегам!

Потом – крик. Отчаянный хрипловатый крик, сложенный в какие-то угловатые, непривычные уху слова. Будь на месте крылатого звероящера кто-нибудь иной, и он бы не разобрал, но Эсу всего-то и понадобилось, что пара минут, и преобразованная речь захрипела уже по-новому: «Бегите, прошу вас, бегите отсюда как можно дальше, господин Наэль-Таль!»

А потом видения мигнули и пропали, и он остался – в полумраке чужой трапезной, с фарфоровой чашкой в не своих грубоватых пальцах. И глаза у него были уже не мутные, а стеклянные, абсолютно безразличные, как у новомодной эльфийской куклы.

Биение. Размеренное, спокойное биение пульса; помимо Эса, его напряженно слушает кто-то еще. И вздыхает, и зачем-то хлопает невысокого человека по остро выступающей левой лопатке:

– Плохо. Похоже, вне капсулы вас нельзя разлучать. Ей-то нормально, а ты, – неизвестный говорил невозмутимо, учтиво и негромко, как если бы считал своего собеседника ценным товарищем, – кажется, умираешь. Пойдем.

Очередная звонкая секунда, и все исчезло. Он стоял у входа в оружейный зал, прижимая к себе лук, обреченный быть выброшенным. И его трясло, как если бы он подцепил опасную лихорадку.

Он потратил остаток ночи, чтобы добраться до огня. И отыскал его у небольшого озера, такого же обледеневшего, как и любое место на Карадорре.

У восточного берега, плюнув на снег, мороз и полное отсутствие чьих-либо заботливых рук, росли цветы. Янтарные каменные цветы, с едва различимым, потрясающе мягким звоном покачиваясь на ветру.

Огонь улыбался. Какой-то совершенно особенной, хотя и тоскливой, улыбкой.

– Я прошу о помощи, – не оборачиваясь, тихо произнес он, – именем твоим, Элентас.

Крылатый звероящер не ответил. И поступил верно, потому что огню не требовался его ответ.

– Передавай мое имя, – продолжил он, – как наследство. Позови меня – ты сам или кто-то из твоих потомков. Если я буду нужен, позови меня, Лерт. Передавай мое имя, и наступит, я верю, день, когда оно будет произнесено…

Он сидел, обнимая свои колени, прямо на снегу, и казалось, что для него не существует ни темного ночного неба, ни пустошей, ни далеких лаэрнийских стен. Только озеро. И цветы.

– Никто больше этого не сделает, – бормотал он. – Никто больше не обратится ко мне, чтобы я его спас. А у Лерта, – у него задрожали губы, – даже нет могилы, и я не могу прийти, чтобы рассказать ему о своих делах. Я не могу прийти, посмотреть на какой-нибудь очередной камень или крест и заявить: «Эй, приятель, мне тебя не хватает. Позволь, я посижу тут и хорошенько припомню, как здорово было жить в особняке Хветов. Позволь, я посижу тут и пожалуюсь, что в мире не осталось лойдов, а у твоей родины потихоньку разваливается частокол». У Лерта, – повторил он, – даже нет могилы, и его цветы нигде не растут. Поэтому я прихожу к озеру, где убили всего лишь какого-то полукровку, и мне… так… отчаянно горько, что если бы у меня внутри была кровь, как у всех нормальных живых созданий, она бы застыла. Она бы замерла.