Текст книги "Дети Драконьего леса: Мительнора (СИ)"

Автор книги: shaeliin

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

Он перевел дух и обернулся еще раз. Тревожная складка была там же, где и в прошлый раз, но юный император больше не всхлипывал, не кривился и не ежился.

– Вы… ты спишь?

Ответа не последовало, если не считать таковым чужое ровное дыхание. Габриэль рассудил, что если бы юноша не спал, то уже хохотал бы над его дурацкими откровениями.

Отдаленно загудели часы на каком-то из нижних ярусов. Один, два… Три, повторил за ними Габриэль. Трижды по шестьдесят минут.

– Я хочу вернуться домой, – по-прежнему едва слышно признался он, – потому что по мне наверняка скучает Гертруда. Но, опять же, если честно, я чувствую себя нахлебником за одним столом с госпожой Ванессой и господином Хандером. Они мне рады, они счастливы, что я выжил, они гордятся моими родителями, потому что мои родители нашли способ вытащить меня из объятого огнем Шакса. Но я не рад. И мне кажется, что если я прав, если сейчас я действительно хочу вернуться – то потом я буду жалеть, что бросил вашу деревянную цитадель, что бросил вас, и Милрэт, и Мительнору. Поэтому… спустя месяц, когда ваше… твое заклятие будет уже готово, не верь, что я ухожу. Обещаю, наступит день, и гвардейцы настороженно сообщат, что у двери стоит какой-то чудак и требует встречи с императором. Называясь при этом его личным… телохранителем.

Как и Эдлен, отобравший огненные щупальца у синих медуз, Габриэль понятия не имел, что на диване, укрытая теплым одеялом, его неуклюжую речь терпеливо слушает Милрэт. И мягко улыбается, хотя накануне вечером улыбаться ей хотелось меньше всего.

В полдень притихшую деревянную цитадель сотрясла очередная сумасшедшая новость. К счастью, на этот раз никто не умер и никого не надо было хоронить, и все-таки работы у слуг ощутимо прибавилось – потому что юный император пожелал перенести праздник по случаю своего дня рождения на следующий вечер.

Основные ярусы тут же бросились украшать, целая компания девушек в одинаково строгих серых платьях вооружилась легкими раскладными лестницами и гирляндами, чтобы повесить их над картинами и над все еще запертыми окнами. Юный император объявил, что под конец неожиданного праздника ставни будут распахнуты, а вместе с ними будут распахнуты и основные двери – и все горожане получат право наконец-то увидеть столичную цитадель изнутри.

На него с большим сомнением поглядывали «полные дураки» – советники. Они помнили, каковы цели юноши, и не понимали, зачем ему понадобилось устраивать всеобщее пиршество, тем более – после почти одновременной гибели госпожи Доль и господина Венарты. Но Эдлен, бегая по цитадели вверх-вниз и раздавая приказы, выглядел таким сосредоточенным и таким по-детски счастливым, что возмущаться его поведением никто не посмел – а на всех, кто наблюдал за ним издали и недовольно морщился, с выражением «я-вас-к-чертовой-матери-в-порошок-сотру» на худом лице косился Габриэль.

Милрэт следовала по пятам за юным императором, потому что если раньше он казался ей вечным, то сейчас она сообразила, что он ужасно маленький, тощий, слабый и беззащитный. Разумеется, если не учитывать его дар – но зачем он вообще нужен, если в первую очередь не спасает, а вредит своему хозяину?!

Кстати, она вовсе не ушла, как Эдлен боялся, а пролежала на диване до завтрака, перебирая в памяти тысячи незнакомых образов. Ее Грань, ее связь все еще была непостоянной и неповоротливой, все еще была ненадежной и хрупкой, того и гляди сломается – но при этом настойчиво напоминала о каком-то Роне и какой-то Карле, о покинутой станции Red-16, о железных кораблях и воздушных фарватерах, а еще о далеких выстрелах и озерах крови.

На нее советники тоже поглядывали – нехорошо поглядывали, недоверчиво, некрасиво, оценивая дочь господина Венарты, как слишком дорогой для своего качества товар на весенней ярмарке. Но бумаги были подписаны, бумаги были собраны и заверены багровой печатью, и что-либо изменить уже ни у кого бы не получилось. Да и кому известно, говорил себе невысокий мужчина с темно-русыми волнистыми прядями, перевязанными лентой у затылка, и тремя серебряными кольцами на безымянном пальце левой руки, не окажется ли юный император в итоге прав – потому что до сих пор он зубами вырывал необходимые нам события, зубами вырывал необходимые нам действия, серьезно выслушивал, если надо – спорил и… Если по-настоящему зорко за ним следить – никогда не сдавался.

Именно этот человек был обязан поддержать Милрэт… в решающую секунду. Именно этот человек согласился ее поддерживать.

Во дворе стемнело, в кухонных помещениях стояла безумная жара, соблазнительные запахи витали по шестнадцати ярусам, щекоча нос даже самым невозмутимым их обитателям. Под сводами потолка, поворачивая тканевые цветы и узкие листья то более светлой, то более темной стороной, колебались десятки тысяч гирлянд.

К ночи настроение поднялось даже у Милрэт, и она рассмеялась какой-то нелепой шутке бывшего рыцаря, тем самым показывая, что целей, не упомянутых при «полных дураках» – советниках, генералах и послах, юный император достиг. Он рассеянно улыбнулся и предложил устроить поздние посиделки в его апартаментах.

Разумеется, до рассвета не уснул никто. Эдлен, Милрэт и Габриэль рассказывали друг другу страшилки, причем у рыцаря, многое повидавшего на своем веку, получалось просто великолепно; после одной особенно удачной истории девочка и юный император забились в угол и там содрогались, едва их увлекшийся приятель переходил на выразительный волчий вой. Потом Габриэль и Милрэт убедили Эдлена, что вообще-то сейчас зима, а зимой положено кататься на коньках по обледеневшим озерам; озер в цитадели не было, но юноша вырастил непрошибаемую ледяную корку на полу, и Милрэт, визжа от восторга, заскользила по ней к заколоченному балкону – заскользила босыми ногами, нисколько не беспокоясь о вероятных мозолях и царапинах.

А потом началось безумие.

Рыцарь окрестил себя капитаном пиратского корабля – и, как следует разогнавшись, прыгнул на невысокий диван. Дивану это не понравилось, и он поехал по внезапно обледеневшему полу к южной стене; Эдлен просто поскользнулся и грохнулся, вынудив целую стаю ледяных искорок взлететь и снова упасть, покрывая собой, как снежинками, его рыжеватые ресницы и брови. Черное змеиное тело, хрустально звеня, укатилось под императорскую кровать; Эдлен смеялся так, что едва не захлебнулся, хотя картина, в общем-то, была вполне рядовая.

Обеспокоенные стражники заглянули в зал, из которого явно потянуло холодом – и удивленно застыли на пороге, потому что их император сидел и вдохновенно что-то орал, а Габриэль, выпрямившись во весь рост и попирая ботинком кожаный подлокотник, отдавал ему честь. Милрэт сдавленно хихикала где-то на фоне; впрочем, стоило сумасшедшей компании заметить не то чтобы званых, но обязательных гостей, как гости были вынуждены присоединиться к их загадочному веселью.

Сдавленное хихиканье Милрэт усилилось, когда латные сапоги, высекая изо льда искры, послушно – и опасливо – двинулись по кругу. Это было похоже на парад – стражники шли, вооруженные копьями и совершенно серьезными выражениями лиц, шли, стараясь чеканить свои шаги, хотя кто-нибудь из них то и дело поскальзывался и ругался, и его ругань эхом отражалась от потолка.

Ближе к рассвету Милрэт, юный император и Габриэль сидели на пушистом ковре, лениво переставляя по карте фишки, и девочка несколько виновато уточнила:

– А что с Мительнорой? Она действительно обрывается в океан?

– Ага, – рассеянно отозвался юноша. – Но я уже выяснил, как вернуть ее на общее мировое полотно, и планирую заняться этим в самое ближайшее время.

– И как же ее вернуть? – настаивала девочка, потому что Эдлену выпал случайный дополнительный ход, и он тут же принялся высчитывать позицию своей фишки относительно предыдущей.

– Что? А-а-а… надо всего-то сломать установленный эпицентр. Ничего сложного. Правда, если мы сделаем это раньше, чем отправим домой тебя, – он все так же рассеянно покосился на Габриэля, – обратное заклятие может не получиться. Я хочу поменять, – он снова наклонился над исчерканной картой, – эти ходы местами. Я уже нарисовал необходимые грани, осталось поделиться с ними энергией – и ты окажешься дома. Завтра. После праздника. Хорошо?

Точно, подумал Габриэль. Обратное заклятие. Госпожа Ванесса, господин Хандер… мое желание сказать Говарду «извини» – сказать, не объясняя, за что…

«По мне наверняка скучает Гертруда».

– Ты же говорил, – напомнила Милрэт, – что это произойдет не раньше, чем через месяц. Что изменилось?

– Ну, – Эдлен подождал, пока она тоже переставит фишку на следующий потрепанный полукруг, – браслета больше нет, и никакой металл не сдерживает мою магию. Прямо сейчас я куда сильнее, чем был, и способен, в принципе, на что угодно. Иначе, – он с надеждой потряс белый кубик с точками-цифрами, едва-едва сжимая правый кулак, – я бы не стал тратить силы и создавать из ничего лед.

Девочка хорошенько взвесила его слова – и успокоилась, потому что не нашла в них изъяна. А вот Габриэль, неожиданно притихший после вопроса юного императора, виновато опустил голову.

– А если, – глухо произнес он, – если я передумал? Если меня уже не волнует мнение моих дяди, тети и… сестры? Если я хочу остаться, чтобы наконец-то и правда быть вашим… твоим телохранителем?

Юноша молча отодвинулся от бумажной карты, и у него странно дернулось левое плечо.

– Ваше императорское… – начал было рыцарь, но тут же выругался и сорвался: – Эдлен? Пожалуйста, позволь мне это.

Позволь, подумал он, не сопротивляйся – ведь я прошу так искренне и так… горько, позволь мне поддерживать, спасать и еще тысячу раз вынуждать тебя смеяться, позволь мне быть… наверное, причиной твоего смеха? Даже так, даже огородным чучелом, даже в роли бестолкового циркача – позволь, мне хоть кем-то быть. Хоть кем-то рядом с тобой.

Я нахлебник, сам себя оборвал он. Я всего лишь нахлебник. И там, в особняке семьи Ланге – хотя это моя семья, но такая дальняя ветвь не должна обо мне заботиться, она вообще не должна была со мной возиться, не должна была возиться с калекой. И здесь – потому что, если не врать, если не уклоняться от истины, то мительнорскому императору вовсе не нужна моя защита, вовсе не нужна моя доблесть. Он – волшебник, и его броня – это заклинания. Которые приносят ему больше видимой пользы, чем…

Ну нет, рассердился рыцарь. Еще чего, давайте-ка я сяду и хорошенько себя, несчастного, пожалею – поглажу по волосам, обниму, вытру слезы на чудесных розовых щечках – угу, давайте-ка я себя пожалею, давайте-ка я буду по-настоящему бесполезным, бесхребетным и гадостным, как слизняк под сапогом каждого проходящего мимо человека.

И продолжил:

– Потом, если что-то пойдет не так, я уплыву. Мительнора снова будет окружена волнами Великого Океана, и я уплыву, это не проблема, я найду подходящий… корабль. Даже если никто не бывал у земель Тринны с тех пор, как она отказалась принимать гостей… я найду способ до нее добраться. Эдлен, я…

– Это приказ, – очень спокойно и очень мягко произнес юноша, по-прежнему избегая смотреть на своего собеседника. – Приказ, понимаешь? Как император и как твой господин – я приказываю тебе не болтать ерунды. Ты оказался на Мительноре по моей вине – и по моей же вине хочешь на ней остаться. Но это бред, потому что пускай ты будешь доволен своим решением, пускай ты будешь гордиться, что не бросил меня и Милрэт, что ради нас отмахнулся от своих родных… пройдет месяц, Габриэль, и все изменится. Ты не высокомерный ублюдок и тем более не лжец. Так не лги себе. Ты скучаешь, я не слепой и вижу, какая улыбка появляется на твоих губах, едва ты вспоминаешь о любимой сестре. Не заставляй, – его сорванный голос окончательно пропал, и остаток фразы утонул в надсадном шепоте: – такую красавицу по тебе тосковать.

В комнате было ужасно тихо – так, что девочка слышала ненавязчивое шипение синих беспокойных огней над железными скобами для факелов. Габриэль кривился, как если бы ему наступили на больную мозоль, в неуклюжей попытке не показать, как сильно его задели слова юного императора.

Все-таки не спал? Все-таки слышал?..

Эдлен снова потряс в кулаке белый костяной кубик. Сделал ход, и его темно-синяя фишка пересекла последний рубеж у самого краешка пожелтевшей карты.

– Я пойду, – все тем же надсадным шепотом сказал он. – Мне пора.

Он лежал на подушках, рассеянно поглаживая правой ладонью теплый уголок тонкого пледа. И старался думать о пустяках, но пустяки напрочь отказывались коротать длинные предрассветные часы в его молчаливом обществе.

Он должен был умереть.

Обязательно – должен был умереть, как бы это ни было грустно, обидно и… наверное, больно?

Он хотел было повернуться на левый бок, потому что он любил спать на левом боку – но сгоревшее плечо отозвалось такой дрожью, как будто собиралось окончательно отвалиться. Он стиснул зубы, сдерживая стон – у дверей стояли заспанные стражники, периодически опуская свои копья – так, что пятка била по деревянному полу. И удар, кажется, получался на грани слышимости, но нервы юноши были так напряжены, что он различал и сдержанные зевки, и неохотные ругательства на пробежавшую мимо крысу, и немедленное предложение поймать ее и преподнести в качестве подарка господину императору – «помнишь, он ведь обожает крыс, особенно потроха…»

Особенно потроха, повторил он и закрылся одеялом. Крысы умирали довольно быстро, и он плохо помнил, как именно за ними охотился, но одну деталь его память бережно сохранила – возможно, чтобы вечно корить своего хозяина за эти убийства. Надрывный, утопающий в тошнотворном бульканье писк; он поежился и обхватил раненое плечо тонкими ухоженными пальцами, едва сдерживая слезы.

Упрямый звенящий вопрос как будто изнутри бился о его череп, и удар по деревянному полу пяткой опущенного копья на самом деле был не ударом вовсе, а звуком потревоженных ноющих костей. Наверное, больно? Невыносимо больно, и все-таки хотелось бы знать – насколько невыносимо? Что, если мольба о пощаде срывается у человека с губ не в самые последние секунды, а после нее становится легче? Хотя бы немного, хотя бы ценой непролазного полумрака, пока плавают перед обездвиженными глазами то ли темные, то ли багровые пятна, а потом…

Яркая белая вспышка, и ты просыпаешься.

Или… нет.

Каково это – не проснуться? Там, по ту сторону – если та сторона действительно есть, – у тебя все еще остаются… твои чувства? У тебя все еще остаешься – ты сам? Или ты просто исчезаешь, и тебя сотни раз обманывали, бормоча: мол, душа и тело – это совсем разные вещи?..

Я хочу иметь душу, всхлипывая в рукав, сказал себе Эдлен. Бессмертную душу. Такую, чтобы даже там все еще быть, все еще не сдаваться, все еще находить какие-то цели – и, добираясь до них, восторженно выдыхать: неужели я это смог? Неужели у меня это вышло?..

Завтра… нет, уже сегодня вечером я закрою глаза – и для меня все закончится, Я ЗАКОНЧУСЬ, меня больше не будет, я сотрусь, как небрежный карандашный набросок где-то на полях тетради.

Я сотрусь.

И если оградить от этого Милрэт не получится, то я должен… нет, не так – я, снова-таки, хочу быть уверен, что хотя бы Габриэль, случайный гость в моей деревянной цитадели, не примет участия в пышных императорских похоронах.

И не поймет, что я умер.

========== Глава двадцать пятая, в которой Эдлен закрывает глаза ==========

Утром юного императора ожидало чаепитие в компании командиров дальних военных гарнизонов, и он явился на него, одетый в традиционную черную военную форму, с одинокой латной перчаткой на уцелевшей правой руке и с гибким силуэтом оскаленной змеи на в кои-то веки расчесанных волосах.

Человек с чуть волнистыми каштановыми прядями, аккуратно перехваченными голубой лентой, сдержанно ему кивнул. Сегодня на его плечах поблескивали тонкие серебряные нашивки, и он был горд, что, в отличие от остальных, уже видел господина Эдлена и лично с ним беседовал – причем беседовал с глазу на глаз, в комнате, во избежание досадных совпадений запертой изнутри – и ограниченной заклятием, так, чтобы никто не услышал ни единого произнесенного там слова.

– Капитан Лейн, – приветливо кивнул ему Эдлен. – Я рад нашей новой встрече. Господа, – он коснулся перчаткой своей груди там, где, спрятанное под костями и кожей, билось беспокойное сердце.

Пожалуй, он выглядел куда хуже, чем вчера – и большинство командиров наблюдало за ним опасливо. Сегодня, вспоминали солдаты, впервые за много лет откроются парадные двери, и кого увидят заинтригованные жители столицы? Тощего бледного мальчишку, который едва держится на ногах и при каждом неудачном движении кривится, как девяностолетний старик?

Они рассудят: ничего удивительного, что этот мальчик пытается передать змеиный венец кому-то другому. Они рассудят: ничего удивительного, что он решил уйти на покой – но они вряд ли заподозрят, что за цель была у него на самом деле.

Капитан Лейн следил за своим повелителем, немного щурясь – и как будто прикидывая, не струсит ли он, хватит ли ему смелости на последние отчаянные шаги. И тут же с удовольствием заключал: да, хватит. Потому что Эдлен, так и пролежавший до рассвета с мыслями о скорой гибели, после рассвета вытащил себя в ореол синих блуждающих огней, внимательно изучил свое отражение в зеркале – и сердито ударил не пострадавшей ладонью по щеке, надеясь выбить из головы страх.

И почти добился успеха.

По крайней мере, теперь настойчивые мысли танцевали неспешный вальс где-то у границы его сознания, не способные толком потревожить. И он обсуждал с командирами дальних военных гарнизонов скорую смену власти, просил их быть осторожными с юной императрицей, уточнял, какова ситуация в южной и западной цитаделях. Командиры отвечали спокойно и вежливо, а он, старательно сдерживая глупую радостную улыбку, любовался переплетением поблескивающих нитей на их плечах.

Новую военную форму ввела его так называемая мать. Чтобы сделать своему сыну подарок на пятнадцатый день рождения, хотя тогда он лишь досадливо нахмурился и обронил: ну и что это за шутки, дорогая мама?

А сейчас на него отовсюду поглядывала надежда. Изгибая хрупкие журавлиные шеи, потому что серебро складывалось в изящные силуэты птиц.

Они разошлись около полудня; четверо с сожалением отказались от участия в сегодняшнем празднике, а десятеро поклонились и решили остаться.

После чаепития к завтраку юноша интереса не проявил и умчался на один из подземных ярусов цитадели. Тамошние стражники молча кивнули на его короткое «никого сюда не впускайте» – и на всякий случай скрестили копья, всем своим видом показывая, что любого, кто попробует вмешаться в их работу и отвлечь господина Эдлена от ритуальных рисунков, ждет свидание с остро заточенным железом.

Рисунки были… должно быть, великолепными, но юный император лишь устало вытер со лба соленый пот и присел на крохотную колченогую табуретку. Жадными глотками опустошая дар своего создателя, треугольники, отрезки и отдельные осторожные грани тонули в свете, в ослепительном голубом свете – и окружали юношу такой жарой, что было нечем дышать.

Он бережно их исправил, по крупице, по осколку изогнутых линий собирая в ту же самую диаграмму, которую вывела старуха Доль за день до кражи невесты. Припоминая, как она чертила углы на стыке пола и высоких деревянных стен; припоминая, как она обводила кругами плоские рунические символы, припоминая, как она добавляла дурацкие витиеватые фразы в основные пограничные полосы. Ему понадобилось очень много времени, чтобы добиться нынешнего результата – но сейчас он ощущал себя не довольным, не счастливым и не гордым, а пустым, абсолютно пустым, как будто вместе с огромной долей магии у него забрали еще и сердце.

Но зато больше колдовать ему было уже не надо.

Первыми в цитадель прибыли музыканты – накануне Эдлен попросил неказистого парнишку-слугу смотаться в город и сообщить господину бургомистру, что юный император нуждается в наилучших мастерах, и неважно, какую цену они потребуют. Смешливые молоденькие арфистки, юноша со свирелью, весь покрытый багровыми прыщами, но разодетый, как павлин; рано поседевший мужчина с новомодной гитарой, пятеро стариков с медными трубами, чей вид заставил императора еще больше побледнеть и спрятать за спину левое запястье. Они пересекли порог, заученно поклонились – и, повинуясь короткому жесту нынешнего хозяина цитадели, отправились в один из праздничных залов.

Удаляясь, арфистки наперебой обсуждали невесомые цветочные гирлянды, укрывшие под собой своды.

В полдень состоялся обед, рассчитанный на ближайшее окружение господина Эдлена; подняв кубок с полусладким белым вином, он извинился перед слугами за многие неприятности, произошедшие в этих коридорах, залах и трапезных, и поблагодарил их за верность и неизменное старание. Милрэт, уже переодетая в голубое платье с блеклыми зелеными вставками, покосилась на своего приятеля с подозрением; Габриэль, все в той же темной кожаной куртке и с торчащими за спиной рукоятями парных мечей, молча копался неудобной маленькой ложкой в тарелке с пингвиньим супом.

Это было забавно, что за несколько часов до праздника слуги приготовили именно пингвиний суп. Юный император посмотрел на него с такой нежностью, что поварята готовы были плакать от едва не задушившего их восторга; слуги, тронутые неожиданно искренними и теплыми словами своего господина, тоже еле сдержались.

До сих пор они видели в нем ребенка. Плохо воспитанного, самоуверенного и слегка безумного. Но сегодня перед ними сидел взрослый самостоятельный человек – и они были в шаге от того, чтобы повторно преклонить перед ним колени.

«Во имя Великого Океана – да будет так».

– Габриэль, – окликнул рыцаря юный император, оказавшись, наконец, у первой ступени лестницы, освещенной синими блуждающими огнями. – Подожди.

Рыцарь остановился. И, повинуясь этому движению, забавно качнулись его длинные каштановые волосы.

– Вам что-то нужно, мой господин? – бесцветным тоном осведомился он. – С утра ко мне заглядывал ваш посыльный и сообщил, что вы пока что не нуждаетесь в моей защите. Что-нибудь изменилось?

Он стоял выше, чем Эдлен, и не спешил оборачиваться. Это была не обида и не гнев – это было равнодушие, тоскливое холодное равнодушие; Эдлен шагнул к своему личному телохранителю и негромко сказал:

– Пожалуйста, прости меня.

– Все в порядке, – ответил Габриэль. – Не волнуйтесь, Ваше императорское Величество.

– Пожалуйста, прости меня, – настаивал юноша. – Если я чего-то не сделал, как ты думаешь, наверное, у меня были причины так поступить? Или мне просто, наверное, нравится тебя мучить? А тебе нравится ходить с постным выражением лица и снова обращаться ко мне на «вы», хотя вчера ты прекрасно обходился без этого. Если ты сердишься, – с вызовом предположил он, – ударь меня, давай подеремся, давай смоем эту чертову обиду кровью. Потому что после того, как мы носились по льду и рассказывали страшилки, после того, как мы провели вместе целый день, я посмел прийти к выводу, что мы друзья, а не император и его личный телохранитель.

Это сработало. «Постное выражение лица» тут же как ветром сдуло, и ему на смену пришла виноватая улыбка и тихое: «Ты тоже меня прости». Эдлен, якобы удовлетворенный этим, похлопал рыцаря по закованному в железо плечу и предложил обойти праздничные залы с последней проверкой, все ли хорошо. Габриэль согласился, и спустя пару минут они с юным императором уже беседовали о качестве гирлянд, о количестве блуждающих огней, о том, приятно или не очень огни поразят мительнорское население, о том, скоро ли первые корабли окажутся в океане и насколько затянется жестокая здешняя зима.

На самом деле юноша был немного разочарован. Совсем немного, но это разочарование следовало за ним, как охотничья собака, и азартно принюхивалось на каждом вроде бы известном повороте. Вы знакомы всего ничего, да? И господин Габриэль толком тебя не знает, поэтому и держится в нескольких шагах позади. Ему было бы проще, если бы ты родился воином или звездочетом, но ты колдун – и, не успев обвыкнуться, не успев понять, что вне сожалений об оторванной Мительноре ты безопасен, он продолжает бояться. И понятия не имеет, чего ему ожидать.

Это ты, с твоими чаепитиями в обществе командиров, с твоими завтраками в компании советников и послов – и с теми великолепными вечерами, когда рядом сидел Венарта и объяснял, почему надо сделать именно такой выбор, почему надо отказаться именно от такой выгоды и променять ее на, казалось бы, ни к чему не ведущую мелочь, – научился копаться в людях, как в библиотечных книгах, за полчаса отыскивая все самое любопытное. А Габриэль – разумеется, до того, как выверна уничтожила его шансы на дальнейшую беготню – носился по горам и пустошам Тринны, охотился на нежить и мало заморачивался отношениями с людьми. Безусловно, там есть какая-то Гертруда, а еще госпожа Ванесса и господин Хандер, и мельком упоминаемый Валентин. Но это не крупные щуки в заболоченном озере политики, и вряд ли они умеют больно кусаться.

В некоторых залах не было ничего, кроме до блеска начищенного паркета и синего пламени над железными скобами и вдоль низко нависающих сводов. В некоторых было тесно из-за целой россыпи невысоких, накрытых кружевами столов, куда улыбчивые слуги уже заносили золотые блюда с холодными закусками. Женщина с повязанным на седые волосы платком поклонилась юному императору и предложила полакомиться креветками в сливочном соусе. Он вежливо поблагодарил и взял две порции – одну для себя, вторую для Габриэля.

– Слушай, – чуть помедлив, обратился к Эдлену рыцарь. – Если Мительнора, как ты говоришь, оторвана от общего полотна, то откуда берутся такие нежные… продукты?

Юный император пожал плечами. Вернее, пожал плечом:

– Ты не поверишь, но мне об этом до сих пор не докладывали. Хотя я склонен полагать, что их замораживают, как замораживают покойников в тоннелях между Лостом и Свером.

Габриэль с явным удовольствием посмотрел на хрупкие силуэты молодых арфисток, а усатый дирижер едва не рухнул со сцены, обнаружив прямо перед собой хозяина деревянной цитадели. Эдлен кивнул, показывая, что заметил и оценил его низкий испуганный поклон, после чего сдержанно осведомился:

– Господа, как у вас дела? Надеюсь, пока что вы всем довольны? Если желаете, я могу распорядиться насчет ужина.

– Спасибо вам, Ваше императорское Величество, – снова поклонился усатый дирижер. – У вас невероятно милые слуги. Они уже обо всем позаботились, но я счастлив, что вы и ваш личный телохранитель проявляете такое искреннее участие.

Кого-нибудь более вспыльчивого эта речь бы непременно задела, но Эдлен лишь криво усмехнулся и отошел. Прямо сейчас ему было наплевать, кажется, на любую возможную гадость, потому что часы на одном из нижних ярусов не стояли на месте и постоянно меняли положение стальных указателей. Вот до прибытия уважаемых гостей остается полтора часа… вот – сорок минут… вот – тридцать, и слуги тащат в трапезные залы вино… вот – двадцать пять, а вот – пятнадцать, и, пожалуй, пора спускаться навстречу любезному господину бургомистру, едва не умершему от восторга, когда юный император попросил его о помощи с бальной музыкой.

Ровно в пять часов пополудни он стоял перед вечно запертым парадным выходом – или входом, в зависимости от того, с какой стороны ты будешь находиться. Он стоял перед вечно запертым парадным выходом, где, как ему обещали, постоянно клубилась хищная голодная темнота, готовая сожрать кого угодно, без оглядки на черный змеиный венец или строгое платье уборщицы.

Он боялся ночей, боялся мрака, боялся момента, когда покорные слуги гасили факелы и задували свечи, и глаза напрочь отказывались видеть. Он боялся – и не мог даже вообразить, что если бы все это время в цитадели были распахнуты многочисленные окна, такая темнота ни за что не отважилась бы обосноваться в ее длинных коридорах, на ее лестницах – и в личных апартаментах маленького глупого императора, чье абсолютное доверие однажды сыграло с ним очень злую шутку.

Он рисовал на стенах и на полу странные символы, не подозревая, что причиняет боль колоссальному живому миру. Он рисовал на стенах и на полу странные символы, не подозревая, что где-то на северо-западе, у берега мертвой пустыни, чей песок двести пятьдесят лет назад безжалостно заковали в холодный мрамор, падает на колени хрупкий мальчишка со спрятанным под ресницами стилизованным солнцем – и выцветшим ореолом веснушек на побелевших от боли скулах.

– Я думаю, что нам пора принимать гостей, – произнес Эдлен, стараясь, чтобы его голос не дрожал. Повезло, что он и до этого был сорван, и стражники, а с ними и слуги, и советники, и военные списывали все недостатки на общее паршивое состояние своего императора.

Стражники отвесили юноше поклон – заученный, ритуальный, и все-таки восторженный, выдавая с поличным свою радость по поводу завершения девятилетнего плена. И впуская внутрь, в и без того освещенный блуждающими огнями коридор, переменчивое море ослепительного звездного света.

У Эдлена перехватило дыхание. Не потому, что сотни людей, не толкаясь и не спеша, но с интересом оглядываясь, ринулись в его деревянную цитадель; не потому, что пожилой распорядитель, принимая от них свитки с официальными приглашениями, начал громко объявлять имена. Нет, его дыхание замерло, не в силах допустить, что прохладный солоноватый порыв, который принес на своем невидимом теле мелкие дождевые капли – это ветер, что ковер из блестящих голубых, зеленых, карминовых и желтоватых пятен высоко вверху – это небо, а скопление крыш, узкая сеть… как же они называются… переулков и каменных фонтанов на площадях – это город. С ним здоровались, ему что-то с удовольствием сообщали, ему кланялись, ему порывались пожать единственную уцелевшую руку, его дернул за пуговицу мундира мальчик лет семи, тут же едва не прошитый тяжелым ритуальным копьем, – а он замер, не способный оторваться от безумной картины, которая почти ослепила… почти оглушила… и сделала юношу крохотным.

– Господин Хелен и госпожа Риара из цитадели Эль-Ноэра… госпожа Ритти и госпожа Эверьен из цитадели Хлесты… господин Тьер из пограничной крепости Лорны… – надрывался пожилой распорядитель.

Человек, одетый в черную военную форму с точно такой же латной перчаткой, как у Эдлена, вежливо кивнул своему императору. Не заморачиваясь поклоном, и Габриэлю это не понравилось – а Эдлен пропустил мимо ушей чужое замечание, что с мительнорским повелителем шутки плохи и что спина ни у кого не треснет, если ее хотя бы капельку наклонить.