Текст книги "И оживут слова, часть I (СИ)"

Автор книги: Ledi_Fiona

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

А я вдруг поняла, что не могу его отпустить. Во всяком случае, не раньше, чем он расскажет мне о Прядущих. В голове у меня шумело, пульс в ушах отдавался равномерными щелчками. Как будто рядом кто-то вправду вертел колесо прялки. Я уже с трудом понимала, где нахожусь.

Прядущие… Прядущие… Приходят ниоткуда… Скручивают нить, когда та оборваться готова.

И тут же в голове вновь возникли строчки о Каменной Деве.

Вот кого я обо всем расспрошу! Он точно должен знать, что это за легенда.

Альгидрас попрощался с Миролюбом и воинами, отдельно пожелал доброй ночи мне, и выглядело это жутко театрально, на мой взгляд, прямо приторно вежливо. Едва он развернулся уходить, как я извинилась перед Миролюбом и ухватила край взметнувшегося плаща, чуть дернув. Кто-то из воинов рассмеялся, когда Альгидрас удивленно обернулся, перехватывая плащ. Вероятно, он решил, что зацепился.

– Мне спросить у тебя кое-что нужно. Это быстро, – скороговоркой произнесла я, с мольбой глядя в серые глаза.

Он преувеличенно бодро кивнул, хотя, судя по его лицу, желал мне свалиться с лестницы. Злобы-то столько в нем откуда? Что я ему сделала? Я уже открыла рот, чтобы предложить отойти в сторонку, но потом сообразила, что единственная «сторонка», которая приходила на ум, – тот закуток, где мы уединялись с Миролюбом. Может, в дом?

Мои размышления были прерваны появлением молодого воина, подошедшего к крыльцу.

– Да неужели? Мы уж думали, ты там на пару с конем и себе подковы меняешь, – пошутил кто-то из людей князя, и во дворе раздался смех.

Воин отмахнулся, а кто-то крикнул:

– Миролюб, вон твой Ярослав, а ты тревожился.

Миролюб обратился к пришедшему, а я обрадовалась, что всеобщее внимание переключилось с меня и Альгидраса на кого-то другого, и можно незаметно улизнуть. Я шагнула ближе к Альгидрасу, все еще сжимая в кулаке край его плаща, и только собиралась попросить его вернуться в дом, как он посторонился и поприветствовал вновь пришедшего воина. Я решила, что тоже должна поздороваться из вежливости и как можно скорее утянуть Альгидраса, потому что сейчас бурная радость по поводу появления опоздавшего сойдет на нет и снова все внимание будет приковано к нам.

С этими мыслями я открыла было рот поздороваться да так и застыла, когда поняла, кто стоит на нижней ступени лестницы. В этот раз не было головокружения, не было звона в ушах и ощущения смешения реальностей. В здравом уме и твердой памяти я смотрела на молодого воина, одетого в синюю форму. Почему-то в тот миг, растянувшийся в бесконечность, меня волновал один единственный вопрос: как Всемила могла считать его красивым? Кудрявый, смазливый и невероятно отталкивающий. Он смотрел на Миролюба и улыбался в ответ на его слова. И улыбка эта была натянутой, а от него самого так и веяло напряжением.

Альгидрас пошевелился и тронул меня за руку, пытаясь напомнить о себе, и Ярослав повернулся на это движение, встретившись со мной взглядом. На его лице появилось выражение неподдельного ужаса. Я же смотрела на него и понимала, что пути назад нет. В эту самую минуту горели все мосты и разбивались вдребезги все иллюзии.

Всемила мертва. И никто и ничто не в силах вернуть ее в этот мир. Если до этого я еще могла надеяться на то, что совпадения не будут настолько детальны, что случится какое-то чудо и в этой истории будет другой финал, то реакция Ярослава разбила все надежды. На миг он просто застыл, нелепо открыв рот, точно еще до конца не поверил своим глазам. А потом его рука взметнулась в защитном жесте, словно я бросила в него кинжал. Он резко дернулся назад, путаясь в полах своего плаща, и даже не попытался ухватиться за перила. Через миг он уже сидел на земле под дружный хохот товарищей. Я смотрела на него, сидевшего у крыльца и беззвучно открывавшего и закрывавшего рот, и понятия не имела, чем объясняют этот внезапный испуг его товарищи.

– Пьян ты, что ли? – услышала я смеющийся голос Миролюба и попыталась улыбнуться вместе со всеми, но губы не слушались. Я почувствовала, как кто-то сжимает мое запястье, и не сразу поняла, что это Альгидрас, который что-то мне говорит. Я изо всех сил старалась услышать, что именно он говорит, но у меня ничего не получалось – так громко грохотала кровь в ушах. На миг я испугалась, что потеряю сознание прямо сейчас, и помотала головой, пытаясь отогнать наваждение. Мир вокруг слегка прояснился.

– Все хорошо! Слышишь? Все хорошо! – лихорадочно шептал мне на ухо Альгидрас.

Миролюб что-то спрашивал у Ярослава, а тот бессвязно бормотал в ответ.

Я резко повернулась к Альгидрасу и с усилием разжала кулак, выпуская его плащ.

– Да, все хорошо. Ты иди, я потом спрошу, что хотела, – выпалила я, желая только одного – убежать отсюда подальше.

– Я сейчас… могу сейчас ответить, – что-то ища на моем лице, произнес он, точно чувствовал мое состояние.

Я помотала головой. Для беседы с ним мне нужно было собраться с мыслями, а в эту минуту я даже вспомнить не могла, что именно хотела у него спросить. Единственное, что я помнила, это то, что в паре метров от меня находится человек, заманивший Всемилу в руки убийц. Я высвободила руку из хватки Альгидраса и отступила от него. Уйти домой? Сейчас? Ночью? Это значит: вниз с крыльца, мимо Ярослава… Нет уж. Я дождусь Добронегу в доме Радима, запрусь в комнатах и больше никому сегодня не покажусь.

Я снова встретилась взглядом с Ярославом. Он выглядел слегка безумным. И внезапно мне показалось это даже забавным. Каково ему было увидеть Всемилу живой и не иметь возможности рассказать всем и каждому, что я самозванка или, того хуже, что-то потустороннее? Наверняка у них здесь есть какие-то истории про призраков и восставших мертвецов. Повинуясь какому-то шальному порыву, я все-таки выдавила из себя улыбку:

– Неужто я так хороша, Ярослав, что ты на ногах не устоял?

Воины дружно захохотали. На миг я подумала, что невольно намекаю на его связь со Всемилой, но потом все же решила, что если он хоть какое-то время жил в Свири, то не знать Всемилу хотя бы в лицо у него не было ни одного шанса. Вместо ответа Ярослав одними губами прошептал:

– Всемила?

И столько ужаса было в этом беззвучном вопросе, что я снова улыбнулась. Словно кто-то другой, гораздо более сильный и безжалостный, вселился в меня в тот миг. И этот кто-то вообще ничего не боялся.

– Да, Ярослав, я жива! Хвала Богам.

Я впервые произнесла эту ложь, и мир не рухнул, как это ни странно, и разгневанный призрак Всемилы не возник передо мной, пугая возмездием. Не произошло ровным счетом ничего. Только взгляд Ярослава стал более осмысленным. Он видел, как Всемиле перерезали горло. Возможно, он ушел сразу после этого, ведь ему еще нужно было успеть вернуться в Свирь и сделать так, чтобы воевода получил косу сестры. Тогда есть вероятность того, что он не успел удостовериться, мертва ли Всемила. Возможно, он поверит…

Однако взгляд Ярослава снова изменился, и я вдруг почувствовала, что его мимолетная вера в то, что Всемила каким-то чудом выжила, исчезла бесследно. Он вновь смотрел на призрак. И, несмотря на все мое внезапное бесстрашие, мне стоило невероятных усилий повернуться к Ярославу спиной. Впрочем, сил на то, чтобы улыбнуться Миролюбу, у меня все же хватило. И даже на то, чтобы объяснить свой уход усталостью. Не хватило сил только на то, чтобы ответить окликнувшему меня Альгидрасу. Единственное, что я успела подумать: «Он не назвал меня по имени, а просто сказал: «подожди»». Он, к слову, был единственным здесь, кто ни разу не назвал меня Всемилой.

***

«Князь Любим до сих пор не понимал, что ж не дрогнуло ничего в душе, что же вечный помощник – внутренний голос, что еще в боях по молодости спасал, в тот день не спас, не отвернул князя от Свири. И ехал-то он без особой нужды. После смерти отца земли свои объезжал. Новый князь – новая власть. Только все одно ничего менять не собирался – не до того было. Проклятые квары так и наседали с моря. Палили пограничные села да города, так, что продыху от них не было. Правда, отчего-то только по воде шли, по земле вглубь владений княжеских не совались, боязно им, видно, было. Видно, чуяли, что таких Мать-Земля долго носить не станет, вот и рвались они по Стремне, по бурлящим водам. А вода – она и есть вода. Ей все одно – она всю скверну смоет.

Свирь пока стояла крепко. Даже воинов у князя не просила. Твердой рукой правил там Всеслав, хоть и был на десять лет самого Любима моложе. Но это видно с пеленок бывает. Вон как Будимир. Еще при отце корабли водить начал, и не было ему в том равных. Вот и Всеслав в Свири не даром службу князю нес. Отец, мир ему, не раз говорил Любиму: «От любого беды можешь ждать, но Всеславу себя доверяй смело…». А все оттого, что, будто бы, в одном бою Всеслав отца раненого вынес. Впрочем, Любиму он и самому нравился. Попусту языком не мелет, а порядок у него в городе – столица позавидует. Было чему поучиться другим воеводам. Поэтому в тот ясный день с легким сердцем въезжал князь Любим в распахнутые свирские ворота.

Всеслав встретил привычной сдержанной улыбкой и, как отцом еще заведено было, вперед праздничного обеда по городу провел, показал, что да как. В тот день они долго город смотрели, половину из того времени на псарне свирской провели, где Любим чуть не о каждом новом щенке расспросил. Хотел было себе приглядеть, да только псы свирские, как Всеслав пояснил, особой выучки требуют. Значит, не только щенка к себе брать надобно, а еще и воина к нему. Долго Любим у загородки с ощенившейся сукой стоял, глядя на то, как та скалит белые клыки на чужака. Все никак отойти не мог, словно оттягивал тот момент, что всю жизнь перевернул. Да ведь сколько от судьбы не бегай, все одно – чему быть, того не миновать.

А Любим пытался судьбу переиграть, перехитрить. С той поры, как отца вражеской стрелой среди бела дня с коня свалили, Любим окружил себя охраной так, что не подступишься. Спокойно ему было, когда рядом дюжина воинов из личной дружины. Хоть и видел, что не радует то Всеслава. Впрочем, дело было не в свирском воеводе – личную охрану Любим теперь от себя нигде не отпускал. Хоть знал, что молодцы у него были сорви головами и не всегда вели себя мирно. Негласно пользовались правом княжеским – любую девку брать, что понравится. Из простых, конечно. Да уж тут тоже, как посмотреть. Кто из простых и рад был девку свою воину подсунуть. Они же, бывало, и женились потом, лишний рот из семьи забирали. Правда, чаще ту девку после бросали, да в семье спустя положенный срок еще один рот прибывал. Потому и роптал люд. Но Любим тот ропот не слушал и молодцев своих в обиду не давал. И не потому, что боялся он без них шагу ступить, просто не о себе ему теперь думать надо было – о земле своей. Было их у отца трое сыновей. Да старший еще в малолетстве умер, а младшего, любимца общего, в первом же бою кварская стрела к ногам Любима бросила. Как он тогда умом не тронулся – до сих пор не знал.

Вот и был Любим после смерти отца один за всю свою землю в ответе, вот и старался от случайных стрел за заслоном воинов укрыться. Хотя бы до поры, пока Миролюб не подрастет. А до этого ждать еще долго: всего-то четыре весны мальчонке. И такой же он солнечный да развеселый, как брат меньшой был. Оттого-то Любиму порой и страшно становилось, оттого-то и хотелось судьбу переиграть да побольше времени Миролюбу выгадать, чтобы успел и вырасти, и полюбиться, и научиться чему, а не как малой…

Любим видел, что мамки свирские девок попрятали точно и нет тех в городе. Только он со своими молодцами еще и треть города не посмотрит, как девки-то задними дворами да огородами сбегут. Запретное-то – оно слаще. А родительский ропот?.. Ну, так это испокон веков было. Любим и сам порой княжеским правом пользовался. Правда, редко так выпадало, чтобы там, где он бывал, находилась девка краше его Милонеги. Уж даже челядь судачила, мол, княжич молодой будто присох к жене. Даже отец головой качал. Да не присыхал Любим к Милонеге. Просто все равно ему было. Не ведал он отродясь, что за невидаль – любовь эта. Как знал с детства, что у него нареченная есть, так и забыл о том думать. Раз есть – то уже есть. Зачем еще искать-то? К тому же по душе пришлась Милонега. Не было всех тех выдумок, про какие гусляры поют. Просто ладили они добром.

И думал Любим в тот день все о неважном. Даже не про кваров, не про подати. Сначала все про щенков тех свирских да про оскаленную суку, а после почему-то про брата убитого.

А потом… Брат-то меньшой, несмотря на жизнь короткую, влюбиться успел. Да не полюбиться с девкой какой, а, как сам говорил, “взаправду”. Любим над ним до слез хохотал, пока тот в тайне своей признавался, все на дверь косясь, как бы отец не прознал. Куда там на всю жизнь влюбиться-то ему было в четырнацать весен? Но ведь не обманулся постреленок. Так и вышло, что на всю жизнь. Через три седьмицы после того разговора Любим ему грудь пробитую куском плаща своего перетягивал да шептал глупое. Все про любовь его курносую, что ждет-де, да не может он так ее подвести. А малой все пытался сложить в улыбку губы бескровные, да только глаза уже не на Любима смотрели – в небо. И вот вспомнил это Любим, когда захотел сына воеводиного поглядеть. Знал, что тот ненамного старше его Миролюба.

Всеслав заметно напрягся, но кликнул воинов. Правда, объяснил потом, что Радимка с коня свалился и зашибся немного. Посланные воины принесли мальчонку на руках. Кудрявый, черноглазый – точно на Миролюба похожий – с перевязанной худой ручонкой. Встал, неуклюже поклонился, поприветствовал, как полагалось. Хоть и видно было, что слезы еле сдерживает – стоять на зашибленных ногах больно. Но не заплакал. “Добрый воин будет”, мельком подумал тогда Любим, а потом это случилось. Как его малой там говорил? “Как увидел ее, так дух вышибло”?

Вот и у Любима вдруг дух вышибло. Сперва думал, от того, что малец, которого воин уже из дружинного двора вынес, дернулся в крепких руках, да Любим решил, что тот дите уронит. Уж потом понял, что это от другого. Просто воеводина жена за воротами ждала да к сыну руки протянула по вихрастой голове погладить. И подумать Любим тогда не успел, как губы сами сказали:

– А что ж ты, воевода, с милушкой своей не знакомишь? Покажи ту, что такого доброго воина родила, – шутливо проговорил он.

И, наверное, до конца дней своих будет помнить, как улыбнулся скупой на эмоции Всеслав да ответил:

– Отчего же не познакомить, князь? – и кликнул: – Улеб, обожди там с Радимкой, князь с Добронегой познакомиться хочет.

И снова дрогнуло что-то от имени простого. Добронега.

Он еще мог сказать, что помутилось что-то в голове, привиделось – не бывает такой красы. Да только видно посмеялись Боги над ним за всю его жизнь беспечную, да за то, что над малым потешался: “Нету любви той! Выдумки все! Вон один раз обнимешь свою курносую покрепче, да пройдет все”. А тот в ответ полыхал ушами да злился. Позже Любим думал, что, может, и не так уж неправ он был в тот день. Может, это все от того, что так ни разу обнять ее и не доведется.

И словом-то они не перемолвились толком. Добронега поздоровалась спокойно, без смущения. Только видно было, что мыслями она за воротами, где сын. Да и ушла почти сразу, забрав с собой покой Любима. И стал он с той поры частым гостем в Свири. Квары в том невольно помогли – лезли окаянные, будто медом им намазано. Всеслав недоумевал, верно, пару раз даже говорил, мол, своих людей хватает, князь, не волнуйся. Вон отец твой не волновался.

Тогда Любим в первый раз понял, что ненавидит Всеслава. За речи эти правильные – нечего делать князю было в Свири, без него управлялись, – за улыбку эту спокойную, словно он, князь, ребенок несмышленый, воевода, дескать, лучше все знает. А главное, за то, что пытался он у Любима Добронегу отобрать. Даже ту малость, что была. Встречи эти редкие, крохи внимания. Уж он и подарками Радимку заваливал, и вертлявую младшую дочь Всеслава терпел, хоть не нравилась ему девчонка жутко, – да ничего не помогало. Была Добронега приветлива, добра, да и только. Но Любим верил, что еще чуть-чуть побудет рядом, еще один взгляд она на него бросит, и у нее тоже дыхание перехватит. И тоже на всю жизнь, сколько бы та жизнь потом не продлилась.

А потом Всеслав что-то заметил, хоть и был Любим осторожен и спокоен. Это он умел. Его сызмальства слишком спокойным для ребенка считали. А уж с годами и подавно мало что могло выбить его из колеи. Ну, разве что была тьма в памяти, когда малой к Перуну отошел. Но это давно было, Любим верил, что позабыл.

А однажды Всеслав молвил:

– Князь, поговорить с тобой хочу. У меня здесь воинов полный город. Они одного слова моего слушаются, но тяжело мне уже их сдерживать. Охрана твоя всякий стыд потеряла. Не княжеских кровей они, чтобы в любой дом входить да девок наших брать. Образумь их, князь, как бы беды не вышло.

Смотрел тогда Любим на Всеслава и думал о том, что впервые слышит такую долгую речь от него, да еще думал, кто ему узор на рубашке вышивал. Еще от матери осталась или уже жена пальцы иглой колола? Да еще думал, что Стремна здесь грохочет почти как беспокойное море. Да о чем только не думал, чтобы гнев свой загасить. За все эти месяцы, в каждый свой приезд Любим ни разу не воспользовался своим княжеским правом, хотя мог войти в дом воеводы и взять ту, что ему по нраву. И не сделал бы ничего воевода, а коли бы попытался, так на то охрана у Любима есть. А чужой бы не вмешался в это, хотя бы и кулаки чесались, потому что древнее это право – княжеское. А то, что его молодцы заскучали да разошлись в Свири… так они в той Свири больно частыми гостями стали. Двое вон даже жен себе взяли, а Всеслав смеет ему, Любиму, указывать! И стала накрывать пелена, как тогда, когда смотрел в застывшие глаза малого. В синие-синие. Почти такие же, как ее. Попробовал успокоиться тогда Любим, почти получилось, да увидел на воеводином запястье кожаный плетеный оберег и подумал снова о той, кто его делал, и вырвалось тогда злое:

– Прекратят, воевода. Только не обессудь, я вместо них правом княжеским воспользуюсь. Да в твой дом войду.

Застыл Всеслав, будто стужей его приморозило. И все смотрел безмолвно, только грудь под рубашкой ходуном ходила. А Любим ненавидел его в тот миг всей душой за то, что тот еще смеет думать, кого отдавать в жертву, ее или кучу безымянных девок. Смеет еще сомневаться в выборе, подлец! И когда уже князь сам едва не заорал в лицо воеводы “Как ты смеешь еще думать?!”, Всеслав ответил, с трудом разжимая зубы:

– Ее не получишь.

И ушел тогда князь с берега Стремны, а в голове колоколом звенело «ее не получишь». А черное, злое, уже застлало разум. Осталась только мысль о том, что ошибается воевода. Он – князь, и он все получит.

Как добрался до воеводиного дома, Любим не помнил. Помнил только, что люди в синей форме были за спиной.

Добронега стояла, склонившись у стола, за которым сидела измазанная кашей младшая дочь воеводы. И снова, как кипятком окатило: тот посмел привести в дом меньшицу! Посмел, когда у него уже была она!

Любим помнил, как Добронега подняла взгляд и вмиг отшатнулась. И как подхватила на руки перепачканную девчонку. Помнил, как что-то выкрикивал ей в лицо, а девчонка ревела так, что в ушах звенело. Помнил испуг в синих глазах и то, как скользили по плечам тугие черные косы, когда Добронега качала головой. Отказывала… Она отказывала ему!

А потом Любим помнил чью-то хватку на плечах. Обернулся с единственным желанием убить того, кто смеет его сдерживать. И увидел того самого воина, которого воевода называл Улебом. Едва успел крикнуть своим, чтобы того убрали с дороги, как появился сам воевода. И чернота разом спала, и звенеть в ушах перестало. Только слышно было, как орет девчонка на руках Добронеги. И сказал тогда Любим спокойно:

– Либо моей будешь, либо вдовий наряд примеришь.

А Добронега отшатнулась к печи и испуганно посмотрела на Всеслава. И был миг, когда она была готова шагнуть к нему, Любиму, но вмешался все тот же Улеб:

– Злое ты задумал, князь. Вся Свирь встанет.

И отступил князь, ненавидя эту правду, и тем же днем уехал из Свири.

Боги не преминули наказать его, когда две седмицы спустя оказался в его доме старый хванец. Князь принял его сперва приветливо, потому что с детства слышал об этих чудесниках столько всего, что сам чуть не Богами их считал. Да только хванец тот, едва наедине остались, молвил:

– Зло рядом с тобой, князь. Зло, что на другое зло ответит. И оно сына заберет.

Рассмеялся тогда Любим, но на душе от слов тех осадок остался. Велел принять хванца как доброго гостя, но больше старался с ним не видеться. А еще Миролюба охраной окружил, точно как себя. Не понимал малец, отчего раньше можно было одному в рощу бежать, а теперь только во дворе да только с воинами за плечами. Но не мог Любим те слова из головы выкинуть.

Еще две седмицы пролетели как во сне. Старался Любим привычными заботами мысли о Свири перебить. Про Добронегу почти не вспоминал. Запрещал себе думать. Только душными ночами она во сне приходила. Да добром там все было, не было испуга в синих глазах. А еще знал князь, что не окончен их разговор, и Всеслав теперь изо дня в день будет ждать, когда же Любим возьмет свое… по праву. И нет-нет да екало в груди. А ну как и вправду взять? Раз в жизни наплевать на все! И чуяло сердце, что согласится Добронега. Хоть не добром, но согласится. Потому что сердце женское – оно другое. Добронега не станет думать о том, что Свирь поднимется, да воеводины воины на княжьих пойдут. Ей-то что до того будет, коли ее мужчина дымом в небеса уйдет.

Потому-то и вздрагивало сердце князя. Чуял он скорую развязку. Только не оттуда она пришла.

Когда к нему пришел гонец от свирского воеводы с вопросом, ехать ли Всеславу к князю или нет и брать ли с собой сына, Любим даже застыл. Позабыл совсем, что не только подарками задаривал сына воеводиного, а еще обещал ему дочку свою молодшую. Подумав, ответил: «Пусть едет», потому что при всем люде то обещание давал. Отказать уже не мог, да и не хотел. Неизвестно, как теперь все сложится. А Свирь – она и есть Свирь. Ее терять нельзя. Она единственый щит на пути кваров.

Любим приказал готовить Златку к знакомству, хоть и не видел в том смысла. Один постреленок только на коне боевом ездить начал, да пока через раз с него падает, а вторая еще и косы плести не умеет. Но слово есть слово. Да только не довелось ему побывать на праздненстве в честь знакомства, без него оно прошло, если вообще было. Потому что в день приезда воеводы он наконец дозволил своим воинам свозить Миролюба на рыбалку, чтобы тот хоть на праздничном обеде не капризничал – совсем мальчонка извелся взаперти.

К вечеру пришлось вспомнить слова хванца, когда ни воины, ни Миролюб не вернулись. Следующие дни прошли у князя все в том же черном дурмане, а в редкие минуты сна приходил к нему малой и осуждающе качал вихрастой головой. И каждый раз была его грудь затянута обрывком плаща Любима, да все одно сочилась алая кровь, текла в сыру землю. И просыпался князь в холодном поту.

Его воины сбились с ног. Любим видел такое, только когда искали убийцу отца. Убийцу так и не нашли, как не могли найти и Миролюба. Минуты утекали, а княжич точно под землю провалился. На третий день Любим вспомнил о старом хванце. Бросился на его поиски, боясь, что не успеет. Он твердо верил, что старик и забрал его сына, иначе с чего он там молол про зло. Но хванец и не думал прятаться. Пришел сам и спокойно смотрел в глаза князя. Снова стал нести пустое, тогда Любим пригрозил, что каленым железом выбьет из него правду. Боги – не Боги те хванцы… Любиму уже было все равно. Старик не испугался. То ли правда верил в то, что святые они, и не посмеет князь его тронуть, то ли умом от княжеского гнева тронулся.

А Любим и сам будто с ума сошел, велел старика в цепи заковать. Воины замешкались, они-то тоже глупые басни про хванов сызмальства слушали. Да пока его люди в оцепенении стояли, воевода свирский вмешался. Молвил, будто по молодости довелось ему хванца живого видеть, да что неспроста де говорят, что они многое ведают. Князь и Всеслава бы в цепи заковал, да сейчас каждый воин на счету был, потому он отступил в сторону, позволив воеводе подойти к старику. Любим стоял и слушал, как старик рассказывал, что «сын князя во сырой земле, да жив пока». От тех слов Любиму даже грудь сдавило. Примерещилось, что зарыли его кровинушку живьем да что земля на грудь давит да ручкам пошевелиться не дает. Не мог он слушать бред старца. Еле держался, чтобы не схватить того за плечи да не вытрясти из него всю душу. Но не успел – случилось страшное. Помощница Смерти постучалась в ворота княжеского терема. В ее руках был небольшой сверток.

Любим велел впустить ее. Старуха шла неспешно, точно глумилась над княжеской бедой, точно невдомек ей было, что вестей о сыне Любим ждет как глоток воздуха. Во дворе наступила тишина. Замолчал старый хванец, стихли причитания няньки Миролюба, невесть как оказавшейся среди воинов. В этой немой тишине слова Помощницы Смерти казались дикими, их не хотелось слышать. Старуха сказала, что нашла сверток на пороге своего дома с запиской «Князю Любиму». Сверток она не разворачивала, но знает, что там. «Увидела», – коротко пояснила она. Рука Любима не дрогнула, принимая сверток. И голос не дрогнул, когда он спросил, что еще может рассказать женщина. В ответ услышал то, что и ожидал: «Мы не с людьми. Мы не можем объяснить то, что видим. Я не знаю, где твой сын, князь, знаю только, что он жив».

А в свертке оказалась детская кисть. И заледеневший Любим почему-то подумал, что левая – это ведь ничего. Получится еще из Миролюба воин. И не из таких получались. А потом осознал, что все это правда, и был бы рад окунуться в спасительную черноту, когда не знал и не ведал, что творил, только разум был ясным. Словно Боги снова над ним смеялись.

Еще в свертке оказалась карта. Обычный лист пергамента, на котором очень подробно была обозначена пограничная часть княжеских земель. В том месте, где Стремна впадала в море, был нарисован неведомый Любиму знак, а над ним на правильном словенском написано: “Через два дня мы пройдем по Стремне. Мы не должны увидеть ни одного твоего воина. На третий день ты получишь сына”.

Теперь Любим ясно осознал, что Боги насмехались. Сын или десятки сожженных и разграбленных деревень… Сын или сотни безымянных людей…

Краем глаза он увидел, как воевода дернулся. Видно тоже это прочел.

Любим обратился к Помощнице Смерти, раз за разом заставляя старуху рассказывать о том, что она видела, понимая при этом, что все это бесполезно, что он не может отдать земли своих отцов… и сына тоже не может отдать. Будь прокляты эти квары! И Свирь с ее воеводой!

Любим даже не заметил, что Всеслав исчез со двора. Той же ночью исчезли все его воины. Впрочем, тех воинов и было-то всего две дюжины. Любим уже готов был поутру отправляться за ними в погоню – мнилось ему, что свирский воевода так отомстил за обиду: отнял единственного сына. Но слуги сказали, что воеводин сын остался в княжеском тереме с одним из свирских воинов. И Любим передумал снаряжать погоню. Для него начался еще один долгий день поисков.

Вечером вернулся свирский отряд, сократившийся на треть, и на руках вошедшего во двор воеводы забылся в беспамятстве Миролюб. Князь едва помнил, как прижимал к себе сына, как звал лекаря да не хотел отдавать ребенка даже рыдающей Милонеге. Проклинал Богов за сверток, что принесла Помощница Смерти, и благодарил за то, что все же вернули сына.

Лекарь уложил ребенка тут же, на плащ, постеленный воеводой Свири. Любим заметил, что Всеслав бережет правый бок:

– Как нашел? – хрипло выдавил Любим.

– Хванец сказал: «Жив, но под землей. Чужой ведун зовет его в чужой обряд». Обряд – это квары. А квары всегда у воды. Мы у реки искали.

– Мы эту реку едва вспять не повернули, – зло выдавил князь. – Не было его там!

– У самой реки не было. Но в лесу землянка была, – не отрывая глаз от ребенка, ответил Всеслав. – Один из наших псов от дома за нами увязался, да по дороге отстал. Думали, назад в Свирь вернулся, а он сегодня нас догнал. Задержался. Видно, волки потрепали. Златка твоя рубашонку нам братову дала. Вот пес мальчонку в землянке и нашел.

Князь смотрел на Всеслава и еле сдерживал ярость. На себя – за то, что не стал вслушиваться в бред хванца, на проклятого хванца – что не мог сказать раньше, до того, как покалечили Миролюба, на воеводу – за то, что он успел, смог, в то время как сам Любим так и не сумел найти сына… да еще на то, что так и не взял себе Любим лобастого свирского щенка.

Князь резко отвернулся и увидел, как Милонега гладит сына по голове – точно так же, как когда-то Добронега гладила Радима целую жизнь назад. А потом мальчик пошевелился и со стоном повернул голову. Унизанные перстнями пальцы Милонеги запутались в седых прядях. Милонега согнулась пополам, будто ее ударили, беззвучно зарыдав, а позади них вдруг послышался жалобный вой. Любим обернулся на звук. На руках одного из воинов скулила крупная собака с перевязанными шеей и боком. То ли о себе она жалела, то ли о мальчонке. Милонега тоже распрямилась и посмотрела на воина с собакой. Тот смутился и отступил за спины товарищей, словно боясь, что пса сейчас выкинут со двора.

– Кликните Надина. Пусть он пса посмотрит, – неестественно спокойно произнесла Милонега, а потом, не удержавшись, всхлипнула в голос и ухватилась за запястье мужа:

– Пусть Всеслав просит все, что захочет! Мы у него в долгу неоплатном!

И сжала так, что у Любима рука занемела. Князь медленно повернулся к Всеславу и, едва взглянув в его глаза, сразу понял, что тот попросит.

На следующий день лекарь сказал, что Миролюб оправится. Не просто, не скоро, но оправится, и Любим смог наконец отойти от постели сына. Милонега же так и поселилась в детской на долгие месяцы.

Свирцы собирались уезжать. Любим вышел во двор и долго смотрел на то, как два воина пытаются придумать, как устроить на седле собаку, чтобы та перенесла дорогу.

– Телегу возьмите, – бросил он наконец. – Медленней, зато пес ваш цел будет.

Воин помоложе засиял улыбкой и бросился за Надином, князевым псарем, который, заслышав слова князя, уже спешил через двор. А сам Любим все ждал, чем же попросит отплатить воевода.

Воевода появился во дворе один, видно, его сын еще был на женской половине – прощался со Златой. Любим смотрел на то, как идет в его сторону Всеслав, и снова злость поднималась в груди. Злость на себя, на воеводу, на Богов.