Текст книги "Капелла №6 (СИ)"
Автор книги: Julia Shtal
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)
Вот он бы ответил точно, что нет сил и времени тратить на поиски, которые, между прочим, вполне могли окончиться неудачей. А что бы тогда Крис? Только бы негромко рассмеялся и сказал бы так легко и непринуждённо, что ведь всё это только отговорки и что если бы он так и не нашёл «своё» место, то открыл для себя нечто другое, более важное… А прошлая проблема, как это и бывает со всеми нашими проблемами в жизни, обесценилась бы до неузнаваемости. Так бы он ответил, при этом мило улыбаясь и несколько изящно жестикулируя руками; это было бы чудным ответом, типичным ответом для всего этого европейского общества, не задумывающегося над следующим днём или предыдущим, беспечного, живущего «здесь и сейчас».
А Чес, тот Чес, который с кепкой и который был лишь случайной жертвой, одной из многих, в битве между Добром и Злом, тот бы лишь угрюмо усмехнулся. Из того Чеса Джон дочиста выбил всё то, что делало его полной противоположностью ему.
Уже не впервые Джон убеждался, что его смерть и его перерождение – самое верное и лучшее, что могла ему дать судьба. Вероятно, весь этот кукольный мир вокруг, такой хрупкий и могущий развалиться от одной хоть сколько-нибудь масштабной катастрофы, был создан для этого паренька. Отрадно, что он тут счастлив.
Правда, некоторое молчание и затыкание самого себя от страха ляпнуть чего-то, что бы не понравилось Джону, слегка обеспокоило последнего. Скорее всего, он уже давно начал подстраивать парнишку под себя. Дело неудивительное. Единственное, что успокаивало: вскоре они разойдутся навсегда.
Джон за всё время так не задумывался об этом, как сейчас, шагая по обыкновенной улочке Крийон, вероятно, летом и весной очень красивой из-за обилия зелени и света, а сейчас – дряхлой из-за уж слишком большого переизбытка мощных, чёрных, голых стволов и болеющих кустарников жёлто-коричневого цвета. Каждый раз его мысли об этом либо по-тупому заминались под весом других, искусственно отвлекающих, либо находили неестественно циничную отмазку. Что бы это ни было, но он никогда не находил правдивого ответа.
В эту минуту из-за угла резко появилась церковь сурового, чисто романсокого стиля. Крис заговорил:
– Мы не будем заходить сюда, в церковь Святого Жозефа. Просто представь себе, что здесь казнили сотни протестантов – ну, в то время, когда любые другие религии, кроме католицизма, жутко осуждались.
– Тут же места немного… – окинув взглядом сооружение и задумавшись, выдал Джон: как всегда, его интересовала практическая сторона вопроса.
– О, ты не в курсе устройства таких древних строений! – Кристиан замедлился, когда они стали проходить около церкви, и показал рукой вниз. – Мы бываем только в одной четвёртой части, когда заходим в общий зал и часовни; чаще всего церкви уходят глубоко вниз своими тайными ходами, лестницами, этажами… на многие-многие метры. У каждой такой есть мини-часовенка под землёй, сохранившаяся до наших дней или засыпанная землёй. Вот там-то и происходило всё буйство, если тебя интересует… – Джон, приподняв брови, выразительно на него глянул, давая понять, что не стоило так слишком акцентировать внимание на этом.
– Ну, а сейчас это, помимо церкви, целый комплекс различных ассоциаций, групп; кажется, тут есть собственный кружок режиссёров, что должны снимать фильм об этом месте и всём таком подобном…
Они прошли мимо церкви, вперёд, и через пару минут достигли широкого проспекта Гарибальди – вместо двух автомобильных полос здесь было аж четыре, что делало эту улицу просто громадной по сравнению с остальными для местных. Так сказал Кристиан; Джон же попросил представить себе дорогу вдвое больше и добавил, что у них в Лос-Анджелесе только такие называются проспектами; а то, что в Лионе проспект, в Америке лишь маленькая улочка.
Поднявшись вверх по Гарибальди, они свернули вновь налево, на Монгольфэ. Сперва тут не было ничего особенного: разнокалиберные офисные низкие здания и ни капли древности. Потом начались жилые пятиэтажные дома, где, по словам Криса, обыкновенно жил обслуживающий персонал, бармены, официанты, так как жильё не было старинным домом, соответственно, стоило недорого, а до центра рукой подать. Невзрачная аллея, парковка… жёлтые низкие домишки, обклеенные яркими афишами, полусодранными местными вандалами, которые тут же расписались на чисто французском. Здесь находился совершенно другой Лион, принадлежавший людям победнее.
– Видишь в конце улицы зарешеченные красные окна и высокие готические башенки? Это, наверное, единственное, на что тут можно посмотреть… ну, и ещё квадрат вокруг этого собора – там красивые дома восемнадцатого века. В общем-то, всё… Я бы повёл тебя несколько иным путём, если бы мы не следовали ровно в мой университет… – казалось, Кристиан чувствует себя немного виноватым в том, что вокруг не было привычной роскоши и размаха, а лишь какой-то спальный район.
– Где находится то кафе, куда ты сбежал, будучи ребёнком? – словно не услышав эти слова, спросил Джон, стараясь не придавать голосу слишком большого интереса.
– Ну, рядом с детдомом. Точнее, недалеко. Но ещё и очень близко с моим университетом, как я слыхал. А что? – последнее Крис спросил скорее по привычке спрашивать всё, вне зависимости от того, нужно ему это или нет.
– Почему-то вдруг вспомнил… Ладно, расскажи мне, а сколько убили протестантов в этом соборе?
Кажется, всё вновь началось с какого-то давно позабытого начала: с простого вопроса, с простой истории, с полушутливого взгляда, с полной серьёзностьи в глазах. Джон вспомнил то, о чём думал ещё на улице Крийон: завтра вечером он останется один в своём номере, со своей победой и какой-то кучкой денег; купит билет на ближайший самолёт, пусть и дорогой, и первым же утренним рейсом вырвется через полотно облаков навстречу ночным огням Америки. Кому он врёт, прикидываясь равнодушным? Всё равно ведь потом впадёт в глубочайшую депрессию, которую никто не заметит из ближайшего окружения… Так всё и будет. «Ты сделал что-то со мной, Чес… что-то невероятное, что никто и никогда не мог сделать с Джоном Константином».
Он смотрел на беззаботного паренька, и ему было радостно, что тот не знал всех мыслей, связанных с ним; это очень мутные, беспокойные, грязные мысли, недостойные того, чтобы их знал адвокат.
А святой отец всё знал, давно знал и пытался вывести Джона на путь правдивости по отношению к себе. Путь оказался тернист, не по силам Константину; он так и не дошёл его до конца, сдался. Было бы насилием заставлять его идти дальше, но что-то Джону подсказывало, что это так и будет: святой отец, во имя всего блага, заставит его. И он сам, правда, гораздо позже, будет премного ему благодарен за это. Но чем-то придётся заплатить…
Отвлекла его от этих явно не весёлых мыслей открывшаяся церковь какого-то очередного святого. За ней находился чудесный садик, вероятно, летом пылавший всеми цветами, а сейчас покрывшийся желтоватой сепией, которой осень – нерадивый дизайнер – покрыла её не так давно. Вокруг действительно возвысились крупные старинные здания, и вновь всё стало почти как в центре. По словам Криса, это место было отдушиной местных; конечно, подобные уголки им встретятся здесь не раз, но этот почему-то любили больше всего.
Его рассказ прервался желанием тотчас же отведать мороженого, что продавали в конце сада, на другой стороне улицы неизвестного Джону Марешаля Фоша. Их вкусы как-то незаметно сошлись в выборе мороженого: фисташковое, в рожке, сплошь обсыпанном глазурью. Кристиан, с аппетитом его поедая, сказал, что они не пойдут так, как он планировал заранее, а устремятся по случайным улочкам бесцельно, при этом стараясь продвигаться «куда-то туда», и махнул налево. По его словам, импровизация была эффективнее плана, на что Джон скептически заявил, что такого обманчивого мнения придерживаются почти все творческие люди, из-за чего и получают потом по голове. Судя по всему, воинственно откинув край шарфа назад, как последний герой в каком-нибудь пафосном боевике, Крис был готов защищать творческую прослойку населения до последнего. Однако их полная поглощённость друг другом оказалась причиной тому, что они шли на красный свет через дорогу: только симфония противных гудков и резко пронёсшейся машины прямо перед носом отвлекли их от спора. Очнувшись и быстро перебежав, они уже и позабыли на той стороне проспекта, что так волновало их души перед тем. Только беззаботный смех над произошедшим слышался от них, уходящих вперёд под взгляды десятков удивлённых глаз. Джон потом долго вспоминал этот день, этот момент, когда он позволил себе не просто окунуть ноги в озеро с названием «Беззаботство», но и сам полностью ушёл под воду прямо с одеждой, до самой макушки. И был, безусловно, счастлив наконец забыть про все рамки и самозапреты.
Они прошли прямо на улицу Доктора Муисе, но им сразу пришлись не по вкусу обычные, хоть и старые на самом деле дома, поэтому они порешили держаться улицы Марешаля Фоша – вот уж где нагромождённые друг с другом дома напоминали своим декором скорее пышные праздничные тортики с бесконечным количеством безе-«витков», с тонкими прослойками крема, закруглявшегося около больших сверкающих окон – пластинок с застывшим сиропом, с квадратными, строгими и изящными балконами-«шоколадом», наконец, с огромными входными песочными дверьми-«печеньем» и всё это на бежевой, белой или слегка сероватой глазури. Вроде бы, типично и видано-перевидано десять раз, а всё равно, даже чёрствая душа Джона слегка смягчалась, когда ощущала себя в окружении такого великолепия, а его циничное мнение потихоньку угасало. Всё-таки что-то, может, сами о том не догадываясь, архитекторы прошлых лет вложили в эти дома, отчего каждый человек не мог равнодушно проходить мимо. Может быть, как раз таки душу?..
Неожиданно адвокат, что-то весело вещавший, как и всегда, толкнул Джона, тихо усмехающегося, направо, по проспекту Франклина Рузвельта в сторону шуршащих, жёлтых, маленьких деревьев и белёсого аккуратного памятника-фонтана. Как оказалось, это памятник маршалу Лиоте; кто-нибудь когда-нибудь да слыхал о так называемом плане Лиоте, подразумевающим медленный и постепенный развал коммунистического блока с помощью методов психологической войны. Формулировка странная и расплывчатая, однако Кристиан не стал углубляться в пучины истории, обойдясь лишь парой общих слов. В том маленьком парке вокруг памятника продавали яркие роскошные цветы: вот уж было что удивительно видеть в начале увядающей осени, в полумраке, среди грязного асфальта, наспех засыпанного тёмными листьями и пожухшой травой.
Парк выходил на набережную Рона; побродив там немного, они вновь вернулись на улицу Марешаля Фоша: в тот момент вокруг стемнело ещё больше, даже пропали рыжеватые разводы на западном краю неба. Лион преображался, зажигался, подобно хорошенькой, но чересчур аристократично одетой девушке, которая вечером приходила домой, ярко красилась и надевала своё самое лучшее блестящее платье. Трудно было сказать, какой образ был красивее; Джону оба варианта нравились одинаково.
Казалось, это могло происходить бесконечно: гуляние туда-сюда, меж великолепных остатков прошлых веков и прошлых мыслей, между историей и современностью, между заоблачной мечтой, казавшейся для местных людей повседневной жизнью, и реальностью. Джон перестал считать, сколько раз искренне усмехался вместе с этим парнишкой – вероятно, это число давным-давно превысило все дозволенные Константину лимиты. Но впервые он ощутил жизнь, жизнь, что текла внутри него и снаружи, что всё-таки была не серой сточной струйкой, а переливающимся в свете яркого солнышка ручьём, быстрым и стремительным. Ему хотелось поблагодарить за это Чеса… или Кристиана, неважно: эти два человека почти слились в его сознании в одного. Но он не смог пока осмелеть настолько, чтобы совершить это простое действие.
Добрых часа полтора они добирались неспешно, переходя из одной узкой улочки в другую, пока не оказались рядом с длинным зданием с большими окнами – это, наконец, был жёлто-коричневый в полоску университет, в котором Кристиан учился. Тот сознался, что на деле они прошли около четырёх километров, и он уже, как истинный француз, начал уставать, однако некоторая непринуждённая весёлость, что всё время сопровождала их беседу, не давала ему понурить голову. Он, смущённо улыбаясь, признался, что готов пройти ещё столько же: лишь бы весёлость не ушла. Джону это почему-то сильно напомнило его самого… его самого совсем недавно. А Форстеру ничего не стоило просто взять и сказать правду!
Потом они чисто наугад обогнули университет и свернули налево. Теперь их путь пролегал по широкому, ничем не примечательному проспекту, где в большинстве своём сновали студенты, уходящие с последних пар по общежитиям или домой. Спустя пару минут они остановились: у Кристиана развязался ботинок, а Джон в это время безучастно разглядывал витрину кафешки рядом, видимо, довольно старинной, со звучным названием lʼAuthentique. Рядом со входом находилось не только меню, но и табличка с интересными фактами, судя по всему, связанными с этим кафе. Удивительно, но часть из них была переведена на английский. Джон немного почитал их, и… конечно, вероятность не такая большая, но попробовать стоило… Он радостно дотронулся до локтя Кристиана; тот, разогнувшись, непонимающе на него посмотрел, а Джон лукаво спросил, кивая в сторону ресторана:
– Никакие детские воспоминания не навевает?.. – Форстер вопросительно смотрел аж целую минуту, разглядывал главный вход, даже дотронулся до меню, пролистнул пару страничек. Зачем-то остановился на напитках, просмотрев их, и с застрявшим в горле волнением, что не смогло выплеснуться в словах, отрывисто произнёс:
– Джон… да ты что… будто специально подстроил. Это смешно или банально, но рядом с нами кафе, в котором я был много-много лет назад и где впервые ощутил в себе творческую жилку. Теперь понятно, почему мы шли сюда так устремлённо… – он опёрся спиной о стеклянную витрину и, прикрыв глаза, сладко и расслабленно выдохнул.
– Можешь быть уверен, что сюда я бы никогда не добрался. Такие простые и одновременно много значащие мысли в голову, увы, не наведываются.
– Давай зайдём… как знать, может, пробудим от долгого сна ещё одного молодого гения, что через пару лет, возможно, уже и не вспомнит, как восстановил свой талант, прельстившись богатой жизнью… а может, просто потратим лишних десять евро. Всё равно, ведь правда? – равнодушно добавил Джон и толкнул дверь. Кристиан не совсем остановил его, но притронулся к его плечу, слегка развернув к себе. И вновь очень спонтанно они оказались слишком близко… настолько близко, когда уже терялась грань приличия, стиралась граница между сладкой фантасмагорией и реальностью. Такое уже бывало.
– Я тебя не забуду… – Джон видел эти воспламенившиеся безумием глаза и… точно знал, что и сам не лучше. Это уже было слишком!
– Ты хотел сказать, что не забудешь, как начинал? – поправил его Джон, окинув пристальным взглядом. Крис сжал его плечо, опустил глаза, словно потупившись, и мелко кивнул. Да-да, конечно, он так и хотел сказать. Просто одурманивание в голове не дало. А это одурманивание происходило уже не один раз. Не один раз за день. И не только с ним, а ещё и с Джоном.
Они вошли в кафе: темноватое, выполненное в викторианском стиле. Здесь несложно было вдохновиться. Джон вдохнул терпкого влажного воздуха и ощутил сладкую разливающуюся истому по своему телу: почему-то казалось, что в этом виноват Форстер. Трудно было вспоминать это томное, но в какой-то мере и наивное выражение лица без раскаливания какой-то важной струны в его душе. Это всё тянуло на какое-то дно, знал Джон. И отчего-то, глянув на парнишку, он понял, что тот неосознанно считает также. Странна человеческая сущность: чем более опускается, тем сильнее чувствует себя счастливой. Что-то в нас ещё живёт такое, что позволяет называть нас детьми Содома и Гоморры.
Они вновь заказали по кофе: Джон – американо, а Кристиан – опять какой-то один из видов кофе с огромной пенкой на поверхности.
– Наши бы сердца навряд ли сказали нам «спасибо» за этот кофейный тур по Лиону, – вооружившись ложкой, задорно произнёс адвокат и принялся за густую, посыпанную всеми возможными вкусностями пену.
– Я был бы рад скорее умереть здесь от сердечного приступа, вызванного переизбытком кофе, чем там, у себя, от переизбытка слишком скучной повседневности, – Джон посмотрел за окно, на оживлённый проспект, по которому спешно шагали уставшие студенты – именно туда выходил их тяжёлый, реально выточенный из серого камня стол с витиеватыми ножками.
– Так путешествуй! – несколько удивлённый, будто это было наипростейшее решение из всех, Форстер даже положил ложку. – Вот уж таким образом скучная повседневность наступит не скоро…
– Ага, так бы весь мир дружно путешествовал, – Джон скрестил руки на груди. – Ни работа, ни доход такого позволить не могут. В большинстве случаев. Да и в путешествии можно найти лишь временную отдушину… всё равно наша душа – вещь капризная, переменчивая. Чего-то желает, а сама не ведает. Ей нигде не будет хорошо до конца; прибиваемся куда-нибудь, словно корабли в непогоду, мы только тогда, когда она устанет от поисков.
– Тебя послушаешь, так вообще ничего не имеет смысла. Ну, хотя бы, по твоим словам, временную отдушину получить – и то счастье. Вот скажи, сколько раз ты выезжал за границу?
– Раза два. За всю жизнь, – Джон удовлетворённо хмыкнул, понимая, что в их спорах сурового реалиста и отчаянного оптимиста Крис научился выбирать верную тактику.
– И наверняка эта поездка в Лион – второй раз… – «Ну да, – хотелось сказать Джону, – а первый был пару месяцев тому назад, когда позади меня валялся твой труп, а выезжал я за границу нашего мира».
– Тебе нужно попробовать себя в этом. Вдруг понравится. Поезжай куда-нибудь, в какую-нибудь страну, пусть Европы или Азии, и осваивай её. Только езжай не в сезон, иначе не протолкнёшься сквозь толпы туристов.
– Может быть, может быть…
– Твоё «может быть» означает, что это не для тебя или… – заметив недвольный взгляд Джона, Форстер поправился: – …или что ты, по крайней мере, уж точно не в восторге.
– Надо же!.. – скорее себе, чем ему, усмехнулся Джон. Он хотел сказать на самом деле, что кто-то определённо стал понимать его.
– Знаешь… – это значило, что Кристиан сейчас признается в чём-нибудь сокровенном, – после общения с тобой хотя бы пару дней начинаешь неосознанно подстраиваться под тебя. Может, в каком-то смысле и понимать, но это слишком смешное слово для тебя, знаю…
– Если тебя устроит, можешь думать об этом как о некой благосклонности с моей стороны, – скрестив руки на груди, почти серьёзно отчеканил Джон.
– А если не устроит, я могу думать, как захочу, договорились? – с присущим ему умением быстро обделывать сложные дела, пришедшим из профессиональной сферы, Форстер хитро усмехнулся. Константин не ответил, лишь покачал головой, желая этим сказать «Что за глупый мальчишка!».
На несколько минут воцарилось молчание. Джон наблюдал за людьми – одно из любимых, но бесполезных его занятий; Кристиан же сосредоточенно допивал кофе и, кажется, раздумывал о чём-то сугубо своём: так были хмуры его брови и сжаты губы. В это время в кафе привалило достаточно людей: некоторые из них были давно известны здесь и входили неторопливо, с некоторым пафосом, сквозившим во всех движениях, а другими были обыкновенные студенты с художественных факультетов, шедшие сюда с блестящими чёрными трубами за спиной, в которых хранились их свёрнутые шедевры; ещё реже сюда хаживали уж совсем-совсем обычные люди, вроде них с Крисом, такие же странные дуэты. Наконец, допив кофе, вдохнув и выдохнув, адвокат решил как бы подвести итог:
– Я понял одну вещь, Джон, – серьёзно проговорил он, несколько печально опустив глаза; в приятном полусумраке мягкого свечения это выглядело чарующе и трогательно. – Вот ты опять подумаешь: «А почему, собственно говоря, эти выводы должен слушать я?». Честно, не знаю. Просто так выходит… Так выходят эти мысли, именно сейчас и именно здесь, в этом месте, с тобой… – Крис вскинул на него глаза, напряжённые, полные какого-то чувства, схожего с грозовой тучей, готовой вот-вот излиться. – Я понял, что черпнул вдохновения не здесь, не совсем сейчас, распивая напиток прошлого, а там, в парке, когда рисовал нас. Это было удивительное чувство, мотивирующее невероятно. Жаль, им нельзя поделиться с миром; оно невозможно переполняет.
– Всё-таки, ты настоящий художник, – одобрительно хмыкнул Джон. – Рад, что хоть чем-то помог тебе, – он тут же осёкся, подумав, что зря сказал это: теперь этот наивный идиот станет ещё и счастливым. И наивный идиот радостно стал счастливым: Джон никогда не видал такой искренности в обычных глазах, только читал об этом в книжках да видел на картинах.
Однако, зная, как Джон неодобрительно относится к подобного рода эпизодам, где было до черта чувственности и ноль – логики, Форстер в тот же момент неохотно прокашлялся, прикрыв рот, убирая тем самым свою глупую улыбку, и отвёл глаза в сторону, пытаясь стереть из них веником здравых чувств весь разжигающий его сор.
После того, как они расплатились, Кристиан быстро встал и, стараясь придать лицу выражение суровое, проговорил:
– В общем, огромное тебе спасибо. Ты самый важный урок в жизни, который я когда-либо усваивал, – в его глазах не было робости, он отнюдь не боялся получить колкое слово в ответ или даже насмехательный взгляд. Он просто знал, что, несмотря на реакцию, его слова доходят до цели, до этого леденящего айсберга под названием «сердце Джона». Он знал; а от того, что он знал, начинало становиться нехорошо самому Джону. Впрочем, это сейчас отошло на второй план…
– Пусть и так, но, по-моему, ты всё жутко преувеличиваешь…
Они вышли из сумрака кафе, словно из старинного замка, что рисуют всегда виднеющимся из-за высоких скал, и на их лица хлынул жёсткий холодный ветер и первые капли дождя. Стоило им пройти только квартал, как небо над Лионом вновь решило гулко разреветься, словно маленькая истеричная девушка, которую бросил очередной парень. Они вновь пошли под одним зонтом, но разговор от этого тем не менее не начинался. Джону показалось, что парень в один момент слишком чудно переменился: раньше, словно воздушный шарик, наполненный гелием, он витиевато летел вверх, к солнцу и порхающим бабочкам, к птицам и взлетающим самолётам; теперь, будто кто этот шарик поймал, выпустил из него гелий и надул его обычным воздухом, он грузно катился по грязной земле, болтался туда-сюда от порывов ветра и машин. Жалкое зрелище, короче говоря.
Джон не мог знать причины перемены, но почему-то сердце его колотилось и ёкало, как сирена пожарной машины; в такие моменты всегда по-глупому страшно, что этот бешеный ритм дойдёт до, кажется, такого проницательного слуха другого человека, к которому это, как знать, может, и обращено. На самом-то деле это лишь утешение себя иллюзиями; на самом-то деле безумно хочется, чтобы кто-нибудь это услышал.
– Что ж, думаю, на этом наша прогулка завершена… – тихо сказал Форстер, стараясь не глядеть на Джона. – Сейчас доедем до станции Лион Перраш на автобусе… они здесь часто ходят… – Кристиан и правда будто какую горечь проглотил; кажется, его мысли были всецело заняты чем-то другим. Отчего-то Джону искренно хотелось верить в то, что у парнишки всё наладится.
На обратном пути они молчали совсем; при этом всё вдруг показалось ужасно скучным и нудным: и этот неуютный дождь, и гремящий автобус, и вечерние пробки на светофорах, и ужасные серые люди под пятнами зонтов. Даже красивые здания навевали какую-то печаль. Опять к Константину неожиданно подобралась, словно скользкая тень, противная мысль о его бесперспективном будущем, опять всё это стало близко, что, казалось, наступи следующий день и всё разобьётся вдребезги, даже эти лучистые воспоминания. Только на них и была надежда. Но на Джона панически нападал страх того, что в одно прекрасное утро он забудет этот расписной лист из своей биографии с вечерним, полыхающим в разноцветных огнях и с утренним, покрытым нежной дымкой Лионом, с преследующим запахом кофе на каждом шагу и с этим ангелом, широко улыбающимся, что позволил обрезать себе крылья и решил спуститься к нам ещё раз, дабы хлебнуть горечи с Джоном. Всё это… неужели оно уже стало воспоминанием и день ото дня будет покрываться дымом и туманом, словно старая фотография – пылью?
Джон искал телефон, чтобы посмотреть время, и неожиданно нащупал холст. Вот это, надеялся он, не даст ему забыть всё. Как жаль, что он не был ни писателем, ни художником, ни просто человеком с хорошо развитой памятью или с желанием вести скудный дневник, полный штампов. Здорово было бы, если б он мог воспроизвести это так же ярко, как это было в оригинале! Вероятно, это его слишком банальные мысли; жутко истерзана эта тема – воспоминания и как их сохранить. Конечно, от банальности происходящего не становилось лучше самому Джону, но, по крайней мере, на некоторое время отвратило его от этого.
Когда они вышли рядом со станцией, где громыхал прибывающий поезд, дождь забарабанил так, словно сильными каплями хотел убить кого-то на земле. Всё это показалось ещё грустнее. На перекрёстке улицы Биша, где с одной стороны был отель Джона, с другой – квартира Криса, последний свернул зонт, позволив каплям стучать по их макушкам.
– Будь завтра готов в восемь, я тебе позвоню. Надеюсь, сегодня ты не скучал.
– Отнюдь не скучал, – Джон кивнул и попытался изобразить улыбку, хотя и вышло что-то ущербное, так как зубы невозможно стучали от холода. Стеклянные глаза Криса на секунду прояснились, потом он кивнул, улыбнулся так, словно готов был расплакаться, и развернулся, шагая в сторону своей квартиры. Постепенно он пропал за стеной дождя. «Вот чудак, у него же есть зонт!» – идя к себе, думал Джон. А потом вспомнил про своё положение, хорошенько подумал и, усмехнувшись вслух, шёпотом проговорил: «Ох уж этот любитель справедливости! Его нельзя не назвать трогательным…» Джон уже разрешал себе такие слова по отношению к нему. Ведь недавно что-то очень сильно хрустнуло, переломилось в нём; может быть, это был его характер, а может, всего лишь горделивая независимость. Но то, что Кристиан вообще сумел сломать этот стальной прут, вызывало бурю эмоций.
Было слишком поздно для исповеди – почти восемь, да к тому же, сегодня было воскресенье, поэтому Джон остался дома, хотя никуда не хотело пропадать желание просто услышать успокаивающий шёпот святого отца, что говорил ему не отчаиваться раньше времени, не упиваться своим безумием, а просто хорошенько подумать. Джон как будто бы понял то, что пытался донести до него священник (который уже, впрочем, хорошо его изучил, поэтому и знал, что самооткровение произойдёт не скоро), однако сам знал, что понимал это как будто издалека, как будто просто наблюдал за человеком по имени Джон Константин, не являясь им самим, но будучи с ним слишком близким.
Тем не менее место ужасной неопределённости ещё оставалось, и много. Джон как бы неосознанно вновь примкнул к политике безразличия к происходящему, думая опять, что прокатит. Однако, прокатывало, но не без жертв. И на этот раз он думал, что если не обращать внимания на то, чего от него так искренне добивался святой отец, то всё пойдёт гладко. Но ведь Джон знал также, что в этом случае гладко означало пропасть, пропасть лжи и самогноения, гибель, ужасную гибель… Зато внешне всё и правда гладко. Ведь это же то самое, что он так любит?
Впрочем, ситуация не без излишней драматизации. Однако, опустившись в кровать, Джон не захотел об этом думать. Вообще, как только он выключил свет и что-то тараторящий на ещё чудном для него французском телевизор, он ощутил подступившее к нему, гложущее и крайне отвратительное чувство одиночества, что, словно монстр, завидев тьму в чьём-то окне и вакуумную пустоту – в чьей-то душе, подбиралось к нему, к его кровати. Некоторая важная часть его жизни закончилась, и об этом кричало всё этим вечером. Они гуляли впервые настолько долго, словно прощались и не могли проститься. Но, парадокс, чувства окончания было неполным, словно продолжение было не за горами, виднелось уже за горизонтом… Хотя это всего лишь чувство, глупое чувство, которым Джон отнюдь не доверял.
Засыпая, он пребывал в самом отвратительном виде меланхолии – в меланхолии безызвестности… Странная тревога мучила его сердце. Что-то ещё будет, это точно.
Комментарий к Глава 17. Настоящий художник.
еее отсутствие отзывов.
========== Глава 18. Судный день. ==========
Достигнув конца того, что следует знать, ты окажешься в начале того, что следует чувствовать.
Джебран Халиль ©.
Дождь шёл всю ночь; на утро сильный ветер приоткрыл дверцу балкона, неплотно прижатую, и Джон проснулся от утренней свежести и громкого шелестения колёс чьей-то машины по мокрому асфальту. На часах было пять с чем-то; Джон нехотя встал и, накинув халат, вышел на свой миниатюрный балкончик с кованой железной оградой. Весь Лион с раннего утра напоминал огромную газовую камеру, в которой не было видно людей по одной простой причине – так на улицах было туманно. Наверное, было не больше семи градусов; Джон пожалел, что вышел – теперь точно не заснёт. До звонка от Криса было больше трёх часов. Константин, усевшись за стул, задумался о том, чем бы ему заняться.
После некоторого времени жутчайшей прокрастинации он поднялся и решил заварить кофе, чтобы проснуться окончательно. Потом его взгляд нечаянно упал на стол рядом с окном: там, в соседстве с грязной рубашкой и носками, какими-то бумажками, гордо лежала картина Кристиана с распростёртой на ней чёрной лентой, что проходила между их фигурами на бумаге. Джон, дуя и отпивая горячий напиток, усмехнулся. Парнишка всеми силами хотел запомнится ему, но, Господи, если б он знал, какое отвратительное и вместе с тем прекрасное клеймо он уже отпечатал в его душе! Позорное и ущербное клеймо… Джон поморщился: для него это значило глубокий срам. Тогда внутренний голос начинал орать ему противным скрежетом скомороха, что «О, вот и попался независимый Джон Константин, попался на удочку, глупец! Привязался, привязался! Да ещё и к какому-то парнишке! Стыд! Подумать только, Джон Константин опустился до обычных тупых людей, к коим всегда относил людей, привязывающихся к другим».
Было невыносимо вести себя по-одному, думать по-другому, а чувствовать вообще по-третьему, по какому-то непостоянному закону! Хотелось идти одним путём, но другие две дорожки манили и заставляли идти по глухой трясине между ними. В такие моменты Джону хотелось выбрать что-то одно, неважно что, и ему всё время думалось, что пускай это сделает за него святой отец – вытянет его на дорогу, которую сам посчитает нужной. Но отчего-то, после мысли о том, что дорожка это была полна самых интимных откровений и круглосуточного терзания насчёт созревшего в душе, Джон тут же осекался и вновь топал как попало. Однако сегодня он надеялся на свою собственную трезвость – сегодня он решил сходить на финальную исповедь, и, если что-то было утаено в прошлых исповедях, сегодня оно должно было вскрыться.
