Знамя его надо мною. Часть 2 (СИ)

Текст добавлен: 18 июня 2019, 05:30

Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 2 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

Жанр:

Мистика

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

«Как же вышло, что доктор Шаффхаузен не заметил неладное? Я уверен, что Жанно не сейчас спрыгнул с ума, звоночки были и раньше. Нет, наверное, Шаффхаузен замечал…но едва ли он мог чем-то помочь, если Жанно возвел вокруг себя каменную стену, прятался за свою женушку и за воскресную мессу и от патрона, и от жизни, и от самого себя. Может, по этой причине Шаффхаузен и подыскал себе нового преемника. »

Верней почувствовал себя отчасти виноватым и ответственным за то, что бывший любовник – у которого он когда-то стал первым и, похоже, пока что остался единственным – теперь пребывает в столь плачевном и унизительном состоянии.

Восемнадцать лет гетеросексуального брака не изменили Жана, но сломали в нем что-то важное, лишили очарования юности, но не сделали зрелым и целостным мужчиной. Быть может, все выглядело бы иначе, если бы Эрнест после их разрыва не сжег за собой мосты и не исчез бесследно из жизни Жана, если бы они, как робко предлагал Дюваль, вручая приглашение на свою свадьбу, действительно остались друзьями, перезванивались и переписывались, если бы встречались хоть изредка, на пару дней в году, где-нибудь в Ницце или в Швейцарии… (1)

Эрнест не захотел быть другом на уик-энд, предпочел перетерпеть боль расставания и сохранить гордость; это ему удалось. Он почти не вспоминал о Жане, замкнул его образ в самом дальнем ящике памяти, как старую детскую игрушку, не выброшенную по чистой случайности, до той самой встречи на похоронах Шаффхаузена… Прежнее пламя не разгорелось, так, слегка полыхнуло, как огонек свечки на именинном пироге, прежде чем угаснуть навеки. Эрнеста увидел и увел за собою Соломон Кадош, перечеркнув прошлое, определив будущее и без остатка заполнив настоящее, это было волей судьбы – но та же судьба сыграла злую шутку с Жаном Дювалем, обратив его бессильный гнев и ненависть к сопернику в странную и болезненную любовь.

***

Исаак надел шлем и краги, завел мотоцикл и, прежде чем тронуться с места, по-мальчишески засмеялся от счастья… Слышать довольное урчание мощного мотора, ощущать бедрами гладкие хромированные бока и предвкушать скорость, которую стальной конь разовьет за десять секунд, было таким же наслаждением, как секс после долгого воздержания. Ничто не могло отравить этой радости. Лис чувствовал в себе достаточно сил и задора, чтобы справиться с любыми проблемами, и даже был в глубине души благодарен Жану Дювалю, не устававшему подбрасывать все новые задачки – и заодно давшему повод в неурочный час выбраться за ворота виллы и погонять по городу.

Эстер, крайне встревоженная и недовольная хаосом, воцарившимся в доме с самого утра, и справедливо считавшая, что всему виной – неугомонный художник, которому на месте не сидится, пыталась отговорить сына от поездки, но не преуспела. Исаак сразу дал понять, что не изменит своего решения, зато сам поручил матери позвонить в клинику и сообщить Соломону, что «пропажа нашлась».

– Но больше не говори Сиду ничего, ладно, мама? Пусть он спокойно работает. А я только съезжу по одному делу и вернусь раньше, чем у Ребекки успеет подойти тесто для булочек.

– Что у тебя еще за «дело»? – качая головой, спрашивала Эстер. – Что ты пытаешься от меня скрыть?

– Просто позвони брату, мама. Ты же знаешь, что сам я не могу это сделать.

– Я, конечно, позвоню Соломону, успокою и пожелаю хорошего дня, но будет намного лучше, если ты и месье Верней перестанете давать всем нам поводы для тревоги, и начнете думать о ком-нибудь, кроме себя…

Нравоучительная беседа могла быть долгой, поэтому Исаак предпочел поставить в ней точку, поцеловав мать в щеку, и убежать в гараж.

И вот, наконец, ворота открылись, и он выехал на мотоцикле наружу, чувствуя себя ни много ни мало Железной маской, покидающим стены Бастилии. (2)

Поездка до бистро, названного Эрнестом, заняла меньше десяти минут, и продлилась бы еще меньше, если бы Исаак не притормаживал, желая хотя бы чуть-чуть насладиться дорогой, гулом мотора и шуршанием шин, прежде чем мотоцикл придется снова остановить. Но желание увидеть Торнадо росло, по мере того, как расстояние между ними сокращалось, и постепенно вытесняло все прочие эмоции… И, судя по тому, как подскочил Эрнест, безошибочно различив во множестве городских шумов звук нужного автомобильного механизма, его желание было столь же сильным и взаимным.

***

Поначалу это было мучительно – смотреть на них обоих, видеть их вместе, перехватывать взгляды, подмечать знаки, выдающие взаимную страсть, но теперь Дюваль наконец-то осознал правду. Он понял замысел Соломона, разгадал как шараду: завладеть сразу двумя душами вместо одной, превратить бывших любовников и друзей в ненавидящих соперников, чтобы господин ради забавы мог наслаждаться их раздором, как гладиаторским поединком. Ласкать одного на глазах другого, мучить, терзать, отталкивая, чтобы после призвать к себе на ложе, и дать наслаждение тем большее, чем жесточе была пытка мнимым равнодушием.

«О, Соломон, Соломон! Как это на тебя похоже! Твои соплеменники всегда были жестоки, унижать иноверцев – их излюбленное развлечение. И тебе тоже нравится унижать меня, дрессировать, как цирковую собаку…»

Совсем недавно подобная фантазия у мужчины средних лет показалась бы доктору Дювалю болезненной, извращенной, психопатической… Он счел бы ее признаком перверсии, подлежащей фармакологической коррекции, теперь же он сам был внутри этой химеры, и она не выглядела столь ужасной. Скорее, возбуждала, вызывая выброс адреналина, как игра в русскую рулетку.

Ах, как живописно они, все трое, смотрелись со стороны, какой интересный, полный намеков разговор вели за чашкой кофе и мороженым с фруктами! Эрнест, с его вечным цыганским обаянием, одетый в легкомысленную безрукавку, выставлявшую напоказ сильные плечи, покрытые золотистым загаром, повязавший буйную голову красным платком – хотя уместнее бы зеленый, цвет вечной каторги, цвет безумия (3) – был под стать Соломону, прикатившему на встречу на мотоцикле, в джинсах и в кожаном байкерском жилете поверх спортивной рубашки…

Таким Кадош ничем не напоминал интеллигентного еврея, известного врача, в нем не осталось ни капли буржуазности, ни грамма обычной светскости. Жану куда легче было вообразить его главарем местной банды, чем владельцем собственной клиники. И он сразу почувствовал, что готов заплатить этому гангстеру любую дань.

Картинка «расплаты» выходила горячей, такой горячей, что Дювалю даже стало неловко сидеть на стуле. С губ его не сходила довольная улыбка: ведь он сумел настоять на своем, победил недоверчивое высокомерие Эрнеста, заставил вызвать Соломона, и Соломон приехал, оставил все свои дела и приехал – и разве это не было знаком, что Жан Дюваль принят в игру, если и не правах равного партнера, то со своей особенной ролью?..

Жан знал, что тоже выглядит хорошо, ему приятно было видеть свое отражение в оконном стекле, и он верил, что видится желанному мужчине, господину, царю, столь же соблазнительным, как прекрасный художник…

– Какая удача, Соломон, что вы сегодня не заняты в клинике, и как мило, что вы согласились присоединиться к нашему дружескому ланчу… Признаю, что на правах старого друга безбожно похитил Эрнеста, но этот способ добиться вашего внимания оказался самым действенным.

Темно-золотой взгляд Кадоша стал странно напряженным, едва Дюваль упомянул клинику, но голос звучал спокойно, в учтивой и холодноватой манере:

– Как раз сегодня я занят в клинике. Был занят утром, и буду занят вечером. Я приехал, рассчитывая пообедать с Эрнестом, но тут он удивил меня своим звонком с сообщением о перемене в планах на сиесту… не скажу, что приятно.

Эрнест под столом наступил Исааку на ногу – он счел, что Лис заметно выходит из роли брата, поскольку настоящий Соломон ни за что на свете не стал бы давать лишних объяснений своим действиям – но добился только того, что его ступня сейчас же оказалась захвачена и жадно сжата ступнями любовника…

Художник уткнулся в свой молочный коктейль, надеясь, что его оглушительное сердцебиение не доходит до ушей Дюваля. Но беспокоиться было не о чем, поскольку тот вел себя как глухарь на току: смотрел только на «патрона», прислушивался только к нему и говорил только с ним. Выглядело это просто ужасно, а звучало еще хуже, особенно когда Жан принялся извиняться воркующим голосом манерной принцессы:

– Сожалею, что доставил беспокойство, Соломон, но вы, патрон, сами дали мне отпуск, так что мне приходится искать поводы для встреч за пределами клиники…

Кадош саркастически поднял брови:

– А вы, Жан, заставляете меня жалеть о решении дать вам отпуск. Безделье очевидно не идет вам на пользу.

Дюваль захлопал ресницами, как опереточная дива, и заулыбался еще глупее, расценив слова Соломона как поощрение:

– О нет, очень даже идет! Я давно не чувствовал себя так хорошо. Это все ваше благотворное влияние, месье Кадош. Разве же я виноват, что хочу испытывать его на себе и дальше -очень часто, постоянно, по-возможности -всегда? Почему только Эрнест удостаивается привилегий? Это несправедливо. Ты же знаком с ним ровно столько же, сколько и со мной. Что в нем такого особенного, Соломон? Ну, положа руку на сердце -что вы в нем нашли, кроме красивых глаз и этой его дьявольской улыбочки, на которую он цепляет парней, точно камбалу на крючок? Он хорошо, не спорю, но уж я-то знаю, чего стоят все его заверения в любви и вечной дружбе…

Исаак молчал, предоставляя доктору болтать и бредить, сколько душе угодно – его ревнивые разглагольствования не казались чем-то опасным -и думал только о том, как, доиграв эту сцену очередного «объяснения», спровадит Жана восвояси и позовет Торнадо покататься, может быть, даже доехать вместе до Ниццы… Надо же как-то вознаградить друг друга за стойкое терпение в посланном испытании.

Верней, которому было так мучительно стыдно за поведение Дюваля, словно он сам написал ему реплики и позорился теперь вместе с ним, постарался остановить и вернуть в реальность незадачливую «принцессу»:

– Жанно, ты понятия не имеешь, что делаешь и говоришь. Потом пожалеешь о сказанном, но будет поздно…

– Ах, перестань мне грозить! – картинно отмахнулся Дюваль. – Я прекрасно все понимаю, в том числе и твои мотивы! Хочешь убрать меня с дороги, да? Забрать себе самое лучшее, как ты всегда делал? Нет, Эрнест! На сей раз у тебя ничего не выйдет.

– Да я уж вижу… – вздохнул художник и, перехватив яростный взгляд Исаака, поднял ладони вверх:

– Мне остается только умыть руки.

– Вот и прекрасно. Я надеялся, что ты проявишь понимание… и пусть тебя утешат три миллиона франков, которые ты получил от Шаффхаузена.

Дюваль подцепил ложечкой засахаренную вишню, обмакнул в пену взбитых сливок, отправил ее в рот, томно взглянул на Соломона – и едва не поперхнулся, когда в ответ на свою попытку флиртовать услышал гневную отповедь:

– Хорошо, хватит иносказаний и намеков. Давайте начистоту. Вы больны, Жан. Больны -и скучны. Вы мне смертельно надоели. И я гадаю, есть ли на Ривьере такое место, где можно спрятаться от вашего внимания?

Исаак встал и протянул руку Эрнесту. Художник поднялся вслед за ним.

– Мы настроены отправиться искать такое место прямо сейчас.

Сердце Жана застыло, как будто его опустили в жидкий азот, и теплый сияющий летний день померк, как при солнечном затмении. Наяву сбывался собственный наихудший кошмар и самый пессимистичный прогноз, который давала Мирей, оценивая перспективы их странного романа и последствия ночной авантюры «на троих»:

«Мы все поставили на карту, Жан, чтобы соблазнить месье Кадоша, и мы очень рискуем, но ты – больше. Имей же терпение и такт! Если ты продолжишь вести себя как идиот, бегая за ним, как течная болонка за доберманом, у него не останется другого варианта, кроме как перекусить тебя пополам… Он вышвырнет тебя сперва из постели, а потом из клиники, под первым попавшимся предлогом, и все, на этом все для тебя закончится, Жан.»

Он полагал, что Мирей преувеличивает, нарочно дразнит его, по женской злобе, и ничего подобного не произойдет… тем более после того, как он принял меры, швырнул под ноги Кадошу свой отказ от спора за наследство Шаффхаузена, и наконец-то решился порвать с женой, принимая себя таким как есть, готовый объявить об этом всему миру, если потребуется. Где же он ошибся? Что сделал не так? Почему Соломон снова его отвергает, так холодно и жестоко… неужели одно присутствие Эрнеста настолько сводит Кадоша с ума, что весь остальной мир – и все люди, и Жан – становятся ему полностью безразличны?

Как потерянный, Дюваль смотрел вслед двоим мужчинам: вот они идут рядом по улице, залитые бело-золотым полуденным светом, оба высокие, стройные, как архангелы, слегка соприкасаются плечами, вот садятся на мотоцикл, вот один надевает краги и шлем, а другой обнимает его за талию, придвигается вплотную – так могут вести себя только любовники…

Кусая губы от обиды, Жан чувствовал себя ребенком, исключенным из игры, и это было тем больнее, что он любил этих двоих, Эрнеста и Соломона, вместе и каждого в отдельности, любил странно и неправильно, но ничего не мог поделать со своим сердцем. Оно чаще билось при виде красоты художника, нисколько не потускневшей с годами, и помнило все, что Жан напрасно пытался забыть – каждую встречу, каждое обещание, каждый поцелуй… Соломон же, хоть и не был таким прекрасным с виду, и в волосах у него блестели серебряные нити, мог при желании остановить сердце Дюваля одним взглядом, просто приказать ему замереть, как Иисус Навин приказал солнцу, и Жану не осталось бы иного выбора, как упасть бездыханным.

Но ни Эрнесту, ни Соломону не нужны были от Жана никакие жертвы, для них ничего не значили ни его жизнь, ни его смерть, они просто-напросто его не хотели, потому что хотели, безумно хотели друг друга. Влечение между ними было таким мощным, так искрило, что им стоило бы побеспокоиться о мотоцикле – как бы металл не расплавился, как бы искра не попала в бензобак.

Жан с неожиданной злобой подумал – а что, продолжал бы Эрнест желать Соломона, если бы его удалось вернуть в клинику, и не в «Сан-Вивиан», где им занимался либеральнейший Шаффхаузен, нет, совсем в другое учреждение, например, в «Розовые сосны»? Насколько художнику хватило бы бесстыжего задора, если бы им всерьез занялись специалисты по репаративной терапии, точнее, по ее аверсивному направлению?..

Дюваль неподвижно сидел на стуле, глядя в пустую кофейную чашку, чуть шевеля губами, и со стороны походил на молящегося в глубоком трансе; но вместо божественных картин ему рисовались сцены из Дантова ада – пытки и наказания, творимые над Эрнестом Вернеем, с одной-единственной целью: заставить его отказаться от Соломона или полностью уничтожить влечение к нему.

***

Собрание с персоналом клиники, где присутствовали и старые, и новые сотрудники, продлилось дольше, чем планировал Соломон: сказалось длительное отсутствие патрона. У врачей и ординаторов накопилось много вопросов, которые они хотели обсудить лично с ним, и это законное право следовало уважать.

Не обошлось без споров с новыми правилами и жалоб на расписание, но, вопреки опасениям Кадоша, Витц и доктор Мелман сумели сработаться и лихо повели дела. В целом все выглядело неплохо. Врачи образцово выполняли свои обязанности, пациенты получали нужное лечение, но новых психиатрических больных «Сан-Вивиан» больше не принимала.

Началось переоборудование западного крыла, а также реконструкция двух флигелей, где планировалось разместить неврологический санаторий. Из госпиталя Ротшильда уже пришли предварительные списки пациентов, планирующих пройти в новом филиале послеоперационную реабилитацию. Это тоже было хорошо, очень хорошо. Сам Шаффхаузен не нашел бы, к чему придраться, и Соломону хотелось верить, что если дух Эмиля где-то существует и сохранил толику интереса к земным делам, то не превратится в полтергейста, недовольного бездумным поведением наследников.

…Когда он, изрядно утомленный, наконец, закончил отвечать на вопросы сотрудников, решил все, что можно было решить в рамках одной встречи, обсудил с Витцем и Мелманом ближайшие рабочие планы и ушел в кабинет, чтобы спокойно покурить и выпить чашку кофе в полном одиночестве – дисплей автоответчика встретил его приветливым миганием красного сигнала.

«Принято два сообщения».

Усталость сразу же отступила, Соломон нетерпеливо нажал на клавишу воспроизведения, чтобы прослушать оба послания. Первое, лаконичное и сухое, было от матери, она только сказала:

– Твоя пропажа нашлась, – и добавила несколько обычных заботливых пожеланий.

Второе… Соломон знал, что оно от Торнадо, еще раньше, чем в тишине кабинета зазвучал его голос, певучий и мелодичный от природы, а для ушей влюбленного и вовсе казавшийся райской музыкой:

– Привет, это я… Прости, пожалуйста, что я сбежал с утра пораньше, как последний засранец, и заставил волноваться… Не злись на меня, ладно, mein lieber? Обещаю загладить свою вину всеми доступными способами, слышишь, и начну сразу же, как только увидимся. Это ведь будет скоро, правда? Я чертовски скучаю… ich will zu dir und will dich. (Я хочу к тебе и хочу тебя).

Губы Соломона, хоть он и вправду был сердит и немного обижен на беспечного любовника, проявившего свой питерпэновский эгоизм во всей красе, дрогнули и разошлись в нежной улыбке: Эрнест распевал извинения, точно кот – прельстивую песню-колыбельную, и разве что не мурлыкал в трубку. Но окончание серенады было несколько неожиданным… и заставило Соломона опять нахмуриться и подумать, что ни ему, ни членам его клана, куда теперь входил и Эрнест, мирная и спокойная жизнь в Валлорисе определенно не суждена.

– У меня тут было небольшое приключение со знакомым тебе доктором, он не оставляет нас своими заботами. Нет, не тревожься, ничего такого страшного, мы с Лисом вполне справились, но… тебе и вправду стоит подумать либо о его увольнении, либо о том, как вылечить Жанно от иллюзий, иначе, боюсь, он скоро станет не просто проблемой, а серьезной опасностью.

Эрнест замолк на пару секунд, было слышно, как он перевел дыхание, словно хотел удержать в горле какие-то слова, и наконец сказал, тихо и быстро:

– Я очень, очень люблю тебя. До встречи.

Соломон прикрыл глаза и медленно вдохнул, ловя губами звук любимого голоса, вспоминая, как сегодня ночью вместе с поцелуями пил дыхание Эрнеста, впитывал ртом жаркие стоны и сбивчивые признания. Он знал -сам не понимая, откуда, но знал совершенно точно -что Торнадо и Лис не сидят дома, закрыв двери и ставни, а где-то гуляют, и утреннее «приключение», когда Лису опять пришлось изображать Соломона Кадоша перед назойливым Дювалем, сблизило их еще сильнее.

Он не ревновал, брат и любовник были равно ему дороги, он хотел счастья им обоим, и сам чувствовал себя таким счастливым, таким любимым, таким наполненным, что даже малейшая тень зависти или сомнения не могла омрачить его душу.

Соломона мучило совсем иное противоречие: груз ответственности, который он не мог скинуть с плеч, долг, который следовало исполнять, ставя на паузу все прочие эмоциональные и романтические порывы – и страстное желание бросить работу к чертовой матери и прямо сейчас, немедленно рвануть к Исааку и Эрнесту. К перламутровому морю под лазоревым небом, к серо-розовым стволам и пышным изумрудно-зеленым кронам пиний, к прогретой солнцем красноватой земле, устланной мягким ковром из хвои, пьяно пахнущей смолой и дикими ягодами…

…Кто-то постучал в дверь кабинета. Соломон неохотно поднял ресницы, повернулся в кресле, занимая строгую «официальную позу», поправил слегка замявшийся манжет и галстук, ослабленный на время перерыва, и окончательно превратился в доктора Кадоша, готового к аудиенции.

– Войдите!

Дверь медленно приотворилась, в щель проскользнула женщина, похожая на собственный призрак.

Сесиль Дюваль выглядела настолько ужасно, что коллегам по работе оставалось только гадать: какой тайный недуг заставил ее кожу пожелтеть, стройное тело – высохнуть, всегда прямые и гордо развернутые плечи – бессильно согнуться, а пышные каштановые волосы – заметно поседеть? Она даже не пыталась закрасить седину и с помощью макияжа замаскировать усталость и нездоровье. Её ровесница и подруга, Мирей Бокаж, глава нового отделения клиники (и, как шептались, наиболее вероятный претендент на должность заместителя главного врача, вместо Жана Дюваля), сидевшая рядом с Сесиль на собрании, смотрелась рядом с нею совсем юной девушкой.

Пока коллеги выступали один за другим, что-то активно обсуждали, делясь наболевшим, Сесиль помалкивала, прятала глаза, хотя Соломон внутренне готовился к ее вопросам и довольно непростому диалогу – но он ошибся. До самого конца собрания мадам Дюваль не проронила ни словечка, и теперь Кадош понимал, почему. Она хотела говорить с ним только лично, не беря в свидетели никого из посторонних, и, стоя на ковре в его кабинете, больше напоминала испуганную школьницу, чем уверенную в себе карьеристку.

– Месье Кадош… Я… должна с вами кое-что обсудить. – начала Сесиль с порога, торопясь, как будто боялась, что Соломон ее сразу же прервет и выставит вон.

– Конечно, мадам Дюваль, – он встал, как требовала учтивость, и подвинул для дамы удобный стул. – Мое внимание полностью ваше, но сперва, пожалуйста, присядьте.

Она коротко кивнула, присела на краешек и расправила на коленях серую шелковую юбку.

– Хотите что-нибудь выпить? Минеральной воды, или, может быть, лавандовый лимонад придется вам больше по вкусу?

– Нет, благодарю, – Сесиль облизнула пересохшие губы, которые в самом деле не мешало бы смочить, но, словно наказывая себя, терпела дискомфорт и даже радовалась ему.

Кадош снова занял место напротив, сцепил пальцы в замок и выжидательно посмотрел на гостью. В голове у него крутилось по меньшей мере три версии предстоящего разговора, но ни одна из них не соответствовала истине. Соломон с трудом сохранил маску спокойного участия, когда женщина подняла на него глаза, полные слез, стиснула перед грудью исхудалые руки и дрожащим голосом проговорила:

– Месье Кадош, вы моя последняя надежда. Я знаю, наше знакомство началось плохо, мне стыдно вспомнить, как я вела себя с вами, я сделала много ошибок и доставила вам неприятности… простите, простите меня! Господь наказывает меня за гордыню и гнев, жестоко наказывает, он хочет от меня смирения, и я, послушная его воле, склоняюсь перед вами, месье Кадош, и молю о прощении…

Поведение Сесиль не было игрой – она в самом деле молила его, и молила так жалобно, что сердце Соломона дрогнуло от первых же слов.

– Мадам, я не священник и уж точно не бог, чтобы прощать вас, – дождавшись паузы, очень мягко сказал он. – Вы передо мной ни в чем не провинились, и, если это ваша единственная тревога, будьте спокойны – я не питаю к вам ни малейшей враждебности. Так чего же вы от меня хотите, что я могу для вас сделать?

– Уговорите моего Жана не бросать меня, месье Кадош. Вы теперь его патрон, вы… вы были другом доктора Шаффхаузена, и, возможно, именно по этой причине он так уважает вас… Мои слова с некоторых пор для него ничего не значат, а ваши он ценит, как Святое писание, ваше мнение для него закон.

Соломон смачно выругался про себя, помянув Дюваля вместе со всем семейством, но вслух сказал еще более мягко:

– Вы преувеличиваете мое влияние на вашего супруга, мадам.

– Нет, не преувеличиваю! – вскинулась Сесиль, и на мгновение кроткую овечку, в испуге блеящую у ворот бойни, сменила раненая тигрица. – Он только вас и слушает… только вам теперь подчиняется. Ну так проявите свою власть, месье Кадош, уговорите Жана вернуться домой и отменить развод… Если нужно – прикажите! Объясните ему – потому что меня он не слушает – что рушить семью безбожно, нарушать брачные обеты постыдно, и постыдно вдвойне бросать женщину, которая отдала ему всю свою жизнь, отшвыривать, как надоевшую игрушку… Помогите мне, месье Кадош. Я люблю Жана, я не справлюсь, не перенесу его уход!..

Конец монолога Соломон разобрал с трудом, поскольку речь женщины то и дело прерывалась судорожными вздохами и рыданиями, но общий смысл происходящего стал совершенно прозрачен. Кадош только по-прежнему не мог понять, на чем зиждется уверенность Сесиль в его поистине мистической власти над Дювалем – ну разве что этот влюбленный дуралей решил перед уходом облегчить душу, исповедав добродетельной женушке грехи плоти… В таком случае оставалось только подивиться смирению мадам Дюваль, которая как ни в чем не бывало сидела на собрании рядом с Мирей Бокаж.

«Эх, знать бы точно, что ей известно о похождениях мужа…» – мысленно посетовал он, чувствуя себя так, словно ощупью пробирался по топкому болоту.

Для начала он все-таки налил даме стакан лимонада, и на сей раз она не стала отказываться, поблагодарила, робко глядя на него снизу вверх, и принялась жадно пить. Соломон выиграл всего пару минут передышки, но этого хватило, чтобы обдумать ситуацию и выработать линию поведения.

Как только Сесиль вернула ему пустой стакан и выказала готовность продолжить разговор, Кадош прежде всего изменил диспозицию: пересел поближе к собеседнице, взял ее за руки и принялся бережно, по-отечески их поглаживать… Он молчал, но эффект от его простых действий оказался поистине громоподобен – Сесиль сперва крепилась, кусая губы, но скоро сдалась буре собственных настоящих чувств, взломавшей ледяную корку условностей – и, рыдая, упала на плечо Соломона.

Так сильно она не плакала со времен детства, тем более в присутствии мужчины, и согласно всем усвоенным правилам, ей следовало умирать от стыда… однако ничего подобного не происходило. Слезы текли и текли, вымывая из раненого сердца жалящий яд, и невыносимый болезненный спазм, скрутивший душу после известия о разводе, мешавший дышать, спать, есть и пить, впервые стал заметно полегче…

***

Мирей, тщетно искавшая Сесиль сперва в кафетерии, потом в зимнем саду, наконец, узнала от доктора Мелмана, что доктор Дюваль отправилась на аудиенцию к патрону.

Бокаж нахмурилась: подруга ни словечком не обмолвилась ей, что собирается разговаривать с Кадошем, и такая скрытность была для нее весьма нетипична…

«Должно быть, поступок этого идиота-Жана повлиял на нее еще сильнее, чем я предполагала… Она теперь никому полностью не доверяет, даже мне… или следует сказать – особенно мне? Вдруг она что-то подозревает? О Господи, только бы Жан не сболтнул ей насчет нас, прежде чем сбежать!» – тревожные мысли бродили в голове Мирей, как потерявшиеся козы по краю обрыва, пока она стремительно шла по коридорам клиники в сторону кабинета Кадоша.

Это ей очень нравилось – идти походкой супермодели, в свое время тщательно разученной на специальных курсах, постукивая каблуками элегантных красных туфель, чувствовать кожей касание прохладной ткани летнего костюма и крахмальный запах белоснежного халата, надетого поверх и украшенного серебряным бейджиком, с указанием ее фамилии и новой должности…

Еще приятнее было ловить завистливые взгляды и льстивые улыбки коллег, многие из которых уже поняли, куда ветер дует, и стремились наладить и закрепить контакт с главой нового отделения репродуктологии – и с вероятной новой заместительницей патрона. Ну что ж, чего-то подобного следовало ожидать: раз Кадоша в клинике потихоньку стали называть «царь Соломон», рядом с ним неизбежно должна был появиться и царица Савская, и Мирей не сомневалась, что подходит на эту роль идеально. Может, сам Соломон пока что так не думает, но очень скоро начнет…

Из-за дверей кабинета отчетливо слышались женские рыдания. Мирей притормозила на пороге, спрашивая себя, уместно ли будет нарушить странное уединение Кадоша с Сесиль, и не влетит ли ей по первое число за невежливость и нарушение субординации – но колебалась она очень недолго. За такого мужчину, как Соломон, надо было драться даже с лучшей подругой, и только своевременная разметка территории могла предотвратить кровопролитие.

Сесиль, конечно, не была настоящей соперницей, ни в любви, ни в карьерных делах, особенно теперь, когда для нее свет клином сошелся на уходящем муже… По поводу чего сама Мирей не чувствовала ни капли раскаяния или сожаления. Она искренне полагала, что оказала подружке услугу, избавив от необходимости до конца жизни похоронить себя в стерильном браке – и рано или поздно дурочка поймет, как ей повезло. Невезучим окажется только Жан, когда с его глаз спадет флер очарованности, и он увидит, в какой темный лес с волками его завели любовные интриги и дурацкие амбиции.

Ну, а пока что следовало изъять мадам Дюваль из кабинета Кадоша: царице Савской не желалось, чтобы царь Соломон бездумно расходовал свою мудрость и лучи семитского обаяния на кого-то кроме ее персоны.

На секунду ей стало нехорошо – может быть, от духоты в коридоре – она схватилась рукой за стену, пару раз глубоко вдохнула и вдруг увидела себя как бы со стороны, расколотой, искаженной, как отражение в кривом зеркале… подышала еще немного, слушая, как Сесиль продолжает рыдать, а Соломон что-то тихо и мягко говорит ей, что – толком не разобрать, и, разозлившись, прогнала неприятный образ.

«Спорю на что угодно, ты не пошла бы к нему плакать, если бы видела, как твой муженек, повизгивая от восторга и чуть ли не чавкая, вылизывал ему задницу… И я буду плохой подругой, если позволю тебе унижаться дальше», – подумала Мирей, распахнула незапертую дверь и вошла.

Комментарий к Глава 8. Расколотые зеркала

1 Этот флешбек я нигде не прописывал, но у меня был отдельный рассказ “Снег в Лувесьенне”, где рассказывалось об окончании романа Эрнеста с Дювалем. Возможно, выложу его потом отдельно.

2 если вдруг кто не в курсе – персонаж романа Александра Дюма “Виконт де Бражелон” и многочисленных экранизаций.

3 каторжникам-галерникам во Франции надевали красные и зеленые колпаки, зеленый цвет означал пожизненное заключение.

Визуализации:

1. Исаак в кафе:

https://d.radikal.ru/d06/1809/aa/b190286e3a76.jpg

2. Исаак с утра после бурной ночи:

https://d.radikal.ru/d03/1809/5b/865866544470.jpg

3. Соломон поправляет манжет:

https://a.radikal.ru/a40/1809/d5/2c11cde73d32.jpg

4. Жан Дюваль:

https://a.radikal.ru/a43/1809/92/4fb6ce04f466.jpg

5. Эрнест вспоминает ночь с близнецами: