Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 2 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

– Тихо! – Исаак тоже подсел к страдальцу и положил ладонь ему на плечо. -Ты не умрешь и скоро будешь как новенький. Травма не такая уж серьезная, разрыва нет, просто сильное растяжение и гематома.

– Будто ты в этом что-то понимаешь… Вот если бы Соломон согласился посмотреть? – в голосе Жоржа появились детские нотки, а взгляд стал трогательно беспомощным; Ксавье вел себя похожим образом, когда капризничал или что-то выпрашивал, и, конечно, сердце Лиса дрогнуло. Дрогнуло – но и только: по очень многим причинам он не собирался выдергивать близнеца из зрительного зала и тащить за кулисы, ради того, чтобы изучать пострадавшую конечность Жоржа.

– Извини, он не травматолог, к тому же пришел с друзьями и порядочно выпил, и не станет заниматься пациентом во хмелю. Но не волнуйся, доктор Бланшан таких травм, как у тебя, перевидал сотни, и уж как-нибудь справится.

– А… а как же номер?.. Хосе ждет… что теперь делать?

– Я сегодня выступлю твоим дублером. Тряхну стариной и побуду Зорро, – Исаак через силу улыбнулся.

Внутри у него все дрожало, и совсем не потому, что он переживал за выступление, благо, «Лошадиное танго» только за последнюю неделю станцевал раз сорок на репетициях, и не потому, что не хотел выходить на сцену. Нет – он был неприлично, непристойно счастлив, что будет танцевать, танцевать! – в сольном номере, в самый горячий момент рождественского шоу, и зрители будут аплодировать и кричать ему «браво»… но выходило так, словно Исаак радуется несчастному случаю, подкосившему стопу Жоржа, и это повергало Лиса в глубочайший стыд.

«Какой же я чертов эгоист… у меня даже не получается притвориться, что я расстроен, а Жоржи, бедняга, еще переживает за срыв выступления!»

В дверь постучали – сперва робко, потом громко, настойчиво: должно быть, одновременно пришли врач, чтобы оказывать помощь пострадавшему, и кто-то из ассистентов режиссера, для выяснения вопроса изменений в программе шоу.

«Да, изменение будет… но только одно!»

Оставалось переодеться и сообщить Хосе, что они выходят на сцену вместе.

***

Зал, погруженный в темноту, расчерчивали красные и золотые всполохи прожекторов; они выхватывали из мрака сцену, тоже подсвеченную золотым и багрово-алым, и у зрителей создавалась полная иллюзия, что фигуры двоих мужчин, соединенные танцем, движутся посреди пламени пожара.

Оба танцора были одеты в черное, полуобнажены выше пояса, и костюм одного оттенялся кожаной, вышитой серебром перевязью и длинным алым кушаком, а второго – серебряными наручами и… черным лошадиным хвостом. Они то скользили, едва касаясь пола ногами, а друг друга – ладонями, то резко расходились в разные стороны, словно в отчаянии, но затем опять сталкивались на середине сцены, и вступали в яростное противоборство, стараясь подчинить партнера своей воле, и тогда их атлетические торсы, сильные бедра, мускулистые руки как будто становились частью единого целого, одним существом -кентавром или химерой.

От этого зрелища невозможно было оторвать взгляд, и зрители, затаив дыхание, следили за происходящим, равно опьяненные музыкой, светом, силой и чувственной грацией танцоров.

Синеватые очертания гор в снеговых шапках, зубчатые стены старинного замка и огромная белоснежная луна, плывущая над его башнями, добавляли действию достоверности и довершали образ колдовской мистерии, хотя были всего лишь изображениями на фоновом занавесе…

Над всем царила немыслимая, рвущая душу мелодия танго – хрипловатый ритмичный квартет аккордеона, пианино, гитары и скрипки, где каждая нота была каплей любовного эликсира, концентрированной смесью страдания, страсти и жгучего желания.

…Ксавье смотрел на сцену как зачарованный, намертво вцепившись одной рукой в диван, царапая ногтями обивку, а пальцы другой – вдавливал в колено Соломона, не заботясь, что может оставить на нем синяки. Сейчас это не имело значения.

Мир сжался до размеров черного квадрата, рассеченного на острые грани ярким светом софитов, вся мировая премудрость поместилась в пять букв, составляющих имя Исаак.

Исаак танцевал перед полным залом, танцевал с посторонним мужчиной, танцевал в паре, и обнимался, обнимался с партнером, хотя обещал никогда больше так не поступать. И сотни глаз пожирали его тело, без всякого стыда, вне любых приличий!

Ксавье казалось, что он со всех сторон слышит вздохи, полные похоти, неприкрытого вожделения, он боялся оглянуться, чтобы не увидеть сладострастную слюну, капающую из чужих ртов… Удивляться тут было нечему: конечно, они его хотели, все эти разгоряченные, подвыпившие люди, хотели Лиса, восхищенные и влюбленные, плененные, очарованные… они хотели Исаака. Ксавье понимал их, полностью понимал.

Разве можно было не исполниться томительной жажды, глядя, как Лис свободно летает по сцене, проживая каждый миг танца, как легко гнется его гибкое тело, как напрягаются изящные руки, обращаясь в стальной каркас, поддерживающий партнера, как длинные ноги мягко пружинят, чтобы в следующую секунду выполнить высокий прыжок или виртуозное вращение?..

Разве можно было не мечтать о нем, о бессчетных поцелуях и самых развратных касаниях, какие только существуют на свете?

У самого Ксавье член стоял столбом, натягивал ткань штанов и безбожно пачкал смазкой белье, и юноша ничего не мог с этим поделать.

Никогда еще возлюбленный не казался ему таким прекрасным, как сейчас – танцуя с другим на виду у всех; никогда еще он не желал его так сильно, и никогда так сильно не ревновал, до сердечного спазма, до физической боли.

…Соломон что-то шепнул ему на ухо, но Ксавье только покачал головой, не понимая ни слова. Ему одновременно хотелось умереть и воспарить в небеса, унести туда же Исаака, спрятать в самом дальнем уголке Эдемского сада, и всегда, вечно быть с ним, в его объятиях, и противоречие между желаемым и действительным причиняло самое сильное страдание.

«Какой еще Эдем? Вы попадете в ад, где только и место распутникам и содомитам!» – прозвучал в голове голос дядюшки Густава, и Ксавье вдруг с неожиданной и яростной силой ощутил соблазн… Соблазн изведать этот самый ад, которым его пугали с раннего детства, на вкус, снять с него пробу, познакомиться лично. Дядюшка Густав утверждал, что туда непременно попадут все, кто грешит и не кается, и блудники, и содомиты, и атеисты… Значит, в аду окажется не только он сам, но и братья Кадоши, и дядя Франсуа, и дядя Жозеф, и красавица Изольда, и мэтр Сен-Лоран, и сэр Оскар Уайльд, и великий актер Жан Марэ, еще много-много людей, которых Ксавье знал и любил, и, может быть, там будет не так уж плохо? И не так безнадежно и страшно, как описано в откровении Иоанна Богослова, и в мрачной книге Данте?..

Сочетание столь странных бунтарских мыслей с ревностью, вкупе со зрелищем, зажигающим кровь, довело возбуждение почти до пика, и Ксавье только каким-то чудом сумел сдержаться и не кончить прямо в штаны.

Музыка оборвалась. Танцоры застыли друг подле друга, бедро в бедро, глядя в пространство… и сейчас же ярко вспыхнула люстра, с потолка посыпался «снег» – не иначе, чтобы охладить страсти – а зрительный зал заревел от восторга, и утопил «Зорро» и «Торнадо» в буре аплодисментов.

Ксавье не мог пошевелиться, не мог поднять руки, и продолжал сидеть в застывшей позе, с остановившимся взглядом, и только губы шевелились и тихо повторяли:

– Браво… браво… браво…

Соломон, вместе со всеми бешено аплодируя брату, все же не упускал из виду юного подопечного, готовый в любой момент поддержать или прикрыть от ненужного внимания посторонних. Сид мог только догадываться, что за чувства захлестнули Ксавье с головой, что за мысли роятся за взмокшим лбом, но у него не было сомнений, что Лису, когда он, наконец-то, воссоединится со своим Маленьким принцем, придется очень нелегко. Побуждаемый братской любовью – этой особой магической энергией, пронизывающей жизнь близнецов – Соломон хотел смягчить удар для Исаака, и хотя бы частично принять на себя ревнивый гнев юноши.

***

25 декабря 1974, вечер

– О, какой прекрасный розарий! (5) – дядюшка Густав, солнечно улыбаясь, так что морщинки у его глаз собирались в веселые лучики, крутил в руках только что подаренные ему четки из черного оникса, с серебряными и жемчужными разделителями; крест и медальон также были из серебра, с изумрудными и бирюзовыми вставками.

– По этим четкам сразу же хочется начать молиться, и не останавливаться, пока не дойду до последней бусины. И книга… Франциск Сальский… (6) Какой умный выбор! Достойный будущего двойного доктора – теологии и философии.

Райх, не выпуская розария, кончиками пальцев погладил кожаную с тиснением обложку роскошного антикварного издания «Введения в благочестивую жизнь», а потом дотянулся до Ксавье и слегка пожал ему плечо:

– Спасибо, сынок. Ты очень внимателен. Твой визит – это лучший рождественский подарок, и, каюсь, я вовсе не ожидал его получить… и не ожидал тебя увидеть… Вы же, вроде, собирались уезжать в Швейцарию на все праздники?

– Мы и поедем, все уже готово, просто… немного позже. У Исаака еще дела в Париже.

«Знаем мы эти дела… – саркастично усмехнулся Райх про себя. -Нечестивые пляски на потребу развратной толпе… из-за этих плясок, ты, дружок, пропустил вчерашнюю мессу в Нотр-Дам, чего не позволял себе с детских лет!»

Но губы его продолжали улыбаться, голос зазвучал еще медовее:

– Хорошо-хорошо, я не стану лезть в твои личные дела, хоть они меня и огорчают по-прежнему. Лучше еще раз полюбуюсь твоим подарком, а потом на твою улыбку, которая так освещает мой одинокий дом. Ты ведь стал у меня совсем редким гостем, но это ничего… гораздо обиднее, что ты окончательно забросил литературный клуб и дела благочестия… по лености или по легкомыслию, но – забросил.

Ксавье смущенно потупился. Искренняя радость и похвала наставника были ему приятны – он любил угадывать с подарком – но в то же время вызвали тревожное теснение в груди, очень похожее на стыд. Это было обычное ощущение при беседах с дядей Густавом, знакомое с детства, и за ним чаще всего следовало что-то неприятное. Райх вроде был настроен благодушно, по-рождественски, но Ксавье знал его достаточно хорошо, чтобы не обманываться и не строить чересчур больших ожиданий. Намек на манкирование клубными встречами и волонтерством очень напоминал первую ласточку из целой стаи упреков…

Юноша попытался опередить наставника и выставить оборону, прежде чем дядюшка Густав наговорит лишнего, и они снова поругаются:

– Я не забросил клуб, я… я правда больше не мог туда ходить. У меня времени не хватает, диссертация поглощает все силы. Но я продолжаю жертвовать, и не только братству, но и на сиротский приют, и много еще на что. И еще…трижды в месяц хожу в больницу святого Винсента (7), с волонтерами… помогаю ухаживать за тяжелобольными детьми…

– Узнаю влияние этого еврея-атеиста… доктора Кадоша.

«Будь он проклят, вонючий жид!»

– Это ведь он тебя надоумил? Это он тебе напел в уши, что ты принесешь куда больше пользы, вынося грязные горшки и возясь с подкидышами, чем на христианских беседах, где собираются молодые миссионеры, будущие целители не бренных тел, но бессмертных душ?

Солнце зашло за тучи, улыбка застыла, глаза превратились в колючие льдинки, и Ксавье физически ощутил, каким острым холодом пахнУло от наставника. Неожиданно это помогло успокоиться и вспомнить, зачем он вообще пришел к дяде Густаву сегодня, в самое Рождество…

Юноша вскинул голову и твердо проговорил:

– Меня никто не надоумил, дядя Густав, я давно уже взрослый и все решаю сам. Мне просто было скучно стоять за прилавком на благотворительных распродажах и продавать дурацкие сумочки для розариев. А помогать в больнице нравится, там я себя действительно чувствую полезным. И…и… это дает мне много пищи для размышлений.

– Гордыня, Ксавье! – Райх нахмурился и погрозил ему четками, очень жалея, что не может схватить эту упрямую голову за буйные кудри и как следует приложить об стол – так, чтобы на нежной щеке непременно остался след. – Одна сплошная гордыня! «Я… я…я…» Как тебе не стыдно хвалиться добрыми делами? Разве не сказано – пусть правая ваша рука не знает, что делает левая?

Цитата из Евангелия сработала, как и всегда: Ксавье покраснел, и голос его зазвучал куда менее нахально:

– Да, верно… я был нескромен… но и вы тоже несправедливы ко мне! Только стоит ли нам ссориться, дядюшка? Я ведь пришел совсем с иной целью… поздравить вас, конечно же, ведь сегодня Рождество, но… это не все…

Райх навострил уши, нутром чуя, что его грешный воспитанник, подобно заблудшей овце, ищет в нем доброго пастыря, и хочет в чем-то признаться или о чем-то попросить.

– Ты прав. Не будем ссориться и обвинять друг друга, это противно рождественскому духу… скорее рассказывай, мой мальчик, что у тебя на душе. Помни, что ты можешь доверить мне все, как исповеднику.

– Спасибо, – благодарно прошептал юноша: у него отлегло от сердца, когда наставник снова подобрел и заговорил сочувственным тоном. Теперь сознаваться в грехе ревности и обнаруживать перед дядей Густавом свою духовную слабость и зависимость от плотских утех будет не так страшно… Наверняка наставник сможет его поддержать и даст хороший совет, как поддержал бы обыкновенного прихожанина, жаждущего мира в семье, но страстно ревнующего того, кого любит больше всего на свете.

продолжение следует

__________________________________________________________________________

Сноски:

1 сапатеадо – общее название дробей во фламенко и других испанских танцах, высокое ганчо – движение в танго, когда нога партнера, образуя крюк, «захлестывает» ногу партнера

2 Торнадо – имя знаменитого коня Зорро

3 Католический Рождественский пост представляет собой взятие индивидуальных обязательств в ограничении посещения увеселений или увеличении добрых дел. Особо пост соблюдается католиками только по воскресным дням, предшествующим празднику Рождества.

4 имеется ввиду ахиллово сухожилие, такое повреждение – довольно распространенная травма у танцоров и гимнастов

5 розарий – католические четки для чтения молитв, разделенные на 5 фрагментов по 10 бусин, общим числом пять, плюс еще три бусины, плюс еще одна, а также крест и медальон.

6 Франциск Сальский – один из видных католических философов; считал, что доброта важнее строгости, не требовал умерщвления плоти. Упомянутый труд – одно из наиболее значительных произведений

7 Больница святого Винсента – старейшая детская больница Парижа

Комментарий к Глава 19. Интермедия. Por una cabesa

Визуализации:

1. Танцевальный номер выглядел примерно так (но только примерно):

https://www.youtube.com/watch?v=NOJ0m9G5PqI

2. Зал в “Лидо”:

https://b.radikal.ru/b25/1812/d8/baea2b7c325b.gif

3. Соломон в “Лидо”:

https://b.radikal.ru/b33/1812/ad/f64506c2e5f4.jpg

4. Исаак перед выступлением:

https://c.radikal.ru/c36/1812/4b/77c2a7faa176.jpg

5. Исаак/Соломон после:

https://b.radikal.ru/b36/1812/94/58edd6938d8e.jpg

6. Ксавье в “Лидо”:

https://c.radikal.ru/c10/1812/7d/2b64c157bd2f.jpg

7. Ксавье у Райха:

https://a.radikal.ru/a29/1812/8c/904dc7cee8e9.jpg

8. Ну и бонус – фрагменты реального шоу в “Лидо”:

https://www.youtube.com/watch?v=r_o1BOrtjX8 – просто безумно красиво

https://www.youtube.com/watch?v=vFViy4-w3nY – еще

https://www.youtube.com/watch?v=_MMTkWqko4k – финальный выход кордебалета и поклона

========== Глава 20. Интермедия. Катастрофа ==========

Учись же скрещивать руки,

готовь лампаду и ладан

и пей этот горный ветер,

холодный от скал и кладов.

Федерико Гарсиа Лорка

И кто в избытке ощущений,

Когда кипит и стынет кровь,

Не ведал ваших искушений —

Самоубийство и Любовь!

Федор Тютчев

…Ксавье лежал на диване и отрешенно смотрел в камин, где оранжево-синие язычки пламени, перепрыгивая с полена на полено, с аппетитом голодных щенков лизали просушенную древесину. От топки, закрытой стеклянным экраном, шло ровное приятное тепло, да и весь дом был основательно прогрет сверху донизу – обслуживающий персонал за этим строго следил – но юноше все равно было зябко, даже в двух свитерах и толстых лыжных штанах. Он с удовольствием закутался бы еще и в плед, если бы не опасался насмешек дяди Франсуа над «кисейной барышней» и нотаций Соломона, считающего, как истинный швейцарец, что большинство простудных заболеваний начинается с перегрева.

Судя по яркому шлейфу запаха апельсинов и специй, звону стекла и громкому мужскому смеху, варка глинтвейна подходила к концу, и значит, месье Дельмас и месье Кадош вот-вот войдут в гостиную с подносом, очень довольные собой, усядутся рядом и начнут пичкать его приторной винной гадостью, «чтобы убить грипп».

От этой парочки закадычных приятелей было не избавиться, казалось, что они повсюду, и Ксавье мысленно проклинал их присутствие, а заодно и свое необдуманное согласие совместно провести часть каникул.

Формального повода для придирок и недовольства вроде бы и не находилось: в Виллар-сюр-Олон, на роскошном горнолыжном курорте «Королевские Альпы»(1), все было предусмотрено, все устроено для удобства и полного удовольствия дорогих гостей. В двухэтажном шале, снятом на четверых (на языке отельеров этот вид размещения туристов пафосно именовался «резиденцией»), при желании можно было вообще не встречаться – количество спален и размеры гостиной, кухни и веранды это позволяли… однако, Соломона и Франсуа постоянно тянуло к общению не только друг с другом, но и с братом и племянником! Они всерьез восприняли идею отдыхать компанией, и уклонение от их заботы и отвергать предложения (пойти туда-то, заняться тем-то) выглядело свинской неблагодарностью…

Лис именно так и сказал вчера вечером – «свинская неблагодарность» – после того, как Ксавье сперва не пустил его кататься вместе с братом на сложный склон, а потом наотрез отказался пойти в баню и на дегустацию в винный погребок. В итоге Соломон и Франсуа ушли одни, прихватив с собой парочку молодых итальянцев, с которыми познакомились в бассейне, а Исаак и Ксавье просидели до полуночи у телевизора, с каменными лицами, подчеркнуто дуясь один на другого…

Правда, Лис это делал больше для острастки и в итоге первым не выдержал, сварил какао, в точности, как любил его Олененок, и пришел просить прощения. Ксавье, злившийся всерьез, и, положа руку на сердце, совсем не по той причине, что лежала на поверхности, сперва не хотел мириться – но сам не заметил, как оказался сначала на коленях у любовника, с шоколадными усами от какао и губами, распухшими от поцелуев… а немного погодя – между коленями, с членом во рту. Он снова сосал член Лиса, как самый вкусный леденец на свете, с младенческой жадностью глотал сперму, как густые сливки, и стонал в голос, извивался от удовольствия, когда Лис то же самое проделывал с ним. На диване, на полу перед камином, в ванной и, наконец, в спальне.

Как обычно после ссоры, они трахались почти всю ночь, всеми доступными способами. Ксавье привычно позволял Исааку брать себя – и сам проникал в него, умирая от восторга и совершенно нового чувства полной, неограниченной власти над телом любимого. Власти мужчины над мужчиной.

Боже, как это было прекрасно!.. И как ужасно, неправильно, в черном свете того знания, что отравило душу еще в Париже, через пару дней после Рождества…

Ксавье повернулся набок и со стоном зарылся лицом в подушку. Он хотел бы ничего не знать, хотел бы забыть, не вспоминать… но не мог, попросту не мог.

***

…Все началось двадцать седьмого декабря, вечером, когда Ксавье возвратился домой – в их общую с Исааком квартиру на Монмартре, которую он вот уже больше трех лет считал своим единственным домом – усталый, продрогший и нагруженный покупками из супермаркета.

Почтовый ящик, куда они не заглядывали несколько дней, был забит под завязку, и Ксавье решил это исправить, чтобы не нарываться на скандал с консьержкой: перед отъездом им и так хватало забот. К тому же занятно будет после ужина поразглядывать рождественские открытки и почитать поздравительные послания от друзей и поклонников, каждый год приходившие Исааку десятками, если не сотнями (и это при том, что его домашний адрес не значился в городском справочнике).

Лис не возражал, чтобы Ксавье читал его почту, наоборот – просил следить за ящиком, потому что сам вечно об этом забывал, и смело вскрывать все письма, телеграммы и конверты со счетами, поскольку не имел от возлюбленного никаких тайн… По крайней мере, он так говорил, и у Ксавье не был поводов сомневаться – до позавчерашней ночи в «Лидо», когда случайно обнаружилось, что тайны у Лиса все-таки есть. Это был еще один аргумент за немедленную выемку корреспонденции и тщательное изучение улова.

Улов оказался весьма богатым: кроме пачки газет, двух журналов, счета за газ и электроэнергию, Ксавье извлек из ящика целый ворох открыток и еще один довольно большой конверт, желтого цвета, не похожий на обычный почтовый, адресованный «месье Дельмасу». Наощупь внутри были фотографии… обратный адрес не указан, марка со штемпелем тоже отсутствовали – стало быть, конверт не пришел по почте, как все остальное, а его просто-напросто засунули в щель.

«Хммм, это еще что такое? От кого?» – анонимное послание, неизвестно откуда, едва ли сулило приятные известия, и Ксавье, предпочитавший узнавать плохие новости прежде хороших, и залпом выпивать горькое лекарство, с трудом справился с искушением открыть конверт прямо в подъезде.

«Нет, не буду… мало ли что там внутри… отнесу сперва покупки, и дома спокойно со всем разберусь».

На самом деле он догадывался, что увидит, и сердце тоскливо ныло в предчувствии неизбежной острой боли, и вопреки всем своим принципам, Ксавье хотел, чтобы блаженное неведение продлилось как можно дольше. Он даже пошел по лестнице, игнорируя лифт, хотя и был обвешан пакетами и свертками, как рождественская сосна. Но неприятности уже начались и не замедлили проявить себя.

На площадке третьего этажа Ксавье столкнулся с соседом, неприятным типом лет пятидесяти, владельцем бакалейной лавки и отменным скандалистом. За время жизни на Монмартре юноша так и не запомнил, как его зовут -точнее, не хотел запоминать – поскольку бакалейщик относился к ним крайне враждебно и всегда искал повод к чему-нибудь прицепиться, вызвать на ответную грубость и затеять открытую ссору… Ксавье иногда казалось, что этот одышливый господин с одутловатым лицом, похожим на подгнивший лимон (Соломон, раз взглянув на него, определил стенокардию, камни в почках и запущенную болезнь печени), прибавляет себе здоровья и продлевает жизнь, воруя у окружающих душевный покой и хорошее настроение.

Бакалейщик набросился на него без предупреждения, не дав ни шанса уклониться от общения, и, багровея, заорал на весь подъезд:

– Проклятые педики! Когда вы уже станете прилично вести себя по ночам?! Невозможно спать! В следующий раз я вызову полицию!..

Обычно в подобных случаях Ксавье старался вжаться в стенку, бормотал какие-то извинения и сбегал со всей доступной скоростью; потом он жаловался на грубияна Лису и Сиду, кто-то из братьев шел выяснять отношения – и утихомиривал гнусного соседа по крайней мере на полтора месяца, до следующего столкновения.

Сегодня бакалейщику не повезло: он оказался в плохое время и в плохом месте, ибо Ксавье, несмотря на рождественскую неделю и предвкушение скорого отъезда в Швейцарию, был как никогда далек от благодушия и христианской кротости…

Вместо того, чтобы стушеваться и выдать знакомую жертву, с глазами затравленного олененка -терзать такую добычу доставляет особое наслаждение – Ксавье неожиданно превратился в разъяренного молодого льва. Он побросал на пол все, что держал в руках, ринулся на оторопевшего соседа, схватил его за отворот пальто, прижал к стене и зарычал:

– Оставь нас с Исааком в покое, ты, сексуально озабоченный старый козел! Если ты еще раз посмеешь нагрубить мне или ему, если ты еще хоть раз откроешь свой поганый рот, вонючий, как выгребная яма, я сам вызову полицию! И расскажу, что ты показывал мне свой член из-под пальто и пытался лапать!.. Приставал каждый раз, когда видел на лестнице, или когда я заглядывал в твою лавчонку!

– Вам не поверят…

– Не поверят – мне? Владельцу «Дельмас СА» и пяти лучших парижских магазинов тканей, официальному поставщику модного дома «Диор»? Поверят! И для начала тебя заберут в участок, а после тобой займется инспектор Кампана, лично, и сотрет тебя в пыль, понял?!

– По…понял… – прохрипел бакалейщик, едва не напустивший в штаны от испуга – ему и в голову не приходило, что такая важная птица, как тот самый молодой Дельмас, может жить в тесной квартирке и вить любовное гнездышко с танцором из кабаре… Поняв, хоть и запоздало, свою ошибку, он подобострастно закивал и стал суетливо оправдываться:

– Месье Дельмас! Я же не со зла… просто не высыпаюсь… простите, что побеспокоил… может, это и не вы шумели… Я больше никогда вас не потревожу, обещаю, ни вас, ни месье Кадоша.

– Хорошо, – высокомерно сказал Ксавье, с чувством необычного удовольствия от сознания своей власти. – Я тебя прощаю. А теперь собери все, что я уронил по твоей милости.

– Конечно, конечно, месье! Сейчас соберу! – бакалейщик резво нагнулся и, кряхтя, принялся собирать свертки, коробки и документы, разбросанные у ног юноши. Выглядел он жалко, но Ксавье, наблюдая за ним, не испытывал ни стыда, ни сочувствия… и впервые в жизни понял, что подразумевает дядюшка Густав, когда говорит о «справедливом возмездии» и ревностно следует доктрине собственноручного исполнения наказаний.

Стыд и вину он почувствовал позднее, уже оказавшись дома, за надежно запертой дверью, когда обдумал стычку и вспомнил ее во всех подробностях… и пришел в ужас от самого себя, оказывается, способного унижать человека и получать от этого удовольствие.

«Господи, прости меня! В какое же чудовище я превращусь, если буду позволять себе подобное поведение?.. А может быть, я давно стал чудовищем, сам того не заметив, и поэтому Исаак… Исаак начал изменять мне с тем испанским танцовщиком, прекрасным, как ангел?»

…Ксавье перевернулся на диване, лег на спину и уставился в потолок. Ему снова стало больно: тело помнило, помнило каждым нервом, каждой клеткой, что он почувствовал, когда вскрыл тот проклятый желтый конверт. Сердце едва не взорвалось, искорежив грудную клетку, дыхание замерло, а по жилам медленно потек ледяной яд.

На стол из конверта выпали фотоснимки – множество фотоснимков, очень хорошего качества и большого размера, так что можно было безошибочно опознать участников отснятых сцен и рассмотреть все детали происходящего. Сомнений в подлинности у Ксавье не возникло: он сам увлекался фотографией и разбирался в технике съемки, проявки, склейки и печати достаточно, чтобы определить подделку или грубый монтаж.

Нет, снимки не выглядели поддельными… и везде на них красовался Исаак, полураздетый, а на паре снимков – полностью голый, в компании темнокудрого испанца, с золотисто-оливковой кожей, крупным красивым ртом и огромными черными глазами, выразительными и страстными, насквозь прожигающими душу.

Ксавье, дрожа от озноба, перебирал уличающие фотографии, одну за другой, рассматривал снова и снова, доходил до конца пачки и начинал сначала. Он хотел бы ослепнуть, перестать дышать, попросту исчезнуть, превратиться в туман и ничего больше не ощущать, но ему не суждено было быстрого избавления от ревнивых мук. Пальцы точно приклеились к плотным глянцевым карточкам, и взгляд, против воли, возвращался к самым откровенным и бесстыдным кадрам, к явным свидетельствам, что он предан, обманут, унижен… что Исаак ему изменяет и лжет и, судя по всему, довольно давно.

Вот Лис, в одних только легких полотняных штанах, упирается босыми ногами в пол и держит испанца за талию, а тот, прогнувшись в спине, так, что тело его образует арку, касается пола пальцами рук… Это вроде бы обычная гимнастическая разминка в балетном классе, но почему они оба так напряжены, почему их бедра так тесно соприкасаются, почему рот испанца развратно полуоткрыт, а Лис закусил нижнюю губу, словно борется с вожделением?.. Или вовсе не борется, а поддается ему…

Вот испанец в обтягивающем черном трико лежит навзничь на полу, раздвинув ноги, раскинув руки, как любовник, готовый к страстному соитию; Исаак стоит над ним, положив руки на бедра, и точно дразнит своей мужской статью, обнаженным атлетическим торсом, властным взглядом. Больше на фото ничего не происходит, однако Ксавье уверен – сам не зная почему – что всего через несколько минут после того, как некий дотошный наблюдатель щелкнул объективом, эти двое сплелись в объятиях и занялись сексом прямо в танцклассе.

Следующий снимок казался ярким подтверждением, что все именно так и произошло, он был непристоен, почти порнографичен и полон грубоватой правды… Ноги испанца согнуты, одна из них подтянута к груди, вторая покоится на локте Исаака, стоящего на коленях. Ракурс таков, что Ксавье не может увидеть обнаженных членов, но поза и выражение лица партнеров говорят сами за себя, и более чем красноречиво.

Много, бесконечно много снимков, и каждый – свидетельство, улика… Исаак с испанцем. Везде вдвоем, рядом, близко, непозволительно близко. Вот они в душе, оба голые, Лис оперся ладонями о стену, испанец прижимается к нему сзади. Вот испанец на коленях, с членом во рту – на снимке не видно, кому он делает минет, но Ксавье кажется, что он узнает черные шелковые брюки и кожаные туфли.

А вот они целуются! Затылок испанца, эта его проклятая грива смоляных кудрей, закрывает лицо Исаака, кажется, он хочет всосать любовника полностью, как вампир, и Лис пассивно поддается этой горячей жадности, угощает собой, позволяет пить свое дыхание, облизывать, кусать и бог знает что еще делать… Картинка на фото статична, но в воображении Ксавье она движется, и сцена поцелуя – поцелуя! – прокручивается снова и снова, как на заевшей кинопленке (2).

…Поначалу он просто сидел в темной кухне, обхватив себя руками, тупо пялился на снимки, разложенные на столе и рассыпанные по полу, и раскачивался взад вперед. Потом начал монотонно подвывать.

«Лис мне изменяет… Лис мне лжет… Лис за моей спиной спит с другим… Лис меня не любит. Не —лю-бит…»

Не любит, не любит, не любит – эти слова били по ушам, как похоронный набат, стучали в сердце, как комья земли по крышке гроба, и когда боль стала непереносимой, перекрывающей дыхание, Ксавье разрыдался. Он заливался слезами, как в детстве, горько и безутешно, икал, кашлял, ловил губами воздух, но становилось только хуже, только больнее… Так он еще никогда не плакал, даже на похоронах мамы, может, потому, что был слишком мал, может, потому, что свято верил в слова отца и кюре – мама стала ангелом, она всегда с тобой, всегда рядом, хотя ты и не можешь ее увидеть.