Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 2 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

***

1 ноября 1974 года.

Париж, Елисейские поля, кабаре «Лидо».

– Исаак, вы помните мальчика-испанца, который проходил у нас кастинг две недели назад? – спросила Маргарет, когда они отправились на традиционный ланч после дневной репетиции. – Хосе… Хосе Варгас. Такой длинноногий, длинноволосый, с оленьими глазами, пробовался на фламенко-шоу и в кордебалет для ревю «Монте-Кристо».

– Помню. Хорошие данные. Пластика, темперамент… Вы сразу поставили его в начало списка претендентов, мисс Келли.

– Только из-за его резюме. Он два года проработал в труппе Бежара(4).

Лис немного настороженно взглянул на главного балетмейстера, ожидая, что дальше последует короткая и точная критика новичка. И не ошибся:

– У него потрясающая экспрессия, харизма, а для наших постановок это главное; но техника хромает, и довольно сильно. Именно поэтому он ушел от Бежара: не тянул технически…

Исаак покраснел, решив, что это камень в его огород. Он всегда считал драматургию танца, правдивый и яркий образ, создаваемый на сцене, более важными, чем филигранную отточенность движений. Когда Лис стал заниматься постановками, у него регулярно случались споры с Маргарет – мисс Келли порицала Кадоша за то, что он попустительствует талантливым танцорам, не относясь с должной строгостью к требованиям хореографической школы.

– Значит, тот, кто недостаточно хорош для Бежара, хорош для «Лидо» только потому, что был на подтанцовках у Хорхе Донна? – в голосе Исаака проскользнул легкий сарказм.

Маргарет, пригубив вино, поморщилась, как будто ей не понравился букет, хотя на самом деле ее раздражала необходимость объяснений:

– Нет, все как раз наоборот. Я думаю, что Бежар проморгал отличного танцовщика, или просто не посчитал нужным гранить этот алмаз… уж не знаю, из каких соображений. Я хочу ввести Хосе в основной состав труппы как можно скорее, но до премьеры совсем мало времени.

Лис молча кивнул: постепенно становилось понятно, куда ветер дует. Следующая реплика мисс Келли подтвердила его предположение:

– Я хочу, чтобы вы провели с ним несколько классов в индивидуальном порядке. Он очевидно трудолюбив, быстро все схватывает… ну, а остальное пусть сделает его честолюбие и ваша преподавательская харизма. Вы возьметесь?

– Да.

– Вот и прекрасно. Сегодня же составьте график занятий, мы не можем терять ни одного лишнего дня.

– Составлю… – пообещал Исаак, признавая правоту Маргарет – постановщики действительно были в цейтноте, но пока не очень понимая, куда и каким образом ему втискивать дополнительные занятия, чтобы это не нанесло ущерба чувствительным нервам Ксавье.

В их паре снова наступила идиллия, после того, как Соломон помог им помириться, да еще и придумал совместную зимнюю поездку в Швейцарию (Ксавье теперь ждал ее с большим нетерпением, чем рождественских подарков); но Лис опасался, что предстоящие ему индивидуальные занятия с золотисто-смуглым и фантастически стройным красавчиком, если Ксавье о них узнает, снова взорвут пороховую бочку ревности… Этого нельзя было допустить ни в коем случае, так что над расписанием надлежало очень серьезно подумать.

***

Райх прекрасно понимал, что Ксавье старательно избегает встреч с ним, и, несмотря на учтивое вранье по телефону, больше не собирается посещать литературный клуб. Подстеречь упрямца около дома (точнее, около вертепа разврата, называемого домом…) не представлялось возможным: агенты доносили, что по утрам Ксавье либо выходит вместе с любовником, либо встречается с приятелями около подъезда, а вечером возвращается в разное время, и тоже не один. И всегда был риск нарваться не только на обоих Кадошей, но и по крайней мере на одного из дядьев Дельмас. Вся эта компания повадилась ходить на совместные ужины в разнообразные забегаловки Монмартра, и угадывать, когда, куда и в каком составе они направятся, было неблагодарным занятием.

По непонятной для Райха причине, и Франсуа, и Жозеф не просто проявляли терпимость к греховному образу жизни племянника, но и умудрились сдружиться с евреями настолько, что не брезговали сидеть с ними за одним столом. Франсуа определенно вел какие-то тайные дела с Соломоном (можно было только гадать, какие именно…), а Жозеф, заделавшись вдруг поклонником музыки и танцев, превратился в завсегдатая «Лидо» и даже сделал солидный меценатский взнос в фонд строительства новой сцены. Для сухого и расчетливого бухгалтера, каким Райх всегда знал Жозефа Дельмаса, это было весьма неожиданное увлечение, но Жозеф прямо расцвел и как будто сбросил десяток лет.

Ксавье свободно гулял по Парижу, посещал лекции в институте, пил кофе в кафе, ездил на метро и катался на велосипеде, но вместе с тем к нему было не подобраться, и Райх только скрипел зубами в бессильной злобе… Оставалось терпеть и ждать, ждать удобного момента, подобно коту у мышиной норы.

Шанс представился накануне рождественского Сочельника, когда Райх удачно подстерег Ксавье на выходе из собора Нотр-Дам.

Густав знал, что его бывший воспитанник ни за что не пропустит вечернюю мессу, потому что в этот день он молится о матери и ставит в память о ней огромную белую свечу перед самым алтарем… В жизни Ксавье могло измениться все, что угодно, кроме традиции почитания любимой мамы и принесения Деве Марии самых горячих молитв за усопшую. И Райх не ошибся в своих расчетах.

Ксавье вышел из церкви тихий, с поникшими плечами и мокрыми от слез ресницами, и не особенно удивился, увидев дядю Густава – ведь дядя Густав, как он думал, был здесь по той же причине. Уговорить юношу выпить чашечку травяного чая «здесь же, через дорогу» и «немножечко поболтать» оказалось просто: размягчившееся сердце Ксавье само тянулось к задушевной беседе, а Исаак (тут Райху тоже повезло) был занят на генеральном прогоне новогоднего спектакля, и должен был вернуться домой только поздно ночью… Правда, Ксавье заикнулся, что собирается пойти в гости к Соломону, и Густаву пришлось выкатить тяжелую артиллерию в виде дрожащего голоса, набрякших век, тяжелых вздохов и глубокой стариковской обиды на легкомысленный эгоизм юности. Это сработало: сегодня Ксавье не хотел быть эгоистом и старался во всем следовать рождественскому духу.

Когда они уже сидели за столиком и пили терпко пахнущий чай с марокканской мятой, а юноша немного иссяк, предаваясь сентиментальным воспоминаниям о матери, Райх вкрадчиво поинтересовался, не хочет ли Ксавье на праздничной неделе все-таки заглянуть в клуб, помочь братьям на благотворительной книжной распродаже? Он сумел устыдить поганца, вызвать краску на его щеках (таких нежных, точно цветы вишни), но не добился согласия. Опустив глаза, Ксавье пролепетал, что «у них» уже есть планы на все праздники, и отменить ничего нельзя, потому что «дядя Франсуа» и Соломон дарят «им» поездку в Швейцарию. Сперва в Женеву, потом в Лозанну, на горнолыжный курорт Виллар, и еще они поедут в Монтрё, в тот самый дом, где братья Кадош провели детство.

– О, вот как… Швейцария… я очень люблю Швейцарию, особенно окрестности озера Леман… Я надеялся, что мы когда-нибудь сможем поехать туда с тобой. Посетим Санкт-Галленское аббатство… Но ты выбрал иной путь…

– Дядя Густав, пожалуйста…

– Нет-нет, -Райх вздохнул, погладил своей пухлой ладонью тонкое запястье Ксавье и кротко улыбнулся. – Я не хочу снова ссориться. Ходи теми путями, которые избрал, мой дорогой, возможно, Господь так испытывает твое сердце… да и мое тоже… Где, ты сказал, вы будете кататься на лыжах?

– В Вилларе.

– А после поедете?..

– В Монтрё.

– Ну что ж, дружок, прекрасных тебе каникул. И счастливого Рождества.

Райх улыбнулся с еще большей кротостью и погладил свой портфель, где у него лежало нечто. Он непременно покажет это Ксавье, но не сегодня, нет. Время еще не пришло, но стрелки часов судьбы были все ближе и ближе к полуночи…

продолжение следует

Комментарий к Глава 14. Интермедия. Танец на лезвиях.

1 “Мулен де ла Галетт” – знаменитый ресторан на Монмартре, названный по имени знаменитой мельницы, моловшей муку для вафель.

2 вполне уместное упоминание, так как Муссолини был прилежным учеником католической школы, а затем приверженцем консервативных ценностей

3 легендарная парижская кондитерская и чайный салон; славится десертом “Монблан” (безе с каштановым кремом) и горячим шоколадом по особому рецепту.

4 Морис Бежар – танцовщик, хореограф и балетмейстер, реформатор классического балета. Внес в академическую хореографию элементы современного танца. Его любовный и творческий союз с Хорхе Донном продолжался более 20 лет.

Визуализации:

1. Хорхе Донн и труппа Бежара:

https://www.youtube.com/watch?v=sEeoSTjKv0Y

2. Хореограф и постановщик:

https://a.radikal.ru/a39/1811/8a/8d75c93fccfe.jpg

3. Исаак жалуется Соломону:

https://d.radikal.ru/d22/1811/7b/de9b03548d15.jpg

4. “Маленький фабрикант”:

https://c.radikal.ru/c18/1811/6c/888b0b474c15.jpg

5. Исаак и Ксавье помирились:

https://d.radikal.ru/d32/1811/74/afa900ab7d11.jpg

6. Соломон помогает Ксавье готовить:

https://b.radikal.ru/b32/1811/74/aaeec4079294.jpg

7. Соломон на встрече с Франсуа Дельмасом:

https://b.radikal.ru/b16/1811/39/a6eb502c8678.jpg

========== Глава 15. Повязанные кровью ==========

Он хочет крови.

Кровь смывает кровь.

В. Шекспир, «Макбет»

Не оставляй меня в слепой тоске

Ни на минуту. Россыпью в песке

Не поддавайся жадной круговерти!

Ты и за миг так далеко уйдёшь,

Что не найти ни правду мне, ни ложь —

Увижу ли опять тебя до смерти.

Пабло Неруда

– Ваша почта, месье Кампана… Все, как вы просили.

– Спасибо, – буркнул невыспавшийся комиссар, принял из рук помощника свежие, еще пахнущие типографской краской, номера газет, пропустил парня в квартиру и велел:

– Ступай в гостиную и включи телевизор, «Франс-3». Больше ничего не трогай…

– Хорошо, – кивнул молодой человек и без лишних споров отправился выполнять распоряжение. Кампана же прошел на кухню и, сопя, как носорог, принялся за приготовление завтрака: нашарил в шкафу жестянку с молотым кофе, пакет с хлебом для тостов, из холодильника достал молоко, пару яиц и остатки (точнее, огрызки) сыра и ветчины.

Есть ему, на самом деле, не хотелось, он мог бы ограничиться кофе и сигаретой, но Соломон, будь он здесь, наверняка обозвал бы его дураком, пригрозил язвой желудка и сам за несколько минут состряпал бы что-то горячее, сытное и полезное.

«Да уж, будь он здесь… Мгм… Эх, Кадош, Кадош, еврейская твоя морда! Не могу, не могу понять, как тебя угораздило по уши вляпаться в такое вонючее дерьмо…» – эта неприятная мысль определенно не улучшила комиссаров аппетит. Юбер снова засопел и, чтобы отвлечься, пробурчал вслух, словно спорил сам с собой:

– Мальчишку ведь тоже надо покормить, ему поститься незачем… Крок-мадам в моем исполнении уж наверное будет получше, чем каша на воде, или пустой чай с куском хлеба, или чем их там пичкали в «братстве».

Из гостиной послышались бодрые фанфары музыкальной заставки блока региональных новостей, сменившиеся бормотанием диктора, Юбер напряг слух, и тут Жюльен, как будто приняв телепатему, крикнул:

– Про месье Кадоша и про клинику пока ничего не говорят… Передают, что вчерашний шторм в заливе перевернул несколько яхт и утопил рыбацкую лодку. Жертв нет.

– Молодец, сиди и слушай, не отвлекайся! – рыкнул Кампана и щедро сыпанул кофе в фильтр железной кофеварки. Одним глазом он посматривал на газеты, разложенные веером на столе, но только пробегал заголовки, зная, что если зацепится за текст заметки, бросит все дела и засядет за разбор прессы… Но и заголовков вполне хватало для желчной горечи во рту и ярости, закипающей в груди мелкими пузырьками.

«Известного врача обвиняют в изнасиловании коллеги».

«Сексуальный скандал на Ривьере».

«Тайные оргии в частной клинике».

«Половые извращения под видом лечения».

«Католическая община Антиба требует закрыть клинику-бордель».

«Представитель еврейской общины Ниццы обвинил полицию в антисемитизме и предвзятости».

«Станет ли дело Кадоша новым делом Дрейфуса?»

«Насилие или садомазохизм по согласию? Расследование продолжается».

«Медики-педики»

Последний заголовок в сатирическом журнале Charli Abdo был снабжен соответствующей карикатурой.

Кампана брезгливо сплюнул, перевернул тосты на сковороде и прочел последний заголовок:

«Адвокат Матье Кан добивается освобождения врача-извращенца из-под ареста».

– Давай, Матье… Если ты в самом деле умеешь творить чудеса и заставлять судей плясать под твою дудку, самое время показать себя. Вытащи Соломона из камеры, и уж тогда мы вместе разберемся, кто и зачем его туда упрятал.

Заметка внушала надежду: раз она появилась в сегодняшней утренней хронике, значит, Матье, прибывший на Ривьеру позавчера ночью, не стал чесать яйца, а сразу же развил бурную деятельность и взял подзащитного под свое крыло…

В уголовно-процессуальных и судебных баталиях мэтр Кан был докой, и хотя порою терял перья, но мало кому удавалось его победить – куда как чаще он сам заклевывал противников.

– Месье Кампана! Месье Кампана! – закричал Жюльен. – Криминальная хроника! Говорят про месье Кадоша… и показывают интервью с адвокатом! Идите скорее!

Юбер побросал заготовки для крок-мадам на противень, сунул в духовку и прискакал в гостиную со всей доступной ему скоростью.

На экране как раз возникли высокая неприветливая ограда и еще более неприветливая бордовая дверь в арочном проеме, над которым красовались строгая надпись: «Арестный дом Ниццы». В нескольких шагах от двери стоял Матье Кан, как всегда безупречный: чисто выбритый, подтянутый, в сером пиджаке, светло-голубой рубашке и темно-синем галстуке, весь костюм – без единой морщинки или пятнышка. Бог знает, как ему удавалось всегда выглядеть ходячей картинкой из GQ, и при этом не казаться напыщенным снобом.

Юберу даже показалось, что он чувствует аромат дорогого одеколона… по крайней мере, журналистка, крутившаяся рядом с адвокатом, в компании таких же акул пера, этот аромат точно ощущала, поскольку готова была вылезти из платья. Но дело свое она знала: оттирая назойливых коллег, ретиво совала в лицо Матье микрофон и споро сыпала вопросами.

– Прибавь-ка звук, – велел Кампана, и Жюльен послушно защелкал кнопками пульта.

–…Как вы думаете, месье Кан, какое решение примет следственный судья в отношении меры пресечения? Будет ли доктор Кадош освобожден из-под ареста или останется под стражей, как настаивает прокуратура?

Матье широко улыбнулся, обнажив великолепный волчий оскал:

– Я не гадалка, мадемуазель, прогнозы – не моя специальность; но не сомневаюсь, что при вынесении решения судья будет строго следовать процедуре закона, и примет во внимание все аргументы защиты.

– Значит, вы уверены, что доктор Кадош невиновен в гомосексуальном изнасиловании своего подчиненного?

– Согласно закону, никто не может считаться виновным, пока вина не доказана в суде. Конечно, он невиновен.

– Но он был пойман с поличным…

– С чего вы взяли?

– Есть свидетели! Независимые источники…

– Ваши «независимые источники», мадемуазель, с удовольствием поведают за пару франков подробности приземления летающей тарелки на Английском променаде.

– Но вы же не станете отрицать, что Соломон Кадош действительно гомосексуалист?

– … и садист к тому же! – выкрикнул кто-то из толпы, словно специально ожидал этого неудобного вопроса.

– Частная жизнь моего подзащитного также находится под защитой закона. – невозмутимо отбрил скандальных провокаторов адвокат.

– Это означает «да»? – журналистка улыбнулась не менее хищно и задвигала ноздрями, как гиена, чующая кровь.

Матье наклонил голову и сказал предельно вкрадчиво:

– Это означает, мадемуазель, что никаких пикантных подробностей, до которых столь охоч ваш телеканал, вы от меня не узнаете.

– Молодец! – похвалил Кампана, словно Кан мог его услышать. – Ну надо же, какая шлюха, во все ей надо влезть… Моя воля – я бы ни одного из этих щелкоперов и близко не подпустил к полицейскому расследованию. Падальщики проклятые!

Жюльен робко поглядывал на комиссара, не решаясь перебить его и обратить внимание, что в воздухе все сильнее пахнет подгорающим хлебом… Но он недооценил профессиональной бдительности Юбера: тот сам отправил его на кухню, доделывать завтрак, поскольку желал без помех досмотреть передачу.

В беседу на экране тем временем вступил еще один репортер, тщедушный и очкастый малый, похожий на Баггза Банни:

– Скажите, месье Кан, не вы ли десять лет назад защищали в суде Исаака Кадоша, серийного убийцу, известного под прозвищем «Черный танцор»?

– Ах ты гад!..– Кампана от возмущения подскочил на диване. – Уже пронюхали, даром что той истории почти десять лет минуло!..

– Он наравне с журналистами впился взглядом в лицо адвоката, но Матье был стреляным воробьем, и ни на миг не утратил самоуверенной невозмутимости:

– Верно, я защищал Исаака Кадоша, безосновательно обвиненного в пяти убийствах, а дурацким прозвищем его наградила бульварная пресса.

– Тогда вы потерпели неудачу, как адвокат: Черный танцор был приговорен.

– Яблоки и апельсины. (1) У вас еще есть вопросы, касающиеся не прошлого, а настоящего?

– Простите, мэтр, но в данном случае прошлое может быть тесно связано с настоящим, – не уступал Баггз Банни. – Раз Исаак Кадош был серийным убийцей, что удалось доказать в суде, разве не может его брат, тем более – близнец, оказаться насильником?

– Может. Приблизительно с той же вероятностью, что вы, мой друг, можете оказаться русским шпионом, а рыжеволосая мадемуазель – царевной Анастасией, потому что у нее голубые глаза и славянский акцент.

Матье немного подался корпусом вперед, показывая, что разговор закончен, и снова просиял улыбкой:

– Всем спасибо за вопросы. Увидимся на слушании.

Журналисты разразились разочарованными восклицаниями и понеслись за адвокатом, который направился к своему автомобилю, как гончие за оленем, но через несколько секунд кадр потускнел, и на экране появилась заставка. Бегущей строкой пошел комментарий, сообщавший последние новости о расследовании криминального инцидента, но Юбер не стал его читать. Не было необходимости: он принял окончательное решение поехать на Ривьеру и самому во всем разобраться.

Даже если Матье добьется своего, и Соломону изменят меру пресечения, снять обвинения в насилии и замять безобразный скандал с порнографическим душком будет ой как непросто… Скорее всего, на профессиональной репутации, а вместе с ней и на медицинской карьере доктора Кадоша будет поставлен большой жирный крест. Фонд Ротшильда, скорее всего, откажется от своих планов на клинику «Сан-Вивиан», не желая мараться в подобной грязи, и тогда снова встанет вопрос о наследстве Шаффхаузена… А вот другой фонд – с романтическим названием «Возрождение» – уж наверное будет готов придти на помощь кающимся, и превратить бывшую обитель содомского греха во вполне богоугодное заведение.

«Ах ты ж, черт побери… снова как по нотам все разыграно… как по нотам…»

Кампана нашарил на столе пачку сигарет и закурил в пятый раз за сегодняшнее утро. Дело о Нотр-Дамской химере, и без того странное, превращалось в какую-то жуткую фантасмагорию. С участием все тех же персон, что и десять лет назад, когда голову Исаака Кадоша пытались засунуть под нож гильотины…

***

Происходящее казалось дурным сном. Повторяющимся кошмаром, который приходит в самые мрачные ночи, набрасывает петлю и медленно выцеживает жизненные силы.

Соломон не боялся испытаний, посылаемых судьбой, он с юных лет воспитывал в себе стойкость духа и способность переносить лишения без жалоб, а страдания – без стонов. Профессия врача, выбранная осознанно, постигаемая с жадной страстью и освоенная в совершенстве, научила его облегчать человеческую боль множеством способов, но вместе с тем спокойно признавать неизбежность смерти, в том числе и конечность собственного существования. Он не был религиозен, мало верил в загробную жизнь, так что обещания посмертного рая, равно как и описание адских мучений, вызывали у него в лучшем случае скептическую улыбку…

По мнению Соломона Кадоша, рай и ад можно было отыскать на земле, а люди только тем и были заняты, что-либо пытались играть в бога, либо становились приспешниками дьявола, либо всеми силами уворачивались от тех и от других, желая как-то по-особенному распорядиться своей единственной жизнью. Например, сделать ее счастливой и яркой, наполнить любовью и вдохновением, принимая от мира дары и возвращая сторицей, плодами своего труда, вместо постоянной драки за деньги и никому не нужные атрибуты тщеславия. Он хотел сам подавать пример и старался каждый день своей жизни проживать полно, ярко и с пользой, следуя принципам, похожим на гремучую смесь буддизма, кодекса бусидо и протестантской этики. И ему это удавалось… но только до тех пор, пока не случался сбой в системе, короткое замыкание, насквозь прожигающее сердце болью:

«Мой любимый попал в огромную беду, и ему грозит смерть».

Плодотворный труд на благо всех живых существ и разумное самопожертвование превращались в детскую игру, не имеющую смысла, перед перспективой раз и навсегда лишиться близкого человека, единственного, неповторимого, крепко-накрепко пришитого к душе золотой нитью преданности.

Подобную драму Соломон проживал дважды: в первый раз с братом, а теперь с Эрнестом Вернеем. Но если Исаака он спасал всеми доступными способами, будучи свободным, то в случае с Эрнестом его руки были скованы -и в прямом, и в переносном смысле – потому что он умудрился попасть за решетку.

Обвинение в изнасиловании было абсурдным, но от того не менее позорным. «Свидетели» утверждали, что видели все собственными глазами и слышали собственными ушами, опровергнуть их сходу не удалось бы никому, настолько искусно Райх подстроил свою ловушку.

Соломон знал, как защищаться, знал, кого звать на помощь, и был уверен, что Матье Кан, опытнейший юрист, способен добиться его освобождения из-под ареста; однако это ничего не меняло в ситуации, потому что Райх, наученный горьким опытом предыдущих встреч с Кадошем в суде, позаботился не только о свидетелях, но и о заложниках. Теперь он мог диктовать Соломону свои условия, не боясь, что тот их отвергнет.

Ко всему прочему, Райх знал, как тянуть время и выматывать нервы, и умел пытать душевной болью не менее искусно, чем физической. Первой пыткой, которой он подверг врага, было публичное унижение, позорный столб, возле которого «врача-извращенца» выставили на потеху зевакам, затем наступила очередь пытки ожиданием…

– К вам придут, когда вы будете готовы, и скажут, чего ждут от вас… И вы это сделаете, – сказал ему на ухо Рафаэль, мнимый поденщик, перед тем, как Соломона уволокли полицейские. И добавил с холодной усмешкой:

– Ведь сделаете, месье Кадош, не правда ли? Конечно, сделаете, если хотите снова увидеть месье де Сен-Бриза живым и невредимым, без симптомов той же болезни, от которой теперь так страдает месье Дюваль…

Соломону очень хотелось рвануться, набросить на шею мерзавца цепь от наручников и как следует придушить, но поступить так, дав волю эмоциям, было бы верхом безответственной глупости. Карт-бланшем на причинение нового вреда Эрнесту и Мирей, которые уже и так пострадали.

Тогда он ничего не ответил, даже не кивнул, молча позволил полицейским увести себя и затолкать в машину; только позже, в камере, куда его поместили после беседы с судебным следователем, до крови разбил о стену костяшки пальцев…

Подсохшие темно-бордовые ссадины не ускользнули от острого взгляда Матье Кана. Адвокат, который примчался из Парижа по первому зову и мгновенно поставил на уши весь полицейский департамент Ниццы, вкупе с судебным, логично предположил, что из-за всей этой гнусной истории у Соломона случился нервный срыв. Во время первой встречи с подзащитным, в комнате для свиданий арестантского дома, он постарался ободрить его:

– Я успел досконально обдумать ваше дело, месье Кадош, пока летел в Ниццу, и наметить линию защиты… а теперь, когда у меня есть доступ к полицейскому протоколу и показаниям свидетелей, оно представляется мне еще более ясным.

– И что же вы для себя уяснили, мэтр Кан? – вежливо поинтересовался Соломон, но голос его был совсем погасшим, лишенным эмоциональных красок, что очень не понравилось адвокату. Клиент, скисший раньше времени, готовый сдаться без борьбы, был не лучше больного, твердящего о близкой смерти, вместо того, чтобы принимать лекарства и выполнять другие предписания врача.

Матье снова заговорил, и речь его зазвучала весьма жестко:

– Прежде всего – что от моей помощи вам не будет никакого толка, если вы не соберетесь с силами и не начнете сотрудничать. Черт побери, Кадош, если уж вы упали в кувшин молока, то принимайтесь взбивать масло!

– Хорошо. Что я должен делать?

– Занять активную позицию и перестать играть в молчанку. Нужно заявление для прессы. С юридической точки зрения, вы стали жертвой клеветы, навета, вас обвиняют с помощью ложных свидетельств и сфабрикованных улик…

– Как и моего брата десять лет назад.

– Да, как и вашего брата! – Матье досадливо отмахнулся от неуместного напоминания. – Но вы не должны смотреть в прошлое, думайте о настоящем! Так вот, сперва я вытащу вас отсюда – этого будет просто добиться, учитывая количество процессуальных нарушений при аресте, и смехотворность обвинения в целом – но прежде, чем вы отправитесь домой, нужно заявление для прессы. Журналисты и так сторожат вас день и ночь, вы попали в горячую хронику, и этим необходимо воспользоваться в своих интересах! Пусть ваши враги – кто бы они ни были – узнают и поймут, что вы не собираетесь молча идти на дно.

Вопреки ожиданиям Матье, Соломон не выразил никакой радости по поводу близкого освобождения из тюрьмы, и не воспылал энтузиазмом относительно плана по спасению своей репутации. Он только побледнел еще сильнее и опустил голову, как приговоренный, пытающийся победить страх перед экзекуцией.

Адвокат почуял неладное и, понизив голос, спросил:

– Да что с вами такое, месье Кадош? Я вас просто не узнаю… Мы с вами бывали в разных переделках, и вы никогда не теряли присутствия духа. Похоже, в этой истории есть что-то еще, о чем вы пока мне не сообщили. Я прав?

– Правы. К сожалению, все не так просто, мэтр Кан. У меня похитили любимого человека, и я вынужден играть по чужим правилам, чтобы спасти ему жизнь… Мои возможности защитить самого себя очень ограничены.

Матье нахмурился и озадаченно потер лоб:

– Хммммм… Благодарю за точность, с какой вы описали ситуацию, месье Кадош. Значит, линию защиты придется перестроить, и чтобы сделать это, мне нужны подробности происшествия с вашим другом.

***

– Жан, дорогой, ты хочешь кофе?

– Нет…

– Тогда, может быть, сока или теплого молока? – воркующий голос жены настойчиво лез в уши, от него было не спрятаться.

– Нет, я ничего не хочу… пожалуйста, оставь меня в покое. – Дюваль поглубже закутался в плед, борясь с желанием засунуть голову под подушку, чтобы не видеть и не слышать Сесиль.

– Тебе пора принимать лекарства. Я сама разведу порошки и заварю тебе мяты с алоэ, чтобы ты выпил после.

Она все не отставала, слишком уж ей нравилась роль всепрощающей христианской супруги, доброй самаритянки, что подносит живительную влагу к иссохшим губам грешника, утешает наказанного (и поделом наказанного!) тихими, проникновенными словами любви…

Жану хотелось блевать от ее заботы, как, впрочем, и от всего остального – тошнота была постоянной, непреходящей, и пустая рвота желчью нисколько не облегчала состояния.

Когда жена присела рядом на постель и попыталась погладить его по голове, Дюваль дернулся, как труп от гальванического разряда:

– Мне ничего не нужно. У-хо-ди. Закрой ставни, опусти шторы и уходи.

– Нет, дорогой, прости, но я не могу оставить тебя без присмотра, – в интонациях Сесиль проскользнули прежние стальные нотки, означавшие непререкаемость ее решения и бесполезность дальнейших споров. – Не в твоем нынешнем состоянии…

– А я. Хочу. Побыть. Один. Понимаешь ты?! Один!

– Я сказала нет! Ты не ведаешь, что творишь, у тебя боли, ты опять горячий, и сейчас время приема лекарств. Потом я могу уйти ненадолго, но вместо меня с тобой будет сиделка.

«Сука».

Жан закусил угол подушки и судорожно вцепился обеими руками в спинку кровати; ниже ребер тело как будто стянули сыромятные ремни, и он хрипло, тяжело задышал, чувствуя, что опять не справляется с происходящим – ни физически, и психически.

Соломон был прав, на сто процентов прав, говоря, что ему нужно лечение в психиатрическом стационаре, и после долгий курс реабилитации, лучше всего за границей, в Швейцарии или в Австрии. Как врач, не понаслышке знакомый с травмами, Соломон и сам помог бы ему намного лучше, он прекрасно начал это делать, и продолжил бы, если бы не появился Рафаэль, психопат, дьявол в человеческом облике, со своими подручными…

Ах, если бы Жан не поддался низменному страху и успел рассказать Соломону правду, пораньше предупредить его об опасности!.. Но теперь было уже поздно сожалеть о несказанном и несделанном.

Сесиль снова заворковала, чтобы сгладить впечатление от своей отповеди – видимо, вспомнила, что когда-то училась на психиатра – и щедро плеснула в цикуту очередную порцию елея:

– Жан, ты напрасно так реагируешь. Я ведь хочу помочь тебе. У тебя шок, ты тяжело пострадал, но мы справимся вместе… Я все, все делаю для того, чтобы ты поскорее вернулся к нормальной жизни.

– Да, милая, я знаю…

«Знаю, что ты никогда не позволишь мне вернуться к нормальной жизни – к моей нормальной жизни… Ты наконец-то получила то, что хотела – полный контроль… Разве не об этом ты молилась?.. Разве не обещал тебе дядюшка Густав обратить меня и вернуть в семью? И он сдержал слово. Теперь-то я никуда не денусь. Ведь мне, если разобраться, повезло куда больше, чем Соломону, Эрнесту и бедняжке Мирей…»

За прошедшие дни он несколько раз пытался узнать у Сесиль новости о Соломоне, а еще – намекнуть супруге, что она связалась не просто с религиозными фанатиками, но с насильниками и убийцами; и что Густав Райх, возможно, убил Мирей Бокаж, и собирается убить Эрнеста…

Но Сесиль пресекала эти попытки, считая «измышления» Жана нервным бредом. Она ничего ему не рассказывала, не давала газет, запрещала смотреть новостные каналы, и на пару с сиделкой строго следила, чтобы правила «информационной диеты» ни в коем случае не нарушались. С полицией и адвокатом мадам Дюваль тоже общалась без присутствия супруга, ссылаясь на его тяжелое состояние, и при закрытых дверях.

Изоляция от внешнего мира нимало не помогала Жану; наоборот, нервная система расшатывалась все больше, кошмары становились все более объемными, цветистыми и продолжительными. Он мучительно страдал от недосыпания, но еще больше боялся спать, и делал все возможное, шел на любые хитрости, только бы избежать транквилизаторов и уколов снотворного… В результате реальность двоилась, троилась, расслаивалась, он плохо отличал день от ночи, сон от яви, а в редкие моменты полного просветления, когда удавалось вспомнить все, и прокрутить в голове полный «фильм», терзался раскаянием и стыдом, желанием все исправить – и полной невозможностью сделать это.