Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 2 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

Эрнест встал на колени, расстегнул на Исааке джинсы и высвободил член… горячая упругая головка, скользкая от предсемени, тут же проникла ему в рот, Лис застонал, двинул бедрами и вошел глубже. Сейчас он не мог контролировать свою страсть, стремясь в мягкую и жаркую тесноту, и с каждым движением, с каждым касанием нёба, языка и губ любовника, получал именно то, чего желал, именно так, как желал.

Самые восхитительные наслаждения заканчиваются быстрее всего: Исаак продержался лишь несколько минут и кончил, содрогаясь, хрипло рыча, задыхаясь, и не сводя с любовника обожающего взора…

– Я не хочу потерять тебя… просто не смогу… – прошептал он немного позже, в смущении и неге, когда они стояли возле окна, бок о бок, щека к щеке, с бокалами вина, и смотрели на яркий вечерний город, отдышавшийся от зноя, готовый к веселью и приключениям.

Рука Эрнеста сжала его руку. Ответ художника был понятен без слов.

***

Жана вытащили из машины – без грубости, но сопровождающим пришлось применить силу, поскольку сам он едва мог двигаться – встряхнули, расправили, как марионетку, и завязали глаза плотной тканью. В густой чернильной темноте южной ночи, глубоко за городом и вдали от оживленной трассы, он едва ли сумел бы рассмотреть многое, но спутники предпочли перестраховаться. Это внушало надежду, что его по крайней мере оставят в живых – иначе с чего бы им хлопотать? Покойники неболтливы.

– Пойдемте, месье Дюваль, – сказал уже знакомый ему баритон. «Домино», Рафаэль… или как он там назвался, дурацким придуманным именем… не имело значения.

– Куда?.. – слабо спросил Жан, трясясь от страха, но изо всех сил старался сохранить достоинство и хотя бы видимость присутствия духа.

– Прямо и налево, медленными шагами. Осторожнее, не споткнитесь. Здесь высокий порожек.

Дюваль суетливо кивнул и сразу же споткнулся…

– Осторожно, – терпеливо повторил голос, сразу несколько рук поддержали пленника, и слегка подтолкнули вперед. Зашуршал гравий, потом что-то лязгнуло, заскрипело и снова лязгнуло: должно быть, открылись и закрылись ворота или калитка.

Жана снова подтолкнули и заставили ускорить шаг:

– Пошевеливайтесь, месье Дюваль. Вас уже заждались.

Он любил читать детективные романы с похищениями, много раз видел подобные сцены в фильмах про мафию и гангстеров, но оказался совершенно не готов наяву играть роль заложника.

Сознание двоилось, Жан ощущал себя персонажем книги или кинокартины, с той разницей, что вокруг не было павильона и съемочных декораций, рубашка его насквозь промокла от настоящего, а не бутафорского холодного пота, и никто не гарантировал счастливого финала. Полицейские или другие хорошие парни с пушками не придут на помощь, потому что Жан никому не сказал о своих планах на вечер, и если он исчезнет, никто не хватится по крайней мере сутки, а то и больше…

В эту тяжелую минуту он впервые пожалел о своем решении оставить Сесиль. Подумать только, вместо кошмара, где его, обколотого наркотиком, связанного, привезли неведомо куда, и вряд ли с добрыми намерениями, он мог бы сейчас спокойно сидеть с женой дома, в их уютной гостиной, пить вечерний кофе с маленькими пирожными из любимой кондитерской, и смотреть по телевизору новую комедию.

Жан, не сдержавшись, захлюпал носом и забормотал первую пришедшую в голову молитву – обращение к Богу сейчас казалось последним шансом на спасение, хоть и довольно иллюзорным… Вера Дюваля давно была слаба, и, даже если Бог существует, едва ли он бросит свои небесные дела, чтобы вытащить жалкого человечка из трясины, куда он сам же себя и загнал необдуманными поступками.

С мягким шорохом отворилась дверь, Жан ощутил под ногами ковер, а на лице – теплое душистое дуновение, как будто кто-то обмахивал его веером, пропитанным благовониями. Они вошли в помещение.

Дюваля провели по длинному коридору, затем по лестнице наверх (восемь ступенек, площадка, и еще восемь ступенек), заставили повернуть направо и, наконец, сняли повязку.

В просторной комнате с высоким потолком, где он теперь оказался, горел яркий красноватый свет и мерцала цветная гирлянда, как на Рождество, и Жан, ослепленный этой иллюминацией, ощутил резкую боль в глазах. Он усиленно заморгал и заозирался по сторонам, как затравленное животное, потерявшее надежду ускользнуть.

В первые секунды ему почудилось, что его привезли в какой-то странный ночной клуб: звучала ритмичная музыка, с отчетливым вкраплением бас-гитары и барабанов, звенели бокалы, пахло вином и закусками, стучали бильярдные шары, туда-сюда ходили люди, облаченные в костюмы, похожие на одежду рок-звезд, и в еще более экстравагантные наряды: длинные блестящие плащи, золотистые маски с перьями, похожие на венецианские бауты…

«Это что, действительно вечеринка, как и говорил Рафаэль? Может, меня просто-напросто разыграли…?» – мелькнувшая надежда едва не заставила Жана разрыдаться от облегчения, он только молился, чтобы жестокая шутка поскорее закончилась, и пусть над ним смеются сколько угодно, только бы отпустили на все четыре стороны…

Неожиданно свет погас, музыка смолкла, помещение погрузилось в темноту и тишину, люди не то исчезли, не то затаились. Глухо и мрачно забил барабан.

Жан, дрожа, по-прежнему ничего не понимая, стоял один в центре комнаты, и сердце у него начинало ныть все сильнее, наполняться дурным предчувствием и смертной тоской.

– Где я?.. Что происходит?.. – жалобно вскрикнул он, но ответа не было – только погребальный рокот барабана продолжал терзать уши, и еще ему послышалось шелестящее злобное хихиканье, как будто в темноте его постепенно окружали голодные призраки.

– Господа, я прошу вас… розыгрыш затянулся… Объясните, что происходит? Что вы собираетесь делать? – взывал Дюваль с упорством отчаяния, пытаясь перекричать страшный барабан, и все больше и больше чувствовал себя приговоренным к смерти, который стоит на эшафоте, окруженный веселящейся чернью. Все эти люди, которых он не видел, но чье присутствие ощущал кожей, собрались здесь не просто так, они чего-то ждали, что-то предвкушали… какое-то необычное зрелище, или действие, а может быть, трапезу, где ему назначено стать главным блюдом.

Барабан умолк. Снова зажегся красноватый свет, и Жан увидел, что стоит посреди тесного круга людей в плащах и масках. Сквозь прорези масок блестели глаза, жадно и голодно. Чуть поодаль за первым кругом расположились «рок-звезды» в черной коже, он держали в руках длинные гибкие кнуты, наподобие пастушеских.

Зазвучали фанфары, и незнакомый голос, громкий и веселый, но крайне неприятный, провозгласил:

– Дорогой месье Жан Дюваль! Мы рады приветствовать вас в нашем обществе разврата и сладострастия, в нашем саду наслаждений! Добро пожаловать на вечеринку Содома! Сегодня вы будете здесь настоящей звездой!

Включилась музыка – Жан не был знатоком современных стилей и групп, но безошибочно опознал модный «хэви-металл»; и сейчас же его схватили, принялись раздевать, тискать, гладить, поливать вином… он слабо сопротивлялся, но его попытки только смешили и распаляли оборотней в золотых плащах, и каждый раз, как Жану удавалось сделать хотя бы полшага за пределы круга, один из «кожаных» щелкал кнутом, загоняя жертву обратно.

– Прекратите! Прекратите! – надрывался Дюваль. – Я не хочу… не хочу! Отпустите! На помощь! На помощь!

Жесткая рука вцепилась ему в волосы и дернула так, что Жан едва не обмочился от боли и страха – ощущение было такое, что с него живьем снимают скальп… Рафаэль подтянул его поближе, заставил смотреть себе в лицо, и с волчьей злобой оскалил зубы:

– Что тебе не по нутру, дорогой месье? Не нравится вечеринка для пидорасов? Ну как же так! Мы так старались!

– Да-да, так старались! – глумливо подхватили другие голоса. – Так ждали! А он гнушается, гнушается нами, веселыми жителями Содома! Не хочет пососать нам члены! Не хочет раскрыть для нас свою дырку! Какой нахальный пидорок!

Аккомпанементом к насмешкам зашуршала ткань, защелкали кнопки, зачиркали расстегиваемые «молнии»… к запаху вина, пота и пряных благовоний отчетливо примешался мускусный запах мужского возбуждения.

Дюваль, наконец-то ясно понявший, к чему все идет, и какая участь ему уготована на этой «вечеринке», вскрикнул и, превозмогая боль, давясь от нехватки воздуха, забился, как кролик в силках:

– Нет, нет, нет! Не смейте! Не смейте! – он попробовал укусить Рафаэля, но только получил чувствительный удар в лицо, разбивший нос и рассекший верхнюю губу. Соленая кровь с привкусом железа хлынула ручьем, Жан захрипел, и, теряя равновесие, начал падать, но его подхватили и, сцапав за руки и за ноги, с дьявольским хохотом поволокли к бильярдному столу, стоящему в дальнем углу комнаты.

– Ах ты, капризная принцесска! Сейчас ты сполна познаешь гостеприимство содомлян (2)! – прокричал все тот же неприятный голос распорядителя вечеринки.

– Мы наполним тебя доверху нашей любовью, но сперва ты должен очиститься! Покажи нам свою задницу, мы проверим, грязнуля ты – или хороший мальчик, готовый для содомлян!

Жана безжалостно повалили на стол, прижали грудью и лицом к гладкой суконной поверхности, зафиксировали руки и ноги… брюки и белье на нем просто разрезали – то ли ножом, то ли опасной бритвой – и сорвали прочь, так что он остался полностью голым ниже пояса и раскрытым для всеобщего обозрения.

И тогда он заплакал.

***

Паста с гребешками и креветками и равиоли с тремя видами начинок были готовы, оставалось только натереть сыр. Эрнест собирался этим заняться, пока Исаак доделывал салат и смешивал в небольшой чашечке ингредиенты для соуса – густое темное масло, мед, лимонный сок и пряные травы, но Лис требовательно сказал:

– А ну-ка положи тёрку, Торнадо, и не вздумай прикасаться к пармезану.

– Почему? – удивленный таким афронтом, художник обернулся к Соломону, сидящему за столом, в поисках поддержки, но тот только развел руками и продолжил ввинчивать штопор в горлышко бутылки с вином.

– Я сам закончу с едой. Пара минут, и можно с чистой совестью предаваться чревоугодию.

Эрнест поднял брови:

– Мне по-прежнему непонятно, почему я не могу трогать пармезан, но хорошо, будь по-твоему.

Он направился к посудному шкафу, чтобы достать бокалы, но на полпути остановился, обернулся к близнецам и уточнил:

– Трогать стаканы мне не запрещено, надеюсь?

– Нет, – ответили братья в один голос, с равным восхищением любуясь Эрнестом, и с одинаковой нежностью посмеиваясь над его возмущением домашней тиранией Кадошей.

Пока он придирчиво рассматривал имеющиеся в наличии сосуды для питья, выбирая самые красивые – ему хотелось сделать художественное обрамление ужина безупречным – Соломон притянул к себе Лиса и шепотом поинтересовался:

– Он весь день сегодня такой?

– Почти… – Исаак слегка покраснел, вспоминая недавнюю страстную интермедию здесь же, на кухне, и последовавшее за ней совместное мытье в ванне, когда Эрнест, полулежа в его объятиях, расслабился достаточно, чтобы поговорить о том, что лежало на сердце:

– Если честно, Торнадо сам не свой. Тревожится за нас с тобой – сразу за обоих – и за месье Дюваля… Полон дурных предчувствий, и ему постоянно кажется, что за нами следят.

«Возможно, ему не кажется…», – подумал Соломон и усилием воли подавил мгновенную вспышку раздражения: он уже отругал брата и любовника за беспечную неосторожность, отругал как только приехал, еще прежде чем обнял обоих и обменялся приветственным поцелуем с Эрнестом. Ругать повторно за одно и то же было не в него правилах, и он предпочел не сообщать Исааку, что тревога и подозрения Торнадо имеют под собой отнюдь не иллюзорное основание… Тем более что Эрнест, судя по всему, тоже хранил молчание, и не проболтался Лису, что «приступ острого аппендицита», задержавший их в Париже, на самом деле был покушением на убийство, подстроенным их старым общим врагом.

– Хватит шептаться, – подходя к столу с бокалами в руках, ревниво сказал Эрнест.– Доктор Витц и ваша матушка совершенно правы насчет вас: вы – заговорщики и постоянно что-нибудь затеваете… впрочем, я-то нисколько не лучше, меня хлебом не корми, только дай впутаться в авантюру.

Лис улыбнулся и согласно кивнул, а Соломон дождался, пока бокалы окажутся на безопасной поверхности, по соседству с тарелками, соусником, хлебной корзинкой, вазой со свежими цветами и белыми свечами в серебряных подсвечниках, поймал кисть возлюбленного и поднес ее к губам.

– Спасибо, моя любовь, – прошептал он, жадно целуя мягкую ладонь и сильные тонкие пальцы, меж тем как его собственные пальцы ласкали запястье Эрнеста. – Спасибо за этот ужин. За свечи, которые я так люблю по вечерам, потому что с ними всегда уютнее. И спасибо за чудесные цветы – я и не знал, что ты так прекрасно составляешь букеты… Мне сразу стало лучше. Ты маг и волшебник.

Художник бросил взгляд на вазу с цветами: сам он находил сочетание розовых крупных цветков подранеи (3), полных сладострастия, с невинными белыми колокольчиками и загадочной сине-сиреневой лавандой немного безумным. Букеты он обычно не столько составлял, сколько «рисовал», забавляясь с цветовой палитрой, и сегодня следовал тому же принципу. Но выбор вазы и подсвечников, посуды, бокалов определенной формы, скатерти и разнообразных столовых мелочей, а также точно рассчитанное количество электрического света и горящих свечей, был далеко не случаен. Каждая деталь заняла свое место, идеально вписалась в интерьер и в общую композицию живой картины.

Это был один из способов Эрнеста просить прощения – окружая объект страсти повышенным вниманием, сочетать ухаживание с изящными подарками и красивостями, на которых мог отдохнуть усталый или расстроенный взгляд. Соломон сумел оценить его старания… высказанная любовником похвала опьянила, как сладкое вино, и заставила покраснеть от удовольствия…

– Все для тебя, meine liebe. – тихо проговорил Эрнест. – Я просто хотел, чтобы ты спокойно отдохнул хотя бы один вечер, и надеялся, что тебе понравится быть здесь. С цветами, свечами и вином.

– И с тобой.

– Конечно, со мной… В этом же и смысл.

Торнадо, не отнимая зацелованной руки, сел рядом с Соломоном и прижался головой к сильному плечу. Он с упоением вдыхал знакомый запах табака, сандала и кедровой хвои, с легкой цитрусовой нотой, и чувствовал, как сердце постепенно наполняется радостью и покоем, как возвращается переживание правильности от их общей и нежной тайны.

Исаак спокойно заканчивал приготовления к трапезе, ни словом, ни жестом, ни взглядом не вмешиваясь в происходящее между Эрнестом и Соломоном – он понимал, насколько они оба нуждаются в этих мгновениях близости и полной открытости.

Немного погодя, когда к закусками и салатом было покончено, и сотрапезники, заново разлив вино по бокалам, перешли к горячей желтой пасте, аппетитно пахнущей сливками, черным перцем, базиликом, оливками и морем, Эрнест решился поменять тему беседы (она касалась индивидуальных предпочтений в еде и кулинарных традиций Прованса) и задать один мучающий его вопрос…

– Дорогие мои, простите… мне нужно кое-что узнать прямо сейчас.

– Да? – близнецы положили вилки и синхронно повернулись к нему, как будто все время ждали, что он подаст пример и первым затронет любой из сложных вопросов, которые требовали обсуждения и совместного решения.

– Десять лет назад… когда Ксавье Дельмас был жив… между вами все было так же, как сейчас между нами?

Исаак вздрогнул и, опустив глаза, горько усмехнулся: имя Ксавье должно было прозвучать между ними, и он думал, что готов его услышать из уст Эрнеста, но это все равно оказалось болезненным…

Соломон успокаивающе положил руку на руку брата и ответил:

– Нет. Лис и Ксавье были вместе, я был рядом. Вот и все.

– А почему? – Эрнест старался сохранить беспечный вид и тон, но ему это не очень хорошо удавалось. Он боялся, очень боялся услышать в ответ какую-нибудь житейскую банальность, вроде «Ксавье меня не хотел», которая сразу низведет их нынешний любовный союз до уровня гомосексуального адюльтера «по взаимному согласию». Хуже могла быть только ссылка на нормы мещанской морали, которой братья Кадош почему-то следовали десять лет назад, а теперь решили ее презреть.

Но Соломон ответил просто и честно:

– Я не знаю. Мы тогда об этом не думали. Никто из нас. Наша жизнь была совсем другой, и мы были другими.

– Но… ты… ты хотел, чтобы вы?..

– Я хотел счастья для своего брата, и тогда, и сейчас. Я был рад, что они с Ксавье любят друг друга, и сам любил их обоих. Но… нет, я не был счастлив, если ты об этом. До встречи с тобой я не знал настоящего счастья в любви. Я и в саму любовь не очень-то верил – точнее, не верил в ее возможность для меня.

Лис тоже подал голос:

– Да, Торнадо, это правда. Сид всегда был мечтателем, и поэтому в сердечных делах ему не везло. Ну… а я… какое-то время был необычайно счастлив. Необычайно. Но Ксавье забрал мою жизнь без остатка, понимаешь? Я отдал все, всего себя, но ему всегда было мало, так уж вышло. Может быть, поэтому его и отняли у меня.

Эрнест пристально посмотрел на Исаака, пытаясь прочесть сложное выражение на лице близнеца; он чувствовал его боль, но не знал, вызвана ли она памятью о прошлом или переживаниями о настоящем.

Лис долил в свой бокал вина, выпил его залпом и проговорил, глядя в пространство:

– После его смерти я думал, что не выживу… и уж точно никогда не полюблю и не узнаю счастья.

Он прошептал что-то похожее на короткую молитву, повернулся к любовнику и встретился с ним глазами:

– Но кто-то там наверху – не знаю, кто, но думаю, что он скорее с нимбом, чем с рогами – показал мне тебя, Эрнест, и теперь я знаю, что ошибался. Я люблю и счастлив.

Художник покраснел от столь откровенного признания, коснулся рукой волос Исаака, таких же непослушных и жестких, как у Соломона, медленно, чувственно погладил и проговорил дрогнувшим голосом:

– Знаешь, я тоже думал, что не выживу, когда потерял Сезара… и потом было еще много потерь и много-много боли. Так много, что я тоже не особенно верил в счастье, и тоже ошибся. Только те, с нимбом и рогами, здесь совершенно ни при чем, Лис. И тебя, и меня спасли люди, причем одни и те же. Доктор Эмиль Шаффхаузен и доктор Соломон Кадош.

– Черт побери, Торнадо… ты совершенно прав…

Исаак придвинулся к брату и прижался лбом к его плечу, точно ища защиты. Соломон вздохнул, обнял близнеца, другой рукой обнял Эрнеста, и притянул обоих к себе:

– Мальчики мои, я понятия не имею, что с нами происходит. Мне трудно предполагать, что будет дальше. Я чувствую, что всем нам достанется по первое число, и очень скоро… но твердо знаю только одно: что я никому и никогда вас не отдам. Ни вместе, ни по отдельности. Никому. Никогда. Я умру за вас, если понадобится, но обещаю сделать все, что мы с вами – вместе – жили долго и счастливо…

– …И умерли в один день, – не сговариваясь, в один голос закончили Исаак и Эрнест, надежно спрятанные под его руками… а через несколько секунд все трое, смеясь и плача одновременно, принялись обнимать друг друга.

***

Жан не знал, была еще ночь или наступило утро – он давно потерял счет времени. Временами ему казалось, что он умер и попал в ад, тот самый ад, которым его пугали в воскресной школе, где нет надежды, а только тьма, плач и скрежет зубовный, и мучения грешников длятся и длятся без конца.

Где же еще, как не в преисподней, могло так ужасно пахнуть, где могли раздаваться такие жуткие звуки, где могла терзать тело такая чудовищная боль?..

Сперва, лежа на бильярдном столе, как рыба на сковороде, он еще сопротивлялся, кричал, брыкался, отбиваясь от мучителей, грозил им полицией и преследованием по закону за похищение человека, взывал к разуму и гуманности, но они отвечали глумливым хохотом и непристойными шутками. Кто-то делал комплименты его заднице, добавляя, что жаждет трахнуть ее на всю глубину, и подробно описывал, как именно будет это делать. Кто-то цитировал Библию, или, скорее, разыгрывал в лицах притчу о Содоме, прижимался к Жану, водил членом по его ягодицам, и с придыханием обещал:

– Скоро мы познаем тебя! Лучше бы тебе расслабиться, ангелочек, если не хочешь, чтобы тебе в клочья разорвали дырку!

Сухой «докторский» голос (интонации профессионального медика Дюваль опознал даже в такой ситуации) прокомментировал:

– Спринцовки недостаточно. Я предписываю ему глубокое промывание. Мы удалим из него всю внутреннюю грязь и сделаем чистым для нашей особенной мужской любви.

Это заявление вызвало новый взрыв смеха и довело веселье до апогея. Из колонок грянул уже не рок, а разухабистая сельская музыка, какое-то странное кантри – как озвучка порнофильма – со встроенным в звуки гитар, дудок и банджо мычанием коров и хрюканьем свиней.

Дюваля стащили со стола, поставили на четвереньки посреди комнаты, шею затянули в жесткий ошейник с поводком, а руки и ноги заковали в колодки. С ним делали что хотели, трогали где и как хотели, и он никак не мог это остановить, только рыдал, постепенно утрачивая остатки мужества, и по-детски молил:

– Не надо! Не надо! – чем вызывал еще большее веселье.

Мягкая рука погладила его по спине и почесала за ушком, мягкий голос успокаивающе сказал:

– Ну-ну, малыш, не плачь. Больно не будет. Доктор все сделает хорошо и быстро. Мы просто промоем тебя, чтобы ты не обкакался. Никому из нас твоя грязная попка не нужна.

Ему щедро плеснули вазелина между ягодицами, и без всяких церемоний запихнули в дырку наконечник клизмы. По трубке полилась вода, заставляя живот разбухать, и скоро Жан почувствовал вполне определенные позывы… Тут бы ему и умереть от стыда, но столь быстрая развязка не входила в планы мучителей, среди которых, несомненно, был умелый врач: в нужный момент Жана освободили, перевернули, усадили на огромный ночной горшок – явно из антикварной коллекции – и, пока он корчился на нем, закрыв пылающее лицо руками, гости вечеринки, взявшись за руки, с хохотом носились вокруг в веселом хороводе. Это действительно напоминало Содом…

После ему снова завязали глаза, за руки и за ноги вытащили из комнаты, отнесли, должно быть, в ванную, где как следует отмыли, обтерли, смазали кремом и дали немного передохнуть… и Жан снова ничего не мог поделать с горячей признательностью, затопившей его сердце: он готов был целовать ноги «банщикам», за то, что они его хотя бы несколько минут не мучали и не оскорбляли.

Вечеринка, впрочем, только начиналась, и главное веселье было впереди, в чем Дюваль очень скоро убедился.

Из ванной его перевели в другое помещение, очень темное и очень теплое, с единственным источником света в виде красноватой лампы, стилизованной не то под факел, не то под адский огонь. На полу лежал толстый ковер, по стенам тянулись кожаные диваны, а прямо посередине было установлено подобие козел, где с помощью особых механизмов можно было регулировать высоту, ширину и угол наклона… К этому устройству и привязали Жана, надежно закрепив широкими ремнями не только руки и ноги, но и шею. Бёдра жертвы оказались раздвинуты ровно настолько, чтобы раскрыть анус, а выемка под животом давала свободный доступ к вяло болтающемуся, сморщенному члену.

Здесь тоже звучала музыка -ритмичная и мрачная, гулкая, напоминающая ритуальные песнопения, но не христианские, а принадлежащие какому-то дикому языческому культу.

Жан больше не пытался бороться, не пытался кричать, если бы он мог, то перестал бы и дышать. Он сдался…

– Ты наш, малыш Жан. Мы познаем тебя. Мы дадим тебе все, что ты хочешь, все, чего ты заслуживаешь, – шептали ему гнусные, страшные голоса призраков, их глотки обдавали его смрадным дыханием, с запахом гашиша и алкоголя.

…Сколько их было? Десять, двадцать, сто? Целая армия? Жан только глухо хрипел, когда на него снова и снова набрасывались, кусали и лизали, больно сжимали мошонку, тискали член, и впихивали в анус то что-то горячее и твердое, то, наоборот, холодное, склизкое, упругое, как живая змея…

Его растягивали беспощадно: пальцами, и с использованием медицинских расширителей, и с помощью дилдо, а потом совали в него члены, кулаки, восковые свечи, бутылки. Его били мокрыми и липкими членами по губам, заставляли сосать, пихаясь в горло так, что он давился, давали вдохнуть и снова били по лицу. Трахали сразу по двое с обоих сторон. Кончали в задницу, кончали на лицо – втроем или вчетвером, размазывали сперму по щекам и подбородку, и смеялись над тем, как мило малыш перемазался в «папочкином молочке…»

«Боже, помоги мне… боже, спаси меня… боже, я больше никогда… никогда…» – отчаянно зарекался он в короткие промежутки между пытками, а когда начиналась очередная серия насилия, плакал и выл, но не смел произнести имя Божье вслух. Каждая мышца в теле ныла, каждый нерв содрогался, а голова болела до мучительной дурноты.

Но когда на него несколько раз помочились, от острого запаха мочи ему стало совсем дурно, желудок окончательно взбунтовался, и Жана мучительно вывернуло, потом еще и еще. Извергая из себя остатки пищи, желчь, кислоту и чужую сперму, он вообразил, что теперь ему точно пришел конец, кое-как повернул набок голову и сипло простонал:

– Священника! Священника! Я хочу исповедаться!..

Внезапно мучители оставили его, исчезли, словно унесенные вихрем, испарились, как призраки, заслышавшие пение петуха или звон церковных колоколов.

Жана отвязали от козел, бережно опустили на пол, обтерли влажным полотенцем, дали вдохнуть что-то резкое, мгновенно прояснившее сознание и облегчившее головную боль; затем настал черед его истерзанного, вспухшего ануса – те же чуткие и заботливые руки смыли сукровицу и потеки семени, смазали края отверстия и поврежденные ткани анестетиком.

Мягкий и грустный голос сказал:

– Господь да простит тебя, заблудший брат. Оставь свои прегрешения, узри свет истины, вернись на путь спасения, и обретешь надежду.

Другой голос, более властный и строгий, но тоже мягкий, спросил:

– Усвоил ли ты урок, Жан Дюваль? Просишь ли ты у Господа прощения за свои грехи, за блуд и гордыню, за тщеславие и чревоугодие, за пьянство и мерзостные содомские дела? Раскаиваешься ли ты в своем поведении?

– Да, раскаиваюсь… раскаиваюсь! – бормотал Жан, задыхаясь, и в порыве благодарности и надежды на спасение принялся биться лбом об пол. Его удержали и снова спросили:

– Готов ли ты оставить путь погибели и вернуться на путь спасения, во имя Отца и Матери?

– Да, да, да… Готов! Готов! – он опять забился в плаче, судорожно хватая губам воздух, все еще не в силах поверить, что пытка прекращена, и его оставляют в живых.

– Обещаешь ли ты верно и преданно служить Господу, и всем делам Его, и повиноваться слугам Его, говорящим от Его имени?

– Да, да… обещаю! Клянусь!

– Не клянись. Но да будет твое «да» – «да». Этого достаточно.

– Обещаю… обещаю… я сделаю все…

– Мы видим, Жан Дюваль, что ты готов встать на путь спасения. Будь же благоразумен и послушен, и Господь посетит тебя, осенит благодатью, и никто не узнает о твоем позоре. Если же ты ослушаешься и снова оскорбишь Господа противлением, если не исполнишь, что должно – кара не замедлит, и будет такой суровой, что нынешний урок покажется тебе невинной детской игрой.

Комментарий к Глава 11. Пленники любви

1 Кур Салейя – самый известный рынок в Ницце, в Старом городе, он же Цветочный рынок.

2 содомляне – в данном контексте не содомиты (грешники-мужеложники), а жители города Содом (типа парижане)

3 Подранея – вечно зеленая лиана, с крупными розовыми трубчато-колокольчатыми цветами, очень красивая.

Визуализации:

1. Исаак в переживаниях из-за Эрнеста:

https://a.radikal.ru/a11/1810/0c/55160d912bb5.jpg

2. Соломон после работы:

https://d.radikal.ru/d11/1810/8e/e8576ebd8bc1.jpg

3. Немного сердитый Соломон:

https://a.radikal.ru/a09/1810/f3/9f1349fbeb6b.jpg

4. Эрнест после сцены на кухне:

https://d.radikal.ru/d15/1810/af/cb69f4b4d2ef.jpg

5. Жан Дюваль на “перевоспитании”

https://d.radikal.ru/d34/1810/9e/0c5488088723.jpg

6. Жан сломлен

https://b.radikal.ru/b43/1810/88/4aa4bf7ecdea.jpg

========== Глава 12. Опасное благородство ==========

Врач должен обладать взглядом сокола,

руками девушки, мудростью змеи и сердцем льва.

Ибн Сина

Благородная душа стоит выше обид,

несправедливости, огорчения, насмешки;

она была бы неуязвимой,

если бы не страдала от сострадания.

Ж. Лабрюйер

Стрелки часов показывали половину пятого. Еще не светало, ночь сохраняла полные права и летала над Ниццей в своем иссиня-черном плаще, сплошь расшитом алмазами, золотом и серебром.

Карнавальный шум улиц все больше затихал, растворяясь в ворчливом бормотании моря, прежде чем ненадолго умолкнуть на время самого сладкого предутреннего сна, короткого перехода между вчера и сегодня.

Огни старого города по-прежнему сияли, с готовностью освещая дорогу домой или указывая кратчайший путь к удовольствию, и не собирались гаснуть до самой зари. В этом буйстве электрического света под сиреневым куполом небес, на узких улицах и просторных площадях, среди древних камней, цветов и деревьев, зарождалась и жила своя магия. Из-за нее праздный сон в собственной постели казался напрасной тратой времени даже самому усталому жителю Ниццы, не говоря уж о заезжих гостях…

Обнаженные Эрнест и Соломон стояли перед окном, открытым в душистую летнюю темноту, полную вздохов и звезд, целовались и поили друг друга вином из уст в уста, обнимались до боли, так, что переставало хватать воздуха, и в паузах ласково перешептывались, словно боялись громким разговором потревожить дремлющего на диване Исаака. В лиловатом сумраке, заполнявшем комнату, его нагое тело, расслабленно раскинувшееся на подушках, напоминало античную скульптуру отдыхающего атлета, но этот мрамор был теплым и дышащим, живым и желанным.

Лис не спал, но и не бодрствовал, скользил сознанием по ломкой границе реальности, прислушивался к биению сердца, к гулу взволнованной крови, и дышал с наслаждением, как освобожденный раб, на чью шею больше не давит ошейник, а руки и грудь наконец-то отдыхают от надоевших, унизительных пут…

Вторая ночь, проведенная близнецами Кадош вместе с художником Вернеем, отличалась от первой, и не только еще большей страстью, но и особенным чувством, точным знанием, что для каждого из них – это начало новой жизни. Сложной, опасной, неведомой, неистовой и прекрасной, как гроза над морем, как торнадо – порождение грозовых облаков, и полностью достойной называться Жизнью, в противовес прозябанию узника, свободного только в стенах своей темницы.

– Может быть, ляжем?.. – спросил Эрнест, когда в бутылке закончилось вино, и объятия любовников стали совсем жаркими и напряженными, ищущими все большего слияния.

– Давай ляжем, но спать еще не будем. – прошептал Соломон, провел губами по контуру ушной раковины и слегка прикусил мочку – ту самую, что была с проколом для цыганской или же пиратской серьги.