Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 2 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Не оттого ль и лихорадка мне обметала бледный рот?

Вчера бутон в саду хвалился, что он нежнее губ твоих,

Боюсь – за хвастовство такое сегодня град его побьет.

Джами.

«Мир ещё не создавал ничего более великолепного, чем иерархическая структура католической церкви. Многое я прямо оттуда перенёс в структуру нацистской партии… Католическая церковь может служить образцом, прежде всего из-за своей необыкновенно мудрой тактики и своего знания человеческой природы, из-за мудрого использования человеческих слабостей для управления верующими.»

Г. Раушнинг. «Говорит Гитлер».

– Мы не должны, братья, молчать о том, что гомосексуализм -это грех! Из-за целого комплекса причин, в последние годы среди католиков распространилось убеждение, что нельзя осуждать таких людей и то, как они ведут себя. Вдумайтесь только: даже от священников порою можно услышать, что «они не имеют ничего против гомосексуалистов»! Но ведь это все равно что сказать – «я ничего не имею против блуда», отменяя тем самым девятую заповедь! Если сейчас ничего не предпринимать, вскоре начнется и явное отрицание, что речь идет о грехе: ведь если гомосексуалисты «родились такими» – значит, они такие же, как мы, ничем не хуже, и ничего нельзя сделать, чтобы их изменить!.. И здесь уже пойдет спор с апостолом, говорившим: «К свободе призваны вы, братья», разумея, что мы не должны сдаваться в рабство греху!.. Итак, братья, запомните: мы хотим донести до всех этих грешников, что от однополой любви можно вылечиться! Бывшие гомосексуалисты, прошедшие терапию здесь, в клинике святого Фомы, являются тому подтверждением (2). Все мы, христиане, должны любить их и проповедовать им Евангелие… но в тех случаях, когда они упорствуют во грехе и противятся проповеди, и вовлекают во грех, соблазняют «малых сих», мы должны занимать жесткую позицию, бороться изо всех сил, и использовать любые методы, одобренные Отцом и Матерью, либо нашими наставниками, чтобы Дело Божье торжествовало на земле, и свет истины воссиял для заблудших.

Гаспар закончил свою речь, светло улыбнулся и поднял руку, чтобы остановить аплодисменты слушателей:

– Не надо хлопать, похвалы человеку, даже если он ваш преподаватель и наставник -лишь дань суетному тщеславию. Взращивайте семена, посеянные в ваши души, и пусть они принесут только добрые плоды… На сегодня все, друзья мои. Возвращайтесь к вашим повседневным трудам и обязанностям, и да пребудет благословение Отца со всеми вами.

Участники занятия -их было человек семь, все -мужчины в возрасте от двадцати до тридцати, одинаково одетые в свободные черные робы с поясом и черные штаны, одинаково постриженные и с одинаковым выражением лица -послушно поднялись со своих мест, аккуратно расставили по стенам стулья, сдвинутые на середину на время семинара, и тихо разошлись, как и было велено.

Кроме Гаспара, в зале остался только Райх. Пока шли занятия, он не проронил ни слова, но слушал очень внимательно, слегка хмурясь, когда ведущий допускал оплошность и, наоборот, улыбаясь и одобрительно кивая в сильных местах. Но Гаспара Арно, более известного под именем Рафаил, выбрали для исполнения миссии отнюдь не за красноречие… и Райх, слушая, одновременно оценивал высокий рост, широкие плечи, длинные крепкие ноги со стальными икрами спортсмена, и тяжелые боксерские кулаки. Все эти щедрые дары матери-природы превращали Гаспара в идеального кандидата на роль ангела-вразумителя.

Райх с удовольствием предвкушал совместную поездку с Гаспаром и с еще большим удовольствием думал о беседах, которые они будут вести по пути, и о подробных отчетах, которые «ангел» будет ему предоставлять каждый вечер, когда они прибудут на место.

«Да, приорат никогда не ошибается в таких вопросах… Рафаил получит свое испытание, докажет преданность и сможет возвыситься, как того желает, мы же, я уверен, с его помощью вернем себе то, что наше по праву».

Его немного беспокоило открытое недовольство, выраженное месье Рамбалем-Коше, председателем фонда, и поддержанное другими «инскрипти»(3), однако он связывал эти упреки с кляузами отца Мануэля, конечно же, подробно сообщившего в приорат о неприятном инциденте в Париже и о визите полицейского комиссара в резиденцию ордена. Противовесом служила обоснованная надежда, что скоро все недоразумения разрешатся, и жизнь праведных братьев вернется на круги своя.

Гаспар (вот что значит хорошая школа!) не приближался к наставнику, не заговаривал с ним -стоял у преподавательской кафедры, листал свои записи и почтительно ждал, когда месье Райху будет угодно самому обратиться. Густав не стал томить его чересчур долгой паузой, жестом предложил подойти и указал на стул рядом с собой:

– Присядь, дорогой брат. Ты сказал сегодня хорошую проповедь. Я видел, как у ребят горели глаза…

– Вы так добры, отец Густав. Но мне показалось, что вы были немного недовольны в середине занятия.

– О, нисколько, нисколько, – Райх широко улыбнулся и отечески похлопал «ангела» по спине. – Я только сожалел, что ты недостаточно подробно коснулся мерзостей, творимых гомосексуалистами над собой и друг с другом; ты почти ничего не сказал о беспорядочных связях, пристрастии к порнографии, к извращенному сексу, о связи с педофилией…

Красивое лицо Гаспара под шапкой пышных темных волос покраснело, губы сжались в линию, и он пробормотал:

– Я… предпочел не останавливаться на таких подробностях, чтобы не вводить в искушение пациентов, которые еще недостаточно стойки в борьбе с этим недугом.

«Горделив… и скрытен», – отметил про себя Райх, но улыбнулся еще шире и слегка сжал плечо собеседника:

– И напрасно! Не стоит делать за пациента его работу, пациент должен помогать выздоровлению, а для грешника борьба с искушением и не должна быть легкой, иначе в чем же ее ценность пред лицом Господа? В следующий раз обязательно скажи об этом. Пусть они поймут, что в гомоотношениях нет никакой любви, есть только лживая подделка под нее…

Он вспомнил -должно быть, место повлияло, и сами стены напомнили -что однажды говорил нечто подобное, и почти теми же самыми словами, говорил, и, внутренне ликуя, наблюдал, как застывает камнем юный Ксавье, как слезы в его прекрасных глазах небесного цвета превращаются в колючие льдинки… Гаспар был совсем другим, менее чувствительным и, уж конечно, куда более стойким. Вот с таким материалом и надо работать, хотя обтесывать камень куда труднее, чем мять податливую глину.

– Я учту ваши замечания, отец Густав. Правда, следующий семинар у меня теперь будет не скоро… Мы ведь уезжаем по крайней мере на две недели?

– Это от многих вещей зависит, – уклончиво сказал Райх. – Не думай о сроках, думай, как хорошо исполнить свою миссию. Ты готов, Рафаил? Не колеблешься? В тебе нет ложного стыда или сомнения?

– Нет. Я знаю, что никто из вышестоящих никогда не потребует от меня богопротивных поступков, и что я должен исполнять волю наставников, как волю самого Господа. – Гаспар отчеканил фразу голосом автомата, у которого нажали на нужную кнопку, но глаза его вспыхнули и загорелись тем самым фанатичным огнем, что горел, должно быть, и в глазах детей Савонаролы, тащивших суеты на костры тщеславия… (4)

***

Двое мужчин лежали на земле, на ковре из травы и мягкой хвои, прогретом июньским жадным солнцем и пьяно пахнущем смолой, и, обвив друг друга руками, сплетясь ногами, вжимаясь животом в живот и бедрами в бедра, целовались как сумасшедшие. Пропустив в рот требовательный язык любовника, Эрнест отвечал ему нежными толчками собственного языка, позволял сосать, вылизывать и кусать себя, делать со своим ртом все, что заблагорассудится… и сам не оставался в долгу. Поцелуи с Исааком напоминали ему давние эксперименты с курением опиума и уколами кокаина: погружали в эйфорию и давали такое пронзительное, ни с чем не сравнимое удовольствие, что, раз начав, прекратить было сложно, напротив, хотелось только повышать и повышать дозу…

…По шоссе в сторону Ниццы они неслись на скорости под сто километров в час, может быть, и больше, и Эрнесту казалось, что вот как-то так должен ощущаться полет на драконе – особенно когда мотоцикл делал резкий вираж, наклоняясь под действием центробежной силы, и неробкое сердце художника уходило в пятки. Но, где-то между Грассом и Вильнёвом, Исаак вдруг свернул на проселок, и прежде чем Эрнест успел спросить, в чем дело, они уже встали на обочине, на опушке густого подлеска, разросшегося вокруг довольно высокого холма.

Лис стащил с головы шлем, обернулся, и при одном взгляде на его лицо -пылающее, напряженное, с искаженным от страстного нетерпения рисунком губ -на губах Эрнеста замерла шутливая мальчишеская фраза: он понял причину внезапной остановки. Член, спокойно дремавший в штанах, мгновенно очнулся от ленивой полуэрекции, и за считанные секунды встал колом.

Художник ощутил жар во всем теле, хмельное головокружение и уже знакомую жажду, которая не могла быть утолена иначе, как губами Соломона или Исаака, в крепких взаимных объятиях с одним из близнецов -или с обоими сразу… Повинуясь импульсу, он потянулся к Лису, схватился за его плечи, надеясь преодолеть странное переживание собственной раздвоенности, разделенности, из-за того, что избранный им человек, любимый до безумия, вдруг оказался един в двух лицах. Разум Эрнеста силился понять, где проходит граница дозволенного, где заканчивается один и начинается другой, есть ли пределы у этой особенной любви -но не справлялся с задачей, снова и снова сдаваясь дионисийскому буйству крови и яростной страсти, переполнявшей сердце.

– Пойдем?.. – хрипло спросил Лис, и, не дожидаясь ответа, прочтя все на лице своего принца, стащил его с мотоцикла, проявив недюжинную силу, и повлек в густую тень деревьев.

Пинии, миртовые деревья и молодые дубки, перемешанные с зарослями глицинии и юкки, образовали здесь подобие языческого храма, где стволы деревьев были колоннами, кустарник, усыпанный яркими цветами – жертвенником и алтарем, а все остальное пространство – местом для мистерий и молений.

Исаак остановился, едва ли пройдя пару десятков шагов по благоухающему зеленому лабиринту, поймал любовника в стальной капкан тренированных рук, прижал к себе, давая почувствовать силу эрекции, и прорычал:

– Давай прямо здесь. Пожалуйста.

Эрнеста уже трясло от возбуждения, он сам готов был умолять Лиса перейти от слов к действиям, но аристократическое воспитание давало себя знать даже в такие мгновения, и вместо бесстыдного призыва: «Выеби меня!» – виконт ответил вполне светски, принимая предложение, как подобало приличному человеку:

– Давай. Я тоже тебя хочу.

Желая немедленно преклониться перед телесной красотой, воздать должное требовательному богу любви, Исаак с настойчивой нежностью потянул Эрнеста вниз, уложил на землю и тут же накрыл своим телом, приник губами к его губам, и, жадно и глубоко поцеловав несколько раз подряд, потянулся рукой к застежке штанов…

– Нет, позволь, я сам!.. – впервые возражая Лису, запротестовал художник, точно боялся полностью утратить контроль, и с не меньшей жадностью перехватил инициативу: расстегнул оба ремня, пуговицы, молнии, высвободил оба члена -обрезанный и необрезанный -и тесно обхватил их ладонью. Горячие и полностью твердые, они столкнулись стволами, как готовые к бою копья, но тут же точно поцеловались навершиями и принялись нежно потираться друг о друга, влажно и жарко, каждым соприкосновением усиливая сводящее с ума желание…

– Ммммм… хочу тебя… хочу… – шептал Исаак в губы Эрнеста, прижавшись лбом к его лбу, покрытому капельками пота, и быстрее задвигал бедрами; он отчаянно не желал скорого финала, но не находил в себе сил притормозить и сделать наслаждение не таким острым.

Он и так терпел слишком долго, и еще дольше -много лет подряд -был лишен самой возможности получить полное удовлетворение от интимной близости с другим мужчиной. Когда же это случилось прошлой ночью, Исаак наконец-то кончил не под порно, не со шлюхой и без помощи рук, кончил, не прикасаясь к себе, ярко и полно, от мужских поцелуев, от мужских ладоней, гладивших его бока и живот, умело игравших с его сосками, и от ритмичных толчков крепкого члена в собственной заднице…

Теперь он был словно хищник, одинокий и долго голодавший, бесцельно бродивший по вымершей саванне, в тщетных поисках воды и пищи, и вдруг случайно обретший и то, и другое, нашедший источник и прибежище там, где не ждал… Он захотел Эрнеста с первой же беседы по телефону, только услышав голос, при первой встрече влюбился мгновенно, едва увидел вживую, а нежданно получив принца в объятия, попросту не мог им насытиться и, растворяясь в неге, умирая от блаженства, снова и снова повторял:

– Хочу… и люблю… люблю тебя!

Эрнест же и вовсе ничего не мог сказать, он предпочитал использовать язык только для беспрестанных поцелуев, которых жаждал тем сильнее, чем больше получал, и, задыхаясь от сердцебиения, кусая в нетерпении губы, ласкал одновременно себя и любовника -но прекрасному члену Исаака альтруистически уделял больше внимания…

Длинный и толстый ствол, перевитый взбухшими венами, напоминавшими полноводные реки, тяжелая, ровная, без единой погрешности в пропорциях, мошонка (наощупь точно такая же, как у Соломона, но начисто лишенная волос) – казались Эрнесту произведением искусства, совершенной живой скульптурой, сотворенной природой, и он, как истинный художник, не уставал смешивать сладострастие с эстетическим восторгом. Его почти повергало в экстаз ощущение гладкой бархатистой головки, скользящей по ладони, вздрагивающей, как живое существо, от дразнящего касания большим пальцем в самой чувствительной точке.

Лис отвечал на провокационную ласку низким алчным рычанием, толкался бедрами сильнее, терся членом о член Эрнеста, роняя на него теплые вязкие капли предсемени, и заставлял любовника извиваться от удовольствия и хрипнуть от собственных стонов.

Охваченные страстью, они не замечали ничего вокруг, хотя подобная беспечность могла дорого им стоить: пара не так уж далеко углубилась в подлесок, и нескромный взор наблюдателя, если бы такой нашелся, легко обнаружил бы их убежище. Случайный прохожий наверняка услышал бы стоны… А небрежно припаркованный дорогой мотоцикл был одновременно и уликой, и соблазном для воров.

К счастью, уже наступило время сиесты, в жаркие дневные часы боковая дорога, ведущая к маленькому поселку на вершине холма, была довольно безлюдной. Почти безлюдной.

…Исаак напрягся всем телом, чувствуя, как неудержимо подступает оргазм, и выдохнул:

– О-о… Я уже почти… совсем близко… Ты готов?

– Нет, еще, пожалуйста, еще!.. – Эрнест крепче прижался к нему, вскинул бедра, и это судорожное движение, страх отдалиться хотя бы на миллиметр от желанного тела, довело возбуждение Лиса до пика.

– Дольше не сдержусь, прости… ааааааа… verdammt, ich cum…

Член Исаака дернулся и выбросил густую струю семени, потом еще и еще… Теплая перламутровая эссенция щедро заливала бедра и живот Эрнеста, но он отстал от любовника всего на пару секунд. Внезапное «блядь, я кончаю», произнесенное Лисом на языке, который уже успел стать альковным шифром между Сидом и Торнадо, сработало как спусковой крючок для поистине сокрушительного оргазма…

С Эрнестом случилось что-то странное, необъяснимое: кончая, он словно участвовал в магическом ритуале с перевоплощением и обменом душами. Он обнимал Исаака, но видел Соломона, чувствовал его запах, рвался к нему всем сердцем, и, целуя близнеца, одновременно целовал и Соломона, жарко шептал оба имени, и наслаждение тоже было двойным, как если бы он одновременно присутствовал в двух параллельных мирах.

Слишком сильно…

Слишком прекрасно…

Слишком волшебно, чтобы простой смертный мог все это перенести без последствий…

Когда волна отхлынула, и любовники, обессиленные, растянулись на земле, тяжело дыша, склеившись животами, перепачканными семенем, и по-прежнему не выпуская друг друга из объятий, Эрнест не сумел справиться с переживанием и разрыдался, как юнец-девственник, впервые соблазненный взрослым мужчиной. Исаак, настроенный на него всеми струнами души, не бросился утешать, не полез с расспросами, только бережно удерживал в кольце любящих рук, и временами нежно целовал в лоб и во влажные виски под сползшей красной банданой…

– Прости… что-то меня развезло, как пьяного… – наконец, пристыженно пробормотал художник, вытер мокрые глаза, мягко высвободился из объятий, сел и прислонился спиной к стволу дерева. – Я просто не выспался и перенервничал из-за… ну ты понял…

Исаак понимающе кивнул и тоже сел. Эрнест окинул критическим взором его и свой наряды, находившиеся в полном беспорядке, покачал головой и полез в карман за носовым платком. Тщательно вытирая себя и любовника, он поинтересовался:

– У нас есть вода?.. У меня в горле сухо, как в Сахаре, а посередине воткнулся кактус.

– Очень образно, – смущенно усмехнулся Исаак и признался: – Бутылка осталась в бардачке. Когда я тащил тебя сюда, то думал не головой, и уж точно не про воду. Принести?

Он застегнул джинсы и сделал движение, чтобы подняться, но Эрнест удержал его:

– Нет, стой… Я потерплю, не маленький. Давай посидим пару минут и покурим. Или твои сигареты там же, где вода?

– Нет, курево у меня всегда при себе. – Лис поднял сброшенный жилет, пошарил в кармане и извлек помятую пачку «Мальборо» и простецкую зажигалку. Ничего похожего на элегантный портсигар с дорогими американскими сигаретами и золотую зажигалку Соломона… Эрнест невольно отметил это, как еще одно различие во вкусах и характерах близнецов, подтверждающее, что каждый из братьев Кадош все-таки являет собой автономную личность.

Они устроились поудобнее, прислонились друг к другу плечами, сблизили головы и с явным удовольствием закурили; Исаак сперва зажег сигарету для Эрнеста, а потом от нее раскурил свою…

В этом жесте ухаживания было столько интимности, что щеки художника залились краской. Происходящее все больше сбивало его с толку, ведь из-за утреннего побега с виллы он еще не успел поговорить с Соломоном и обсудить новые правила, понятные и приемлемые для всех троих.

Пару минут они молча медитировали на синеватые струйки дыма и тлеющие кончики сигарет. Исаак поглядывал на Эрнеста, как будто силился прочесть его мысли, но не слишком преуспевал в роли гадателя, и наконец спросил:

– Торнадо, что тебя тревожит?

– Соломон. – Эрнест не задержался с ответом ни на секунду, повернулся и посмотрел прямо в глаза Лиса, прямо и открыто. – Я… я очень люблю его. Просто обожаю.

– Я тоже, – тихо сказал Лис, взял его руку и прижал к своей щеке. – Я тоже очень люблю его. Скажу больше, я жизнью ему обязан… Если бы не старина Сид, меня давным-давно черви бы доели на кладбище.

Художник содрогнулся от жуткого образа, но Исаак успокаивающе поцеловал его ладонь и спросил снова, без всякого перехода:

– А меня ты любишь?

Голос его звучал спокойно, но в глазах медового цвета языком пламени взметнулась тревога, и сердечные струны так натянулись и зазвенели от напряжения, что Эрнест сумел их услышать…

– Люблю. – он был поистине счастлив, что может сказать это с полной искренностью, как на исповеди, беря в свидетели сосны и кипарисы, цветы и бездонное лазоревое небо, прошитое яркими солнечными лучами.

Исаак жадно глотнул воздух, как ловец жемчуга, вынырнувший с большой глубины, потянулся губами к губам Эрнеста, чтобы вовлечь поцелуй, и любовник не устоял перед нежным призывом… Губы их соединились, языки сплелись в соблазнительном танце, и прервать его слишком скоро просто не было сил. Эрнеста снова посетило то же странное, жгучее переживание, что он испытал, кончая: целуясь с Лисом, видя, чувствуя и желая его, Торнадо одновременно желал и чувствовал Соломона, и чувствовал его запах и особый вкус так отчетливо, словно тот в самом деле был здесь, с ними, и принимал деятельное участие в любовном безумии.

«Безумие, полное безумие…» – билась в виски паническая мысль.

– Мы расскажем ему, – твердо заявил Эрнест, едва снова обрел способность говорить, и, схватив Лиса за плечи, слегка встряхнул. – Расскажем сразу же, обо всем, что произошло, что мы делали… Я не собираюсь ничего скрывать от него ни одной секунды.

– И не надо. Мне бы и в голову не пришло скрывать… тем более, что это все равно бесполезно.

– Что ты хочешь сказать?

Исаак немного растерялся, осознав, что Эрнест имеет самое общее представление о природе взаимоотношений близнецов, и совсем мало времени провел рядом с ними обоими, чтобы понять истинную глубину и степень существующей между ними близости… хотя прошедшая ночь наверняка значительно раздвинула границы его сознания.

– Он знает. Он всегда знает обо мне, а я – о нем… Сид знает, что ты со мной, а я с тобой, и не просто знает, но… даже чувствует. Так было всегда, с самого детства. Между нами никогда не было секретов и тайн, потому что если мы и не знаем чего-то наверняка, достаточно подумать, прикоснуться мыслью – и один из нас чувствует другого.

– Всегда?..

– Всегда. Особенно, когда происходит что-то очень хорошее, или, наоборот, очень плохое.

Эрнест метнул на него быстрый заинтригованный взгляд: он явно ждал продолжения. Исаак поднял левый край рубашки и показал длинный шрам – отметину, давным-давно зажившую, но въевшуюся в тело навсегда, как наскальная роспись.

– Видишь? Это был удар ножом, довольно приличный. Неглубокий, лезвие только скользнуло по ребрам, но кожу мне пропороло так, что кровь хлестала, как из зарезанной свиньи…

– Господи боже… – живое воображение художника тут же нарисовало объемную цветную картину с массой деталей, и от этого стало не по себе, даже фантомно заболела кожа на левом боку. Эрнест дотронулся до шероховатого рубца, он уже видел его прежде, когда они плавали в бассейне, и позже, когда занимались любовью, но как-то мельком, и только сейчас рассмотрел вблизи и подробно.

«Нож… блядь… ножевая рана… Его порезали ножом, как Сезара…»

Непрошеное воспоминание о трагедии, пережитой в юности, напомнило о себе хриплым рыком химеры.

– Как это случилось?.. Какой гребаный мудак сотворил с тобой такое?!

Видя, что Эрнест смертельно побледнел и как-то уж очень близко к сердцу воспринял его ранение, Исаак, не ожидавший подобного эффекта, поспешно прикрыл шрам и постарался смягчить впечатление:

– Да ерунда… Все давно зажило… Просто один впечатлительный парень, часто ходивший на мои выступления в «Лидо», почему-то вообразил, что я обязан жить с ним, и не принял отказа. Застал меня врасплох и набросился с ножом, как повар на рождественского гуся. Должен признать, было жутковато, он выглядел как настоящий маньяк из фильма ужасов – лицо все белое, рот перекошен на сторону, слюна течет, в руке этот нож… Я чуть штаны не обмочил, пока с ним дрался, но все обошлось, подоспели ребята из труппы, охрана… Только соль истории не во мне, а в Сиде.

– Он узнал прежде, чем ему сказали, так? – прошептал художник полуутвердительно. Исаак усмехнулся и кивнул:

– Не просто узнал. Примчался раньше полиции, раньше «Скорой»… Ты бы видел его тогда: разъяренный лев!

Эрнест прикрыл глаза, чтобы яснее представить драматическую сцену встречи братьев.

– Представляю себе… и думаю, что того подонка он заставил не только обмочиться, но и обосраться.

– Ты недалек от истины. – Лис предпочел умолчать о сломанной руке и ребрах нападавшего, эти детали были не так важны. – Но знаешь, что случилось потом? Когда меня перевязали в «Скорой», и мы остались одни?

– Что?

– Я спросил его, как он узнал, спросил просто ради любопытства. И тогда он показал мне свой бок. Там была красная вспухшая полоса, как сильный ожог – ровно в том же месте, ровно той же длины, что и моя отметина… Сид рассказал, что она появилась внезапно, когда он спокойно стоял в булочной у прилавка, расплачивался за покупки, и ни с того ни с сего почувствовал такую резкую боль, что в глазах потемнело. Мы с ним потом сверялись по часам: это произошло как раз в ту минуту, когда лезвие меня достало. Отметина на Сиде держалась несколько дней, потом пропала сама собой, когда мне швы сняли.

Эрнест слушал его, как завороженный, покусывая от волнения нижнюю губу; он и раньше с интересом читал заметки и околонаучные статьи про близнецов, даже смотрел телепередачу про «близнецовый эффект» на канале Дискавери. Но, видя перед собой живое подтверждение правдивости этих историй, не мог свыкнуться с мыслью, что отныне и впредь ему суждено быть не только зрителем, но и участником одной из них.

Закончив рассказывать, Лис снова приблизился к любовнику почти вплотную, коротко вздохнул, мягко провел большим пальцем по щеке Эрнеста – упругой, тонкой, удивительно свежей для взрослого мужчины под сорок – потом обвел, точно кисточкой, рисунок губ…

«Чёрт… Нет, надо остановиться…»

Внизу живота уже начала расплываться волна возбуждения, дыхание художника тоже сбилось, и, если так пойдет дальше, они вот-вот снова неистово захотят друг друга, и вряд ли смогут устоять перед соблазном.

– Видишь, Торнадо, мы не смогли бы ничего скрыть от Сида, даже если бы попытались… но ни ты, ни я не хотим скрывать, это самое главное. Или ты жалеешь, что?..

– Нет, – Эрнест упрямо сжал губы и помотал головой, так что полурастрепавшаяся индейская коса окончательно распустилась, и длинные темно-каштановые пряди упали на плечи художника. – Я никогда не жалею о сделанном. Меня научили этому оба моих отца, Сен-Бриз и Шаффхаузен. Но мы теперь должны еще что-то сделать… для Соломона… это ужасно несправедливо, вот так развлекаться без него, пока он торчит в клинике, запертый в деловой костюм, и решает за нас все неприятные дела…

– Ну, не все… – признавая правоту Эрнеста, немного обиженно заметил Исаак. – Я вроде бы неплохо сыграл свою роль и справился с делом доктора Дюваля, а? Или ты считаешь иначе?

Верней улыбнулся, повернул голову, поцеловал его в щеку, и сразу же посерьезнел:

– Ты хорошо сыграл, Лис. Но… у меня есть опасения, что Жанно так просто не остановится… особенно после этой твоей чудной истории про психа с ножом. Я не думаю, конечно, что Жанно способен напасть на кого-то из нас, он и мухи не обидит, однако на сердце у меня неспокойно. Мы все здорово рискуем, но больше всех – Соломон…

***

Звонок Густава Райха во второй половине дня обескуражил Жана: он был уверен, что никому из посторонних – или условно посторонних – неизвестен телефонный номер его тайного убежища в Валлорисе. Он даже Сесиль не сказал, куда съехал из городской квартиры, только черкнул в записке, что если ей что-то нужно сообщить или передать, пусть обращается к Дюроку.

Сочтя его поступок новым жестом пренебрежения, Сесиль была жестоко оскорблена, но Жан сделал это не из вредности и не со зла. Общение через адвоката представлялось самым разумным вариантом, когда супружеская пара разводится при довольно пикантных обстоятельствах, поскольку любое неосторожное слово может быть поставлено в строку при разделе имущества…

К тому же, Дюваль прекрасно сознавал, что далеко не ангел, что он нарушил все рамки благопристойности, и если его интрижка с Бокаж, не говоря уже о шалостях с доктором Кадошем, всплывет в суде и просочится в местную прессу, можно будет смело ставить крест не только на карьере, но и на частной практике. Двери всех приличных домов на Ривьере перед ним тоже закроются, так что ему придется ехать в Париж, в надежде попасть в государственный госпиталь и все начать с нуля, либо всерьез задуматься о переезде в США или Канаду…

Общение с Райхом, католическим «папочкой» Сесиль, отнюдь не входило в планы Дюваля. Он побаивался этого улыбчивого человека с тихим голосом, но вынужденно терпел его в семейном пространстве много лет, сперва из покорности, потом из корысти, поскольку связи «дядюшки Густава» в научных и деловых кругах сослужили ему хорошую службу, и помогли сперва получить увесистый грант, а потом издать и на должном уровне представить монографию. Под нажимом Райха и Сесиль, всегда поющей с ним унисон, Жан согласился быть участником сложной интриги против Шаффхаузена, затеянной учредителями фонда «Возрождение» с дальней целью прибрать к рукам клинику «Сан-Вивиан», в обмен на довольно туманные обещания «полностью устроить и обеспечить будущее супружеской четы Дюваль».

«Удачная» смерть Шаффхаузена сделала затею как никогда реальной, казалось – только руку протяни, и ухватишь Кайроса (5) за единственную прядь волос, но тут всплыло тайное завещание, перечеркнувшее планы Райха и его компании, и появился Соломон Кадош, перечеркнувший прежнюю жизнь Жана Дюваля…

Хорошо это было или плохо, но Жан теперь смотрел на свое прошлое и настоящее совсем другими глазами, совсем другие надежды питал в отношении будущего, и решил, что услуги, оказанные давным-давно, уже ничего не стоят. В конце концов, он не подписывал никаких официальных бумаг и не давал никаких формальных обещаний, так что с юридической точки зрения был полностью чист и перед фондом «Возрождение», и перед Католическим обществом интеллигенции Антибов, и перед Густавом Райхом, занимавшим всего лишь скромную должность преподавателя в католическом университете… Ну, а что касается Сесиль, он честно намеревался отдать ей половину имущества, и верил, что она скоро утешится в разлуке. Довольно молодая и красивая женщина без детей вполне могла еще раз выйти замуж. Для Дюваля же дополнительным бонусом развода было освобождение от необходимости общаться с «дядюшкой Густавом» и ради него неустанно поддерживать имидж отменного семьянина и доброго католика…

Судьба снова посмеялась над Жаном и дала ясно понять, что у нее к нему свои счёты.

…Телефон зазвонил как раз в тот неудобный момент, когда Дюваль, расстроенный, взбешенный неудачным свиданием, красный и весь в поту, откинувшись в кресле, яростно додрачивал себе, чтобы хоть как-то понизить нервное напряжение. Дергая рукой вверх-вниз по члену, он представлял, как Соломон – связанный и брошенный на колени – отсасывает ему, в то время как Эрнеста, подвешенного за руки на железный крюк, изо всех сил охаживает кнутом голая Мирей Бокаж…

– Ахххххххх!!! – Жан кончил с громким криком, забрызгивая семенем живот, бедра, подлокотник кресла и журнальный столик, где стоял телефон, настойчиво продолжавший звонить.

После оргазма на него сразу накатил приступ сонливой апатии, и он снял трубку только потому, что понадеялся на добросердечие Эрнеста: возможно, художник раскаялся в своем поведении и убедил Соломона пересмотреть планы на ближайший вечер… ну, или это могла быть Бокаж с сообщением, что прямо сейчас выезжает к нему из клиники, и трусики у нее уже мокрые…