Текст книги "Знамя его надо мною. Часть 2 (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

Она давно не практиковала откровение помыслов своему наставнику, только ходила на обыкновенную исповедь, а что касается дня бдения и жертв… ох, Сесиль даже не могла вспомнить, когда в последний раз надевала власяницу и получала удары дисциплиной. Жан не одобрял этого, порою даже высказывал недовольство вслух, ссылался на авторитетные мнения врачей и священнослужителей о нежелательности телесных наказаний, более того – о безусловном их вреде с точки зрения психиатрии; и Сесиль, не желая обострять отношения с мужем, которые и без того складывались непросто, отказалась от умерщвления плоти. Отец Густав слегка побранил ее за мягкотелость, но настаивать не стал, и теперь она понимала, почему…

Небесный отец, Бог, долго ждал, долго медлил с возмездием, давая ей время образумиться, пока не убедился, что ждет напрасно. Карающая десница нанесла удар, быстрый и жестокий. Смерть Шаффхаузена, приезд на похороны Эрнеста Вернея, неожиданное появление Соломона Кадоша, иудея, интригана и нераскаянного грешника – все это оказалось звеньями одной цепи.

Последним звеном, замкнувшим цепь на горле Сесиль, стал вчерашний звонок Жана в Лозанну, с сообщением, что он больше не хочет жить с ней и подает на развод.

Они проговорили три с половиной часа, потом Сесиль, опухшая от слез, под завязку накачанная валиумом, пыталась перезвонить мужу ночью, но Жан не ответил. То ли его в самом деле не было дома, то ли он попросту отключил телефон, оставив супругу наедине с истерикой…

Дозвониться до отца Густава тоже не удалось, правда, брат Жюльен подтвердил, что Райх отбыл из Парижа, и, согласно его планам, должен оказаться в Лозанне никак не позже завтрашнего утра.

Никогда еще Сесиль не ждала наставника с таким жадным нетерпением. Не зная, едет ли Райх поездом или собирается прилететь, она на всякий случай записала время прибытия всех утренних рейсов и заняла пост у окна. Конференция была полностью забыта, Сесиль не завтракала и даже не выпила чашки кофе.

Ей и не хотелось: в желудке скрутился душный колючий комок, и к перехваченному горлу то и дело подступала тошнота. Тогда она начинала плакать, это немного облегчало физическое состояние, но душа продолжала содрогаться от боли.

Когда подходил очередной интервал возможного прибытия отца Густава, Сесиль поминутно выглядывала на улицу, подстерегала каждое такси – но все-таки пропустила момент…

Райх постучал в дверь ее номера, как невидимка, бесшумно проскользнувший мимо охраны, и вошел – спокойный, улыбающийся, в сером костюме и фетровой шляпе, с одним лишь небольшим чемоданчиком в пухлых руках. Над головой только что нимб не светился. Он воплощал собой идеал родительской любви, в меру строгой, но всегда, всегда направленной только ко благу любимого чада, только к душевной пользе.

– Здравствуй, моя дорогая сестра и дочь… – начал Густав в обычной чинной манере, принятой между ними с давних пор, но Сесиль удивила его до глубины души: забыв о сдержанности, она с рыданиями бросилась ему на шею и тут же принялась исповедоваться. Открывать душу, признаваться в тайных грехах, дурных помыслах, обвинять саму себя и жаловаться на Жана, просить совета, наставления, помощи, наказания -чего угодно! – только бы ей стало не так больно, только бы прояснился ум и успокоилось сердце.

Райху не раз приходилось видеть, как подобное случается с мужчинами, обычно он сам помогал катарсису, но женский вариант столь полного раскаяния и столь совершенного страдания был для него внове. Он даже заинтересовался происходящим как исследователь, но, к сожалению, Сесиль не давала ему возможности вести спокойное наблюдение. Мадам Дюваль прибегала к нему как к высшему существу, если не к самому Богу, то полномочному посланнику небес, и требовала немедленно вмешаться в ее судьбу. Сквозь шквал отчаянных криков и слез, Райх кое-как сумел распознать основную жалобу: несчастную женщину бросил муж. Бросил внезапно, подло, жестоко, и остался полностью глух к мольбам, увещеваниям и угрозам…

Райх озабоченно нахмурился. Жан Дюваль давно казался ему одним из самых ненадежных «агрегатти», но он надеялся, что твердая рука и благотворное влияние разумной и благочестивой супруги удержат Жана от необдуманных поступков, не дадут свернуть на путь, ведущий в погибель. Ах, до чего же он он ошибся…

Дюваль усыпил бдительность нумерария, замазал глаза мнимым простодушием, полил сладким бальзамом душевные шрамы, выказывая неприязнь – едва ли не открытую ненависть – к Соломону Кадошу, и поначалу делал все правильно. Подчинялся указаниям Райха, не болтал лишнего, помог запустить громоздкую юридическую процедуру, связанную с оспариванием последней воли Шаффхаузена…

Да, эта покорность изрядно сбила с толку, хотя, если рассудить здраво, Густаву следовало забеспокоиться намного раньше. Если Кадош сумел переманить на свою сторону адвоката Дюрока, чтобы превратить скандальное судебное дело в никому неинтересную медиацию, которая, скорее всего, закончится досудебным мировым соглашением – разве он не мог бы проделать тот же фокус с Дювалем? Особенно, если знал или догадался о главной слабости и тайном грехе мягкотелого доктора…

Сидя в кресле, Райх рассеянно слушал Сесиль, стоящую перед ним на коленях, кивал головой и время от времени подавал реплики, но мысли его были далеко…

Он вспоминал, как на ночь глядя повез Дюваля в клинику, надеясь застать того жидовского прихвостня Витца врасплох, и попасть в кабинет Шаффхаузена, чтобы как следует пошарить в шкафах и в столах, а может быть, и в сейфе, если Кадош не сменил комбинацию, известную Жану. План сработал только наполовину, поскольку Витц разгадал замысел Райха и не допустил его к кабинету патрона, и тогда Густав выслал вместо себя разведчика. Он рассчитывал, что Дюваль, желая угодить ему и впечатлить жену (или рыжую шлюху Бокаж, все равно…), проявит себя, как смелый крестоносец, и добудет если не Грааль, то достаточно важные документы, переписку, или еженедельник Шаффхаузена – а этот идиот, поняв его буквально, отправился «просматривать медицинские карты», и ничего не добыл, не узнал!

Ну, а что, если Жан уже тогда идиотом просто прикидывался? Если он уже тогда стакнулся с Кадошем и начал играть на его поле, ради сохранения хлебного места и практики?.. Поступок, достойный Иуды, требующий примерного наказания, с точки зрения любого верующего католика, но вполне прагматичный с точки зрения корыстных мирян.

Но что же такого случилось потом, из-за чего Дюваль решился бросить свою преданную жену, с которой прожил бок о бок едва ли не двадцать лет?.. Мысли Райха кружили вокруг этой загадки, как стервятники вокруг падали, но из-за истерических всхлипываний и постоянного бормотания Сесиль он не мог сосредоточиться.

Он глубоко вздохнул и поднял ее с колен, почти силой усадил на диван, принес стакан воды.

– Успокойся, дитя мое… успокойся. – голос его был мягким, но таким настойчивым, что Сесиль, всхлипнув еще пару раз, затихла и забилась в угол дивана, вся сжавшись, как кролик перед убоем.

Райх погладил ее по голове и наклонился, так что она снова почувствовала себя маленькой девочкой в католической школе, держащей ответ перед строгим учителем:

– Ты писала мне, Сесиль, и еще после говорила по телефону, что Жан очень изменился. Что с ним происходит что-то плохое. Он стал тебе как будто чужим, и если бы ты не была врачом, то могла бы приписать эти изменения черному чародейству… возможно, каббалистическому… Это так?

– Да, отец… да, это так. – Сесиль громко сглотнула и закрыла лицо руками.

– Ты и теперь так думаешь? – вкрадчиво поинтересовался Райх, уже уверенный, что без Соломона Кадоша дело не обошлось. Он готов был отдать должное своему врагу: поистине гениальный ход-воздействовать на Жана, соблазняя деньгами, а может и чем еще… -чтобы вырвать его из-под влияния жены-католички и ее наставника, и тем самым лишить фонд «Возрождение» главного инструмента нападения в юридическом споре.

Сесиль пылко подтвердила его подозрения:

– Да! Более, чем когда-либо!

– Мог ли на него повлиять новый патрон… месье Кадош? Возможно, они перезванивались… были в переписке?

– Нет, отец… К чему переписка, если они и так виделись почти каждый день? Разговаривали… встречались…

– В клинике? – Райх слушал очень внимательно, холодея внутри от предвкушения удачи – важная тайна должна была вот-вот раскрыться.

– В клинике, и после, когда все думали, что Соломон… месье Кадош… уехал в Париж, а он преспокойно остался на Ривьере, в этом… в этом маленьком городке…

– В каком городке?

– В Валлорисе… Жан сказал, что патрон снял там виллу, инкогнито, и будет там жить, пока не закончится досудебный спор… Он ездил туда несколько раз, и я уверена, что вчера он тоже там был… Я уверена, что это после разговора с Кадошем Жан решил меня бросить!.. Этот человек… о, этот человек! Быть может, правда, что он владеет каким-то особенным гипнозом, у него дар?.. Я всегда боялась, много лет, отец, вы знаете, боялась, что однажды появится Эрнест, художник, с которым Жан…ахххххх…

Сесиль снова собралась зарыдать, но Райх схватил ее за плечо, повернул к себе и строго велел:

– Продолжай! Что художник?

– Я боялась, что он приедет и соблазнит моего Жана, и вот, они встретились на похоронах… но ничего не случилось, ничего! Оказывается, я не того человека боялась… Потому что сперва Эрнест пошел за Кадошем, как крыса за дудочкой, стоило только тому поманить, а потом… потом этот крысолов сманил и моего Жана! Ах, зачем я только уехала на эту проклятую конференцию!

Райх снова глубоко вздохнул, не особенно веря услышанному и понимая, что все, что сейчас говорит Сесиль, нужно делить на шестнадцать, но все же задал еще один настойчивый вопрос:

– Ты уверена, дочь моя, что Жан вчера был в Валлорисе, и что он вчера беседовал с месье Кадошем лично?

– Уверена… конечно, уверена! Жан… Жан сказал, что ездил в Валлорис… и вчера, и позавчера… что говорил с патроном… что «много думал о будущем»… И… и что он больше не видит, не видит будущего вместо со мной! Он сказал, что нашел свое истинное призвание, и «месье Соломон Кадош» помог ему наконец-то понять, в чем оно состоит!

Райх поднял глаза к небу и сложил руки в молитвенном жесте. Сесиль, думая, что духовный наставник призывает ее к совместной молитве, бухнулась на колени и сделала то же самое…

«Воистину, нет такого чуда, какое Господь не мог бы совершить ради своих верных или для просвещения заблудших, и нет таких козней, на какие не пустился бы дьявол, чтобы совратить чистые души. Если только Соломон Кадош не создал себе двойника с помощью чародейства, и если он, с помощью того же чародейства, не научился быть в нескольких местах одновременно, стало быть, Исаак Кадош, как Лазарь, покинул свою могилу… Или вообще никогда в ней не был.»

Густав хищно улыбнулся. Он был готов расцеловать Сесиль: тайна, случайно раскрытая блудливым мужем и обманутой женой, стоила всех парижских неудач и всех унижений на черном ковре в кабинете отца Мануэля.

Комментарий к Глава 4. По ту сторону табу

1 крок мадам – один из самых популярных французских завтраков: хрустящие тосты, ветчина, сыр, соус бешамель и яичница глазунья

2 все упомянутые организации – реальные.

Визуализации:

1. Сердитый Кампана:

https://d.radikal.ru/d43/1809/57/2adf46212e34.jpg

2. Эстер Кадош:

https://b.radikal.ru/b07/1809/ed/81c86210d4ae.jpg

3. Накосячивший Исаак:

https://a.radikal.ru/a35/1809/54/08f0467455ec.jpg

4. Эрнест после ночных приключений:

https://d.radikal.ru/d19/1809/16/25a5b4f2b3b8.jpg

5. Соломон после них же:

https://d.radikal.ru/d12/1809/7d/ef1c9bf041f8.jpg

========== Глава 5. Vita bella ==========

О страсть! Ханжи тебя клянут,

Но ты – людских сердец приют.

И если вздумают в Эдеме

Сказать, что сладострастье – грех,

Эдем покинут будет всеми,

И черти в ад заманят всех.

Франсуа де Мокруа

– Вы вполне уверены в своем решении, месье Дюваль?

– Да, я уверен, мэтр Дюрок. Полный отказ от всех имущественных, моральных и прочих претензий к законным наследникам патрона. Воля месье Шаффхаузена была выражена предельно четко, не допуская никаких дополнительных толкований, и я готов уважать ее, несмотря на потерю ожидаемых выгод.

– Гммммм…

Адвокат Дюрок отложил в сторону длинный документ, который только что дочитал, озадаченно потер лоб и, прищурившись, посмотрел на мужчину в белом летнем костюме, который вальяжно раскинулся в жестком кресле для посетителей и курил сигару.

Этот мужчина был ему незнаком. Точнее, у него были знакомые черты лица, знакомый голос и знакомая фигура, но больше он ничем не напоминал Жана Дюваля, бледную моль, подкаблучника и тюфяка, тихо и скромно живущего в тени двух мощных светил – профессора Шаффхаузена и своей жены.

Тот Жан Дюваль носил усы и интеллигентную бородку, глаза прятал за стеклами очков и одевался в строгие костюмы унылых расцветок, говорил негромко и слегка заикался. Из-за этого недостатка речи у него возникали сложности с преподаванием, и он никогда не соглашался выступать на публичных мероприятиях. Даже на похоронах Шаффхаузена говорили в основном парижские и швейцарские коллеги, а скомканную речь Дюваля доканчивала его супруга, куда более раскованная и лучше владеющая словом.

Теперь же перед Дюроком восседал моложавый – на вид не больше тридцати пяти – щеголеватый, ухоженный месье, стильно подстриженный, гладко выбритый и благоухающий дорогим одеколоном, из тех, что в глянцевых журналах именуют «модным ароматом». Костюм Дюваля тоже был дорогим и остромодным, но не кричал о своей принадлежности к последней весенне-летней коллекции, а со спокойным достоинством извещал об этом приятном факте.

Самым необычным новшеством была сигара, ведь Дюваль, насколько было известно адвокату, никогда не курил и плохо переносил табачный дым – а теперь посасывал кончик «гаваны» и пускал сизые колечки с таким невозмутимым видом, точно освоил это занятие еще в школьные годы…

«Ничего не понимаю…»

Внезапное юридическое просветление доктора, приведшее его к отказу от всех претензий в связи с завещанием Шаффхаузена, конечно, было на руку нанимателю Дюрока, то есть Соломону Кадошу, так что сей поступок следовало приветствовать, независимо от мотивов. Но опытный адвокат не любил внезапности, в резких переменах настроения одной из сторон спора ему всегда чувствовался подвох, так что он решил еще раз уточнить:

– Месье Дюваль, вы осознаете последствия своего поступка? Как только переданный вами документ будет завизирован всеми поименованными лицами, пути назад не будет, и если вы снова захотите…

Жан нетерпеливо перебил юриста:

– Мэтр Дюрок, давайте не будем понапрасну тратить время. Я все осознаю, а если вы сами сомневаетесь, взгляните на пометку нотариуса, что моя дееспособность надлежащим образом удостоверена. Мне хотелось бы поскорее покончить с первым вопросом и перейти ко второму.

– Гммммм… – Дюрок снова закашлялся, вытащил из кармана носовой платок, отер губы и бросил на Дюваля взгляд исподлобья, пытаясь угадать, какой еще сюрприз припас для него этот психиатр, более странный, чем некоторые его пациенты:

– Второй вопрос?.. Какой же, позвольте узнать?

Дюваль улыбнулся и с готовностью передал адвокату небольшую кожаную папку-портфель:

– Вот здесь вы найдете все необходимое. Свидетельство из мэрии, брачный контракт… а также полный перечень имущества, находящегося в моей личной и совместной с супругой собственности.

Дюрок принял папку и, не скрывая растерянности, спросил:

– Что же мне со всем этим делать, месье Дюваль? Ведь не хотите же вы сказать…

– Именно это я и хочу сказать.

– Вы… планируете…

– Развестись. Да, развестись. И как можно скорее.

В конторе было не так чтобы очень жарко, но адвокату снова понадобился платок, чтобы вытереть пот. Сказать, что он не ожидал от Жана Дюваля такой прыти – это было еще очень мягко.

Дюваль усмехнулся, наблюдая за его изменившимся лицом, и проговорил:

– Вот уж не думал, мэтр, что вас так поразит заурядное бракоразводное дело.

– Заурядное?..

– Да, заурядное, – Жан демонстративно пожал плечами. – Поскольку у нас с мадам Дюваль нет детей, установлено раздельное пользование денежными средствами, а совместно нажитого имущества не так уж много, полагаю, развести нас не будет сложным делом… тем более, когда за него возьмется такой опытный юрист, как вы.

– Гммммм… – промычал Дюрок: он был падок на лесть, но не настолько падок, чтобы перестать считать и сопоставлять возможные выгоды и издержки. – А что же ваша супруга – она дала согласие на развод?

Он заранее знал ответ на этот вопрос, но по многим причинам предпочитал услышать его из уст самого Дюваля.

Жан болезненно поморщился, словно ему попала холодная вода в больной зуб:

– Нет… и – это между нами, мэтр, – едва ли даст; поэтому я и пришел к вам, нашему общему другу на протяжении многих лет.

– Да-да! – воспрял Дюрок и закивал головой. – Как ваш друг… на правах вашего семейного юриста… я просто обязан спросить: нельзя ли уладить ваши разногласия с мадам Дюваль как-то иначе, не доводя до крайности? Развод – крайне утомительная и дорогостоящая процедура, месье, да еще если один из супругов возражает…

– Мэтр, мы, по счастью, живем в восемьдесят шестом году двадцатого века, а не восемнадцатого. Нет закона, принуждающего сохранять брак, когда супруг желает его расторгнуть. Скажу больше, против моего развода с Сесиль не возражает даже церковь, поскольку в течение восемнадцати лет наш союз остается бесплодным.

Дюрок наклонил голову, внимательно слушая, и потихоньку начинал складывать детали:

– И вы полагаете, что причина – в состоянии здоровья вашей супруги?

– Я это знаю твердо. Бесплодность Сесиль давно установлена ее лечащим врачом… и подтверждена недавними анализами, которые проводила доктор Бокаж, которая, как вам известно, имеет докторскую степень не только в области гинекологии, но и репродуктологии.

– Хммммм… Я вас понял, месье Дюваль… ну что ж, хорошо, я посмотрю документы и подготовлю проект соглашения для расторжения брака.

Жан довольно улыбнулся и снова затянулся своей сигарой:

– Я нисколько не сомневался в вашей высочайшей профессиональной компетентности, мэтр Дюрок.

***

Закончив беседовать с Сесиль, не утешенной, но, по крайней мере, слегка успокоенной его речами и обещаниями, Райх отправил ее обедать в соседний ресторанчик домашней кухни, строго-настрого наказав поесть как следует, а после помолиться и лечь спать.

– Никогда не следует впадать в отчаяние, мое дорогое дитя, – проникновенно сказал он на прощание и, когда она попросила особого благословения, поцеловал ее в холодный, пахнущий пудрой лоб:

– Уповай на Господа, и Он не оставит тебя. Он слышит всех, кто обращается к Нему искренне, от всего сердца. Обращайся и к Отцу Эскриве, чтобы он стал твоим ходатаем перед ликом творца.

– Но, отец Густав, что же мне делать дальше?.. Вы вернетесь за мной? – робко спросила Сесиль; от ее былой уверенности и манеры «королевствовать» не осталось и следа; она всматривалась в лицо наставника с фанатичной покорностью послушницы, готовой пройти через огонь или броситься в колодец по одному его слову. О, Сесиль и больше бы сделала, чтобы он дал ей надежду на возвращение Жана и вместе с ним – мирной, спокойной и респектабельной жизни…

– Я вернусь, дитя, вернусь, не позднее завтрашнего вечера. Мне нужно кое с кем переговорить в Женеве и кое-что устроить, после этого я вернусь за тобой. Проследи, чтобы вещи твои были все уложены, и сама ты готова к отъезду. Мы проведем в дороге всю ночь, но до Ривьеры доберемся как раз к завтраку. Ты поняла?

Женщина смиренно кивнула и поплелась, куда было велено – понурая, с опущенными плечами, как аллегория Уныния…

Райх убедился, что Сесиль вошла в ресторан, и, сев в поджидавшую его машину, назвал шоферу нужный адрес в Женеве:

– «Розовые сосны».

Закрытое заведение на берегу озера Леман, с собственной пристанью, обнесенное высоким зеленым забором, окруженное корабельными соснами с розоватой корой, дубами и буками, с виду похожее на школу или семейный пансион, на самом деле было клиникой святого Фомы Аквинского. Сюда приходили (или тайно помещались родственниками) особые пациенты, пожелавшие исцелиться от гомосексуальности – с помощью не только лекарств и медицинских процедур, но и силой молитвы, в компании духовных наставников, принадлежащих к различным католическим орденам, и светских помощников-волонтеров.

Формальным учредителем клиники был гуманитарный фонд «Возрождение», занимавшийся всесторонней поддержкой и продвижением в обществе программ репаративной терапии. На протяжении нескольких лет подряд сюда приезжал и доктор Жан Дюваль; именно здесь он собирал практический материал для монографии, посвященной способам лечения гомосексуальности, поскольку именно от фонда «Возрождение» Дюваль получил внушительный грант на подготовку, издание и распространение этого труда…

По неизвестным причинам, доктор предпочел позабыть, каким обстоятельствам и каким персонам он обязан взлетом своей научной карьеры и материального достатка, предпочел игнорировать важные пункты контракта, считая, что, раз документ не завизирован нотариусом и не занесен ни в какие реестры, то не имеет юридической силы… и никто не спросит с него за нарушение. В этом доктор Дюваль, конечно же, ошибался, как и во многом другом.

Задачей Густава Райха было освежить его память, и освежить как можно скорее. Были у него и другие дела и вопросы, решить которые он мог (и должен был!) только здесь, за зеленым забором и неброскими серыми стенами клиники святого Фомы, на живописном берегу озера Леман…

Какие красивые тюльпаны росли у западной стены, на клумбе в форме креста, которую Райх разбил собственными руками; первые цветы он тоже посадил сам – розовые, сиреневые, красно-желтые и ярко-алые… Взойдя на рыхлой земле, щедро орошенной кровью Ксавье Дельмаса, они казались живой эпитафией несчастному юноше, так и не победившему греховную страсть.

Много лет спустя персонал в клинике святого Фомы уже не вспоминал об этом прискорбном случае, да и мало кто о нем знал, но традицию, заведенную отцом Густавом, здесь поддерживали и чтили. Тюльпаны сажали каждый год, на том же месте, в том же самом количестве, тех же самых сортов, и яркие чаши холодных лепестков услаждали взоры и успокаивали души пациентов и врачей.

В каждый свой приезд, если он совпадал с периодом цветения, Райх срезал для себя несколько тюльпанов, думая о Ксавье, сожалея не столько об умершем мальчике, сколько об упущенных возможностях его воспитания… Потом он несколько дней наблюдал, как цветы медленно умирают в большой вазе, и чувствовал странное удовлетворение, словно ему удалось еще раз наказать Ксавье на дне бдения и жертв.

***

Ночной поезд на Ривьеру был заурядным событием в полукочевой цыганской жизни Эрнеста и жестком деловом графике Соломона, с маршрутом перемещений, расписанном три месяца вперед. Но так уж вышло, что им предстояла первая совместная поездка, достаточно длительная, чтобы считаться путешествием.

Волноваться вроде как было не о чем – Кадош заранее выбрал самый удобный рейс и купил места в первом классе, позаботившись о том, чтобы ехать в купе только вдвоем, без всяких попутчиков. Эрнест, радуясь, что этой ночью его точно не заставят спать, настраивался в дороге поработать над недавно начатым графическим романом, но, кроме альбомов и запаса карандашей, спрятал в дорожную сумку бутылку темного кубинского рома и несколько красных марокканских апельсинов. По соседству с алкоголем и фруктами удобно расположились упаковки с презервативами и серебристый флакон Pjur с интригующей надписью «проанализируй меня». Стоило художнику взглянуть на эту своеобразную коллекцию путешественника, как внизу живота все сжалось от сладкого предвкушения, и член начал набухать…

Любовники не обсуждали заранее дорожную программу, однако Эрнест надеялся, что все правильно понял. Первый класс и отдельное купе, обспечивающее полную приватность, были ясным сигналом, что Соломон не собирается провести всю ночь в дремоте, за чтением книги или в разговорах по душам. Взаимное молчание становилось сговором, прологом к приключению и прелюдией к страстной и бесстыдной игре, которую они вот-вот поведут друг с другом…

Это было их тайной наградой после испытаний, щедрым воздаянием за перенесенные треволнения, боль и вынужденный пост. Они нуждались не столько в передышке, сколько в объятиях, и усталости особого рода, приходящей после пика наслаждения; как воины накануне смертельного поединка, они хотели укрыться в плотской любви, ненадолго затеряться в ночи, на мосту между двумя мирами, между прошлым и будущем.

Да, волноваться было совершенно не о чем… а все-таки оба волновались, как школьники, назначившие первое настоящее свидание и боящиеся кому-нибудь выдать нескромность своих желаний. Обыденные предотъездные хлопоты, деловые звонки, скупые разговоры строго по делу, перекусы наспех вместо ставших уже привычными неспешных изысканных трапез – заняли все время до позднего вечера, когда прибыло такси, чтобы отвезти Соломона и Эрнеста на Аустерлицкий вокзал.

В такси они взялись за руки, сплелись пальцами, лаская друг друга в безмолвном диалоге, но смотрели при этом в разные стороны, каждый в свое окно, с отрешенными невозмутимыми лицами.

«Помнишь?» – спрашивали пальцы Эрнеста, и пальцы Соломона отвечали:

«Помню…», – и жаркое нетерпение переливалось из ладони в ладонь, как жидкое пламя.

Прежде чем выйти из машины, Эрнест вдруг притянул к себе любовника, не таясь поцеловал в шею под ухом, в самое чувствительное место, и ощутил мгновенную ответную дрожь возбуждения, поймал отчаянный и неистово-страстный взгляд…

– Tornado, was machst du? Ich werde dich zu Tode ficken…* (Торнадо, что ты творишь? Я затрахаю тебя до смерти).

– Ich werde dich zuerst ficken, mein jüdischer König* (Я затрахаю тебя первым, мой еврейский царь).

Он знал и прекрасно понимал, что дразнит голодного зверя, покамест посаженного на прочную цепь, заставляя изнывать и томиться в ожидании, когда они смогут слиться в одно и стать мифическим двуспинным чудовищем… Но, черт возьми, чего бы он только не отдал за возможность проделывать это снова и снова еще много лет, дразнить и возбуждать Соломона каждый день из остатка его и своей жизни.

– Ist dein Schwanz aufgestanden? (У тебя встал?)

Жесткая ладонь Кадоша сейчас же проехалась по его ширинке:

– Bei dir auch. (У тебя тоже).

Эрнест прикусил губу почти до крови, чтобы сдержать стон, но это не заставило его остановиться:

– Wenn wir uns in fünf Minuten nicht im Abteil wiederfinden, werde ich dich nackt auf der Straße ausziehen. (Если мы не попадем в купе через пять минут, я раздену тебя догола прямо на улице).

– Можешь начинать. Я готов.

Они впились друг в друга ртами перед входом в вокзал, и снова – пока отмечали билеты, и еще раз – на платформе, перед тем, как подняться в вагон. Их видели. На них смотрели. Любовникам было все равно. Они жили вместе и знали, что умрут вместе, остальное не имело значения.

***

…Поезд тронулся с места точно по расписанию. Эрнест очень любил этот момент начала путешествия, с самого детства. Он всегда старался поймать удивительное ощущение перехода статики в движение, когда состав из громадной безжизненной конструкции превращался в дышащего, пластичного механического дракона и, покачивая блестящими боками, начинал стремительное скольжение вперед.

Пока Соломон, со своей обычной методичностью, вешал на кронштейн костюм, в который планировал переодеться утром, доставал из нессесера разнообразные нужные мелочи и раскладывал их на столике, художник сбросил обувь и, вооружившись блокнотом и карандашом, взобрался с ногами на спальное место. В ожидании проверки билетов, после которой их наконец-то оставят в покое, наедине друг с другом, он хотел сделать несколько дорожных набросков.

Мерцающая полутьма ночного вагона, смесь запахов кожаной обивки, свежего белья, табака и одеколона, глуховатый перестук колес, мерное подрагивание, голубоватые и желтые фонари, то и дело мелькавшие за окном, как глаза великанов, темный высокий силуэт Соломона, двигавшегося легко и бесшумно, подобно танцовщику, чародею или ловкому ночному вору… все это – вместе и по отдельности – волновало и возбуждало Эрнеста, дразнило воображение, подбрасывая дикие, фантасмагорические сюжеты; вдохновение текло сквозь его пальцы, как золотая смола по древу жизни, и воплощалось на бумаге в бесконечный хоровод образов.

– Покажи. – Соломон, вроде бы не обращавший никакого внимания на то, чем занят художник, вдруг остановился прямо перед ним, положив руки на бедра, навис сверху, и сердце Эрнеста заплясало тарантеллу, а член судорожно уперся в застежку джинсов…

– Нет, – хрипло возразил он и бессознательно подался вперед, чтобы еще больше сократить расстояние. – Это так… наброски.

– Я хочу, Торнадо. Покажи… – широкая теплая ладонь властно легла на затылок Эрнеста, захватила волосы – не причиняя боли, только удерживая, не позволяя ни дернуться в сторону, ни впечататься лицом в пах любовника, где под тканью серых дорожных штанов тоже наметилось изрядное напряжение…

– Не люблю… показывать незаконченное… – Эрнест потерял дыхание и судорожно сглотнул, облизал пересохшие губы, чувствуя, как жадно смотрит на него Соломон.

– Отдай блокнот. Дай его сюда, чертов упрямец, я повелеваю.

Ладонь сильнее сжала волосы, потом скользнула ниже, на шею, и этот захват был еще более требовательным, алчущим, но вместе с тем и нежным, проникающим в каждый нерв до дрожи, до жара и пота – черт знает, как Соломону удавались подобные фокусы…

– Тебе придется силой взять то, что ты желаешь, царь, – язык едва повиновался Эрнесту, когда он выговаривал эти дерзкие слова, словно непокорный раб с его рисунка; затеянная игра заводила неимоверно, он чувствовал, как растет внизу живота горячее сладкое предвкушение, как истекает смазкой член, и сходил с ума от невозможности прикоснуться к себе прямо сейчас.

– Я получу все, что желаю. – голос Соломона стал ниже почти на октаву, баритон превратился в бас-кантанте (1) – Но ты отдашь сам, мой упрямый принц.

– Я сперва хочу получить кое-что взамен… твой член в мой рот.

По телу Соломона пробежала конвульсивная дрожь, словно от удара током, он взял голову Эрнеста обеими руками и слегка качнул бедрами, приглашая и настаивая, давая позволение – но все еще не сдавался полностью:

– Да. И ты возьмешь его так глубоко, как только сможешь. Как мне захочется.

В плену головокружения и дикой жажды, Эрнест вслепую ощупывал любовника, гладя и покрывая поцелуями сквозь одежду, и вырвал-таки из груди Кадоша хриплый, молящий стон: