Текст книги "Дни войны (СИ)"

Автор книги: Гайя-А

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Мила не знала, насколько она хочет сражаться, но первое опьянение похвалой уже подсказывало ей – где-то в глубине души – что слава опасна своей кровавой сладостью. И одновременно она понимала, что, если в первый раз рисковать было страшно, то во второй совершенно точно будет еще страшнее.

Потому что теперь она представляла себе яснее, на что шла.

– У тебя такое было, Наставник? – спросила она, глядя в никуда, во время перехода. Гельвин задумался.

– Это было очень давно.

– Я задержалась в звании ученицы, это верно.

– Умирать страшно всегда, и с возрастом все страшнее. Это не новость.

«Не передумала?», – но даже глазами он не имел права задать этого вопроса. Мила опустила голову, поразмыслила немного, потом лихорадочно принялась развязывать платок на голове.

Сзади шумели развеселые барабаны кельхитов. Завывали и улюлюкали ружанки, самхитки и множество их кочующих родственниц из мелких, никому не известных, племен. Выли истерически дудки. Всё, лишь бы не слышать стонов раненных, умирающих, и сдавленных рыданий тех, кто кого-то потерял навсегда.

Мила, зажав губами сорванный, а не развязанный платок, не давая себе времени передумать, отпиливала кинжалом растрепавшуюся косу. Через мгновения дело было завершено, и она уронила пучок собственных волос через плечо. Оставшиеся едва доходили до плеч. Голове стало свободно и легко, и, наконец, больше слов было не нужно, чтобы обозначить свое окончательное решение.

Гельвин молча опустил взгляд. «Не передумала».

В последующие четыре дня она почти не спала. Войска занимали Лунные Долы неспешно, по частям, отсекая уже пройденные земли, возводя быстро укрепления и разворачивая лагеря. Первые беженцы разнообразного происхождения тоже начали осторожно подтягиваться к ним, хотя воины постоянно следили, чтобы они не разбивали своих шатров поблизости. Обрадованные оборотни Элдойра поодиночке, семьями, а кое-где и стаями с вожаками начинали стягиваться к городам и крупым поселкам, надеясь на лучшую жизнь.

Регулярные стычки постепенно перешли в неуправляемое насилие. Ропот закончился, и в окраинных землях Лунных Долов начинался бунт. Мятеж был на руку Элдойру, и, вероятно, Оракул сам постарался, чтобы волнения не стихали как можно дольше – нанимать для этого умелых убийц любили все владыки.

Отряды Лерне Анси встали точно между караванами поселенцев и горячей зоной столкновения, а штурмовые войска принялись по одной, последовательно, забирать деревни и стоянки у владычицы Мирмендела. Звучало это просто.

Выглядело – как беспричинная резня.

– Нет! – едва слышно отозвалась Мила из глубины шатра, – только не это! Я не могу…у меня ноги болят!

– Вставай быстро, – повторил Первоцвет уже настойчивее, – ноги не понадобятся, хватит пары умелых рук. Розовые Ручьи берем, там не меньше трехсот дворов; а ну подъем!

И он спихнул ее с ложа, на котором она было только устроилась достаточно уютно.

Ей пришлось подняться. Пока молодые воины, переругиваясь, собирались на разбор того, что осталось от деревни, в самих Розовых Ручьях шли ожесточенные бои. Посельчане, месяц терпевшие у себя расквартированную дружину Мирмендела, оказались между двумя враждующими сторонами. Кто-то пытался бежать. Кто-то прятался в погребах или спешил перейти на одну из сторон. Стихийно возникающие драки давно раскачали спокойствие Ручьев, и кончилось все тем, что старейшину и его семью заперли в доме и подпалили с четырех сторон.

Гельвин был одним из тех, кто должен был штурмовать Розовые Ручьи. Точнее, под его ответственность поставили сотню молодых воинов и новобранцев. После первого штурма он был несказанно рад тому, что его, наконец, сменил Регельдан. Розовые Ручьи отчаянно сопротивлялись. После третьего один из новобранцев приполз к нему бледный, умоляющий о снисхождении к пленным.

Гельвин поспешил к покоренному селу. Но опоздал.

– В конце концов, они закончили бы все выяснением старых обид, – с интонацией утешения сообщил Регельдан Гельвину, – и потери были бы еще больше.

– Необязательно было их вешать.

Тот поднял голову – едва заметно, но тот, кто знал, чего ждать – заметил.

– Ты судья – тебе виднее.

– Я не судить пришел, а воевать, – тихо и отчетливо ответил Хмель, не желая, чтобы последнее слово осталось за полководцем, – и сужу не строже, чем любой воин Элдойра. Достаточно было и того, чтобы просто сжечь два-три дома. Вешать их было необязательно. Учитывай это и впредь.

Возможно, Регельдан дерзко ответил бы указчику, но, оглянувшись на соратников, на сей раз он отступил.

«Святоши», – послышалось на ильти со стороны его воинов.

«Сахдат, – подумал Хмель, напряженно вглядываясь в Регельдана и его соратников, – это очень, очень плохо; общество Сахдат никогда не примет устава Милосердия». Тем и отличались кельхиты и руги от западных своих собратьев, но, конечно, заречные кельхиты всех переплюнули… если можно было выбрать из двух законов или обычаев – они выбирали наиболее жестокий и скверный; если преступника можно было казнить или помиловать – казнили; если можно было отпустить, отрубив руку – отрубали обе…

Общество Сахдат отличалось, помимо неприятия к прощению и помилованию, также и собственной сильной гордостью, непоколебимостью родственных уз и жесткой клановой поддержкой, не распространявшейся за пределы своего племени.

Со временем Сахдат навязали свои взгляды – чуть подлатав их, ведь прежнее минуло – всем соседним племенами и кланам. Даже Афсар переняли многие их привычки. Сам Оракул сказал, что видит в Сахдат угрозу единству. Пока же они шли вместе с основным войском, но как знать?..

И вот – повешение, бессмысленное в сложившихся обстоятельствах. В иной ситуации, даже отбрасывая моральную составляющую, это могло окончиться катастрофой.

Хмель давно замечал, как за месяцы бестрофейных боев озверело войско, даже самые дисциплинированные и опытные дружинники с трудом сдерживались, когда встречали неприятельские поселения.

– Чего он хотел добиться? – ворчал Первоцвет, шагая рядом с судьей войск к сельскому храму, уцелевшему в бойне, – теперь селяне на нас обижены.

– Кто, их все равно пришлось бы перерезать всех, – отмахнулся один из лучников, – или ты о тех, что были на нашей стороне?

– На нашей стороне только твои подружки – сельские шлюшки! – сердито отозвался Первоцвет и сплюнул, – лучше лишнего закопать, чем оказаться самому потом закопанным, когда ночью он и его дружки придут к тебе с топорами и вилами.

– Это дружественное село… было, – заставил замолчать соратников Хмель, – так что придется хорошо следить за дружинами, иначе мы растеряем союзников.

– Или дружины, – под одобрительные возгласы добавил Первоцвет.

Оставляя за собой разоренные Розовые Ручьи и слегка качающиеся тела, украшавшие теперь деревья на подъезде к селению, дружинники старательно делали вид, словно уже нашли его разрушенным. Гельвин замечал, что подобное притворство сопровождало армию весь ее путь – а он был в трех походах. Возможно, размышлял он, такова была внутренняя защита от сознания собственной вины.

С другой стороны, для существования чувства вины необходима была совесть.

========== Путники ==========

Лунные Долы были пройдены. Туман рассеивался, низкие, заболоченные ушедшими озерами равнины закончились. Вокруг стали появляться лиственные деревья, акации – вечные спутники хорошо проезжих дорог, золотые туи, и развалины ферм. Безжизненные туманные пастбища оставались позади. Ревиар Смелый вздохнул с облегчением – он не любил здешних мест.

Но за него их захватывали три дружины, вела которых знаменитая княгиня – Этельгунда, одна из самых опытных мастеров войны. Мила слышала о ней от отца, что заставило ее пристальнее присматриваться к горизонту. Этельгунда владела землей южнее Сальбунии, и предъявляла права на Сальбунию и другие поселения Долов. Для нее союз с Элдойром был способом отвоевать земли, которыми когда-то владела ее мать, а до нее – дядя.

Как и всегда, Этельгунда о своем приближении сообщила издалека. Едва забрезжил рассвет, с юга зазвучали трубы и шум сотен клинков. Спешные приготовления все равно не опередили быстрые дружины, и армии смешались в радостных приветствиях. Ревиар Смелый едва успел накинуть рубашку, когда шумная, мокрая от пота и веселая от скачки княгиня ввалилась к нему в шатер здороваться.

– Друг мой, от всей души приветствую, – с этими словами княгиня изящно опустилась на одно колено и прижала руки к груди, – к вашим ногам, полководец, сама я и мои воины.

– Этельгунда Белокурая, – не смог не улыбнуться Ревиар и поклонился женщине в ответ, – для любования твоей красотой мне было бы не лень остановить солнце! С чем ты приехала к нам?

Этельгунда притворно надула полные губы и повисла на руке полководца: «Посмотри сам, друг мой. Клянусь, такого хорошего железа ты прежде не видел!». В самом деле, ее рыцари, как на подбор, имели лучшие доспехи и даже были одеты поверх кольчуг в одинаковые светло-голубые туники, с гербами, чтобы отличать их издалека. При ценах военного времени это было немыслимое расточительство.

Именно в княжестве Салебском до сих пор проводились турниры, какие помнил когда-то Элдойр; с пышными соревнованиями герольдов, с целым представлением приветствия больших гербов и даже с бугуртом по завершению основных состязаний. Правда, изгнанная из княжества родственниками, перешедшими на сторону Союза, Этельгунда лишена была возможности наблюдать их.

Пока воеводы и рыцари обсуждали друг с другом пополнение, Этельгунда спешила похвастаться новыми приобретениями своего княжества. Она с удовольствием перечисляла все свои достижения, к которым стремилась не один год: новый устав, новое право, строительство трех мостов и украшение городков, которых в южном княжестве было немало.

– О, тебе и не снилось, как там теперь сделали! – любовно щебетала Этельгунда Белокурая, бегая вокруг сидящего верхом Регельдана, – у меня в саду пятьдесят сортов роз, и вечнозеленые кипарисы вдоль каждой дороги! А какой жасмин! А певчие птицы…

– Я не привык к роскоши, и не очень люблю то, что цветет круглый год, – Регельдан решительно пришпорил своего великолепного скакуна.

– Ты такой же скучный, как и всегда, – притворно дулась княгиня, цепляясь за его стремя, – но подарки моих виноградарей и пасечников тебя точно заставят улыбнуться.

Она была права, конечно: щедрое угощение помогло войску повеселеть.

Хмель Гельвин впервые за очень долгое время захотел раскурить трубку. Одолжить табака он решил у лучшего друга, но в его шатра застал лишь Милу, лежащую прямо в сапогах на лавке. Спала она беспокойно и при первом же звуке шагов вскочила, схватившись за кинжал.

– Это я. Ты видела княгиню?

– Ох… ну и жуть мне снилась… – упала обратно Мила и со стоном вытянула ноги – во сне она сжималась, хоть и не желала этого; однако затем девушка нашла в себе силы поддержать этикетное обращение и встала, чтобы поклониться Учителю.

Гельвин, вопреки обыкновению, не отмахнулся от ее приветствий.

– Этельгунда Салебская единственная, кого я знаю, что поверх кольчуги носит изумруды, – заметил он, набивая трубку, – но у нее есть, чему поучиться, всем нам. После твоего отца и Ниротиля, у нее самые вооруженные всадники, и в ее дружинах безупречная дисциплина.

– Южане… – Мила помедлила, – южане похожи на нас.

– Конечно. Тебя это удивляет?

– Я бы хотела, чтобы они были немного чудовищнее, – ответила Мила, – убивать было бы проще.

– А я бы никогда не хотел делать убийство простым.

– Наставник! Ты всегда знаешь, что я хочу сказать, – почти жалобно обратилась к нему ученица, – с одной стороны, знать врага стоит лучше, чем друга. С другой стороны – мы все-таки родня им.

– Присмотрись к Этельгунде, – вновь повторил свой совет Хмель, с наслаждением вдыхая дым дорогого табака, наполнивший шатер знакомым уютным ароматом, – почти все ее родственники присягнули Мирменделу. В том году она воевала со своим родным братом и победила, а чтобы поддержать своих воинов, украсила его головой свой штандарт на три месяца.

Мила вздохнула. Не хотелось признавать, что до настоящей воительницы – как Этельгунда или Алида Элдар – девушке еще очень и очень далеко. Они могли говорить о том, сколькими головами украсили щиты и соревноваться в количестве. Им ничего не стоило подраться между собой или с другими воинами, и уж точно почти ничего не стоило убить. Как раз сейчас перед шатром Этельгунда распространялась, шумно сквернословя, о том, как ее воинство пожгло мятежные села на востоке княжества. Нежный голос извергал потоки самой непристойной брани, осыпал проклятиями врагов и медлительных в драке друзей. Княгиня Белокурая, на радость окружающим ее воинам, делилась своими приключениями, и все рассаживались вокруг, чтобы выпить вина, пообедать, покурить свои трубки и полюбоваться красавицей. В пылу рассказа княгиня была дивно хороша.

И все же и на ее беззаботное лицо война давно уже наложила свой суровый отпечаток. Мила хорошо знала себя. Рано или поздно ей предстояло, как и многим другим молодым воительницам, научиться быть жестокой, хладнокровной, расчетливой и циничной. Мила была слишком умна, чтобы надеяться этого избежать, и слишком хорошо знала правду жизни, чтобы спешить такой притвориться.

– Я устала, – вдруг молвила девушка, не шевелясь и не сводя пристального взгляда с далеких костров, – мне все время хочется спать и кажется, что я теряюсь. Так, как учил ты, не получается.

– Ты сомневаешься в правильности выбора? – задал вопрос Хмель, но Мила на него не ответила.

Сомневалась ли она? Наверное, нет. Когда она смотрела на других девушек, отказавшихся от обучения в пользу удачного замужества, ей становилось не по себе. «Стоило ли учиться и мне, если я все равно должна когда-нибудь буду выйти замуж, – думалось против воли, – и всю жизнь провести взаперти!». Большинству из них никогда не хотелось того, что искала Мила: ни трофеев, ни побед, ни званий и чествований. Тщетны были попытки проповедников призвать их к познанию наук. Вокруг царило невежество, лишь слегка облагороженное прошедшими временами великих достижений Элдойра.

А Мила, хоть и старательно боролась с собой, была честолюбива.

– Я хочу быть свободной, Учитель, – обратилась она решительно к Хмелю, – не смогу себе простить, если не попробую хотя бы.

Хмель Гельвин вновь услышал голос своего друга и его слова «тот, кто посватался за нее». Свобода красавицы была шаткой и мнимой, даже если она сама об этом пока не подозревала.

Он мог желать Миле только одного: стать проще, поглупеть, полюбить своего мужа и уйти в семейный очаг. Тогда запретный внешний мир не воспринимался бы, как потеря удивительной свободы и невероятных открытий. Хмель Гельвин знал Ревиара: если уж он поделился со своим другом новостью о сватовстве, то речь шла о деле решенном. Ревиар Смелый умел и любил устраивать традиционные застолья, и не поскупился бы на праздник – с отвращением думал Наставник о грядущем. И, зная, что ожидает его лучшую ученицу, Хмель не мог не разрываться между двумя желаниями: сказать ей правду или попытаться заранее утешить.

– Хорошо, что мой отец не любит Церковь, – пробормотала Мила, обхватывая колени руками, – я видела женщин из религиозных семей: даже в бой идут под вуалью.

– И сражаются лучше, чем я, по крайней мере, я таких знаю, – с улыбкой ответствовал Хмель Гельвин.

– Учитель… что ждет воина, если он умрет не в бою?

– Воин всегда сражается, – пожал плечами Наставник, – разве ты забыла?

– И ты веришь, что нас ждет рай, если мы умрем за Элдойр? – переспросила Мила, и Гельвин хмуро отвернулся.

– Ты знаешь, во что я верю, Мила, – ответил он чуть погодя, – и никогда об этом не спрашивай.

***

Наемники, преступники, убийцы, монахи… Ревиар Смелый смотрел с тяжелым сердцем на перепись войска. Срубленные бревна положили на землю, на них сверху разложили щиты, на коленях перед ними расселись переписчики. Сверху щиты прикрыли парчовыми красными скатертями, и ничто так не бросалось в глаза, как столь резкое несоответствие обстановки и багрового пятна дорогой парчи.

Элдар любили редкие, но красивые жесты.

– Имя, род, откуда, звание, умения, – скороговоркой повторяли невольные чиновники.

Ревиар тихо приблизился к одному из «столов». К столу подошел асур неопределенного возраста, в черной одежде, подшитой кое-где заплатами. За спиной у него был посох. На одном глазу чернела повязка, грязные черные волосы свисали на плечи, сапоги напоминали хозяину обо всех битвах и походах его прадедов. Полководец поморщился.

– Имя, звание…

– Айвори из Ахетты, тридцать шесть лет, каторжанин, – буднично перечислял воин в черных одеждах, – посох, клинки, длинный лук.

– Слепой? Слепые не нужны. С глазом чего? – осведомился, едва глянув на добровольца, переписчик. Айвори потянул повязку.

– Шрам, – коротко ответил он, – бельмо небольшое.

– Сойдет. Следующий!

Наемник зашагал, чуть прихрамывая, к костру, придерживая короткий плащ, из-под которого угрожающе выпирала не то палица, не то булава.

– По приказу полководца Ревиара Смелого, мастера войны, каждому явившемуся по призыву в ополчение или регулярные войска, отпускаются все грехи и прощаются все преступления! – зачитывали глашатаи на всех перекрестках всех городов, сел, деревень, – любой проступок перед законом считается искупленным, если совершивший его вступает в армию. Милосердный вождь! Помилование! Помилование!

Но полководец хорошо знал, что, поставив ворота с одной стороны, нужно ограничить поле отхода с другой.

– Каждый, уклонившийся от именного призыва, признается предателем за исключением случаев тяжелой болезни либо иных исключительных обстоятельств! – грозно кричали те же глашатаи, – никакие заслуги в прошлом не искупят отступления в настоящем, и каждый несет кару свою за малодушие! Справедливость! Правосудие!

…Вечером Ласуан Элдар, родич Летящего, Латалены и Оракула, пил пиво в одном из трактиров Торденгерта, воровского города княжества Атрейны. Здесь он, несмотря на ежедневные убийства и кровавые драки, чувствовал себя уютно и безопасно. Каждая собака знала его, каждый горожанин ему кланялся, его обходили стороной воры, а он был милостивым и щедрым, когда того особенно желал – и когда при себе имел наличные.

– Так и разбежались, – заметил он, скептически разглядывая через распахнутую дверь осипшего от надрывного вопля глашатая, – сейчас все бросил, рванул на юг, спасать Элдойр! За кого они нас принимают?

– Тот год хорошо платили на севере, – заметил в ответ Гани, спутник Ласуана. Горец поморщился.

– В этот раз платить не будут, это ополчение, – он развалился на стуле, вытянул длинные ноги, задумчиво оглядел свои грязные ногти, – хорошо, если не за наш счет хоронить будут. Мне, к твоему сведению, жену и детей кормить.

– И любовницу, – строго напомнил собеседник, Ласуан рассмеялся. Если бы Молния видела его, она непременно бы разглядела в нем брата Летящего: тот же смех, те же движения, те же врожденные манеры и привычки.

– И любовницу! – с вызовом согласился он и осушил свою кружку пива, – трактирщик, повтори! Вот что, друг мой, скажу тебе: не надо рваться в бой. Можно записаться в вольные отряды: наворуешь, разбогатеешь, поешь харчей за счет казны и не станешь фаршем в большой битве.

– Фарша того-то, – печально оглядел себя Гани, вытягивая худые руки, – жилы одни остались. Денег хватает или на пиво, или на еду. Живу в палатке. Двенадцать медяков отдаю лекарю… пять – жрецу за его «слааавься, Элдойр»…

– Выпьем за это! – торжественно провозгласил Ласуан Элдар, и друзья выпили. А на следующее утро они уже стояли в очереди к столам переписчиков.

Так собиралось ополчение и сопровождающие его прислуживающие ремесленники и стряпчие. Летящий попасть в отряд даже не пытался, памятуя о своем продолжавшемся наказании.

Он был очень удивлен, когда Оракул попросил его к себе. Чудесный лиловый закат украшал горизонт, и Летящий, вдыхая пряные запахи полыни, конопли и душистого репейника, ненадолго вырвался из действительности. «Как давно я не любовался природой, – асур вздохнул, печалясь от воспоминаний, – так можно сойти с ума, и забыть время года». Оракул, бесшумно подойдя к внуку, залюбовался им и некоторое время не звал, чтобы не помешать ему.

Летящий заметил провидца сам и поклонился – ниже, чем обычно.

– Я простил тебя, – негромко начал дед, – пройдемся?

Они неспешно двинулись по тропинке. Стража, наблюдавшая издалека, держалась на внушительном расстоянии, и через какое-то время исчезли огни лагеря. Тишина вокруг умиротворяла. Оракул и его внук уселись над некрутым оврагом и с наслаждением вслушались в пение соловьев.

– Ты хочешь править Элдойром, Летящий? – спросил Оракул, и юноша вздрогнул.

– Старший отец… – Летящий взъерошил волосы, откашлялся, продолжил, запинаясь, – я хотел бы стать воином, и если буду достоин…

– Понятно, не продолжай, – Оракул отвернулся, удовлетворенно кивнул, – я так и думал.

– Может, пусть другой клан занимается Элдойром? – осторожно предложил Летящий, – с сильной поддержкой среди кочевников, в дружбе с кем-то из полководцев.

Как мог он сказать деду ту правду, которую знали все – не видеть которую было нельзя? Напомнить, что на стенах едва ли не каждого второго города Поднебесья можно было наряду с непристойными рисунками найти призывы вроде «Смерть Элдар» и «Жжечь агнём Илдоир»?

– Я думал об этом, – повторил Оракул, пристально глядя вдаль, – и все же это мечты. Мы как шакалы, которые играют с высохшей коровьей тушей. Элдойра у нас пока нет.

– Если мы вернем его…

– Когда мы его вернем.

– Когда мы вернем его… что будет с Черноземьем?

Его мучал этот вопрос уже много лет, с тех самых пор, как он впервые представил себе реальную перспективу возвращения в белый город. Оракул, понимая причины вопроса, улыбнулся.

– Когда-нибудь мы вернем и Черноземье. Верь мне, сын мой. Когда-нибудь мы вернемся туда в третий раз, вернемся полноправными хозяевами, с которыми не станут спорить, и не попробуют. Как знать, может, ты станешь тем, кто заложит в Черноземье настоящий город – и он станет местом расцвета кочевников и их прорывом… Элдойр тем и велик, что распространил свое влияние до краев обитаемого мира. Если болеет одна ветвь, другая помогает ей…

– Что-то западная ветвь в нашу сторону даже не шелестит, – мрачно заметил Летящий.

– Ты верно угадал причину, по которой я позвал тебя. Готовься к поездке в Мелтагрот.

– Загорье? – Летящий ощутил приятное возбуждение, – ты не шутишь? Ты отправишь меня туда? Но зачем?

– Принц-трещотка! – слегка повысил голос Оракул, – кто-то из нас должен провести переговоры, и я хочу проявить к владыкам Загорья достаточно уважения. В мечтах о будущем не забывай о настоящем – Восток мы потеряли, и нельзя потерять и Запад. Я доверяю тебе важное дело, Летящий. Как только первое войско войдет в Элдойр, возьми двадцать воинов, не больше, но и не меньше, и отправляйся в паломничество, а как только срок его выйдет – двигайся с ними на Запад. И тогда делай, что сможешь – а ты сможешь – но выторгуй нам помощь. А теперь… Посиди со мной.

Он принял позу для погружения в предвидение, и его внук сделал то же, хотя и не собирался сейчас упражняться в Силе. Выровнять поток было делом нескольких вдохов для умелого и опытного, и делом долгих часов – для новичка. Дыхание Ильмара Элдар замедлилось, он слегка качнулся, ловя тонкий ветерок из другого мира, его тело было совершенно расслабленно – одновременно с этим, подкрасться незамеченным не мог никто. Иногда Оракул открывал глаза, но в такие минуты он все равно видел не то, что ему предлагала реальность – перед ним неслись тонкие ожерелья событий, и, не напрягая внутренний взгляд, он мог рассмотреть любую из приблизившихся жемчужин…

– Что ты видишь, когда вот так, как сейчас, смотришь? – полюбопытствовал Летящий, не в первый раз за свою жизнь, – другой мир? Будущее? На самом деле – что ты видишь?

Черные глаза провидца казались двумя полудрагоценными, отшлифованными до зеркального блеска камнями. Нельзя было распознать ни радужного обода, ни зрачка. В минуты прозрений Оракул смотрел сквозь своего собеседника – поговаривали, что даже сквозь время.

– Тшшш, – попросил Ильмар Элдар своего внука, складывая руки на коленях, – запомни, Летящий: я не вижу будущего. Я просчитываю вероятности.

Он закрыл глаза, и Летящий с удовольствием окунулся в знакомое ему молчание – спокойное, созерцательное, мудрое. Его, натренированного в управлении Силой, задевал лишь легкий отголосок того, что видел его дед; не картины и не звуки, лишь смутно уловимые чувства. И даже этого эха было достаточно, чтобы испугаться – или обрадоваться.

Если Летящий хотел – он мог бы управлять Силой, унаследованной от предков, владеть ею так, как считал нужным: возможно, зажечь огонь коротким взглядом или верным словом, или заставить подчиниться дикое животное; но он никогда не пробовал ничего из доступного воображению – по крайней мере, осознанно.

Зная, как опасно умение в руках неумелого, юный воин справедливо рассудил, что упражнения эти он оставит на потом.

– В вероятностях будущего, – задал он вопрос старшему отцу, – видел ли ты меня?

– Я видел твою Силу. Она велика.

– Почему же я не чувствую ее и не управляю ей, как ты? – вздохнул Летящий тихо.

– Ты научишься, – ответил Оракул, когда его погружение в себя было закончено, – ты обязательно научишься, и станешь править лучше, чем это удалось у меня. Только не спеши.

Летящий размышлял над этими словами еще несколько дней; они звучали повсюду, о них напоминала каждая мелочь в повседневном быту войска и переселенцев.

Он не любил свои прозрения, видения, провидения; он даже по-своему презирал их. И мать, и дед слишком высокое значение отдавали знакам, которые можно было истолковать двояко. Прочие воины верили во все подряд – включая сны, приметы, угрозы шаманов бану и гадалок-южанок, и старые суеверия еще не покинули их. Летящий же боролся с суевериями насмерть, и для него существовали только знаки-удары, такие, против которых не возразить.

Пока вероятность не приближалась к абсолютной, он старался не видеть ее.

***

Душное белое небо предместий, невыносимая вонь выгребных ям, утомительная, изматывающая работа и скудный малосъедобный паек – если уж выбирать себе ад, то именно таким его представлял Летящий.

Глаза его были воспалены, болели ноги, все до единой мозоли нарывали, и постоянно – круглосуточно – хотелось спать. Летящий впервые в жизни открыл для себя способность засыпать не только верхом – какая мелочь! – но также засыпать стоя перед капитаном отряда, командирами дружин, проповедниками, и даже – с открытыми глазами. Он не реже раза в день приходил в шатер матери – как того требовал, разумеется, обычай, – но не успевал перекинуться с ней и парой слов – падал на ее постель, не раздеваясь, и отключался в падении.

Каждую свободную от бесконечных окриков и построений минуту Летящий проводил лежа. Теперь он не вспоминал ни о вечерних посиделках в шатрах, ни о том, чтобы перекинуться в карты.

– Демоны живут в благородном господине, – мурлыкала Молния с самого утра незатейливую песенку, вычищая его одежду, – они порвали рукава его кафтана и испачкали пылью его штаны…

Улыбаясь самому себе, Летящий закинул руки за голову. Немилосердная жара просто убивала. Жара, жара… где предел ей? Влажность и жар превратили в баню здешние места; у родника стоял пар столбом, но пыль, смешавшись с влагой, и не думала оседать, только липла к потному телу, оседала на крупах лошадей и в каждой кружке. Привычный к пыли Летящий посмеивался, глядя на то, как скрипели зубами соратники с западных земель после каждого обеда.

Он перевернул повязку на лбу: нижняя ее часть промокла от капелек пота. «Странно, – думал в полузабытьи молодой Элдар, – прежде такой жары не видали, что ли? Я как губка… как сухой кусок сыра… останется ли от меня на таком пекле что-нибудь?». Сон не шел, но и ни на что, кроме сна, сил не было. На кольях над ним легкий, неумолимо жаркий ветерок колыхал когда-то ярко-красную ткань навеса. Молния возилась со щетками. Лошади, из тех, что сообразительнее, долбили копытами землю у водопоя и ложились прямо в сырую грязь.

Где-то вдали заунывно пели на три голоса три проповедника. Сейчас это, кажется, была третья песнь из Писания. Но подробностей Летящий не слышал. Прямо над ним звучал другой голос.

– Демоны живут в молодом хозяине, демоны стоптали его сапоги… – подвывала беспечно Молния, колотя щеткой по седельнику. Летящий вздохнул, опасаясь шевелиться – так невыносимо жарило со всех сторон, что он чувствовал себя ящеркой на солнцепеке: из самосохранения лучше было просто замереть в относительной тени.

– Демоны стоптали его сапоги… духи степные оторвали каблуки и пожрали ремня изнанку…

– Я тебя прошу, о сладчайший голос греха, уймись, наконец! – опередив Летящего всего на мгновение, взвыл Гиэль, растянувшийся под навесом по соседству, – ты меня убиваешь!

– Ты завидуешь, – тут же ответно возмутилась Молния, стряхивая пыль с кафтана точно в сторону Гиэля, – или моему голосу, или своему другу, благородному Элдар; иначе пой со мной, и я соглашусь почистить и твою одежду.

– Добей нас, Гиэль, – пробормотал Летящий, закрывая глаза мокрой от пота повязкой, и надеясь, что щипать будет не слишком сильно, – подпой этой сумасшедшей…

– Байлэ, легко! – раздался шорох, – демоны живут в кафтане молодого господина…

Обрадованная, Молния завыла громче:

– … и в его сапогах!

– И в его сапогах, – покорно согласился Гиэль, – и в его каблуках…

– И в каблуках… – играя голосом, словно распевая старинную балладу, кокетничала Молния. Гиэль промурлыкал что-то про заколдованный ремень, забарабанил по перевернутой своей миске, и внезапно заорал так, что кое-где от неожиданности воины повскакивали со своих прохладных лежбищ:

– …и демоны одолели его молодую служанку, забодай же ее бородатый кабан! И демоны живут в ее трубке с дурманом, а особенно – по ночам!

От того, какой смех одолел всю компанию, и какие гримасы корчил Гиэль, уворачиваясь от пресловутых сапог, Летящий мгновенно забыл про жару.

========== Блудники ==========

Горы приблизились как-то слишком внезапно, и еще внезапнее отступила необычная для этих мест жара. Неожиданно, как будто кто-то обдул прохладным легким ветром землю, прошел ливень, потом еще один. И, завершающий, легкий дождь, освеживший поля напоследок. Довольные крестьяне попадались теперь чаще, хотя на воинство смотрели все так же подозрительно.

Но воины все же ощутили перемену и в отношении к себе. Предгорье приветствовало защитников. Летящий едва не зарыдал от облегчения, когда в каждой следующей деревне первым их приветствовал не прибитый к воротам труп сборщика податей, а флаг Элдойра – потрепанный, бывало, латанный-перелатанный, но совершенно искренне выставленный высоко над въездом.