Текст книги "Дни войны (СИ)"

Автор книги: Гайя-А

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

Жениться же на настоящей свободной девушке, принадлежавшей к его вере, Сернегор и не надеялся: он не только обнищал за время войны, но и задолжал за Парагин возмещение семьям погибших.

И, что окончательно склонило его к решению, Гроза не требовала от Сернегора отказа от выпивки, браной речи и бесконечных воинских собраний в доме, к тому же, ей незнаком был выкуп за невесту.

– Кого над нами ставишь, братец! – плакали его сестры, – еретичку! Чужачку! Приблудную девку распутную! Матушку пожалей, коли нас не жалеешь.

Обозлившись на сестер, князь их даже поколотил – несильно, но достаточно крепко, чтобы княжны, причитая о своей нелегкой доле, вернулись к своему рукоделию и больше с братом спорить не решались.

Несмотря на то, что казна Сернегора пребывала в весьма удручающем состоянии, он собрал почти все трофеи своей дружины, и повелел отстроить себе хоромы в Мелт Фарбена. Немного обветшалый терем прежнего владыки принялись перестраивать и укреплять, готовя к самостоятельной осаде.

Дружина князя поддержала: прежде всего, каждый воин знал, что и ему немало достанется от доли воеводы. Терема в Мелт Фарбена обросли лесами, а плотники, столяры и маляры довольно подсчитывали прибыль.

Мать князя, княгиня Агарья, перемены одобрила. Это была хитрая женщина, даже во вдовстве соблюдающая все правила приличия для замужних северянок, среди которых выросла. Сначала княгиня была весьма обозлена на своего сына. «Пиши ему, – диктовала она своему писарю, – Моим материнским повелением, наставлением и советом, воспрещаю тебе ради веры отцов наших и чести рода дабы не посрамить, сходиться с девкой безродной, безобычной, неверной». Однако, немного погодя, Агарья переменила свое мнение.

Прежде ее сын, слывший разгульным бражником, не особо озадачивался хозяйством. Избой его занималась мать, сестры и тетки, но неудачи словно намертво прицепились ко всему семейству. Постоянная ругань преследовала семью: князь почти все добытые деньги тратил на снаряжение дружины, даже когда мог позволить себе начать строительство новых палат. Когда же у Сернегора оставались и от того средства, он их радостно пропивал, щедро одаривая во время застолья своих дружинников.

К тому же, подумала Агарья и о том, что в обычаях южанок на первом месте стояло подчинение мужу, а уж затем сразу шло подчинение его матери – собственные дочери не могли порадовать ее подобными качествами. Заметила мать воеводы и прочих домочадцев – все они к новой зазнобе князя относились с уважением, но выказывали его без подобострастия.

Подсчитав кое-что на пальцах и прикинув, вдова Агарья дала соглашение и благословение на решение сына, и даже выразила желание прежде видеть его избранницу. Сернегор вздохнул спокойно, и в доме началось приготовление к застолью.

Чтобы не смущать соседей излишней пышностью, князь привез Грозу домой без всякого поезда, и не заплатил соседским детям, чтобы те кричали песни с заборов. Гроза ехала перед Сернегором в седле, свесив ноги через луку, и стараясь рассмотреть хоть что-то из-под своего покрывала.

Улица, на которой ей предстояло жить, напоминала проселок – она почти утопала в грязи. Вдоль заборов и дворов кое-где были положены деревянные настилы, по которым спешили в разные стороны прохожие. Коптильня располагалась в начале улицы, прямо перед зелейным двором, чуть дальше тесно жались друг к другу избы оборотней, построенные на каменных фундаментах предыдущих строений, а дальше возвышался и княжий терем. Гроза не могла видеть его целиком, но удивилась красоте резных наличников и расписных ставен.

– Ну как, по душе? – обратился к нареченной князь, – улица ведет к Храму Майяль на Въезде – там проходят службы, в обоих приделах. Но у нас будет домовая молельня.

Гроза тихо вздохнула под покрывалом. Она не знала, что нравится ей меньше: улица, по которой предстоит ходить, или вероятное заточение в доме с молельней.

– Все по душе, господин, – заставила она себя ответить Сернегору, – диву даюсь, как обустроиться успели.

Сернегор был доволен, Гроза – зла. Она смягчилась, только увидев на крыльце дружинников князя, однако потом обзор загородили новые ворота – красивее их южанка в жизни не видела.

– Рубили лучшие мастера, – похвастался князь, – и герб положат на них, как только изгородь завершат.

Они въехали во двор. С башни храма раздалось заунывное пение: это жрец отмечал окончание еще одного часа. Гроза подождала, пока Сернегор спустится с седла, и позволила ему снять себя с лошади.

Агарья встретила сына и невестку, уже стоя на крыльце.

– Это, мать, моя женщина, – подвел Сернегор Грозу к женщине, закутанной в серебристые покрывала с вышивкой, – ее зовут Гроза.

Гроза молча поклонилась, стараясь сделать свой поклон как можно более глубоким. Агарья помолчала, откинула назад покрывала, и, взяв за руку свою невестку, ввела ее в дом. Сернегор поспешил отправиться вкушать обед с немалым облегчением. Его мать была не из простушек, а значит, она тем самым выразила свое согласие с выбором сына.

А Гроза, семеня за свекровью, тяжело вздохнула.

***

В сером листе бумаги, дурной и дешевой, не было бы ничего удивительного, как и в кожаном обрывке, в который обычно северяне заворачивали письма. Как и в самом письме вообще: Мила, дочь Ревиара Смелого, всегда занималась его бумагами, и привыкла видеть записи от подчиненных, сделанные на чем угодно, что попадалось под руку: глиняных табличках, бересте, обрывках ткани.

Словом, письмо было самое обыкновенное, но, только увидев почерк, Мила вздрогнула, выронила на пол все, что держала в руках, и всхлипнула.

Она не сразу смогла подавить колющую боль в груди, и взять письмо в руки.

«Мой полководец, брат и друг, Ревиар! Мира и Божьего благословения твоему дому. Мы потерпели поражение в Серебристой. Несмотря на то, что большая часть отряда нашла свой покой там же, двенадцать воинов, и я в их числе, уцелели в плену, и были освобождены союзными волчьими дружинами Ярфрида, которые с боем пытаются пробиться через Южное Приозерье. Падубы, Серебряные Холмы, Берл, Катлия и Верхняя Катлия захвачены. Мы не нашли никого из выживших. К тому моменту, когда ты получишь это письмо, все, кто сможет, направятся в Духту».

Чуть ниже его же ровным почерком, с круглыми завитушками и одинаковыми буквами – словно напечатанными – шла вторая часть, крохотная записка для друга.

«Ранен. Молюсь за тебя и твоих домочадцев, за Элдойр и трон Элдойра, и за нашу победу».

– Где ты встретил его? – вцепилась она в рукав смущенного посланника, – как тяжело он был ранен?

– Сестра, оставь мою одежду, она и без того ветхая…

– Где?!

– Дружина Ярфрида оставила в Приозерье всех, кто не мог ходить или сидеть верхом, – вынужден был говорить тот, – все, что я знаю – что среди них был капитан отряда, и он написал письмо, приложил печать, и…

Мила села. Мир, на почти что две недели превратившийся в безрадостную могилу, наполнялся жизнью, и в этой жизни первой пробудилась тревога.

«Я говорила себе, что готова для него на все. А теперь все, что я могу сделать – это обливаться соплями, как деревенская простушка, молиться и сходить с ума». Она снова развернула письмо, и, пока посланнику ставили обедать на стол понимающие служанки Ревиара, она еще много раз перечитала его, стараясь понять, что именно кроется за каждой фразой и каждой знакомой до последней черточки буквой.

Ревиар Смелый, войдя в свой шатер, увидел Милу в полном боевом облачении, сидящей на краю его постели, сжавшей руки в перчатках. Встав, она протянула ему письмо.

Пробежав его глазами, полководец молча задержал его в руках на минуту, вздохнул и положил на стол.

– Хорошо.

«И всё? Не может быть. Не должно быть так».

– Господин?

– Да-да, Мила. Очень хорошо, – тем же сухим голосом произнес Ревиар, отворачиваясь и поправляя кафтан, – надо сообщить его семье, и семьям выживших – список с другой стороны.

– Ты не отправишь никого к нему… к ним? Ты оставишь их там?

Он обернулся.

– Двенадцать воинов, Мила! – резко бросил он, – всего лишь дюжина раненных! О чем ты говоришь? Ты в себе?

Ревиар ступил на шаг назад. Он не узнавал свою дочь, когда она посмотрела на него.

– Отпусти меня к нему… – одними губами произнесла девушка, – отпусти в Предгорье.

Синие сумерки над Элдойром, сиявшие миллионами огней, не были ярче непролитых слез в ее глазах. Ревиара считали жестким мужчиной, но чувства не были чужды ему. Глядя на свою дочь, он печально улыбнулся.

– Я знаю, как ты уважаешь, ценишь и любишь своего Учителя. И может быть, даже больше, чем Учителя, – подошел мягкими шагами отец, и взял Милу за плечи, – я прав?

Мила молча глотала слезы.

– Но я же не ругаю тебя. Я знаю своего друга, твоего Наставника, и его благородство… утри слезы, голубка… клянусь всем святым! Мила! Посмотри на меня, не плачь! Послушай, – он заговорил на ильти с тем знакомым Миле с самого детства кельхитским акцентом, который она так любила, – послушай. Я не могу заменить тебе мать, конечно… не знаю, как сказать. После тебя на всей земле нет никого, кто был бы мне ближе, чем Хмель Гельвин. Никто не мог бы пожелать себе лучшего зятя. Но…

Мила опустила голову. Она и сама знала это «но».

– Мы, как ни будем стараться, никогда не встанем вровень с его семьей в Элдойре, – тихо сказал Ревиар Смелый, – и если ему самому это не будет важно, то ведь ему придется думать и о сестре, и о своем положении. Иначе я бы давно… но … знатные кланы… Они сидят с нами за одним столом, учат нас своей речи и делят все… кроме своей крови. И иногда не стоит даже надеяться и пытаться, чтобы не рушить дружбу. Ты понимаешь меня?

Не могла же она рассказать отцу обо всем: о поцелуе на стене на глазах у половины кельхитской дружины, о неслучайных соприкосновениях рук, о долгих пристальных взглядах и о сотнях других мелочей. Обо всем, что должно было преодолеть все возможные «но». А возможно, она не хотела проверять на крепость собственную веру.

– И ты бросишь его в Предгорье? – спросила девушка тихо. Ревиар вздрогнул.

– Гельвин – воин, а не ребенок!

– Я тоже. Своей жизнью и званием я обязана ему. Позволь мне… Я прошу, господин мой, я умоляю тебя!

Ревиар Смелый оглядел дочь вновь.

Произошло именно то, что когда-то ему лишь снилось, то, чего он боялся. Мила стала воительницей, и без вмешательства отца; да, она училась и у него. Но путь выбирала, глядя на другого мужчину. Заметив сомнение на его лице, Мила успокоилась: она знала, что сможет убедить полководца.

– Всего лишь двадцать пять верст в одну сторону, – твердо начала она, – он тяжело ранен – это он сам писал.

– А если он не выжил? – спокойно возразил Ревиар Смелый, заставляя себя высказывать даже самые страшные подозрения, – если он после того, как отправил это письмо… если он не дошел до Духты? Приозерье потеряно. Туда не пройти.

– Тогда я хотя бы буду знать, что сделала все!

– Мила.

– Именно потому, что я воин, а он – мой Учитель. Господин мой!

Ревиар тяжело вздохнул, повесив голову. Если нежный голос и кроткую улыбку Мила унаследовала у матери, норовом и упрямством она точно пошла в него.

– Что с тобой делать? Я разрешаю. Но постой! – он придержал ее за руку, – пусть твои глаза не выдадут тебя. Высоко держи честь нашей семьи. Не заставляй ни меня, ни Учителя стыдиться твоих поступков. И… не питай никаких надежд. Обещаешь?

Мила кивнула, зная, что впервые лжет, глядя отцу в глаза.

– Тогда будь посланницей в Предгорье. Это мой приказ, как полководца, – Ревиар отвернулся, – сейчас ты возьмешь хорошую лошадь, и отправишься в Предгорье. Объедь деревни, которые не выше дубрав вдоль Кунда Лаад. Поедешь по главной дороге. Отнеси им новости о подкреплении. Если сможешь найти… – он запнулся; это было нелегко, – если найдешь хоть кого-то, кто сможет сражаться, вернись с ними. Нам нужен каждый.

– Сейчас выезжать? – только спросила девушка.

– Сейчас. Пока я не передумал. Иди!

Мила не бежала – она летела; даже не задыхаясь, если вообще дыша, летела по ночным улицам Элдойра, летела, не думая о том, как выглядит, правильно ли поступает, и что ждет ее завтра.

***

Когда в армии случались преступления, военный суд был скор и жесток, и смотреть на наказание приходилось заставлять. Молодые воины бледнели и отворачивались; и нередко получали по пальцам от своих Наставников, ибо обязаны были смотреть неотрывно на все происходящее, и не имели права не смотреть.

Возможно, это, а возможно, появившийся в последние пятьдесят лет распространение обычай учить детей с малолетства добивать врагов на поле боя – приучение к жестокости носило общий характер. Оборотни отличались значительно.

Вот и теперь, взбудораженный вестью о воровстве среди дружины, Илидар, царь волков, гневно сопя, направился к месту преступления. Был он зол со вчерашнего дня, и причина тому была престыдная: неудачно попарился князь Илидар в бане, и нерадивый костоправ окатил его вместо ледяной водицы слегка подостывшим кипятком. На счастье костоправа, ноги его были быстры, бег стремителен, бадья с кипятком – неполной, да и обожгло Одноглазого не до страшных ран. Иначе же – не сносить бы банщикам голов. А так, когда оклемался от своего несчастья князь, то поганца и след простыл.

– Погоди, – недобро прищурившись, погрозил пустоте Илидар пальцем, одновременно поигрывая булавой, словно та ничего не весила, – погоди-ка, умовредный ты, бесов выродок, нечестивого сын. Дождись только Сучьего Села – там-то найду тебя, отца родного имя забудешь. Ох, бесы! Ох, зловредные!

Грозился и бранился великий князь еще долго, иногда скуля: все же ошпарили его кипятком очень больно, да и в такое-то срамное место – не сесть, позор большой, ах, позор, князю родовитому, как щенку, маяться! Тем более никто не должен был распознать, что ошпаренный свой волчий зад Илидар, охая и стеная, мазал сметаной, и громко потешался над ним Верен, раскатисто гогоча на всю избу.

А потому с утра был князь грозен, не спавши предыдущую ночь и кое-как задремав, лежа на животе, только к рассвету. Весть о воровстве застала его особенно раздраженным; таким образом, приговоренный рисковал получить дополнительно к наказанию и пару пинков от великого князя.

Досталось и многим другим.

– Ты, батька, колоти как хошь сильно, – решительно проговорил Вольфсон, хмурясь перед отцом, что загнул в руке уже поданную писарем розгу, – но вот мой тебе ответ: не буду я вести дела с этой бабой.

«Этой бабой» наследник вожака величал старшую из воительниц семьи Элдар, леди Алиду. Дружина молодого наследника согласно затявкала со двора избы, где царь Илидар расположился со своей сворой. Сама виновница наказания молодого оборотня стояла здесь же, рядом, хмурая и рассерженная. Что нередко случалось в последнее время – столкнулись два разных народа с совершенно разными представлениями о дозволенном женщинам.

Алида, разумеется, женщиной по меркам асурийского народа не считалась – она была воительницей, и у нее был свой небольшой отряд, свои ученики и даже воинское звание – мастер меча – и она уверенно шла к «мастеру войны». Но для Вольфсона и его друзей и наставников постарше она оставалась «этой несносной бабой», и переубедить заносчивых волков ничто не могло.

– Батька, – Вольфсон поднялся с колен, – ты бы забыл! Забудь да и помилуй! Не трогал я ее! И никто не трогал! Сама, вестимо, оступилась, да и упала!

– Ты мне поговори, щенок беззубый! – гневно воскликнул Илидар, и пинком опрокинул сына на дощатый пол, – я тебе покажу, изверг малолетний, как чужих баб забижать! Ишь, зубы скалит мне, собачье мясо; то-то покажу тебе, поучу! Поди сюда, чего прячешься!

– Батька, не бей! – взвыл растерявший всю свою доблесть Вольфсон, и несколько минут со двора были слышны только повизгивания подростка и хлест вымоченной в соленой воде розги. Затем с крыльца вылетел пунцовый от стыда Вольфсон, натягивающий порты, а за ним, грозно уперев руки в боки, вышел и сам Илидар.

Облачен царь был в просторный красный кафтан с вышитыми по краю петухами и барсами. Все, кто служил при вожаке стаи, знали: этот кафтан предводитель их надевает по особым случаям. Вот и сейчас Илидару Одноглазому приходилось наступать на собственную гордость и идти извиняться перед самим Ревиаром Смелым за беспорядок, учиненный его сыном.

Илидар Одноглазый слыл суровым воином, отличным командиром дружины, хорошим, «добрым», как звали его подданные, царем. В царстве волков постоянное противостояние князей Железногорья, Таила и Заснеженья привело к тому, что царь-большак на престол выбирался всеобщим советом только на время войны, в остальное же время его обязанности сводились к формальному главенству. Илидар княжил мудро. При нем в Таиле и многих других крупных городах жить стало определенно лучше; благодаря продуманному руководству и строгому взиманию дани с подвластных земель, северное царство ни разу за последние тридцать три года не знало голода.

И вот теперь этот высокомерный владыка должен был извиняться за шалость собственного щенка!

– У, я тебе! – пригрозил Илидар сыну и поволок его за собой, периодически одергивая.

Они шли по Элдойру от избы, в которой прежний ее владелец торговал пряностями, к Военному Совету, разгоняя по пути прачек, пастушек, кузнецов и всех других деловитых горожан, заполонивших улицы. Мясник у поворота, завидев государя, криво заусмехался. Илидар остановился, придержав сына за пояс.

– Куда рвешься, – сквозь зубы проворчал он и тут же обратился к волку-мяснику, – добрый тебе день, сородич! Хорошо ли идет твоя торговля?

– Твоими молитвами, государь, все ими, Небесный Охотник все знает, – скороговоркой пропел оборотень, ловко орудуя тесаком, – вот продажи пошли – а все воинство наше отважное, здешние-то мужики больше не свиноеды, так, хлебом да репой сыты…

– А колбасы-то, гляди! Наварил, навялил. Завернешь большаку в долг?

– Долгами князь не красен, – твердо ответил мясник, упирая руки в бока, и свита князя радостно залаяла и загоготала, признав родича за его язык.

– Ишь! Ой! – Илидар прикусил губу и постарался принять величественный вид, – верно, дом твой в достатке. Пристойно ли жадничать? Ну не гневись на меня, братец; почем кольцо? Заверни мне штуки три, пока мои слюной тебе порог не залили…

– С добрым словом на силу, на мощь, – улыбаясь, сказал оборотень.

– Будь же здоров тогда и ты, – учтиво попрощался Илидар и пошел по спонтанно образовавшемуся торговому ряду дальше.

Вольфсон любил гулять с отцом, хоть до последних пор ему одному редко доставалось внимание вожака. Он остался последним, младшим сыном Одноглазого: все его старшие пять братьев, не считая побочных, погибли в войнах и сражениях за царство, дочерей вождь, как водится, раздал самым своим лучшим соратникам и их сыновьям. К пятидесяти шести годам Илидар был окружен любящими зятьями и многочисленными внуками, а собственный сын остался у него лишь один. Вольфсона пришлось перевоспитывать – по очередности рождения он должен был однажды стать лишь наместником где-нибудь на окраинах царства или в Заснеженье, а теперь из него спешно лепили настоящего вожака стаи.

Вольфсон был совсем еще юн и многого не понимал – но Илидар Одноглазый был мудр и опытен. Он не случайно водил за собой везде своего сына, торговался с каждым, кого встречал на рынке, здоровался с теми, кого узнавал, и знакомился с незнакомыми волками.

– Петуха боевого не желаете, государь? – ловко подскочил торговец к Илидару слева, – вон какой – шпоры какие длинные, а хвост-то, хвост! А гребень? Такому сам Золотой Дракон позавидует!

– Изюма пуд, кураги полпуда, не купишь – прострел и простуда!

– Соленая рыба! Соленая рыба! Ра-а-аки речные!

– Леденцы сахарные! Леденцы на палочке, купите, сударь! – Вольфсон протянул было руку – прежде ему не доводилось пробовать сладость, но отец грозно сжал кулак перед его носом.

– Только попробуй, – пробормотал Илидар, – увижу, что этой дрянью зубы портишь, высеку – неделю не сядешь. Ну-ка ровно за мной иди!

Семья самого великого князя от семьи простого крестьянина ничем не отличалась – разве что царь мог позволить себе содержать нескольких волчиц, чего, впрочем, никогда не было: оборотни многоженство не одобряли и почитали за разврат.

– Смотри внимательно, сын мой, смотри по сторонам и помни, что так жить – негоже, – Илидар кивнул в сторону шествовавшей вдоль стен домов женщины на высокой деревянной обуви причудливо изукрашенной узорами и покрытой лаком, – вон, пошла, пошла! Скелетина худосочная, а туда же – продажная девка.

И царь волков с досады плюнул на мостовую, из-за чего на него тут же с укором посмотрели сразу десять эльфиек, живших на богатой улице: каждое утро они мыли камни щетками и тряпками. «Тоже чистюли», – поморщились оборотни.

Наконец оборотни дошли до трехэтажного особняка, где временно располагался дом Алиды Элдар. Обиженная воительница и рада была бы отказаться от разборок с самим великим полководцем – подобные распри разве что прибавили бы ей позора, и как женщине, и как воину, и – разумеется – как члену королевской династии, пусть даже по боковой линии родства. Илидар Одноглазый разбираться в родовом устройстве остроухих не собирался. Он точно так же пекся лишь о чести своей семьи.

– Вот я, вожак стаи, вот мой сын, воевода, – приветствовал Ревиара Одноглазый, – прости нас, глуп он, слаб и молод, неразумен, как всякое дитя – я его наказал, так и ты накажи, как тебе будет угодно.

Ревиар нахмурился.

– Что случилось? – спросил он Алиду. Леди-воительница закатила глаза.

– Обидел твою бабу… твоего воина обидел, – кивнул на Алиду Одноглазый, – совсем стыд потерял…

– Так «бабу» или все-таки воина? – Ревиар Смелый едва сдерживал улыбку, – моих воинов обидеть не так-то просто, вожак волков; что скажешь ты, Алида?

Асурийка вздернула верхнюю губу, как обычно горцы выражали крайнее презрение к происходящему.

– Ты знаешь мою семью, полководец, чего же испрашиваешь? – и женщина низко поклонилась в пространство, – когда это мы обижались на чужих детей? Раз уж владыка волков так просит – накажи его сына, но я о том просить не буду.

Илидар цокнул языком, явно одобряя дипломатические способности асурийки. Вольфсон мрачно молчал. Ревиар пожал плечами, и развел ладони.

– Коли так, твой сын прощен… подойди сюда, мальчик! – с этими словами полководец обратился уже к Вольфсону, – что, не по нраву тебе наши обычаи? Или, быть может, порядки наши не любы?

Ревиар Смелый владел наречием оборотней так, словно говорил на нем с рождения. Вольфсон понимал лишь горский диалект, но с большим трудом. И сейчас он чувствовал себя не просто глупцом, но еще и слабым щенком, а это чувство любой волк ненавидит всей душой. Молчать же было нельзя – на молодого наследника все смотрели в ожидании достойного ответа.

– Порядки ваши – не наши, – Вольфсон высоко поднял голову и посмотрел прямо в глаза полководцу, – как съехались – так и разъедемся, – он обернулся и посмотрел в лицо отцу, – мне после тебя, отец, воинство водить – так в том воинстве девки не ходили, и ходить не будут, а в чужой земле свое право.

Стоящие позади Илидара оборотни одобрительно закивали. Речь наследника им явно пришлась по нраву. Алида Элдар тоже улыбалась: Вольфсон нашел лазейку, чтобы угодить отцу, и в то же время не попрать собственных убеждений.

– Славный у тебя сын, царь волков, – Ревиар обошел Вольфсона, словно и не заметив юношу, – но молод пока, слишком молод. Наказал бы я ему поучиться.

– Святая истина, – Илидар покачал головой и развел руками, – да где бы и чему?

– Отправишься послужить леди Латалене, мальчик, – и Ревиар Смелый лукаво прищурился, глядя на опешившего княжича через плечо, – поучишься заодно, и тебе польза, и нам радость.

– Ступай, ступай, – поторопил сына Илидар, и кивнул Ревиару, улыбаясь, – правду молвили, воевода, право у каждой земли свое, а правда – одна.

Воины, радуясь случаю приятно провести время, переместились за стол – уже пришел час обеда. Отсутствовал лишь Вольфсон, вынужденный пешком идти в одиночестве на другой конец города, чтобы найти там еще одну женщину, которой – Святые Когти! – ему придется прислуживать.

Младший сын государя северной земли был глубоко несчастен.

========== Влюбленные ==========

– Твой? – на сурте спросил Ревиар у Илидара, едва Вольфсон покинул воинов. Оборотень молча улыбнулся.

– Младшенький.

– Хорош.

Этого хватило, чтобы заменить многочасовую беседу. Илидар стал Ревиару чуть ближе и понятнее, а тот испытал доброе предчувствие хорошего знакомства.

– Наслышан о вашей семье, – наконец, начал Ревиар, как представляющий заинтересованную в союзе сторону, – знался с твоим шурином. Отважный был.

– Проныра тот еще, – заворчал Илидар, почесывая шрам под повязкой, – но я скучаю по нему. Его бы безумия тут как раз не хватало. Что, воевода, собираешься ты делать? Как защищаться?

– Закрытыми воротами, лучниками на стенах. Кольцом вокруг стен.

– Одним?

– Похоже на то.

– Ага.

Илидар засопел, что-то подсчитывая.

– Запереться и пересидеть не выйдет, да?

– Нет. Есть нечего. Совсем. И стены не выдержат. Лучше, чтобы к ним даже и не подошли.

– Кто есть у вас?

Бледный Сернегор, вновь страдающий из-за своей раны, тихо переводил с сурта для остальных воинов.

– Мои две тысячи всадников. Две тысячи из племен. Три тысячи асуров от Элдар и Атрейны. Надежные, хорошие воины. Южане есть. Тысяча сабян. Мастера стрельбы, в основном. Местный народ, эдельхины. Умрут, но не отступят. Ополчение из Предгорья. Ополчение из Ибера. Ополчение с Загорья ждем.

– И мы.

– И вы.

– Ага.

Неожиданно немногословный в деле, Илидар производил наилучшее впечатление на старшего полководца. Ревиар Смелый дал себе обещание стать тому лучшим соратником на битву.

– И сколько вы даете из добычи? – подошел Илидар, наконец, к главному вопросу.

– Трофеи в бою, трофеи в осаду любого их селения, – твердо отчеканил Ревиар знакомый наизусть текст, – столько, сколько каждый унесет на себе и своих верховых животных. Кормим за свой счет. Ничего не забираем. Если у тебя какие-то еще идеи, выскажи.

– Моя идея, – заговорил, наконец, Илидар, все обдумав, – согласиться с тобой. Одного кольца вокруг стен будет достаточно.

«И, собственно, второму выстроиться уже не из кого», усмехнулся про себя Ревиар.

– Мы встанем с любой стороны, кроме южной, – продолжил оборотень, – так тебя устроит?

– Вполне.

«Восемьсот воинов? Готовы сражаться, убивать и рисковать быть убитыми? «Добыл – твоё, не взял – чужое»? Добро пожаловать в армию Элдойра!».

***

– Добро пожаловать в селение Духта, дорогие братья, – прохрипел начальник госпиталя, и сплюнул – на полу осталась кровавая мокрота, – откуда?

– Двенадцать. Обороняли Кунда Лаад на Озерном тракте, – Гельвин смотрел прямо и не моргал, хотя после пятичасового подъема в горы больше всего ему хотелось упасть без движения на что-нибудь сухое, и забыться.

– Погибшие?

– Сорок восемь всадников. Двадцать без вести пропали – мы не знаем, где они, я приказал им отступать.

Заходящийся в тяжелом чахоточном кашле асур с изможденным лицом оценивающе окинул Хмеля взглядом.

– А ты, стало быть, их капитан?

– Да. Гельвин, Наставник из Элдойра.

– Откуда родом?

– Элдойр.

Собеседник хмыкнул. Помолчал. Скривился.

– Нам негде разместить вас. Если остальные парни потеснятся, вам повезет. Если нет – все окрестности в вашем распоряжении.

Духта, высокогорная крепость, была переполнена раненными, выздоравливающими, выкупленными из плена. И немало здесь было волков из Таила – верующих, и даже несколько фанатичных, воюющих исключительно ради идеи, а значит, беспощадных. В селении даже присутствовало несколько дворов северян, где теперь также размещались прибывшие из долин. Хозяева приютили их.

Они строго придерживались своих традиций и порядков, отличались немногословием, в обстановке склонялись к простоте и даже некоторому аскетизму. Им сама возможность объединения армий с Элдойром нравилась мало, хотя к самим остроухим они злобы не питали, невзирая на многолетние войны с краткими перемириями.

– Ну вот смотри, ты ученый, значит, понимаешь, – начал разговор один из них, – нам с вами делить нечего. Но у нас разные обычаи. Мы не сойдемся.

– Да. Мы не одобряем рабства, – немедленно ответил Гельвин, сам удивившись поспешности в своем ответе. Волк презрительно вскинул брови:

– Верно. А еще вы не берете в плен. Вы просто всех вырезаете.

Остроте их взглядов позавидовали бы мечи.

– Не буду спорить с тем, что очевидно, – первым нарушил тишину Гельвин, – что еще?

– Вы не меньшие хищники, чем мы, – продолжил оборотень, – но мы не улыбаемся своей добыче перед тем, как сожрать ее.

Над этим утверждением Хмель задумался, склонив голову.

– Возможно, некоторые из нас…

– И напоказ не едите мяса…

– Мир, мир тебе, брат! – поднял руки Гельвин, улыбаясь, – я борюсь с недостатками себя, но за всех сказать не смогу.

С одобрением оборотни кивнули, услышав эти слова.

– Достаточно и того, чтобы вместе сидеть за столом, что мы оба голодны, – пристально глядя в лицо остроухому, сообщил ему волк, – преломим хлеб, и – я так думаю – того будет вполне хватать для нашего доброго пути.

– Буду благодарен гостеприимству логова, – ответил на том же диалекте, на котором оборотень к нему обратился, Гельвин, и первый протянул ломоть серого хлеба своему собеседнику.

Этот жест оказался решающим. Оборотень повел бровью, принял все же хлеб, поделил краюху со своим гостем, и, пусть для посторонних это могло быть вовсе неочевидно – с этой минуты взор его заметно потеплел. Он удостоил остроухого не только места за столом, но и новых историй и баек.

– Говорят, – начинал он с важным видом, – на базаре в Чертовом Запрудье проезжали сборщики подати от харрумов. Там как раз было много народу – ярмарка же!

– Набежало сброду, – подхватил другой оборотень, – кто-то оторвал гвоздик от оси колеса у телеги, и она покосилась.

– Какая-то потаскуха со второго этажа выплеснула свой ночной горшок, – подключился третий, – и из мешка на телеге на всё это…

– …посыпалось серебро, – почти хором заключили все трое.

Гельвин едва не расхохотался, представив себе эту картину. Голодный год, крестьяне, ярмарка – и серебро в грязи, в которой впору утонуть. Элдойр и Предгорье не любили сборщиков казны Элдар, но пришлых любили еще меньше.

– Харрумы жестоки и злы? – полюбопытствовал будто бы невзначай Хмель, когда рассказчики вдоволь натешились вином, едой и баснями. Волки задумались.

– Не то чтобы жестоки. Война ведь, – задумчиво протянул, наконец, старший, – сам знаешь, война – капризная, сегодня ты держишь ее за руку и запустил другую ей под юбку, завтра она трясет тебя за шкирку. Харрумы… у них почти нет земли, да и та, что есть, неправедным путем взята, а ты знаешь, дорогой гость, что мы, волки, не любим чужаков на помеченных территориях.