Текст книги "Дни войны (СИ)"

Автор книги: Гайя-А

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Что же касается прочей утвари, то Мила знала каждую деталь походного быта – ничто не было потеряно за годы ее жизни, и ничто не было добавлено: семь тушаков, два покрывала, двенадцать подушек, плотно набитых оческами шерсти, очажная цепь, очажные крючья, большой котел, маленький котел, жернов, три закрытых кувшина, множество бурдюков и корзин, пятнадцать деревянных ложек, столько же мисок и кружек. И огромный, посеребренный, совершенно волшебный ларец для табака. Сколько тайн и загадок было скрыто в его серебряных украшениях, могла знать лишь пятилетняя Мила, замиравшая когда-то подле отца темными осенними вечерами. Тени расцвечивали ларец волшебными узорами. Металл оживал в бликах луны и трех масляных светильников.

Ревиар также лично ухаживал за тремя лошадьми – двумя жеребцами и немного помятой в работах или боях кобылкой, двумя борзыми псами, привезенными с Севера, и павлином, возглавлявшим пеструю стайку дворовых птиц.

Если что-то приносилось в дом – тут же с другого края порога из дома что-то и отдавали. И хозяин был искренне равнодушен к накоплению богатств; в его доме было только самое необходимое – зато лучшее из доступных; и Мила точно так же, как и ее кочующие подруги, могла собрать весь скарб в поход за полтора часа.

Ничто так не восхищало Хмеля, как эта привычка его друга и ученицы к малому и их совершенное равнодушие к роскоши.

– Только ли нищета, Ревиар? – осмелился высказаться Гельвин, – скажи, как другу…

– И ты, и я служим Элдойру, – спокойно ответил на невысказанное сомнение тот, – и ты и я знаем, что потери неизбежны.

– Без них можно обойтись.

– Можно.

– Но ты все же решил…

– Элдойр устоит. Если мы доберемся, то устоим, а если устоим мы – все получится. Если у нас еще остались силы верить в «если».

Незаметно для себя он произнес последнюю фразу на ильти – наречии степей. Но Гельвин понял его, если не по смыслу, то по глубокому чувству, что угадал в словах друга.

Когда они уже прощались, пошел дождь. Весенний, пряный, он оставил после себя туман над зеленеющими полями, и капельки влаги на новых листочках. Где-то вдалеке звенели колокольчики на коровьих шеях, и резвились козы, объедающие завязи шиповника живых изгородей. Гельвин и его друг прислушались, замерев вместе в тишине. Звуки лились со всех сторон: пели девушки где-то вдали, медленно двигалась повозка со скрипучим колесом, звенели украшения под крышами домов, когда их перебирал ветер.

– Когда мне готовиться выезжать? – спросил Гельвин, – и найдется ли у тебя кольчуга – мою отобрали, а вторая в дырах…

– В этом месяце. Не беспокойся о кольчуге. Лучше поищи лекарств и лекарей, в этом я точно не силен, – полководец быстро прикинул в уме, – половина Иберской армии сгинула от холеры. Не хотел бы я себе такой смерти…

– Малярия тебя прельщает, друг мой?

– А тебя так чахотка, я посмотрю.

– Ну хватит, – не сдержался Гельвин, улыбаясь, – ты не болел никогда в жизни.

– Что ты. Просто никогда не показывался тебе на глаза.

Ревиар прищурился. Хмель узнавал этот взгляд: друг что-то вспоминал.

– Уже скоро свечереет. Мира тебе, твоему дому, и твоим близким, – попрощался, наконец, Гельвин, вставая.

– Взаимно, и тебе того же.

Хмель шел домой через поле, увязая в сырой, жирной земле. Кое-где уже просматривались ростки фасоли, луговых трав, лопуха. Всего через несколько недель жестокая жара угрожала загубить урожаи, но пока над степями разливалась свежесть и весенняя прохлада. Мимо прошла стайка девушек, они все еще пели, и Наставник расслышал обрывок стиха: «…лучшая земля, которую не хочется покидать».

– Так и есть, – вздохнул он тихо, – так оно и есть.

***

«Не хочется покидать».

– Нас загнали в угол.

Грудной, глубокий женский голос первым нарушил тишину. Ревиар развел руками, и за расписной ширмой зашелестел сворачиваемый свиток. Она протянула ему карту.

– Это моя? – спросила она, когда мужчина ее не взял, – Тида! – служанка сделала бесшумный шаг к обладательнице голоса, – это моя? Забери. Господин полководец?

– Вам надо ехать, моя госпожа, – склонился перед полупрозрачной преградой Ревиар Смелый, – пока еще есть шанс выбраться безопасно.

– И куда я поеду? – раздался низкий женский голос, – в Атрейну? Тысяча верст пути без охраны. Это заманчиво.

Сарказм в ее голосе был всего лишь щитом для неподдельной горечи.

– Миледи получит лучших воинов в сопровождение.

– Я никуда не поеду до тех пор, пока никуда не поедешь ты и твои воины. И я не поеду в Атрейну. Не стану отсиживаться в горах. С вышивкой и рукоделием за решеткой? Мне не нравится.

Ревиар Смелый ничего не ответил. Он прекрасно понимал, что Прекраснейшая не желает возвращаться к отшельничеству. Быть неприкосновенной тяжкая работа. Носить титул «Солнца Асуров» еще тяжелее. Латалена Элдар, прекраснейшая из прекрасных, дочь последнего короля, наследница белого престола и мать престолонаследника; обладательница столь длинного хвоста титулов, что сама не помнила всех. Она держалась гордо, даже прозябая в бедности.

– Мой отец будет цепляться за эту степь и ее жителей до последнего, Ревиар Смелый, – женщина поднялась из-за ширмы, нарушая привычный порядок беседы, – война за Элдойр, если мы туда вернемся, неминуема.

Полководец знал это, как и леди Элдар.

– Если госпожа Элдар собралась сама с войском…

– Как и всегда – и хватит церемоний, полководец…

– …то я, как и всегда, буду ее отговаривать.

– Как и прежде – безуспешно, – Латалена легко ударила Ревиара по ладони своей длинной перчаткой, бесшумно проплывая мимо.

– Это очень рискованно. Вам лучше переждать тяжелое время в Атрейне. Я могу подобрать лучших, чтобы вас сопроводили. Элдойр пока свободен, но весь Юг занят войсками Мирмендела, и они контролируют подступы к местам паломничества у Ущелья… и скоро они отрежут и дорогу через Беловодье.

– Так было последние тридцать лет. Никаких хороших новостей. Я отправляюсь со всеми, – голос отдавался эхом в сводах зала, – я решила.

Ревиар Смелый непроизвольно кивнул, подпадая под гипноз ее голоса. Он никогда не доверял пророчествам и предсказаниям. Однако ее голосу не верить было невозможно.

– Солнце нашего народа долго оставалось здесь, но нам вовсе не обязательно отправляться в Элдойр. Мы можем перекочевать на юг, или на юго-восток, в Лерне Макеф. Государь Элдар желает перемирия с Мирменделом. Разве не разумнее дождаться переговоров?

– Остаться навек в степи? – обмахнулась Латалена, подумав, отбросила вуаль и отвернулась, – нет. Перемирие? Лучше умереть. Аей! Ревиар? Ты слышишь меня?

…Сколько Ревиар ни глядел на леди Элдар, никогда он не мог привыкнуть к ее красоте. Как, впрочем, и другие жители Лерне Анси. Как любили шутить ее родственники, вуаль была для Прекраснейшей не признаком скромности, положенной каждой женщине, но тем более вдове, а знаком милосердия по отношению к окружавшим ее подданным; мужчины могли бы умереть от восторга. Женщины – от зависти.

Когда Ревиар впервые увидел ее лицом к лицу, ему самому не исполнилось и девятнадцати лет. Но даже по прошествии стольких лет он всякий раз вздрагивал, как от удара, когда видел ее. Все в семье Элдар без исключения были красивы. А Латалена отличалась от своих сестер особым внутренним сиянием: всякий, на ком останавливала она взгляд, трепетал и долго потом не мог опомниться. Неужто вспомнить белоснежную кожу, или иссиня-черные волосы, такие же мягкие, как шелк, и густые, как самое темное небо самой долгой ночи в году? Или черные глаза, глядя в которые, можно утонуть?

И, прекрасно осознавая силу своей красоты, Латалена Элдар пользовалась ею, как оружием, раз настоящее оружие ложилось в ее руки редко.

Никто не мог сравниться с Латаленой Элдар в красоте, изяществе, и редкостном уме. Латалена Элдар говорила на трех диалектах срединных языков, понимала два наречия северных. Латалена Элдар всегда вставала для утренней молитвы, и ее голос разносился в предрассветной степи. Латалена Элдар занималась классическим боем, и никогда не пропускала тренировок, сама лично распоряжалась в хозяйстве и проводила в постах две трети жизни. Красота женщины была подобна прекрасной картине, заключенной в прекрасную раму – превосходное воспитание и стойкий, несгибаемый характер.

Ревиар Смелый был старше Латалены на несколько лет. На глазах полководца прошло детство ее сына, которого он сам учил военному мастерству. Даже у него, стойкого и отважного мужчины, мысли превращались в вялый и тягучий комок, стоило леди Элдар взглянуть ему в глаза. И эта баснословная власть ее глаз – это тоже была правда; точно такая же, как и ее мелодичный глубокий голос, проникающий в самую душу и способный любого подчинить своей воле.

Справедливости ради надо признать, что Латалену считали ведьмой, потому что каждый попадал под страшные чары ее глаз и не знал, радоваться или печалиться, если встретился лицом к лицу с леди Элдар.

– Ты слышишь меня? в каком состоянии твои дружины?

– В том же, в каком были три года назад. Обветшали шатры.

Они встали у окна. Ревиар краем глаза следил за княгиней Элдойра, улыбаясь про себя своим мыслям.

Каждый раз, когда Латалена Элдар вставала к окну – хотя в пустой, голой степи особо не на что было любоваться – Ревиар вспоминал ее, еще совсем юную, с ребенком на руках – точно так же застывшую в проеме шатра, в дешевом оливковом покрывале, какое носят беднячки из кочевых семей.

И ни одной служанки. Тогда как теперь их минимум было три – застывших, как немые изваяния, чуть поодаль за креслом леди. Как, впрочем, и те молодые эскорт-ученики и оруженосцы, которые всегда сопровождали его.

И сейчас, когда войска набрались сил, когда отдалился призрак голодной смерти, холеры, когда закончились дни бесконечного позора и бегства… полководец Ревиар Смелый не хотел уходить. Он точно знал, что всему свое время, и время забытья закончилось, закончилось уже давно. Предчувствие перемен душило его изнутри. Как и понимание того, что родные степи – не ограниченные указателями и верстовыми столбами, названиями и строениями – придется оставить.

– Мы так много потеряли, – прошелестел едва слышный ее голос, – и все же что-то и приобрели.

Их мысли всегда двигались в одном направлении, как река, наполняющая одно и то же русло. Поководец прикрыл глаза в знак согласия.

– Как так вышло? – спросила она, поворачиваясь к нему и хмурясь, – как получилось, что, имея на нашей стороне тебя, Гвенедора, Ами Ситара… Эттиэля – как это вообще возможно, что у нас не осталось и трети земель?

Ревиар Смелый промолчал. Даже острое зрение асурийки не смогло бы уловить легкого движения его ресниц и того, как он сглотнул. Она задавала вопрос – и оба знали ответ.

– Пришло время все изменить, миледи. Что решит госпожа? – завершая аудиенцию, спросил полководец.

– А ты? – она пожала плечами намеренно медлительно, прищурив глаза. Ревиар Смелый улыбнулся широко и ясно.

– Я? Если бы я был правителем… – за одно произнесение этой фразы в прошлом иного могли бы и повесить, и дерзость не осталась незамеченной: Прекраснейшая улыбнулась, – если бы решение зависело от меня, как от старшего полководца или даже князя… я бы вернулся на запад и отбил Сальбунию у южан, и занял бы с войсками Элдойр.

– А ты можешь это сделать?

Вопрос был произнесен совершенно будничным голосом, словно Прекраснейшая безмерно скучала. Ревиар дождался, пока она закроет лицо вуалью – чтобы не отводить взгляда от ее глаз.

– Да. Смогу.

…Ревиар Смелый был не только отважен, но еще и очень, очень умен. Он не обманывался показным равнодушием Латалены.

***

Полководец оказался прав: весь день Латалена с нетерпением ждала возвращения своего сына с восточных границ и высматривала его в окно со второго этажа резиденции.

Это долгое ожидание повторялось в третий раз. В предыдущих выездах Летящий не был ранен, уже на первом заслужив похвалу командира и даже заработав награду – не больше, чем остальные юноши отряда.

Единственное доступное всем и каждому равенство приходило в Поднебесье только вместе с оружием. Для кого-то это был путь наверх, для кого-то – наоборот.

– Бейн! Арги! Бейн! – крикнул кто-то на ружском снизу, и Латалена, знавшая все военные термины всех степных наречий, метнулась к окну, придерживая вуаль рукой. Она не смогла сдержать улыбку.

– Госпожа! – окликнула ее служанка, и Латалена немедленно пришла в чувство.

– Мой сын едет. Ставьте на стол. Я хочу переменить платье. Сейчас.

Она никогда прежде с такой скоростью не стаскивала с рук браслеты, а с ног – шаровары, которые, подобно кочевницам, привыкла носить под длинными юбками платьев.

Платье «хинт», которое она носила почти все время, меняя лишь покрывала, она никогда не снимала, прежде чем не убеждалась, что ее сын возвращается в полном здравии. Вот и сейчас Латалена спешила совершить ритуальное омовение, и украситься к приходу своего сына. Он же, конечно, заранее знал, что мать готовится к встрече с торжественностью. К тому же, Летящий еще надеялся, что каким-то чудом синяки на его загорелом лице станут менее заметны за те полчаса, что он проведет на улице перед домом.

Девушки запели песни, почти втащили Летящего внутрь дома, к внутреннему двору, где уже ждала его мать, изнывающая от нетерпения, но, тем не менее, нарядная и величаво торжественная.

– Мама, – и Летящий обнял Латалену, забыв обо всем.

– Вернулся… Господь был милостив, – она отстранилась, оглядела его – и юноша почувствовал, как от ее короткого взгляда не ускользнуло ничто: ни синяки, ни прорехи на одежде, ни единая черточка и ее значение, – проходи, скорее умойся, переоденься, дорогой мой.

Сдержанная, по-горски скрытная, Латалена никогда не могла скрыть своей безграничной любви к сыну.

Впрочем, это было взаимное чувство. Мало что радовало Латалену, как вид возмужавшего наследника, возглавляющего домашнюю молитву. И мало что радовало Летящего больше, чем тихие звучания молитв матери за его спиной.

***

– И что же старший отец говорит? – уже за обедом поинтересовался Летящий у матери.

Латалена, сладко улыбаясь, пожала плечами.

– Можешь прочесть его письма; я тебе скажу коротко, что он собирается в Элдойр в компании ревиарцев. Опять.

Летящий тяжело вздохнул.

– А ты?

– Дорогой мой, что мне там делать? Я не видела белый город с детства, и не горю желанием… попробуй индюка, ты так отощал! Вы вообще там ели что-нибудь?

– Мама!

– И наверняка пили грязную воду?

– Мама…

– Да, – взволновалась Латалена, – ты говоришь, «Элдойр», «Школа Воинов» – но пока, за все эти годы, я видела только крайнюю нищету и бесконечную Смуту. И теперь ты, вместо того, чтобы уехать из этой беспросветной нужды, тоже хочешь провести свою жизнь в шатрах.

Летящий мудро промолчал, не желая заводить в сотый раз один и тот же разговор. Вместо этого он с аппетитом принялся за упомянутого индюка.

Мать была права. Она была права всегда, и это молодого наследника Элдар немало заботило.

С одной стороны, правы были его Наставники, его Учитель – Ревиар, и его дед Ильмар Элдар. Они говорили о войне, о победе, о том, что однажды меч правды одолеет ложь и тому подобное, бесконечно далекое и воодушевляющее…

С другой стороны, была мать – и свойственный ей прямой взгляд на жизнь.

– Носить холщовые штаны, по полгода не мыться, спать на земле. Ради чего?

– Стяжать славу Элдойра! – возражал Летящий, зная, конечно, ее ответ заранее:

– Провались эта слава и знамена Элдойра все до единого, если ради них мой сын рискует жизнью.

В Элдойре до сих пор ощущались последствия давней Смуты, а многие, многие дворянские дома находились в изгнании. И кто, как не Латалена Элдар, мог знать цену изгнанию?

Беженцы в собственном королевстве, дворяне, присягнувшие на верность Элдар, скитались вслед за королевскими шатрами, нигде надолго не оседая. Любой намек на оседлость Оракул приравнивал к измене. Глаза его горели поистине фанатичным огнем, когда он проповедовал возвращение в белый город, возвращение с армией, подобных которой не видело Поднебесье.

И, к своему сожалению, Летящий слишком хорошо знал эту армию.

– Вы вернулись все вместе? – спросила Латалена, устроившись напротив сына на мягких сиденьях в своих покоях на втором этаже.

– Наставник Гельвин вернулся даже раньше, хотя был в плену.

Латалена выронила яблоко.

– Вернулся, говоришь? – тихо произнесла сдавленным голосом, – ранен?

– Ни царапины, – с чувством между превосходством и завистью, ответствовал Летящий, – но почему ты не знаешь? Учитель его выкупил!

Учителем Летящий иногда еще по старой привычке звал Ревиара Смелого.

– Не ожидала другого от великого полководца, – выдохнула леди Элдар и отодвинула тарелку, – не могу есть, не зная, что Гельвин здоров. Его сестра мне не сказала ни слова. Ни слова!

– Говорят, он из плена запретил ей жаловаться и одалживаться, – поделился Летящий слухами, одновременно давясь яблоком.

– Не говори с набитым ртом, задохнешься. А ты не знаешь, каков был выкуп? – заинтересовалась Латалена; Хмель Гельвин был из родовитой семьи, и считался в семье Элдар больше, чем просто дворянином; его семья оставалась верна Элдойру даже в тяжелейшие годы.

– Смешные деньги. Его отчего-то продавали не как пленника, а как раба.

Латалену передернуло. Конечно, она не могла представить себе подобного унижения для члена благородного семейства.

– Когда ты там, я не могу ни спать, ни есть, – вздохнула она тяжело, пока служанки собирали со стола, – подумай, ты единственный наш наследник.

– Наследник чего? – Летящий уютно устроился на лавке, вытягиваясь на подушках, – по правде сказать, я наследник – после тебя, а ты – после своего отца, который, да сохранит его Господь, уже сто лет ничем не владеет.

– Но твое имя…

– Финист Элдар, твой сын, мама.

– Но если бы владел…

– Признай, тебе на это наследство тоже наплевать, ты просто любишь меня и беспокоишься.

Латалена заулыбалась. Сладостью речи и умением спорить Летящий ее даже превосходил.

– Я при звании уже скоро год, и до сих пор ты каждый раз ждешь катастрофы.

– Так будет всегда. И я тебя предупреждала в первый же день.

– Не сердись.

Они перешли в маленькую залу. Здесь было прохладнее, и солнце ложилось разноцветными бликами, пробиваясь через пестрые витражные стекла.

– Я привез тебе подарок, – сообщил Летящий, беря мать за руку и подводя к сумкам, – позволишь показать?

Латалена ничего не ответила, с нежностью глядя на сына. Тот засмущался, отвернулся, затем достал бархатный сверток из сумки.

– Примеришь? Такие носят теперь в Мелтагроте – мне сказали.

Леди Элдар ахнула. Серебряная, кружевной работы тиара была украшена лазуритом, бирюзой и хрусталем, а по нижнему краю перезванивались крошечные подвески.

– Ты, должно быть, разорился, – довольно залюбовалась собой в зеркале Латалена, одновременно посматривая на сына.

– Старинная привычка.

– Надо привыкать держать хозяйство и считать расходы! – поучительно пропела женщина, не снимая тиары и не отрываясь от зеркала.

– Нет дохода – нет расхода, Солнце Асуров.

– Возьми, – сунула Латалена сыну один из кошельков, схватив его со столика, – бери, бери, мне стыдно носить эту красоту, если ради нее ты будешь ходить в лохмотьях.

Летящий засмеялся; в чем-чем, а в обносках его не видели; как и большинство юных асуров, Летящий был щеголем, и готов был ходить недоедающим, но нарядным.

– Не ты, так твоя служанка. Я видела, она совершенно непристойно обнажена. Купи ей ткани, и пусть прикроется. Впрочем, она, должно быть, не умеет. Отдашь Занне, она сошьет. Какие камни! Ты сам выбирал?

– Сам. Ты прекраснее зари утра и вечера, мама.

Даже от сына она не могла равнодушно воспринимать такие слова. Латалена оглянулась на Летящего с нежностью и беспокойством.

Ему было двадцать пять. Но он знал, что в ее глазах, хоть и вырос, представал в двух лицах: один был молодой воин, отважный, и, как говорил ей Ревиар, скупо хваля ученика, талантливый. Другой же был ребенок – в возрасте пяти лет, когда его непослушные иссиня-черные волосы были перехвачены пестрой повязкой, а на поясе висел, заткнутый, деревянный меч; и он по-прежнему все еще любил залезать к ней на колени, когда рядом никого не было, и прижиматься к ней, и всегда говорил…

– Мама! – растерянно и смущенно опустил плечи Летящий, – твои слезы для меня чистый яд.

– Что мне делать? Если мое сердце разрывается, – она заставила сына сесть рядом, не снимая его подарок, – одна половина его ждет, что каким-то чудом мы возьмем Элдойр, и ты унаследуешь трон, а другая…

Латалена знала, что такое война, не понаслышке. Теперь ей требовалось отпустить единственного сына на эту войну.

– Старшему отцу придется нелегко, если он задумал пойти на Элдойр, – вздохнул, надеясь утешить мать, Летящий, – для этого у него почти не осталось сил.

– Ты был на востоке. Что там говорят?

– Мы и так на востоке. Нас оттеснили к самому краю обитаемых земель. Если ты о тех племенах, что за Сааб, то нас проклинают все, от детей до стариков. Нет таких денег во всем Поднебесье, чтобы заставить их воевать теперь.

Латалена внимательно следила за лицом сына, определенно надеясь угадать его чувства по отношению к сказанному.

– И что же будет? – спросила она, не дождавшись разгадки. Летящий снова вздохнул.

– Он найдет способ. Если придется заткнуть им рты кровью и золотом, он сделает это. В этот раз он добьется…

И Латалена договорила одними губами: «добьется войны».

========== Кочевники ==========

Ильмар Элдар, известный в Поднебесье по прозванию «Оракул», как-то сказал – и подобострастные писцы поспешили запечатлеть это для потомков: «Любовь существует в нас помимо нашего желания; любовь подобна болезни, одолевающей любую силу, и принадлежит к числу величайших испытаний, посланным душе Богом».

Отчего-то именно это испытание тяжелее всего давалось Гельвину, когда он встречался лицом к лицу с Милой, дочерью Ревиара.

А он встречался к ней лицом к лицу каждый день последние пять лет. Пять лет на него снизу вверх безотрывно смотрели ее пристальные глаза, преданные и влюбленные.

Долго ли мог выносить это без внутреннего ответа мужчина? Сначала это казалось лишь обычным интересом девочки-подростка, но когда Мила стала эскорт-ученицей, иллюзия развеялась в прах. Перед Хмелем Гельвином была молодая, красивая и очаровательная девушка, явно неравнодушная к нему. Будь она проще, все было бы иначе. Но Хмель не знал другой столь же чистой, невинной и благовоспитанной кельхитки. Ревиар, овдовев слишком рано, не имел представления о воспитании детей. Мила росла, зная все об оружии, убийстве и ужасах войн, и ничего не зная об отношениях женщин и мужчин, о делах сердечных, о тайнах сердца.

И от присутствия этой невинной, покорной, им безгранично восхищенной Милы было невыносимо жарко и тесно; Хмель Гельвин цепенел, понимая, что именно он чувствует. «Желание, – тут же шептал обольстительный голос внутри, – запретное желание».

– Чего-то не хватает? – встревоженно дернулась Мила, поднимаясь с пола у низкого столика, – чего же?

Гельвин молча проклял себя: он думал слишком «громко», и девушка, за долгие годы подстроившаяся к нему, смогла пройти по краю сознания и услышать часть мыслей. «Я сам ее учил этому…».

– Я задумался о всяких мелочах; не обращай внимания, – поспешил оправдаться он, и стряхнул оцепенение, – надо было лечь спать раньше вчера.

Он заметил, как заколыхалась розовая вуаль, отброшенная назад; Мила спешно переменила местами приборы на столе и вновь бесшумно опустилась у ног наставника.

Привычное безмолвие и неподвижность покорной ученицы не мешали Хмелю. Он привык к присутствию Милы; перейдя от звания последовательницы к почетному полувоинскому статусу эскорт-ученицы, она сохранила и преумножила привычки, прививаемые в Школе Воинов. Хмель Гельвин замечал, что большинство учеников, воспитанных далеко от Элдойра, лишены присущего их сословию высокомерия. Он видел, что они стараются во всем следовать идеалам далекого времени, известного лишь по книгам и Писанию.

Идеалом же ученицы было безмолвие и самообладание. Иногда Гельвин сильно страдал от тишины в обществе Милы; но чаще он смирялся с тем, что это являлось частью послушания и уже почти стало частью ее природы.

Ведь хорошему воину следовало освоить очень точную мысленную беседу; впрочем, большинство до этого не доживало, и мало кто имел возможность посвятить себя развитию духовных способностей.

Возможно, когда-то чувствовать Силу или даже управлять ею могли многие, но теперь даже осколки знания были утеряны.

– Мы деградируем, – высказался Гельвин в пустоту, глядя на огонь и напрасно пытаясь пробудить в себе аппетит, – еще несколько лет в степи…

– Неужели наша культура не способна развиваться здесь? Только в городах? – на границах сознания девушки Гельвин ощутил пляшущий огонек беспокойства и сомнений.

И он понимал, почему; Мила все же была кельхиткой, и Черноземье – ее родиной.

– Я не знаю, – честно ответил Гельвин, – моя сестра бы выдала тебе лекцию, – Мила улыбнулась, представив себе лицо леди Гелар, – да и поверь мне, Мила… я надеялся, что ты никогда не увидишь этой войны. Война разочарует тебя в нашем народе. Лишит лояльности к трону…

– Что, Учитель? – взволновалась девушка. Хмель пожал плечами:

– Слово «культура» хорошо смотрится в ученых книгах, но когда дело доходит до крови, Элдойр не лучше, а хуже любого другого сборища, бряцающего оружием.

– Но это должно быть не так.

– Должно. И все же мы имеем то, что имеем. Нет, не думай, что я отговариваю тебя… у тебя еще есть три месяца, чтобы принять решение, и они будут таковы, что переубедят тебя лучше.

– Но если не переубедят? – как и всегда, Мила умела быть настойчивой и упрямой. Гельвин вздохнул, отворачиваясь.

«Злюсь на собственную ученицу за то, что она хороша, и хочет быть воином».

– Тогда я рекомендую тебя, как лучшую, что у меня были, и…

«Злюсь на нее за то, что она не всегда будет со мной. Беспокоюсь, какой она покажет себя там, с остальными».

– Рекомендуешь меня, даже если отец будет возражать? – а оба знали, что Ревиар непременно будет.

– Конечно. И он это понимает.

И Гельвин отвернулся, смаргивая особое волнение. «Злюсь. Переживаю. Не хочу отдавать ее. И оставить не могу».

Откуда-то с селения донесся вечерний призыв на молитву – начинался закат. Хмель поднялся: он должен был поспешить к ученикам-последователям, живущим при Храме и дожидавшимся Наставника для молений.

– Передай отцу карты. Доброй тебе ночи, Мила.

Через мгновение на ее лицо бесшумно опустилась прозрачная розовая вуаль.

Хмель вышел из дома своей ученицы и медленно пошел на восток, к далекому храму. Еще лишь повернувшись в сторону востока, он поднес к носу ладонь, в которой держал вуаль. «Ревность, – думал мужчина, вдыхая ее запах, – когда я думаю, что она будет принадлежать кому-то, кроме меня, я ревную. Не самые хорошие желания – грезы об ученице». И словно назло, чем больше он старался о Миле не думать, тем больше он о ней думал.

Он мог представить ее в любой позе, с любым выражением лица. Перед его мысленным взором она представала живой и прекрасной. Гельвин разрешил себе мысли, но строго запретил любое сближение, хотя неизменное влечение не ослабевало, а лишь усиливалось.

В траве искрились миллионы росинок, над головой сверкали ярче обычного звезды. Не было тумана, и все было видно на полверсты вокруг. Было тихо, только ветер тихо шумел после грозы. А сама гроза ушла, и теперь погромыхивала вдали, но на небе не было ни облаков, ни молний. И только где-то вдалеке шумели еще штормовые тучи. Наставник расправил капюшон плаща; ему стало понятно, что буря всего лишь дала отсрочку, и нагрянет, – рано ли, поздно ли, но неминуемо.

В отчаянной попытке не допустить голода, решено было попытаться купить зерно у Афсар. Обширно расселившееся племя, себя называвшее «афсы», соседствовало с кочевыми племенами Черноземья с востока. Нейтралитет между соседями был шатким и обычно долго не длился.

Афсы красили свою бледную кожу в зеленый цвет, волосы никогда не расчесывали и считали тех, кто это делает, неразумными варварами, недалеко ушедшими от зверей. Сами себя афсы считали развитым народом. Народ этот, большинству прочих враждебный, обитал на востоке, делился на племена и рода. Между ними не стихали войны.

Последняя война началась пятьдесят лет назад, когда Афсар, племя с Марганцевых гор, укрепило свое могущество, заключило торговый союз с жителями небольшого города Таш, и напало на менее процветающее племя Мро. Результатом кровопролитной войны, растянувшейся на два поколения, стало полное разорение Пустошей и захват земель Мро. Вот уже несколько лет обездоленные афсы бродили по восточному Поднебесью и время от времени нападали на случайных путников.

Однако их обширные угодья орошались ежегодными разливами рек, и голод здесь бывал редкостью. Жителям восточных рубежей Элдойра ничего не оставалось, как попытаться договориться с Афсар.

Как мастер переговоров, в стан афсов отправился Хмель. Хмель не впервые близко соприкасался с малоприятным народом. Его послал в тяжелое путешествие Ревиар Смелый не в последнюю очередь за выдержку. Прам-Дорнас был городом большим, но на город походил мало, в привычном для эдельхинов понятии.

Хмель не добился понимания у вождя Афсар. Вождь с презрением посмотрел на варвара, который не красил кожу, причесывался, и чья мать была очень некультурной женщиной, раз допустила, чтобы ее сын порос бородой. Афс даже не стал слушать посланника. Он через переводчика сообщил следующее:

– Уходите. Вас не тронут. Прам-Дорнас вам не поможет. У нас самих засуха, и гибнет скот, и гибнут посевы.

Вождь поднялся, покрутил длинные бусы на своей шее, несколько раз смерил посла Лерне Анси недобрым, озабоченным взглядом, и тяжело вздохнул.

– Засуха подтачивает троны, остроухий, – ровно повторял переводчик, – голод опустошает земли. Никто не может удержать голодных сельчан, даже вождь. Весь следующий год вам придется выживать. Самим.

…Обратный путь был еще мрачнее. Безотрадный серый пейзаж, мелькающие редкие деревца. Хмель Гельвин ненавидел поездки к Афсар – ему в них всегда было плохо, и он от общих невзгод делался гневным и порывистым. А с этими двумя своими чертами Хмель Гельвин привык бороться. Вот и теперь какой-то дорожный недуг прицепился словно к хвосту лошади, и нарушил путь.

Хмель Гельвин и все сопровождающие его воины, и послы свернули в село оборотней – Мясоедово, объехав стороной деревню Волчеглавку: в Черноземье быстро расходились слухи о разбойничьих притонах. Покосившиеся серенькие заборы, давно не крашеные калитки и ворота говорили о том, что жители села в основном старики-крестьяне или пожилые ремесленники, а потому гостеприимство будет проявлено больше из желания приобрести собеседника-слушателя, чем из жажды наживы или любви к широким жестам.