Текст книги "Дни войны (СИ)"

Автор книги: Гайя-А

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

«Но только для беседы с тобой, Хмель Гельвин, мой Наставник, мой возлюбленный».

Вместо тишины и покоя собственного дома Милу окружала вакханалия встревоженных улиц Элдойра, где многие дома не раз и не два держали осаду. Особенно много было показательных порок, и ужесточались законы; военное время запрещало многие прежде дозволенные вольности. Однако бурное оживление на улицах ничуть не пострадало.

Мила начинала скучать по просторам степей.

Дома у родни скучать ей не давали. Брат Суэль, как звали его многочисленные сваты, завел в своем доме самые богатые порядки. Его предки жили в Сабе и торговали с Элдойром; вся семья то переезжала в Элдойр, то спешила вдруг в Сабу, где когда-то породнилась и с Ревиаром Смелым.

Дома у Суэлей все было по-сабянски; обилие бордовых ковров, оранжевых плетеных светильников, громоздких ваз-сосудов под всевозможные пряности и дурман всех сортов, и тщательно загороженные женские комнаты – дальние и отделенные от остального дома коридорами и ажурными воротцами. Двери, конечно, были выкованы под заказ у кузнеца из лучшей бронзы и начищены до блеска.

За ними располагался алый полог, под ним – тонкий розовый шелковый занавес, а уже за ним Мила привыкала теперь ежедневно грустить по Хмелю.

Возможно, ей бы и понравилась обстановка в другое время – и обилие мягких ворсистых ковров, которых ей прежде так не хватало в доме отца, и певчие птицы разных пород и окрасок, и огромное множество занятных вещиц. Сестры и молодые родственницы, занятые в основном сплетнями и любовными томлениями, не менее трети суток посвящали красивому тоскованию, пению, танцам-представлениям и прочим забавам обеспеченных горожанок.

О нет, эти кочевницы уже не были теми, что окружали Милу обычно. Эти не ходили за скотом в пыльную бурю и не ночевали под открытым небом, кроме жарких дней, когда они ложились спать на закрытые топчаны во внутренних дворах.

А внутренние дворы! Мила с тоской вспоминала просторный запыленный двор брошенного дома в Лерне Анси. Ревиар чаще тренировался там, но здесь его выложили нежно-голубой и лазоревой мозаикой и завесили гирляндами; на растущей в центре туе развесили ленты и украшения, брелки и талисманы, призванные, по языческим древним представлениям, защитить от сглаза. При виде Ревиара сваты его обычно, краснея, прятали безделушки подальше: Ревиар был приверженцем строгого Единобожия и беспощадно сражался с суевериями.

Тут же располагался и колодец. На плетеных циновках, подложив мягкие новенькие, расшитые тушаки, гости могли наслаждаться негой: под руку попадались бесконечные сладости, настольные игры и опустошенные трубки. На одной лишь четверти террасы Мила с удивлением насчитала сорок две подушки – разных форм и размеров, обшитых самыми замысловатыми узорами и символами.

Сестры втихомолку посмеивались над своей провинциальной родственницей; они и жалели ее, как отшельницу, которую отец-невежа держал в черном теле. Все-таки сабяне привыкли считать себя культурным центром Южного Черноземья, и к кельхитам относились со снисхождением.

И в нежных сумерках Предгорья Мила, выбираясь на крышу, слышала снизу их мелодичную речь на ильти – на сабянском диалекте, но все же такую понятную. Но ничто не могло одолеть нарастающую боль – ядовитую, тяжелую смесь тоски по родным краям, страха перед будущим, грусти от разлуки с любимым.

«Когда он вернется, – повторяла Мила, словно надеясь поверить, – все будет хорошо. Просто надо подождать, пока он вернется».

***

…Вид с плоскогорья открылся, и Летящего шатнуло назад. Молния поддержала своего господина под руку. Сладкое закатное солнце залило горную площадку, распахнуло зеленые просторы бескрайних равнин. Куда ни глянь – везде была зелень, и не изможденная, сухая степь большей части Черноземья. Это была свежая зеленая листва – ближе к концу лета!

Деревушка на дороге процветала. Здесь можно было купить белый, рассыпчатый пшеничный хлеб, здесь еще можно было встретить хорошую обувь на ногах слуг, и…

– Благородный господин что-то не то съел? – невинно поинтересовалась Молния.

Юноша молча скривился. Обилие благ в окружающем пространстве не смутило ее ни на секунду. Гихонка оставалась собой.

– Ты хоть понимаешь, что тут последний невольник живет лучше, чем половина наших князей? – попытался он в отчаянии вразумить свою служанку. Молния повела плечами.

– Ваши князья слишком много пьют, – беспечно ответила она, – и слишком много болтают. Кто гнет спину в поле, не бывает богат, но никогда не голодает – так у нас говорят.

– Она права, – хмыкнул Остроглазый, – некоторым из братьев не мешало бы иногда…

Летящий закрыл глаза, подставил лицо солнцу. Загорье приветствовало сына Элдар. Блестели серебристые стрелы каналов, полноводных рек, повсюду вились ароматы поспевающих плодов, а в садах пели птицы.

На горных склонах рассыпали первые плоды дикие яблони, далеко внизу змеилась серебристой тонкой ниткой речушка. Мир и покой царили вокруг. Даже представить было трудно, что в нескольких десятках верст день и ночь продолжаются грабежи и убийства. Здесь же золотом отливали стволы прямых сосен, подпирающих лазурное небо, и пахло неповторимой свежестью гор. Свежестью веяло с ледников, и на камни, нагретые солнцем, выползали крохотные зеленые ящерки, маскируясь в проплешинах лишайников и мхов. «Чужая сторона красуется», повторял внутри себя юноша, но все же не мог скрыть восхищения.

Возможно, война и пыталась переместиться на запад, но здешние эдельхины ничуть не были похожи на тех, что в восточном Предгорье десятилетиями вели борьбу с захватчиками.

Вечер друзья проводили в мирной деревушке, а на следующий день уже должны были встретиться с владыкой Циэльт – хозяином рассеянного в пространстве, но очень дружного сообщества, которое выказало желание поддержать Элдойр всем, чем возможно.

Ночью движение по дорогам не прекращалось. Может быть, дело было в том, что каменная широкая дорога вмещала всех желающих, или сказывалось расположение – но каждые пять минут даже глубокой ночью можно было видеть спешащие огоньки повозок.

Знамя Элдойра справа от дороги все было увешано тряпочками, свитками и кусочками бересты. Разбившие стоянку неподалеку от знамени и верстового столбы, Летящий и его друзья заинтересовались странными украшениями.

– Это что? – поинтересовались они у асура, присевшего рядом с ними поужинать.

– Почта, – Молния, услышав ответ, взвизгнула и принялась бегать вокруг столба, и перебирать свитки.

– Когда ты встречаешься с драконами? – поинтересовался Инарест, – ты веришь им, Летящий? Не боишься, что обманут?

– Мне тоже кажется, – вставил кто-то, кажется, Гиэль.

«Они все еще не верят в меня. Как я должен сам верить?».

– Я сказал! – повысил он голос, невольно копируя интонацию Оракула и ненавидя себя за это.

Друзья его примолкли. Их опущенные взгляды все еще наполняли юношу глубоким сомнением, когда над горами забрезжил рассвет.

Сообщество Циэльт защищало свои владения с редким единодушием: на въезде молчаливые высокие парни производили обыск поголовно всех, невзирая на стяги и звания, а на каждой версте можно было встретить угрозы на хине и нескольких других наречиях ворам, убийцам и беглым рабам.

Да, здесь еще можно было видеть настоящих рабов – тех, что носили ошейники и не имели права собственности даже на себя самих. Посмотрев на нескольких из них мельком – Летящему неприятно было видеть столь низкую судьбу у представителей своего народа – он немного воспрянул духом. Если это не самообман, конечно, то ведь все знают, что благосостояние, построенное на рабской силе, долговечным не бывает.

Молния мнение господина полностью разделяла, но богатство Загорья приписывала другим причинам.

– Может, они зарабатывают «почтой»? – живо заинтересовалась она, кивая на ближний верстовой столб, опять увешанный свитками, и, вдобавок, тремя козьими черепами.

Летящий не мог расслышать, о чем его верная подруга щебечет дальше, что ей отвечают Остроглазый и прочие спутники. Он все еще видел перед собой кроваво-красные буквы на черепах, складывающиеся в имя его семьи.

***

– Кто был до войны? – брезгливо спросил Ардэлл, один из родственников Оракула, – кем работал?

Сутулый, замучанный и уставший человек виновато поправил нелепую шапочку.

– Столяр, ваше благородие, – смущенно пробормотал он, – в руках ремесло-то надо…

Ардэлл откашлялся. Махнул рукой.

– Довольно, довольно. Умеешь обращаться с оружием?

Лицо человека расплылось в улыбке, обнажившей гнилые и желтые зубы. Он вертел в руках перо, толстые натруженные пальцы его заметно дрожали.

– А то! – радостно гаркнул он, – вчерась пьяного волка на вилы поднял!

– Без сомнения, воин, – издевательски протянул невольный чиновник, и старательно вытер платком перо, затем обмакнул его в чернильницу вновь, – назначаю тебя… стражником северных ворот. Вилы возьмешь из кузницы.

Оракул слышал весь разговор. Ардэлл немного смущенно покосился на старшего родича.

– Ничего, дитя мое, – ободрил его провидец, – уже то хорошо, что бану записываются в войска; когда такое бывало?

– Всегда нейтральные…

– Почему бы и нет, господин? – вдруг раздался за спиной Оракула голос, и уже по построению фразы, по резкому выговору Ильмар Элдар понял: это был не его сородич, но и не оборотень, не ночной вампир-кровопийца из вымирающего племени Геривайд, и уж точно не кто-то из Афсар, Ирчей или всех прочих разнообразных племен.

Перед ним стоял человек. Бану.

Ильмар Элдар выглядел теперь почти неотличимо от остальных горцев и прочих воинов, наводнивших Элдойр. Он укоротил свою длинную бороду, и теперь на его скулах открылись старые татуировки, поблекшие от времени – знаки воинской доблести, нанесенные после битв при Сааб и Ибере.

Но все же человек перед ним не мог не знать, кто он. И стоял совершенно бесстрашно, и в его позе не было ни благоговения, ни даже особого почтения. Крепкий, полнокровный, с легкой рыжиной в темно-русых волосах, с веселыми искрящимися жизнью глазами – бану смотрел, не отворачиваясь, на провидца.

– Элдойр и наш город, – добавил он к веселому взгляду, – наш дом, наша родина. Моя семья здесь живет уже три поколения.

«Три поколения… сколько? Сто, сто пятьдесят лет? Или меньше? Конечно, меньше…».

– Но у всех бану есть право уйти, – осторожно ответил Оракул. Стоявший напротив него нахмурился – и мгновение назад сияющее, его лицо вдруг стало грозным.

– Разрешение есть. Права нет.

– Ты сын… вождя?

Очередь к столу взорвалась гоготом; это было не робкое похихикивание или отдельные переливистые смешки, нет – смех, словно громовой раскат. Асуры никогда не смеялись так слаженно и так откровенно. Никто из остроухих не смеялся.

– Я сын сапожника, сударь, – ответил ополченец, по-прежнему не отводя глаз, – и я сын Элдойра.

– …Совсем обнаглели, – бурчал под нос себе один из Элдар, сопровождая Оракула к Совету.

– Пройдет несколько лет, и их здесь станет меньше…

– Пройдет пара дней – и нас всех станет меньше!

Но провидец промолчал, и ничего не добавил к их словам.

Тут и там можно было видеть самые разные клеймления, татуировки, стяги и слышать десятки диалектов. Оракул с приятным ощущением возвратившейся молодости окунулся в суету и толчею. Несмотря ни на что, он любил Элдойр – любил его богатым и бедным, сияющим в своей славе и разрушенным почти до основания. Любил он многочисленные стихийно возникающие ярмарки и рынки, любил запахи кислого вина и ароматных пряностей со всех краев земли; любил конюшни и заваленные проулки, кривые улочки и уютные тупички, где по каменистым стенам въется плющ и виноград.

А ползучие растения за годы облюбовали множество стен, которые раньше сияли белизной облицовочного камня; теперь же и виноград, и хмель цеплялись за выщерблины и остатки барельефов, и заползали кое-где даже под черепичные крыши.

Однако здание Совета избежало пока что зеленого нашествия, хотя стайки ласточек его уже облюбовали.

– Должно быть, на камнях Совета следы сотен тысяч ног, – поделился соображениями Гвенедор Элдар с дядюшкой, – никогда не видел такого запустения; Совет красив снаружи, а внутри паутина и пыль.

– Да это просиженные сотнями ленивых задов скамейки, – пробормотал Оракул в ответ и поморщился, отчего татуировки на его лице пришли в хаотическое движение, – глядя на Элдойр, сегодня, сейчас, скажу, что отродясь не было ни одного воина в стенах белого города…

Гвенедор незаметно перемигнулся со своими сыновьями и племянниками, почтительно следовавшими чуть позади. Ильмар Элдар пребывал в замечательном расположении духа, и его ворчание было добрым.

По мнению горцев, это всегда предвещало хорошие новости.

Неподалеку от роскошных домов, окруживших Храм и Совет, располагались знаменитые «белые трущобы» – так называли нагромождение каменных построек в этой части Элдойра. Тесные улочки, сохранившиеся с незапамятных времен предыдущих династий, домики, непонятно каким образом держащиеся год за годом. Здесь, в тесноте, шуме и звонком смехе каждый год проводилась большая ярмарка оружия, и надо признать – в тот год ярмарка была великолепна.

Оракул улыбнулся, проходя по белым трущобам. Он даже остановился, раздумывая, пройти ли ему через них к Нижней Кривой улице – Ильмар Элдар привык знать, что творится на каждой улице его города. Но ярмарка отвлекла провидца.

Казалось, Торденгерт переехал в белый город. Вместе с ним переехали и все купцы и торговцы – и все воры и мошенники заодно. Впервые за двести лет на рынках столицы было настолько шумно и многолюдно. Первые трофеи, менялы, запрещенные товары, оружие в невероятных количествах – здесь было все. Открылся вновь и невольничий рынок, и уже потирали руки предприимчивые работорговцы, подсчитывая первую прибыль.

Ильмар Элдар шел со своей небольшой свитой по рядам и с трудом сохранял спокойствие. Ему хотелось схватить и расцеловать всех этих спешащих женщин, оживленно болтающих о чем-то, мясников, расхваливающих свои острые топоры и тесаки, сапожников, игроков, курильщиков дурмана – все они снова были здесь, как когда-то раньше. А это значило, что надежда никуда не ушла, и годы бедствий народ терпел не зря. «Конечно, мы победим, – повторял Оракул и верил, не сомневаясь, – мы не можем не победить!».

Ильмар Элдар остановился у уличной коптильни. Обнаженный по пояс человек монотонно завывал похвалу товару, размахивая над ним веером.

– Свинина, милорд, – тут же сообщил торгаш, – мариновал вчера, дешево продам – мухи обсидели.

– Заверните парочку, – распорядился Оракул, обращаясь к своим воинам, – отдадите нищим у ворот.

Они шли в толпе суетливых горожан, покупающих, продающих, перепродающих, чтобы что-то купить, торгующихся за каждый грош. Посреди базара, разумеется, сидели в колодках скучающие воры, опять не уплатившие выкуп. От нечего делать они беззлобно переругивались с владельцами торговых лавок, и отпускали едкие шуточки в адрес прохожих. Где-то слышали напевные молитвы беженки с Юга, пытающейся разжалобить подающих милостыню. Трущобы и рынки жили своей жизнью.

Тем не менее, все приветствовали Оракула радостно – даже нищие. Ильмар Элдар был снова знаком каждому в Элдойре.

Но он не мог забыть прямого взгляда и уверенных слов, услышанных утром. «Я сын Элдойра, сударь». Закрывая глаза, Ильмар Элдар видел, как наяву, картины будущего, далекие и прекрасные – и не грустил даже от того, что ему уже не суждено было увидеть его; картины, повествующие о единстве народов, а не о договорах лицемерных владык.

«Я сын Элдойра».

========== Союзники ==========

У каждого воина случаются прозрения на поле боя. У хорошего воина они случаются в первом же сражении. От первого удара меча и до последнего воин знает каждый свой шаг, каждый вздох. Хороший воин может даже предугадать, за каким поворотом судьбы ждет его смерть, подготовиться к встрече с ней и достойно заглянуть ей в лицо, оставив о себе добрую память.

По традиции волчьей стаи, вожак оставляет первенство старшему из своих сыновей, или лучшему среди них, если старший сын вдруг слаб или неспособен вести стаю. С тем, кого знало все Айеллэ, кого любили крестьяне и знать, с князем Илидаром, жизнь обошлась жестоко.

Ему исполнилось двадцать три года, когда он стал княжить в Таиле, а в возрасте двадцати шести лет он уже покорил всю северную землю, от истоков Илны и до окраин за рекой Всеславой. За десять лет Илидар смог то, чего не добился его отец за сорок лет княжения: он нашел способ примирить враждующие княжества и города.

Однако к пятидесяти шести годам, то есть, к тому возрасту, когда вожаку стоит задуматься о надвигающейся старости, Илидар потерял всех своих сыновей, кроме самого младшего, которого никогда не видел наследником престола. Да и воспитан младший сын был, разумеется, не для правления. Даже имя его было простонародным, из тех, которыми нередко называют младших сыновей сапожники и брадобреи.

Илидар, сын Эйры, хорошо понимал, с какими сложностями неминуемо придется столкнуться сыну, и переживал за него. Его единственной надеждой было прожить достаточно долго для того, чтобы Вольфсон возмужал.

Встряхнувшись, великий князь оборотней скинул волчье обличье и принюхался к воздуху.

– Вольфсон! – позвал он, и закашлялся, – Вольфсон, сынок, иди ко мне!

Однако на его зов никто не откликнулся. Илидар сплюнул и зашагал на поиски своего щенка сам. Он прошел мимо своих воинов, мимо служанок, мимо прачек, стирающих в едва теплой воде рубашки, мимо банщиков, продающих веники из можжевеловой хвои.

Но Вольфсона нигде не было видно, ни в хоромах, ни во дворе.

– Вольфсон! – уже громче прорычал Илидар, и прищурил свой единственный глаз, недобро скалясь, – Вольфсон, шакалий ты сын, долго мне тебя звать?

На счастье молодого оборотня, отец не успел разозлиться на него достаточно сильно, и запыхавшийся Вольфсон успел явиться до момента, когда отец достал свою любимую плетку.

Молодому наследнику великого князя было около шестнадцати лет. Он был сообразителен, находчив, отважен и подавал неплохие надежды в обучении военному делу. Несмотря на то, что отец никогда не рассматривал даже саму возможность отдать княжение младшему из своих сыновей, по Вольфсону можно было сказать уже сейчас, что когда-нибудь он будет отличным воеводой.

У мальчика были яркие, как поле синих васильков, глаза, черные густые волосы и необычайно цепкий взор. Он запоминал все, что видел и слышал и редко мог сдержать собственное мнение о происходящем, за что нередко бывал бит отцом или суровыми своими воспитателями.

– Ты звал, отец, – неохотно протянул юноша, – я пришел.

– Чтоб тебе, недоросль, – прошипел Илидар, и заставил себя улыбнуться, – слушай меня, и запоминай: дам тебе меч, вынимать не думай. Мы отправляемся на юг, в Косль. Там нынче ярмарка оружейная, да новые войска стоят, надо бы поприветствовать. Ты едешь со мной.

Глаза юноши заблестели. Он, не мешкая, опустился перед отцом на колено. Илидар похлопал сына по плечу и прошел мимо.

– Чтоб не развязал ножен, понял? – прорычал великий князь, – Будешь смотреть за каждым своим шагом, как будто у тебя две пары глаз. Иди, умойся, надень чистое и новое: поедем на белый город!

«На белый город! – раздалось над войсковым лагерем, – на город!». И радостный волчий вой огласил долину.

Лагерь собрался полностью за три часа. Очередной поход, чтобы укрепить южные границы, затянулся почти на полгода. Неспокойно было князю Илидару. Разумеется, он не собирался добираться со всем войском до самого Косля, но вот уже почти три года безуспешно пытался отбить у союзников двадцать верст своей земли. Сопровождающие князя волки уже и забыли, когда видели свои дома в последний раз.

Илидар же вообще не помнил, когда в последний раз засыпал и просыпался на лавке, в постели или на печи. Уже несколько недель он не успевал выспаться иначе, чем в седле верхом. И его весьма удивило, когда он увидел, что его шатер спешно приводят в порядок двадцать дружинников: меняют занавеси внутри, убирают хлам, отделенный от трофеев, сваленный до того в углу.

– Это что, бесов гоняют, что ли? – удивился оборотень и на всякий случай сплюнул под правую ногу, – эй вы, кто приказал, и что делаете?

– Это я, братец, – раздался голос откуда-то изнутри шатра, и к Илидару, прихрамывая, вышел Верен.

Илидар знал Верена почти столько же, сколько жил сам. Они выросли на одном дворе, вместе дрались, ссорились и мирились, учились воевать, воевали, одновременно женились и в разное время лишь овдовели. Илидар был вторым сыном матери Эйры, знатной волчицы, что смогла удержать власть после смерти супруга в своих руках. Верен был сыном ее хорошей подруги, рано умершей от чахотки. Дружбе между сыновьями подруг было больше сорока лет. Такое сродство в культуре севера считалось «названным» и имело порой больше значения, чем родство кровное.

– Что случилось в чертогах ада, что ты вздумал наводить чистоту? – удивлялся Илидар, подходя к другу, – или вдруг матушка припомнила былое, и села на боевого коня, чтобы проведать нас?

– В чертогах ада и у матушки все спокойно, – расхохотался Верен, – но ты посмотри, чей герб там блестит над твоим шатром, и кого мы принимаем сегодня!

Илидар лишь метнул короткий взгляд и ступил назад.

– Что ты говоришь! – и он прижал руку к груди, – это же Солнце Асуров! Ты ее уже видел? Она взаправду так хороша, как рассказывают?

– Нет таких слов, чтобы описать, – Верен хлопнул брата по спине, – а мне посчастливилось видеть эту красу без одежды: я подобрал ее, случайно на юге…

Он рассказал историю своего знакомства с эльфийкой. Илидар то и дело охал и подвывал: «Как не ослеп от восторга!». Несколько минут двое взрослых мужчин веселились, как подростки, расписывая друг другу красоту женщин вообще и асурийских женщин – в особенности.

– А приехала она просить нас вступиться за своего сына и его наследство, – добавил небрежно Верен, – и обратилась ко мне, чтобы я ее тебе представил.

Илидар решительно вошел в свой шатер. Женщина, что стояла к нему спиной, повернулась лицом, и оборотень обомлел.

Прежде он никогда не видел столь совершенного лица. Одета Прекраснейшая была неброско и стояла одна перед царем севера, без свиты. Среди военной суеты, пыли, грязи она казалась неземным цветком, выросшим на свалке.

– Я рада видеть прославленного воина, о чьей славе слагают песни, – произнесла, вернее, пропела асурийка и низко поклонилась с нежной улыбкой, – для меня честь предстать перед ним от имени семьи Элдар и всего белого города.

– Нет, – протянул с воем Илидар, встряхиваясь всем телом, словно был в волчьей шкуре, – нет, такая красота не может мне привидеться, пока я жив! Или я умер, и в раю?

Латалена вновь поклонилась. Она хорошо знала два правила переговоров: лесть красивой женщины не бывает излишней, и ее же ум и осмотрительность тоже. Склонить любого на свою сторону – вот, что требовалось уметь леди Элдар.

– Значит, вернулись в Косль, да? – хмыкнул Илидар, вытирая рот и руки после жаркого, – в добром ли здравии отец-король?

– Он отрекся от престола ради Военного Совета, – невозмутимо ответствовала Латалена, и оборотень уронил нож.

– Чудеса! – в волнении забормотал он, – жил в нищете на востоке, и был королем, вернулся в столицу – и отрекся! Чудной народ!

Илидар так разволновался, что даже отодвинул от себя тарелку.

– А кто после него будет править?

– Совет решит, – коротко ответила гостья, – но не раньше, чем мы отобьем все земли Элдойра.

– Ха! Ха! Могу поклясться, это будет непросто. У харрумов Союза четырнадцать дружин, и они хорошо платят наемникам, а южные остроухие год назад дали хороший отпор моих братьям.

Верен смотрел на брата в волнении. Князь Илидар был непривычно возбужден и встревожен. Казалось, он чувствует в визите леди Элдар неясную угрозу, и поэтому сидит, напряженный, как сжатая пружина. «Хорошо бы разделаться с харрумами руками остроухих, – рассуждал про себя Верен, – да только не устоят». Вздрогнув, оборотень поймал себя на сомнении: а не этого ли решения добивается ведьма Элдар? Своими обольстительными речами, веселыми историями – всегда к месту, безупречными манерами. Шаг за шагом – не склоняет ли она волков к нужному решению в пользу белого города?

Верен, отмечая обилие комплиментов и взаимной лести в рассказе, заслушался, хотя и убеждал себя в необходимости не слушать.

В его душе распространялся яд. Вместе с взглядом неповторимо прекрасной асурийки, этот яд лишал всякой силы рассудок. От тех, кто носил имя «Элдар», следовало держаться еще дальше, чем от любых других асуров и прочих остроухих. Он знал это. Косль, как и все города, останется собой, кто бы ни владел им. Это он тоже знал. Ничто не должно вставать между волком и добычей – уж это-то точно знал Верен… но яд прожег его разум и сердце, яд заставлял его тело по ночам трястись, как в лихорадке.

«Но что я могу сказать ей?». В самом деле, кровница из другого народа – и из этой семьи особенно!

Он знал все. Но еще лучше Верен, сын Эйры, знал, что без помощи со стороны Косль не устоит, как не уцелеет и доброе имя Элдар.

«Она тоже понимает».

***

Латалена понимала. И, наконец, спустя полтора часа беседы ни о чем с вожаком оборотней, она рискнула заговорить о деле.

В одно мгновение с лица Илидара Одноглазого стекло благостное выражение, а взгляд единственного глаза стал жесток и тверд. В голосе его зазвучал метал. Фразы, длинные и витиеватые, превратились в короткие, отрывистые.

– Воевать? За Косль? Только если вы заплатите вперед.

– Сколько? – торговаться Латалена умела не хуже, чем льстить. Илидар кивнул в сторону названного брата:

– Верен! – тот поперхнулся, уставился на вожака, – вот тот, кому я могу доверить не только свою жизнь, но и свои кошельки и карманы, закрома своих теремов, сохранность своих дочерей. Это честный, верный друг. И он отлично умеет считать.

– Но ты – вожак Илидар, – тихо вырвалось у асурийки. Мужчина кивнул, холодно скалясь.

– Это так. Я – Илидар Одноглазый. Я решаю, с кем мы будем торговаться, воевать, дружить. Я решаю, кого мы любим, а кого ненавидим. А цену всему перечисленному Верен знает не хуже меня. С ним и торгуйся.

Он встал, не прощаясь, и покинул стол.

Это была самая долгая тишина, с которой когда-либо сталкивалась в переговорах Латалена Элдар.

Верен чувствовал себя, очевидно, совершенно комфортно. Он с облегчением отодвинулся от стола, отложил в сторону кусок хлеба, что держал в руке, и шумно принялся прихлебывать чай.

– Ты получила, что хотела? – спросил он, почесываясь, – как я и говорил, мы отличаемся от вас во многих обычаях. Ни один из нас не решает за всех, не посоветовавшись, даже вожак.

– И что я должна предложить тебе?

– Может быть, себя? – шутливо подмигнул оборотень, расплываясь в улыбке. Лицо женщины словно окаменело

– Это то, чего ты хочешь? – тихо спросила она, отворачиваясь, – и этого будет тебе достаточно?

– Повтори, повтори. Я не услышал.

– Если я согласна, ты бы помог устоять городу моего сына? – продолжая отворачиваться, хотя Верен уже стоял прямо перед ней, повторила она.

– Я не слышу, что ты говоришь, – почти шепотом услышала она на горском над собой, – могут лгать губы, но не глаза. Посмотри на меня и скажи.

И впервые ее глаза были слабее. Впервые собственный взгляд был таким неуверенным. А Верен улыбался; улыбался солнечно и открыто, смело и уверенно. Он ни разу не отвел взгляда от лица собеседницы, ревниво ловя ее взгляд, если она, ослабевая, отводила его.

А в мятежных зеленоватых глазах играл огонь самих преисподних, не иначе; как еще можно было объяснить, что Латалена чувствовала жар во всем теле, и приятную слабость в коленях, но главное – желание прикоснуться к его губам и почувствовать терпкий вкус его дыхания. И не только ради одного лишь сына.

Мысли о Летящем придали ей сил и вернули к самообладанию.

– Ты поддержишь право моего сына властвовать Элдойром, когда придет время, – сказала она, и голос ее не дрожал, а взор был тверд и прям, – если я стану твоей?

Волк хотел отпрянуть и сплюнуть, но уже не смог – руки его, вцепившиеся словно сами собой в талию асурийки, сжали ее почти до сильной боли.

– Пуурна, хаги! – воззвал он со стоном к небу, не отпуская, однако, добычу, – мне надо было, дураку, утопить тебя в тот день, когда мы встретились, но я не сделал этого!

Латалена не успела набрать воздуха, и едва не упала – так долго Верен целовал ее, жадно, больно, глубоко. И когда оборотень отпустил ее, как будто отбросил от себя, она несколько секунд стояла, прислонившись к опоре шатра и глотая воздух.

– Уйди, – попросила она слабо, – это все становится неприличным.

– Оно не может быть приличным, княгиня, – Верен уселся на сундук, и упорно избегал смотреть на асурийку, – если ты мне желанна, и я тебе не безразличен…

– Что ты говоришь такое!

– …у меня острый нюх, княгиня; не надейся обмануть его своими сладкими речами. И торговаться ты не умеешь.

Латалена замолчала.

– Да, верно, – задумчиво продолжил волк, глядя в сторону, – если я тебе не безразличен – то как иначе мы можем смотреть друг на друга, после твоих слов здесь, наедине – в ночи…

– Уходи немедленно! – взвилась асурийка и выхватила кинжал, – уходи, пока я не проделала в тебе дыру, чтобы выпустить излишек твоей чрезмерно горячей крови; клянусь, я сделаю это.

– Осторожнее с клятвами. Я клялся, что не дотронусь до тебя, пока ты об этом сама не попросишь, – смеясь, Верен встал и произвел шутливый поклон, не делая ни единого шага в сторону, – а ты попросила, и ради того, чтобы услышать, я и ждал.

– Я старше тебя, – не нашла Латалена слов лучше, – не на одно десятилетие.

– Ты наивна, как девочка, даже если глаза твои говорят об обратном.

Он продолжал улыбаться, глядя на нее. Латалена разжала пальцы, которые словно прикипели к рукояти кинжала. О землю он ударился совершенно бесшумно.

«Летящий и его право на трон».

– Скольких ты сможешь поставить под знамена? – не верилось, что это ее собственный хриплый голос произносит подобные слова.

«Торгуюсь, как шлюха. Хуже, чем шлюха. Я не умираю от голода. Не рискую жизнью. Меня никто не принуждал».

– Пять дружин, и еще одну – возможно.

– Возможно?

– Не требуй чрезмерного и хоть что-то получишь, это же ваша поговорка? – Верен все еще не двигался с места, – я обещаю тебе пять дружин. Богом клянусь, ведьма, ты их увидишь в нужное время. Они получат трофеи. Их вожаки получат месть и славу. Ну-ка, напомни, что получу я?

«Сейчас?».

– Я обещаю тебе себя, – твердо ответила Латалена, находя в себе силы поднять голову.

– Сейчас, – наконец, ответил Верен на ее незаданный вопрос и ухмыльнулся, – ты дорого себя ценишь, женщина. Очень дорого, если понимаешь, сколько крови за тебя прольется. Но – как я говорил – плата хороша вперед.