Текст книги "Дни войны (СИ)"

Автор книги: Гайя-А

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

«Хуже. Много хуже любой шлюхи». Она даже не вздрогнула, когда пальцы оборотня без особых церемоний потянули ткань платья с ее правого, а потом и левого плеча.

В конце концов, этого она и добивалась.

***

Тем временем у полководцев Элдойра появились значительные проблемы: неотвратимо начинались волнения.

Слишком большое число народов собралось в одном городе, и каждый хотел урвать кусок побольше. Возмущенные горожане начинали склочничать.

Мила долго сидела без дела. Она еще не могла сказать, что стала настоящим воином – до сих пор девушка близко общалась только со своим Учителем и оборотнями, да еще с такими же новоначальными воинами, как она сама. «Я слишком долго присматриваюсь, – решительно встала она, и поправила ножны на поясе, – надо идти». Первый визит Мила решила нанести сестре Наставника, леди Гелар, и его младшему брату.

За то, что Гельвин согласился решать судейство военного сословия, ему полагалось «жилье» и немного повышенное жалованье, остававшееся неприлично низким. Поскольку Хмель Гельвин, хотя и был из знатного рода, не был первым вельможей, не имел княжеского звания и не мог заплатить, жить ему приходилось в тесной обстановке не самого лучшего квартала города. Мила, дойдя до поворота на Нижнюю Кривую, немного задержалась. Действительно, эта улица отличалась: во-первых, своей длиной и извилистостью, во-вторых – тем, что казалось, все ее жители постоянно находятся на виду здесь же, и постоянно скандалят между собой; переброшенные из окна в окно веревки с бельем кое-где проседали под тяжестью, так, что задевали головы проходящим.

С мостов, соединяющих вторые и порой третьи этажи, вниз внимательно смотрели мальчишки, прячась от упреков теток и матерей. Мила, попав на Нижнюю Кривую, почему-то вспомнила Лерне Анси, хотя все в Элдойре отличалось от жизни степи.

Младшего брата Наставника она увидела издалека. Его было сложно не заметить. Двадцати двух лет от роду, Асурах всегда торчал на улице. С пятнадцати лет он был причиной головной боли старшей сестры и чуть в меньшей степени – старшего брата. Сколько себя помнила Мила, он постоянно ходил в синяках, и дважды его держали в остроге по три месяца.

И все же Миле парень нравился. С ним всегда можно было просто поболтать, нести любую чушь без цели, лишь желая как-нибудь скоротать время. Жил Асурах со случайных заработков от перепродажи законного и не очень законного товаров.

– Привет, Сура, – кивнула ему Мила, улыбаясь, – как идут дела?

Сура вытащил изо рта трубочку – он всегда носил ее при себе, так же, как мешочек с дурманом, – и широко раскрыл объятия.

– Э, кто идет! Она теперь воюет, солдатка! – крикнул он во все свое горло, – смотри-ка, и кинжал при тебе, кого резать будешь?

– Не дыми на меня, – Мила сама не ожидала, что будет настолько рада видеть его, – я пришла проведать тебя и леди Гелар.

– Придется тебе проведать только меня: сестрица укатила на рынок, и будет позже. Составишь компанию мне? У нас тут родня по матери, друзья мои, – Асурах взял Милу под руку, и беспечно зашагал с ней по улице, – поедим, погуляем…

Мила хорошо знала, как живет вольница Элдойра. Она и сама могла бы так жить, если бы ее отец не был самым строгим из всех отцов. И возможность вот так свободно идти по улице – без вуали, без сопровождения, самой идти – куда глядят глаза – была подобна глотку свежего воздуха, и пьянила.

– Э, Сура! – окликнул кто-то Гельвина, и он повернулся к человеку, несшему в руках огромный тюк.

– Двадцать грошей – моя пригоршня, в долг не продам, – тут же ответил Гельвин-младший, – или загнать мне чего хочешь?

– На кой-мне твоя отрава, – возмутился тот, и кинул тюк наземь, – у меня своей – хоть ослов корми. Ты подписался на одно дельце, помнишь?

– Заберем, заберем, – отмахнулся Сура, – не надо лишних слов. Скажи своим, пусть починят дверь – ночью неспокойно все-таки.

Мила ценила Суру и за то, что он, как и его старший брат, был от природы дипломатичен, и старался не доводить дело до драки. Он обладал хорошо подвешенным языком, и мог уболтать любого. Несмотря на развязное поведение и полное наплевательство в отношении хороших манер, Сура не мог скрыть своего высокородного происхождения: в осанке, в привычках, даже в случайных жестах можно было рассмотреть благородную кровь. Даже перепродаже «нужных вещей», как говорил Асурах о своей работе сам, он смог придать некое очарование, и стать незаменимым в своем деле. И – Мила посмотрела вперед – кажется, наступало самое время для того, чтобы применить таланты дипломата. По улице шли шестеро парней не самого хилого сложения. То, что двое из них чистокровные эдельхины, девушка поняла не сразу. «Вот, кто вырос после эпохи кочеваний, – содрогнулась где-то в глубине души она и тут же поправила себя, – хотя… я сама выросла в это самое время».

Асурах напрягся, и Мила почувствовала это не по напряжению рук или внезапно сжавшимся губам. Где-то на дне его светлых, почти желтых глаз мелькнул короткий сполох опаски, и все.

– Поздорову, Сура, – поприветствовал первый из шестерых, весь покрытый татуировками, – что ж это ты, не заходишь, не здороваешься? Нехорошо так поступать.

– Сам знаешь, Булыга, – с легким кивком отвечал Асурах Гельвин, – нет денег – нет любви, как говорят на Сиреневой улице. Ты недоплатил, я забрал товар.

– Весь, – уточнил Булыга, и его сопровождающие нехорошо переглянулись.

Мила не боялась, но и приятных чувств не испытывала. Уличная потасовка была ежедневным развлечением воинов Элдойра, правда, немногие воительницы начинали свое знакомство с прелестями звания именно так. Мила вдруг поняла, что совершенно не стесняется направленных на нее со всех сторон взглядов. Она была воином, носила воинский костюм, при себе имела оружие, и во взглядах чувствовалось уважение.

– Так, давай разойдемся мирно, – начал Асурах повышать тон, – ты доплатишь мне разницу, и спокойно заберешь свою долю, идет? На следующей неделе мой брат должен вернуться, – Сура едва заметно покосился на Милу, – и если он найдет дома то, что найдет, а я не продам кому-нибудь еще твой товар – будет плохо всем.

– Омай! Омай! – крикнули вдруг с соседних домов, и женщины поспешили отойти к стенам, а иные и вовсе спрятались по домам. По Нижней Кривой широко шагали двадцать пар кованных сапог. Южане тоже не собирались оставаться в стороне от беспорядков, и очередь дошла до тихих кварталов.

Мила обеспокоено оглянулась. Сура отпустил ее руку, и сделал шаг назад.

– Парни, бойцов поднимать надо, – пробормотал один из оборотней, и трое других кивнули, – доставайте-ка ножики-дубинки, разомнем кости: самое время.

Мила не успела понять ничего – ее чем-то огрели по голове, и она, совершенно не раздумывая, нанесла ответный удар – вслепую, просто, чтобы ответить. Вокруг замелькали булыжники, грязь улицы, кулаки и рогатины, а следующим, что увидела Мила, было лицо Суры с небольшим кровоподтеком.

– Вставай, – потянул он ее, – ты себе кафтан порвала!

Он оттащил девушку в какую-то подворотню, и потряс.

– Ну, пришла в себя? – сплюнул кровью Асурах куда-то в сторону, – теперь, пока нас еще не заметили, нам придется применить главное умение настоящего воина Элдойра.

– Опять драться? – слабо спросила Мила. Сура прижал руки к щекам.

– О нет! Убегать.

Мила запомнила только то, как сложно ей оказалось, вопреки ожиданиям, пролезть в узкое окно нижнего этажа дома Гельвин. Асурах выдохнул только тогда.

– Дома, – он отряхнулся опять, – проходи!

Мила прошла через темный тесный коридор, и тут же едва успела отклониться в сторону: откуда-то вылетела курица. Дом Гельвин мало чем отличался от прочих в Элдойре.

Из-за тесноты и многолюдности все вокруг было заставлено; половину вещей, которые кочевники привезли с собой, они так и не разобрали. Леди Гелар, обвязав высокую прическу разноцветными платками, занималась главным достоянием любой семьи с Черноземья – коврами. За поездку в ворс набилось немало пыли, и в эти дни почти все приехавшие в город женщины пытались их отчистить. Пыль столбом зависла в узком коридоре.

– Ты же на рынок пошла, – невежливо толкнул сестру Сура, проходя, а точнее, протискиваясь мимо.

– Уже пришла, – леди запыхалась и выглядела вспотевшей, – а ну, помоги мне натаскать на крышу воды! Три бадьи… – она осеклась, увидев Милу, потом махнула рукой, узнав ученицу своего брата.

Вместе Мила и Асурах принялись помогать Гелар Гельвин. Мила любила приходить к своему Наставнику еще и потому, что ей нравилась его семья: и взбалмошная сестрица, и Сура, и дети. Ученики всегда служили при своих Наставниках, половину времени работая для дома своих родителей, половину – для дома Учителей. Мила начала работать для Наставника в четырнадцать. Она провела бесчисленные часы в комнате с Гелар Гельвин и пудами шерсти, которую чесали, мяли, пряли, из которой ткали, вязали и которую продавали потом. С утра и до вечера юная девушка была занята работой: стиркой, уборкой, готовкой еды, поддержанием огня и выпасом скота.

Мила любила уже тогда четверги, потому что именно на четыре часа пополудни – сразу после начала молитвы – она шла убирать комнаты Хмеля Гельвин.

Был четверг, молитва еще звучала над Лерне Анси, и Мила разглаживала складки на постели Наставника. Из зарешеченного окна открывался вид на солнечный внутренний дворик. Мила лишь недавно начала носить длинное покрывало, и часто любовалась им, играя с тканью перед отражением в стекле или зеркале…

Мила закрыла глаза, и отправилась в страну воспоминаний.

========== Судьи ==========

Хмель помнил тот день. Помнил отрывочно – первый раз он увидел свою ученицу и понял, что девочка выросла, и ничего от ребенка в ней больше нет – детство ее закончилось бесследно. Он стоял в арке внутреннего дворика, смотрел на залитую солнцем комнату – маленький уголок для уединения, служивший также домашней молельной. В ослепительном белом цвете замерла Мила.

Солнце било в глаза, и Хмель видел ее силуэт, расплывчато-мерцающий, когда она морщила нос, чесала голову, еще не отвыкшая от этой простой привычки, и то и дело поправляла непривычное покрывало на голове, стараясь вернуть его на положенное место, двигая плечами.

Хмель подошел ближе, не зная сам, что заставляет его стоять и смотреть, как завороженному, на девушку. Она вздрогнула, услышав скрип половицы, и подняла глаза.

Подняла глаза, улыбнулась, показывая зубы – хотя и считалось это неприличным. Но воспоминания уже путались, отрывочные и непонятные. Вместо того памятного дня Хмель Гельвин мог вспоминать только свое прощание с Милой на стенах Элдойра.

Милу хотелось бы обнять еще раз. Эта мысль преследовала Хмеля Гельвин, как только он закрывал глаза, чтобы утром с рассветом подняться на ноги, после сна, но не спавшим всю ночь. «Я позволил себе думать о ней, как о женщине, которая может быть моей, – размышлял он, стараясь настроиться с утра, – я позволил затмить низким страстям мой разум. И… как сладостно было бы повторить!».

Если поход вносил хоть какое-то подобие разнообразия в военную повседневность, то стояние лагерем на границе напрочь разнообразие убивало. С утра и до вечера это был изнурительный труд и обездвиживающее безделье одновременно. Если не было никакой тяжелой и грязной работы – больше делать было нечего.

Угнетающее однообразие прерывалось ненадолго приездом вестника или нарочного. Хмель Гельвин против своей воли опять вливался в ту скучную военную жизнь, от которой старательно бежал последние двадцать лет. Он не испытывал к ней отвращения, подобно многим из тех, кто уходил в монастыри, чтобы не становиться только воином. И все же жить в постоянной войне, лишь ради того, чтобы сражаться с чем-либо – с чем угодно – Гельвин не желал.

День за днем и час за часом они убивали время бессмысленной болтовней, курением у костра, непременным издевательством над новичками, и ожиданием следующего обеда, к которому полагалась хорошая порция вина. Хмель же, обязанный вести проповеди, напоминать о молитвах и покаянии, предпочитал с нравоучениями не лезть, и скучал неимоверно.

– Ты забросил старых друзей, – обратился к Хмелю его старый знакомый еще по ополчению, – неужто женился?

– Три раза, и все три раза – на многодетной вдове, – встрял с кислой шуткой второй, – у нашего приятеля есть очень красивая ученица – дочка Ревиара.

– Не надо было тебе с ней целоваться, – добавил кто-то, – сам знаешь, видели трое – видели все.

– Стойте, стойте, братцы! – запротестовал Хмель, – она уже не ученица, во-первых…

Все присутствующие хором загудели «У, это все меняет!». Как сами воины Элдойра признавались, сплетни, злословие и домыслы не зря считались одним из самых распространенных грехов. К тому же, воин, берущий в жены бывшую ученицу, был явлением нередким.

Правда, если подобное выносилось на суд, виновного в соблазне молодой девушки пороли при всем отряде розгами, и потом мало кто рисковал из благонравных горожан отдавать ему дочерей и сыновей в ученики. Хмель Гельвин не раздумывал о своем будущем. Он хорошо знал правила и знал все возможности их нарушить.

– Зря рискуешь, друг мой, – посоветовал Гиэль Хмелю, – Ревиар может открутить тебе голову за такие вольности, хоть и любит тебя.

– Любовь способна сделать глупым каждого, – философски ответил тот. Соратник посмотрел на него с опаской:

– Клянусь, меньше всего ожидал услышать что-нибудь подобное от тебя.

– Конечно, ведь до сих пор я не показал слабости и не терял равновесия.

– И как ты сохраняешь его? Все эти суды, приговоры, племена, скандалы в домах Элдойра – как ты остаешься таким спокойным? – Гиэль грустно покачал головой, – наверное, ты последний из знатных дворян, кого я знаю, кто был бы на это способен…

– У меня остался один герб, и тот без штандарта, Гиэль, – посмеиваясь, ответствовал Хмель, отнимая ладони от лица, – среди дворян мое имя упоминают, только когда вспоминают моих славных предков. И удивляются, узнав, что я жив. Я не замешан в интригах двора.

– Среди воинов тебя знают! – не сдавался Гиэль, – пусть Сахдат и не выносят тебя за твою твердость, воины-кочевники любят тебя.

Сказав это, Гиэль не кривил душой. В самом деле, кочевники уважали и любили Хмеля за его судейство, и особенно – за то, что Хмель не был с ними высокомерен. Ни в поведении, ни в глубине души. Неграмотные, безо всяких званий, штандартов и не имеющие представления о существовании аристократии в понимании Элдойра, кельхиты, руги, сабяне и все племена, населяющие границы, с неудовольствием относились к разделению общества на «благородных» и «простых». Тем более, если благородство не означало даже богатства и порой прилагалось к особам с самыми постыдными привычками и чертами.

– Видит небо, за тобой ни единого проступка… пожалуй, я бы не поверил, услышав о твоем существовании, если бы не знал лично, – утешал Гиэль его и дальше.

– И за этот проступок я мог лишиться всего, и верь мне, если я узнаю, что оскорбил этим ее – я поспешу отказаться от последнего, что имею.

– Ты всегда наказываешь себя строже, чем других. Смилуйся над собой, Гельвин…

Ему было уже поздно искать молодых невест, и никто не стал бы выдавать за него замуж дочерей, зная о бедности его семьи. Военная жизнь не делала скидок: грубели не только руки, и не только шрамы портили лица. Принадлежность к воинскому сословиию означала постоянные походы, бесконечный риск для жизни, и большинство воинов выбирали себе спутниц из воительниц или дочерей воинов. Хмель Гельвин знал слишком хорошо, что происходит с большинством воительниц после замужества – помимо тех, которые оставались вдовами по нескольку раз.

Но самой главной чертой всего военного сословия была бедность.

Хмель Гельвин за три дня смог понять то, что не осмеливался признать прежние годы. Он был безмолвно и безнадежно влюблен в Милу, дочь Ревиара Смелого и свою ученицу. И привела его к этой мысли ревность. Ядовитая, как укус змеи, ревность к тому неизвестному, кто осмелился просить у Ревиара разрешения свататься за Милу.

И кому в ответ Ревиар – а еще лучший друг! – с ходу дал свое согласие.

Дружины вновь объезжали занятые земли, и ни одна деревня, ни одно село не вышло возражать. Воинство встречали с радостью и приветствиями, что самим всадникам радости не приносило: постоянное напряжение делало их нервными и злыми, и злость нуждалась во враге. Все чаще время сводилось к потасовкам, разборкам и иной раз дракам – между собой.

«Парадокс, – отметил Хмель и вознамерился однажды записать свою мысль, – чем больше нас собирается, тем больше всем нужно руководство, и тем меньше мы стараемся соблюсти хотя бы половину собственных законов». В мирное время живущие на своих землях, все больше землевладельцев отправляли в войско сыновей, а то и уходили сами, оставляя на пороге плачущих женщин и детей. Мало кто из них интересовался уставом, предпочитая собственные представления о справедливости. Теперь два раза в день Гельвин обязан был вести «Толкования законов», чтобы напомнить устав главной силе королевства. Это занятие выводило его из себя с завидной регулярностью.

– Что неясно в изложении закона о примирении? – с отчаянной надеждой не услышать ни вопроса, закончил он, – славу Закону всего, с мудростью…

– Это я не понял, – прервал его голос откуда-то из группы рассевшихся по траве всадников, – приданое не брать, откуп не брать, а как мировой суд? Откупаться за вину требовать не вправе? А то у меня сосед один…

Хмель стиснул зубы. Законы добрососедства хуже всего принимались воинским сословием.

– Милосерднее будет не брать, – пояснил он, – близкий нам – ближайший, и не надо любить на расстоянии, ведь важнее любить вблизи.

– Погоди, дядя, – на редкость громогласно произнес молодой мужчина из сидевших под грушей, – то есть, если мой сосед держит скотный двор, поганых свиней, и каждое, эрухти, утро метит на свой агтуил собачий манер мой забор, я и к нему должен проявить, эрухти, милосердие?

Гельвин аккуратно сложил свитки. «Прямой наезд» – так он назвал бы эту ситуацию. Он откашлялся, расправляя рукава.

– Кстати, о сквернословии…

«Толкования Законов» с треском провалились во всех без исключения уроках. Из «Толкований» новое все же вынесли и всадники, и воеводы: ворожей для пущего устрашения врага можно вешать по деревьям вдоль дорог, бить законных супруг прилюдно запрещено, особенно в военное время, а в остальном – рядом всегда найдется проповедник. Хмель был именно им для воинов Элдойра, больше половины из которых читали с трудом, писали с ужасающими ошибками и представления не имели об укладе правильной и праведной жизни. Другая же половина прекрасно обходилась и без этих умений.

Однако в обхождении почти каждый представитель народа оставался самым приветливым, вежливым и мягким собеседником и другом, самым тонким ценителем яств и напитков, и даже воин, сняв кольчугу и отложив оружие, становился мягче.

– Дни войны, – вздохнул Фиорен, наблюдая, как двух его соратников колотят палками за драку, – вчерашний благородный сидит в одежде своего слуги, а продажные танцовщицы становятся женами почтенных отцов. А за убийство наказывают мягче, чем за пьянство!

– Все стало возможным, мой друг, дерзай, – отвечал ему Гельвин, улыбаясь, – ты думал открыть свое дело или обучиться ремеслу?

– Моя жена хорошо шьет, и я хочу открыть мастерскую. Невестка вот-вот родит, если уже не родила – можно приучить к делу и ее. Да и мне стоит чему-то выучиться.

– Ты намерен оставить воинское дело? – удивился Хмель. Фиорен нахмурился.

– Я был Наставником почти двадцать пять лет. Ты сам знаешь, это тяжкое бремя. Ты принадлежишь к какому-нибудь ордену?

– Нет.

– Я был в Обществе Итайи, и до последнего года мы получали жалование.

– И все же ты ушел.

Фиорен кивнул и пристально посмотрел в круг, куда уже вышли следующие провинившиеся, чтобы выслушать приговор.

– Я не доверяю никому, кто провозглашает себя «обществом», «партией» или «орденом», – осторожно высказался Гельвин, – для воина достаточно выполнять то, в чем он не сомневается, избегать порицательного и распространять знание.

– А ты в это веришь.

– Как можно наставлять в том, во что сам не веришь? – удивился Хмель. Фиорен опустил плечи.

– Гельвин! Да ты фанатик. Аммияр.

– Насмешил…

«Аммияр». Слово, которое в свой адрес Хмель Гельвин слышал нередко. Возможно, в прежние времена его значение еще не изменилось – «тот, кто стремится к победе любой ценой», однако теперь его употребляли, лишь чтобы подчеркнуть чей-то неукротимый нрав и беспрекословное подчинение законам веры.

Хмель еще помнил свое детство: огромные колонны приемного зала в заметно обветшавшем без достаточного ухода, доме деда, библиотеку, внутренний двор с фонтаном, построенным на месте когда-то пробившегося родника. В библиотеке на потолке расцветали золотом, багрянцем и малахитовыми сполохами искусные мозаики, рассказывающие о победе Тиаканы над Приморьем. По вечерам в зале проводили тренировки ученики дяди, а по четвергам все они, нарядившись в подобающие воинам одежды, шли в Школу, где проходили общие собрания, и где под высокими сводами клубился загадочный синий сумрак.

Но вовсе не воспоминания детства вели Гельвина вперед; он и сам не мог сказать, что именно. Глядя на полуразрушенные улицы Элдойра, он видел будущее, представляя, как возводятся вновь, и становятся краше, чем были, храмы, молельни, библиотека, общественные купальни и школы…

И даже грязь походов, кровь врагов и друзей и постоянный голод и нищенские отрепья вместо когда-то блистающих штандартов не могли изменить этой веры. Таких воинов среди дружин оставалось немного.

Много раз Гельвин слышал разговоры своих соратников и готов был предаться унынию, но чаще он улыбался некоторой наивной мудрости, которой опытные и зрелые мужи с удовольствием делились с юношами.

– Дикость и варварство, Кайнат, истинная правда, говорю тебе! – надувшись, словно дикий индюк, вещал рослый северянин из ополчения Крельжа, – переняли ль мы эти ихние обычаи, они ли у нас – кто знает?

– Неверную жену у нас бьют палками во дворе, а у них удавят, – вставил тот самый Кайнат, привлекая проходящих мимо к разговору, – мою попробуй удави, это же еще сзади подойти нужно…

Собрание разразилось смехом, и Хмель усмехнулся в усы про себя.

– И дороги у вас лошади?

– Да ты умер бы. Десять серебряных гривен. Я купил кобылу, не на Дружке же пахать.

Дружок – рослый, крепкий, и очевидно, избалованный и ухоженный гнедой жеребец, всхрапнул, косясь из-под челки на хозяина.

– А куда свою рыжую дел? – полюбопытствовал какой-то земляк с другого края кострища.

– За дочкой дал, – вздохнул разорившийся на приданом северянин, – сам знаешь, дитю как не помочь. Зять путевый, сам себе, сам нам. Но по молодости ничего не нажил.

– А кто нажил по старости? – демонстративно хлопая по поясу, на котором ничего, кроме оружия, не было, ответил Кайнат.

Все вновь рассмеялись. Они много веселились. Немного посетовали на постоянно растущий объем приданого – нигде, конечно, минимальный и максимальный размер закреплен не был, и даже порицалось заваливать зятьёв излишками имущества. Однако же на деле никто не желал прослыть скупее соседа или приятеля, и приданое нередко подкашивало благосостояние даже крупных семей.

– Наш мастер-лорд, – вступил Гиэль, лениво вытягиваясь на траве, – за дочерью дал деревню, в пятнадцать дворов, семь лошадей, отару в пятьдесят голов, а сколько снеди перевезли – на весь век запаса.

– Это Сартолович-то? Теперь ходит, побирается.

– У него дочь одна, другой раз не разорится.

– У великого полководца Смелого тоже одна дочь. Но я слышал, он дает приданое золотом.

Внутри Гельвина что-то привычно подобралось к сердцу, и застыло в напряженном ожидании.

– Кто? – голос Гельвина прорвался сквозь гул всех прочих голосов так быстро, что он даже не успел подумать, прежде чем сам себя услышал.

Ответ радости не принес.

– Регельдан, – и Хмель вздрогнул: он сжал зубы настолько сильно, что прикусил кончик языка до крови.

За одно мгновение перед взглядом Наставника пронеслась бесконечная цепь возможностей любым способом разорвать помолвку. Ни один способ не был допустим, ни один нельзя было назвать законным.

«Регельдан честолюбив, – думал Хмель, чувствуя приближение головной боли, – он знал, с кем искать возможности породниться». Неплохо зная обычаи сословия, Гельвин не мог не содрогаться от отвращения и злобы. Сдерживать чувства больше не получалось. Внезапное чувство, свежее и сильное, сметало броню спокойствия, равновесие восстановить было невозможно.

– Зверобою заварю, – сочувственно кивнул Хмелю знакомый соратник, – сразу видно, кто из жрецов при храме: только у тех, кто много читает, бывает мигрень.

– Это наследственное от отца, – пробормотал Наставник, – раз-два в год, не чаще.

– Какая неприятность, – цокнул языком наемник Суэль, – должно быть, это здорово огорчает тебя, мастер, даже если приходит редко.

– Меня больше огорчает… – начал было Хмель, и в этот миг раздался тревожный звук рога.

Казалось, все вокруг замерло, прислушиваясь к трубному звуку. Воины застыли, не издавая ни звука. Гельвин знал выражения их лиц: сосредоточенные, взволнованные, напряженные, удивленные. Среди них не должно было быть лишь испуганных.

Настало мгновение тишины. Никто не шелохнулся. Кайнат, жевавший кусок хлеба, нервно сглотнул. Спустя бесконечно долгие минуты зов рога повторился, и все вокруг пришло в движение: воины сорвались разом со своих мест еще до того, как знаменосец громко закричал:

– В защиту! К оружию! К оружию! Виден враг!

***

Верен, сын Эйры, никогда не отличался добродушием. Зная за ним страсть к наживе и отсутствие всякой сентиментальности, теперь вожак Илидар боялся за него.

Верен отличался от старшего сородича. В стане волков не было более язвительного, циничного и жестокого волка. Он был одного с Илидаром поколения, и в долгих кровопролитных войнах уцелел, заработав к сорока восьми годам множество шрамов, недолеченных болезней, ноющих старых ран.

Он чуть прихрамывал в дождливую погоду, но обычно это было малозаметно. Несколько лет назад оборотень получил серьезную рану левого бедра, и едва не лишился ноги – с той самой поры его прозвище пополнилось эпитетом «Старый», а молодые воины стали мечтать на него походить.

Любого другого к его годам перенесенные ранения убили бы, но Верен лишь озлобился на мир в достаточной степени, чтобы научиться с ним хорошо сражаться.

С Латаленой пережитое оказалось бессмысленным, а богатый опыт – ничтожным.

– Братец, – похлопал по спине Илидар своего друга, – остроухая меня порадовала. А ты – дурак.

– Не смешно, – тихо порычал в ответ Верен и рухнул на лавку, схватившись за виски, – у меня болит голова. И нога тоже болит. И спина.

– Если из-за тебя мне придется воевать с Кослем, я с тебя потом спрошу по своей привычке, – развеселился царь оборотней, дружелюбно улыбаясь, – но по мне, может, в самом деле, это знак для союза? С какого толка мы встанем под белые стены, если просто так уйдем?

– Уйди сам, Илидар, – мрачно произнес Верен, – чтобы я повесился в одиночестве.

– Верен.

– Можешь налить мне водки? У тебя еще оставалась привозная, мне правда больно…

– Ты знаешь, что я тебе скажу.

Оборотень не повернулся к собрату лицом. Верен был задумчив, и задумчивость это была нехорошая. Затем Верен поднял свою правую руку и сжал пальцы перед глазами, затем медленно их разжал и снова посмотрел вдаль.

– Тебе сорок восемь, – сказал Илидар, и развел руками, – сколько лет ты еще будешь жив? Старые раны даже на нас заживают с трудом и долго. Поживи уже для себя. Только оставь эту женщину; не бери больше ее добром или силой; она не станет мирной. Случайностей не бывает; я верю знакам.

Верен ударил кулаком в стену. Илидар Одноглазый привык к подобному выражению гнева и бессилия и даже не вздрогнул. Он знал, что говорит правду.

– Портишь мне договор! Не дают покоя собственные трофеи, – ворчливо сообщил Илидар, не отставая от Верена ни на шаг, когда тот шел, чуть прихрамывая, – так-то…

– Ты думаешь, я из жадности? – с ходу завелся Верен, но его вожак зарычал в ответ, и пришлось успокоиться.

Илидар выслушал сумрачные соображения брата – большей частью бранные – по поводу колдовства, глубоких, как черная ночь, глаз, острых ушей и демонов, обитающих в них. С трудом удалось великому князю успокоить своего друга. Подумав, большак решился применить старый, народный способ борьбы с обольщением.

Он притворно оплевал по обе стороны голову друга, воззвал ко Всевышнему, к добрым духам леса, праведным предкам, и торжественно встряхнул Верена за плечи.

– Очнись, брат, очнись! – серьезно сказал он, – колдунья она, кто бы спорил, но разве ты не должен быть сильнее? Подумаешь, подослали красивую – отвернись, да и не смотри.

– Но не слушать нельзя.

С этим Илидар волей-неволей был согласен.

– Что, прямо так и добром взял? – полюбопытствовал он, – что ж ты, дурак, брехать налево-направо побежал?

– Я тебе одному сказал, брат. Просто, чтоб ты знал.

– Будет, я же шучу. Эх, ты! – Илидар уже слегка подвывал, словно в тоске, – морочит всякая баба голову нам, честным волкам. Ты бы лучше думал о деньгах. Деньги – как ни крути – всем нужны.

– Наймешься, вожак?

Илидар прищурился уцелевшим глазом. Верен знал это выражение его лица.

– Нас мало будет. Нужно еще кого-то найти из вожаков. Дело серьезное, хоть и прибыльное. Будешь говорить от моего имени.

Верен услышал остальные слова в спину, но был слишком честен с собой, чтобы спорить:

– Хотя тебе денег в этот раз никто и не посулит: незачем.

Встав перед необходимостью найти несколько дружин оборотней, готовых наняться в Элдойр, Верен воспользовался испытанным методом, наполовину состоявшим из обмана, наполовину – из искренности.

Всего-то и потребовалось – объехать наиболее крупные укрепления западных дружин, и убедить главарей, что именно их стая способна переломить ход схватки за Элдойр.

Первым он навестил Мирволка. Живущий чуть в отдалении от прочих собратьев, он занимал со своими волками Серебряные Холмы, промышлял в основном наемничеством, после того, как убедил торговцев серебром, что выгоднее нанимать волков-соседей, чем от них же обороняться. Мирволк жил скромно, но скромность его скрывала большие достижения: в его ведении находилась каторга, и он рискнул даже в эти непростые годы распахивать под рожь и ячмень новые территории. Верен слышал об успехах вожака, но слышать и видеть – разные вещи.

Увидев же преобразившиеся Холмы, он был восхищен. Последний раз он навещал здешние места лет семь назад, и тогда ничем, кроме мокрого леса, они похвастаться не могли. Теперь же на полях с колосящимися хлебами трудились, не разгибая спин, крестьяне – как раз наставала пора жатвы на севере.