Текст книги "Дни войны (СИ)"

Автор книги: Гайя-А

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

– А служил?

– Почитай, два месяца. Неплохо, если не считать последних двух недель. Кормили хорошо. На обед мяса, с костью, с мозгом, жирного даже, бывало. Потом картошка. Два или три раза была рыба на обед. Вино старое.

– А хлеб хороший был?

– Погоди ты, я не дошел еще. Была еще пшеничная…

Чавкая, прямо над Хмелем – или, точнее, в стороне, (окружащие предметы и звуки постепенно возвращались в прежде обесцвеченный мир), – неспешно вели беседу два оборотня. Возможно, их было и больше – кто-то подметал пол в избе, и подкидывал дрова в печь. Хмель не спешил подавать признаки жизни.

«Нога. Не чувствую, – холодок снова прошел по телу, – отпилить не могли – я бы умер. Оставили?». Он медленно пошевелил пальцами левой руки, подождал, пока кровь вернется в них, неловко нашел двумя пальцами, слегка изогнувшись, левое колено.

Слезы брызнули из глаз от боли – и облегчения; нога была на месте и уже болела – под слоями чистых повязок и бинтов. Если кого-то и тошнило когда-то от радости, то это был именно подобный случай. Гельвин всхлипнул, глотая дымный воздух избы и выгибаясь на своем ложе – оказавшемся покрытым соломой и еще чем-то колючим.

– …А на ужин давали пива, а когда не давали пива – давали хлеба. Нашего давали хлеба, и два раза серого, с овсом.

– А ячменного?

– Раскатал губу! Еще была сельдь в бочках. Два раза. Это что?

– Это остроухий в себя пришел.

…Оборотень по имени Дремуша был уважаемым волком в своей стае. Дружина князя Ярфрида вся знала Дремушу как надежного и верного друга. Он всегда входил в захваченные деревни, веси и замки первым. И он всегда делился добычей.

– Эй, ну как, есть там живые, остались еще? – поинтересовался один из молодых воинов у Дремуши, который вошел в бывшую тюрьму харрумов, – может, кто из полукровок?

Дремуша почесал бороду, потом затылок. Сплюнул. Притопнул правой ногой и уже открыл рот, чтобы сказать «Чтоб их кошки съели, нету», как из-под ног его раздался тихий вздох.

– О как! – пожал плечами волк и щедро выругался, – остроухий! Живой! Да ты посмотри! Их тут еще есть!

Хмель Гельвин не пришел в себя ни в Живнице, ни в Падубах, ни на одном перевале не смог восстановить сознание. В первый раз он очнулся лишь в селе Катлия, где разместились несколько небольших групп повстанческих отрядов. Катлия располагалась уже на Сумгурском тракте – почти на северо-восточной границе Кунда Лаад.

Дремуша Куцый был верующий честный волк и надеялся, что однажды ему за доброту воздастся. И, хотя ему ничего не стоило бы проигнорировать раненных пленников, оборотень позаботился о том, чтобы их хотя бы пытались лечить.

– Приходи в себя скорее, остроухий, – заботливо ворчал оборотень, отпаивая горячим вином тяжелораненого, – вон, вся еда обратно идет, гляди-ка, не околей прежде сроку!

И сельские волчицы согласно подвывали, качая головами.

В Беловодье как раз случились выходные: четвертый день недели считался запретным для работы, и обычно народ устраивал гуляния с песнями, хороводами и застольями. Друзья и родственники непременно старались зайти друг к другу в гости под благовидным предлогом, а старшие мужчины совещались, обсуждая намерения на будущее. Однако внезапно, как буря, налетевшая война нарушила привычный безмятежный распорядок жизни. Теперь в четвертый день веселью предавались совсем уж отчаянные любители попойки, и город был опасен. Именно там Дремуша попытался пристроить раненного Гельвина, и попытка эта не увенчалась успехом. Оборотню пришлось вновь взвалить заботу на себя, однако остроухий неожиданно быстро шел на поправку.

Хмель Гельвин был прежде пять раз ранен и ни одного раза – серьезнее сломанного ребра или глубокого пореза. Он даже никогда не болел, разве что простудой, да иной раз по перемене погоды начиналась мигрень. В остальном же Наставник был здоров и крепок.

Медицина у оборотней Беловодья находилась на достаточно высоком по меркам Поднебесья уровне: по крайней мере, лучшим методом лечения оборотни в отличие от людей юга и жителей востока не считали ампутацию и кровопускание. На севере главными врачевателями в больших городах оставались кровопьющие вурдалаки, и их умения ценились весьма дорого. Наставника лечили по старинке – баней с можжевеловыми вениками, настоями трав, крепким вином и заговорами. Как и большинство здоровых мужчин, он выздоравливал лишь от хорошего ухода. Но если бы его раны были чуть-чуть глубже, или случилось заражение крови – скорее всего, он до дома не добрался бы живым.

Божья милость – как называл Гельвин свое известное войску «везение» – не оставила его и на этот раз. Несмотря на рану, остававшуюся безо всякого ухода почти пять дней, волки и их травники смогли остановить заражение и вскрыли гнойную опухоль, и, к тому моменту, когда Гельвин очнулся, он уже шел на поправку.

Встать мужчина смог еще через пять долгих дней, и еще дня три передвигался со значительным трудом даже до поганого ведра – ноги его то и дело подводили. На счастье Хмеля, приютивший его оборотень оказался волком честным, а потому из вещей гостя продал лишь сапоги – и те для того, чтобы оплатить неотложные расходы.

Остальные же выжившие в плену – их было вместе с Гельвином двадцать, но раны восьмерых были близки к смертельным, – разместились в одной из харчевен, которую для своих нужд, не особо стесняясь, отобрал у хозяев Ярфрид. Здесь же размещались трофеи дружинников, часть арсенала, и штаб.

Никогда прежде Хмель не оказывался посреди такой откровенной, нескрываемой, безнадежной нищеты. И это была не чистенькая, опрятная бедность, не скромность иных городских мещан и не военный аскетизм. Идя по селу, мужчина с ужасом, от которого замирало сердце, видел, что же оставила после себя уходящая на запад армия. Здесь было все. Перепроданные в рабство несколько раз женщины, еще вчера бывшие не последними горожанками на востоке; искалеченные войной солдаты и ополченцы, недобитые лишь за свое умение читать или писать; дорогие мастера и ремесленники, что выжили после падения городов в Железногорье.

Но он не рискнул задержаться перед рядами пленных, лежавших лицами вниз на разъезженной дороге.

– Куда их? – с серьезностью спрашивал вполголоса еще совсем юный ополченец своего командира. Тот нервно заозирался, комкая в перевязанной ладони лист лопуха. Увидев Хмеля, ехидно перемигнулся с ним, словно узнав старого знакомого. Затем отмахнулся и сплюнул через плечо:

– Кончай их, парень… самим жрать нечего.

Ничуть не выказав удивления, паренек вытащил из ножен свой длинный кинжал, пару раз взмахнул им, привычно проверяя балансировку, и с коротким вздохом легкой скуки склонился над южанином. Его соратники сделали то же.

Быстро, переговариваясь между собой, посмеиваясь тихо над забавой чьей-то агонии, они принялись резать пленных.

Гельвин, глядя на картину, словно в тумане, мысленно дописал под ней: «Позор и смерть Элдойра», потом, подумав, подошел ближе. Остальные не выказали никакого удивления, не приветствовали сородича, и вообще на его присутствие никак не отреагировали.

– Э, хей э са! Руки убери, зараза! – прикрикнул на одного из пленных убийца, – смотри-ка, боится!

– Не смей! Не надо! – голосил пленник, извиваясь и хватаясь за горло, – собачьи дети!..

– Мать твоя собачья дочь, ублюдок! Тьфу, обделался, ты глянь. Такую-то тварь и резать противно… шакала отребье, Гани, может, ты?

– Не-а, – лениво ответствовал Гани, и сплюнул, – не имею желания. Вито! Ты ли?

– Иди ж ты туда и растуда, твою-то душу налево и направо, Гани. Я не дотронусь до пакости.

– Я не хочу умирать! – голосил тем временем пленник, отчаянно пытаясь уползти – и зная, что уползти не удастся.

Терпение одного из воинов, сновавших над уже коченевшими телами, кончилось, и он, проходя мимо, легко наклонился, быстро провел по горлу пленника ножом и преспокойно проделал то же движение еще ровно тридцать шесть раз – быстро, хладнокровно, практически ювелирно, по-изощренному красиво.

Хмель чувствовал, как перед глазами плывет. Все смешивалось – серая хмарь неба, горелые бревна изб, жалкая рванина, вместо стяга – и алая река крови, еще теплая – от нее даже пар шел в предрассветном холоде.

Никогда прежде голод и ужасы войны не представали перед воином так явно, возможно, причиной этого было еще и то, что он остался один, слаб, безоружен и беспомощен. И еще он видел, что, несмотря на все брошенные против врага силы, армия отступает – Беловодье и Приозерье сгорели в пламени войны, и остались только тлеющие угли.

Случайно довелось участвовать Гельвину в агонии одного небольшого села, но этих нескольких дней он никогда уже не мог забыть. Беспамятство от тяжелых ранений и постоянный ужас, мгновения просветления и снова тяжелый сон – вот, что запомнил Хмель из своего нахождения в Катлии.

Как и любая армия, отступающая после поражения, армия ополчения выглядела не лучшим образом, да и превратилась скорее в сообщество голодных мародеров. Прошло всего несколько дней – а там, где проходили войска, не оставалось больше ничего, ни еды, ни чистой воды, ни мужчин – всех, кто мог держать в руках хоть мотыгу, направляли на защиту Приозерья, а лучших воинов – в Кунда Лаад, в Элдойр.

– Вот ведь набрали вояк, – плевался Дремуша, радуясь возможности предстать перед знатным эдельхином умным собеседником, – скоро кормить нечем будет даже и простых крестьян. Поди-ка, сытая же зима нам предстоит, когда от холопа до княжьей рати все биться уйдут.

– Война некоторым городам пошла на пользу, – Хмель вымученно улыбнулся, – например, Руднянск. Или все Железногорье, Велегож, например.

– Сам там бывал раз, – тут же похвалился волк, – когда станешь здоров, и когда война закончится – приезжай туда, посмотри. Ты ж там не был? Сколько тебе лет вообще?

Волк потянул носом, и прищурился. Наслышанный о долголетии остроухих, он не хотел ошибиться в подсчетах – ему нравилось представать перед собеседником хоть в чем-то превосходящим его. Однако Хмель и без того знал, сколько глубоко прозрение волчьего чутья.

– Шестьдесят восемь, – сообщил он, – но нет, нет, Дремуша, прошу тебя, не кланяйся!

Оборотень икнул. Возможно, от удивления.

– Но ты не стар, и не похоже, что в возрасте, – сообщил он после минутного раздумия, скрещивая ноги, – правду говорят – вы живете долго?

– Долго. Много дольше.

– Тогда где остальные твои ровесники? И где те, кто старше тебя?

– Они есть, но их… не слишком много.

Гельвин не желал произносить ни слова о войне, уносившей больше жизней, чем болезни, голод, несчастные случаи или колдовство. Но Дремуша понял это и без него. Он с видом превосходства откинулся назад, и – Хмель вздрогнул – почесал ухо лапой, которая затем на глазах преобразилась в обычную, не самую чистую, ступню.

– Если бы вы не убивали друг друга, вас было бы слишком много, – подумав, высказался оборотень, – Бог свидетель, мне было жалко тебя, когда мы нашли вас в захваченных пещерах, но сейчас мне жалко тебя еще больше, братец! Может быть, если много молиться, то однажды вы станете менее кровожадны друг к другу и сможете уважать вожака и право стаи; и перестанете тратить свой разум на новые способы убийства и разврата…

Гельвин не мог назвать дня, когда кто-то высказался бы так близко к его собственным мыслям; но если в его устах, как Хранителя, это прозвучало бы прямым оскорблением всех древних законов и устоев, то волк говорил, как думал и нисколько того не смущался.

И был прав.

– Пора нам, – обратился Дремуша к Гельвину с некоторым сожалением, – прости, коли что не так… вожак велел: отступаем. Мы на восток, а вы бегите… кто сможет – в Предгорье. Дня три, может, есть.

– Моя благодарность… – начал было Хмель, но оборотень замахал руками, затряс густой бородой:

– Ой, не говори! Не говори! Сочтемся на этом ли свете, либо на том. Помни добро Дремуши Куцого и молись за него. Не я продавал тебе жизнь, не мне и цену знать.

– Могу я попросить тебя еще об одном одолжении, брат? – спросил Хмель, – я напишу письмо; просто передай его кому-нибудь из моего народа, кому угодно, кто направляется в Элдойр. Любому воину.

Потратив около получаса и найдя лишь небольшой клочок бумаги, Гельвин все же написал письмо, поспешил приложить к нему печать воеводы – на нее он не мог смотреть без горькой усмешки – и отправить.

Волки покидали Приозерье; и отступление, хоть и было продуманным, оставалось отступлением. Оно значило потерю еще пятнадцати верст границы, и сжимавшееся кольцо вокруг Элдойра. Из отряда Гельвина выжило двенадцать воинов, примерно столько же было найдено дружинами Ярфрида в Беловодье. Немногочисленные воины, чудом уцелевшие в схватках, потянулись в Предгорье.

На пути назад к Элдойру их ждала, как и всегда, все та же война.

***

– Десятник Тейма приказывает, десятка! Слушай мою команду!

– Есть! – гаркнули хором девушки.

– От южной стены до Салебского тракта – копаем траншеи! Высота в полтора роста! Три кольца обороны! За мной бегом марш! Выполнять!

Хриплые вопли десятников доносились отовсюду по улицам Элдойра. Мила, увидев знаменитую Стену Кочевников, удивилась – еще несколько часов назад у южной стены царила атмосфера мирного быта земледельцев, и грустные волы волокли телеги с первыми тыквами с пашен. Сейчас же столбами вздымалась пыль, а от пашни не осталось и следа – несколько сотен воинов, то запевая песни, то бранясь, расширяли рвы, копали траншеи, устанавливали в окопах колья.

Взять в руки лопату было делом уже привычным – даже кровавые мозоли не болели, хотя ладони растрескались под перчатками, и покрылись въевшейся рыжей пылью. Над десятками расхаживали мастера, подбадривающие в меру своего понимания слишком медлительных, иной раз ударами и тычками.

По сравнению с другими обязанностями воительниц, эта Миле показалась едва ли не отдыхом.

«В конце концов, здесь нет вздувшихся трупов, нет угрозы быть подстреленными, и кормят два раза в день. А я, ко всему, могу рассчитывать на ужин в шатре отца». Большинство призванных воительниц, очевидно, придерживались такой же позиции и даже не открывали ртов. Возможно, дело осложнялось тем, что у большинства разговорными языками были слишком далекие друг от друга диалекты.

– Замужем, сестра? – спросила одна Милу, и девушка поперхнулась.

– А похоже?

– Заткнулись! Копаем!

– Есть, мастер Тейма. А ты? – тихо обратилась Мила к соседке, не прекращая работать лопатой.

– Вдова. Второй раз, – почти шепотом пробормотала незнакомка, – я из Ибера. Ты из Руги?

– Из Кельхи.

– Ого. Далековато. Сирота? Звание? Хотела славы? Избегаешь каторги?

На этот раз Тейма не была настроена миловать: удар пришелся уроженке Ибера по затылку.

– Заткнули свои пасти, сучонки! Шевелите задницами резче! А чтобы не болтать без дела, поём песни, агтуи яр! С душой, агтуи яр! С энтузиазмом, ульгер эрух!

«Ненавижу. Просто ненавижу. Никогда больше в жизни не смогу слышать ни одну из этих песен без рвотного позыва». Но, продолжая мерно взмахивать лопатой под окриками Теймы и соседних десятников – а их было много, очень много – Мила понимала смысл происходящего.

«Мы должны быть злые, очень злые. Злиться на своих нам осталось недолго – очень скоро начнется осада, и тогда единственный шанс устоять – это быть злее противника».

Их было много, призванных воинов, вокруг Элдойра и внутри. Молодые и очень молодые, малоопытные и совершенно неопытные – и все одинаково злые, изможденные и уставшие. От бесконечных криков, приказов и угроз они быстро впадали в специфическое состояние отупения и покорности командованию. Все, что у них было, это однообразная работа, которой не было видно конца. На эмоции, страх, надежды и планы не оставалось времени и сил.

Они не успевали ни познакомиться друг с другом, ни стать приятелями, а знакомые лица быстро сменялись незнакомыми. Единственное, что неизменно наличествовало – это бесконечные призывы на обязательные молитвы, построения, наказания и ругань. Ее было вполне достаточно, чтобы снизить нужду в переводчиках до минимума.

Порядки Школы, как и говорил Гельвин, мало что имели общего с тем, для чего, собственно, воины были нужны.

«Где же ты, Учитель? Что ты испытываешь сейчас? Каково тебе на этой войне? Почему об этом я не задумывалась раньше?».

– Десятка! Слушай мою команду!

Когда Мила вставала на ноги, ее шатало из стороны в сторону, бросало то вправо, то влево, как и ее подруг.

– Десятка! Вольно!

Этого девушка не ожидала.

– Что? – переспросила она, и Тейма заорала ей почти в ухо:

– Гуляй, твою душу! Десятка! Вольные сутки!

…Мила проснулась, уже когда отец сворачивал карту, и аккуратно размещал по ножнам все свои кинжалы. Переброска началась. Пыль, поднятая сотнями и тысячами пар сапог, вздымалась над городом в высокий столб; за пределами стен там, где проходила армия, дорога погружалась в грязь не ниже, чем на пол-локтя. В один день Элдойр начал готовиться к осаде, пока еще не слишком спешно; домовладельцы расчищали позабытые погреба и укрытия, водоносы заколачивали колодцы, оставляя в доступности лишь охраняемые родники, а прямо со стен города можно было увидеть его защитников – многие, многие тысячи их.

И Мила, и ее отец оставались в черте города, время от времени полководец поднимался на стены, откуда мог хорошо видеть низину, и то, насколько успешно соблюдают его воины построение. Милу знобило, и она не была уверена, что причиной этого был холод и пронизывающий ветер. Последние вести от отрядов, ушедших на северные заставы, задерживались вновь, и только и было известно, что столкновение с врагом все же произошло. Мила не могла спать.

«Пожалуйста, не забирай его, – молилась она по ночам, вместо того, чтобы спать, как велел рассудок, – не забирай его у меня, Господи. Он ближе мне, чем мой отец, и чем кто-либо еще; оставь его мне, и я буду лучшей, послушнейшей, самой покорной и кроткой прислужницей его».

Последние вестники от оборотней все прибывали, и встречать их сбежался почти весь город. Каждый спешил спросить известий о родственнике или друге. Возникла давка, послышалась грубая брань и пронзительный женский визг. Уже раздавались крики отчаяния и горя, и Мила поежилась под вуалью – совершенно прозрачной и тонкой. Рядом метались, завывая и колотя себя руками по лицам, новые вдовы и сироты. Женщины Элдойра в вопросах причитания по покойнику превосходили всех прочих своих сестер.

Для южанок же вдовство было позором несмываемым, столь страшным, что множество их в прошлом предпочитали самоубийство над едва остывшим телом супруга. Мила вновь передернула плечами, увидев пестрые покрывала уроженок Мирмендела в толпе стонущих плакальщиц. Вне всякого сомнения, уже к вечеру камни у запретных капищ на западных отрогах ущелий обагрятся чьей-то кровью; и хотя старые обряды даже самым ярым приверженцам обычаев Юга были запрещены, с этим мало кто считался.

Поговаривали, впрочем, что Ильмар Элдар не велел строго наказывать семьи вдов-самоубийц: ведь во время осады их надо было чем-то кормить, и лишние рты только мешали. Правда, слух этот передавали друг другу шепотом.

Толчея, неразбериха, горестные возгласы язычниц и стоны плакальщиц, тихие, опасливые приветствия тех, чьи любимые вернулись невредимыми, и звонкие, чересчур звонкие призывы к молитве с северных стен… «Хмель Гельвин, вернись сегодня или завтра, – молилась Мила, глядя на северные ворота, – вернись, пока я не сошла с ума!».

***

Возвращение Летящего Элдар в Элдойр прошло тихо. Собственно, вернулся только Инарест из Предгорья, передавший срочное прошение – приветствовать в рядах ополчения Элдойра драконов.

На этот вызов выехал сам Ниротиль Лиоттиэль. Полководцы понимали, что появление ящеров над белым городом не останется незамеченным наблюдателями противников. Но в ущелье воеводу ждало определенного рода разочарование. Он рассчитывал узнать, что хотя бы два десятка опытных крылатых бойцов прервали свой обычай земного нейтралитета. А обнаружил горстку молодёжи, рассчитывавшей слегка подзаработать, о чем они тут же поспешили сообщить.

– Совершеннейшее безумие, – прокомментировал воевода Ниротиль, скептически разглядывая вернувшихся с Запада соратников Летящего – среди которых теперь также наличествовали пять молодых драконов, – и что ты от меня хочешь, юный мой друг?

Летящий сглотнул. Чего он, собственно, добивался?

– Ну, это ведь драконы, – торопливо заговорил он, стараясь изложить свои соображения в краткой форме, – они могут летать, и быть нам подмогой с…

– Как ты сказал, это называется? – игнорируя юношу, спросил Ниротиль Пипса. Дракон приосанился.

– Авиация.

– Так-так. Никогда не получал арбалетный снаряд в брюхо, авиация?

Дракон надулся, и выпустил несколько струек дыма в разные стороны, пыхтя и сопя. Над ними разворачивались и летали другие драконы, где-то, судя по реву, веселилась целая стая. Вопреки ожиданиям, хохот ящеров был слышен даже сквозь шум ветра.

– Чтобы пробить броню, надо еще хорошо прицелиться, – слегка высокомерно сообщил Арно. Воевода оценивающе окинул взглядом ящеров.

– А есть у вас броня? Не особо рассчитывай на свои чешуйки, крылатый юнец. И сколько мне будет стоить ваше вмешательство? – живо осведомился Ниротиль. Пипс икнул, и переглянулся с братом и Молнией.

Летящий осознал, что начинает немного ревновать драконов к подруге.

– Двести в день, – повоевав немного с собственной алчностью, пробормотал Пипс, – и я хочу долю от…

– Сто, – ответил тут же воевода Лиоттиэль, – и ни грошом больше.

– Помилуй, ты оставляешь мое гнездо пустым и голодным!

– Сто двадцать!

– Драконов не водилось в твоих предках? – убито прошипел Арно, но его старший брат не сдавался:

– Меньше, чем за сто восемьдесят, я не расправлю и одного крыла!

– Сто пятьдесят – и ты расправишь оба, никаких инспекций груза, – торжествующе сообщил Ниротиль, – и это мое последнее слово.

Драконы остались довольны торгом; это можно было определить по их нетерпеливо бьющим о землю хвостам. Пыль стояла столбом.

«Если бы также я торговался за свой трон…если бы я знал, что так можно торговаться! – думал Летящий, стараясь усилием воли не думать о том, что впереди ждет весь белый город, когда станет известен его договор с владыкой Иссиэлем, – и все же не могу, не смею торговаться… только не теперь и не сейчас. Нет такого трона, который бы стоил жизни всему народу».

«Идеалист, – сказал в его голове голос, в котором Летящий с трудом узнал голос Оракула Элдар, и понять не мог, как он мог зазвучать так ясно, – нет такого народа, который не стоил бы нашей войны».

========== Полные надежд ==========

Ревиар Смелый кусал губы, надеясь, что проснется, и только что услышанное окажется сном.

– Не говори моей дочери, – было первое, что он смог произнести, и выдохнул, – если это правда, надо ждать подтверждения. Как он погиб?

– Очень хорошо, мой повелитель, – бесстрастно поклонился Первоцвет, – защищал заставу в Кунда Лаад, и пал смертью мученика вместе с остальными двумястами…

– Чтоб им сгинуть, бесовым выродкам! – возопил, не в состоянии сдержаться, полководец, – хорошей смерти не бывает, и не бывать ей никогда. Уйди!

Первоцвет грустно вздохнул, выказывая сочувствие. Он оставил Ревиара одного. Постояв немного, полководец твердой походкой направился к своему столу, и поставил перед собой бутылку красного вина из Заснеженья, подаренную Брельдаром.

Но пить тут же расхотелось. Ревиар бессознательно смахнул кубок со стола, и затуманенными глазами следил, как красное вино расползается по дощатому полу.

Весь север Кунда Лаад был потерян. Дорога на Беловодье окончательно под властью Союза. Лучший друг оказался на этот раз в списке погибших. Это, конечно, был не окончательный приговор, но близкий к нему. Полководец запустил руки в волосы и взъерошил их. Как ни старался он отвлечься от того, что происходило в его душе, это ему не удавалось.

Он и Гельвин. Вместе на ристалищах Торденгерта тридцать лет назад. Одинаково упрямые в воинском искусстве. Гельвин, читающий стихи о победе белого города. Ревиар, бьющий того, кто стихи эти высмеял. Гельвин, утешающий его после смерти Гильдит – которую никогда не видел в лицо, и лишь под покрывалом издали единожды. Ревиар, за шиворот волочащий мужа Гельсин, и заставивший его работать, чтобы кормить, наконец, растущую семью. Меч Хмеля, отбивший удар, нацеленный в спину полководца. Рука Хмеля, твердо державшая стяг кельхитов в племенном конфликте – он рисковал званием, заступаясь за честь друга. Улыбка из-под мокрых русых усов, когда, после трех дней засады под проливным майским дождем, им все-таки удалось отбить отару тощих овец у Афсар – и от голода в ту весну больше никто не умер…

Он был. И его, наверное, не стало. Вместе с ним на днях обещало сгинуть целое королевство, но сейчас Ревиар с легкостью пожертвовал бы значительной частью королевства, чтобы только повернуть время вспять и никогда не возвращаться в Элдойр.

«Спешно будут суетиться хозяйки подворья, – думалось мужчине, – собирая тризну и вывешивая траурные знамена; занавешивая окна и входы. Много выпьют воины… Как это мало рядом с горем, которое останется после!».

И Мила. Ревиар вздрогнул. Он вовсе забыл о своей дочери в эти минуты.

***

Мила хранила самообладание не хуже полководца, даже когда, вернувшись к отцу, обнаружила дом в траурном облачении. Из соседнего двора – занятого под зерно, сено и иные запасы – доносилось пение.

– Луна над простором степи помнит всё, – дрожал нежный голосок юной кельхитки, – и мне говорят, ты этой луны не видишь…

Мила остановила за локоть одного из ревиарцев отца.

– Кто?

– Учитель Гельвин, сестра. Держись…

Мила сделала несколько шагов и опустилась у корней дерева, росшего во внутреннем дворе. С ветвей его уже начали опадать листья – близилась ранняя в этом году осень. Закрыв глаза, Мила прислушалась к своему оглушенному страшной новостью сердцу.

«Я бы не смогла дышать, если бы он умер. Так я говорила? И все же я дышу».

– Мила?

Девушка открыла глаза. Отец присел возле нее на сложенный плащ. Кельхитка за стеной продолжала томно надрываться:

– Ветер развеял твои поцелуи, следы твои поросли бурьяном и полынью…

– Его… его привезли? – спросила она, чувствуя, как онемели прикушенные губы.

– Его не нашли.

– Значит… – Мила боялась вдохнуть и боялась задохнуться. Ревиар покачал головой. Тени под его глазами стали жестче.

– Значит, собаки или лесные кабаны.

– Но в прошлый раз…

– Иди, – оборвал ее отец, глядя в землю, – отошли чего-нибудь его сестре и брату. И позаботься о хинте.

Хинтом – трауром, по мнению оборотней, остроухие просто болели; видимая и явная печаль не считалась постыдной или несвоевременной ни для кого. Со стен и окон снимались занавеси и гобелены, на стол не подавали ничего, кроме закусок, а замазанные пеплом ворота и калитка предупреждали случайных гостей о поводе соболезновать.

Девушки облачались в скромные серые платья и красные или серые вуали – тут дело зависело от традиций. Как-то при Оракуле один из его воинов высказался, что в трауре не дозволяется мыться. Оракул потребовал источник. Узнав, что подобных мнений придерживается чья-то чрезвычайно благочестивая супруга, владыка вознегодовал.

– Бабьи басни! – громко произнес он и нахмурился, затем постучал посохом по полу, – половине женщин Элдойра я бы вырвал языки, и это была бы победа в войне с глупостью.

Но у Ревиара Смелого даже траур был скромен. Только близкие знали, что неполным трауром Ревиар оставляет лазейку судьбе: ведь Хмель Гельвин выбирался всякий раз чудом из самых опасных передряг. И до вечера четверга заупокойную молитву отложили.

***

…Сернегор задернул занавесь на окне, сооруженную из старого одеяла. Это Гроза додумалась завесить единственное окно в половине той каморки, что они занимали в госпитале. Так все-таки было куда уютнее. Князь оглянулся по сторонам. Так он еще ни разу не осматривал своего жилища.

На окне дырявое одеяло, заштопанное и залатанное. Сквозь это одеяло просвечивают огни дозора. Факелы. Доносятся крики стражи. В углу приютилась кровать. Собственно, это не кровать, то есть, ничего общего нет с той роскошной дубовой кроватью, на которой некогда спал князь. Это всего лишь два длинных сундука, снятых с захваченного обоза. Один сундук развалился на части, его перевернули, у другого отпилили крышку. Сверху положили два щита, и кинули драную перину. Из старых досок был сооружен маленький стол: туда князь ссыпал по вечерам донесения и письма. Над столом висела большая карта, срисованная с той, что висела у Ревиара. В полотенце завернут хлеб, бережно оставленный на следующий день. Вот его нехитрый скарб.

Сернегор улыбнулся. Даже в этой убогой комнатке, даже в ней чувствовалось, что отныне он не одинок. Над обстановкой потрудилась женская рука. Над столом на маленькой полочке стояли несколько каменных и две деревянные фигурки божков-покровителей и две бережно хранимые Грозой свечи, которые она зажигала на молитве. Полотенце, в которое заворачивали хлеб, было чисто выстирано и даже вышито по краю незнакомыми узорами. Кровать была прикрыта плащом. Письма, сваленные грудой на стол, Гроза аккуратно разложила на кучки поменьше, в зависимости от срочности донесений. А на карте нарисовала крошечный цветочек в долине Пяти Смертей и внутри стен Мелт Фарбена. И комната приобрела сразу обжитой вид. И теплый, ни с чем Сернегор не мог спутать, свойственный только Грозе, пряный аромат.

Ежедневно южанка совершала три обряда, чтобы сохранить жизнь своего покровителя, ежедневно просыпалась раньше рассвета, чтобы нарядиться к его пробуждению и быть готовой к указаниям. За одну неделю молчаливая, покорная, тишайшая – совсем на себя прежнюю не похожая Гроза – захватила все управление княжьим двором, захватила столь изящно, что Сернегор сам посмеивался.

Все дома родственников беднели во время войны – а его дом устраивался; Гроза распорядилась слугами, и они вели торговлю, каждый, даже самый маленький ребенок княжьего двора, был к чему-то приспособлен. Она, и никто другой, демонстративно пробовала каждое блюдо, что подавали воеводе, и лично проверяла его постель перед тем, как оставить его до утра.

В одну из ночей Сернегор удержал свою служанку за руку.

– Останься, – попросил он, улыбаясь, – останься со мной сегодня.

– Мы не в доме цветов, господин, – возразила Гроза, вставая.

– Ты коварная женщина! – не то возмутился, не то восхитился Сернегор, – клянусь, ты не будешь унижена, если согласишься быть со мной. Так останься же…

После долгих уговоров и пламенных заверений Гроза все же согласилась.

Сернегор, прокляв всех проповедников, всех своих дружинников и себя, сам пришел к решению: Грозу следовало взять в официальные наложницы. И дело было не в том, что связь с южанкой влияла на репутацию Сернегора – пожалуй, на эту репутацию уже ничто не повлияло бы. Гроза была сильной женщиной, а значит, Сернегор мог рассчитывать на то, что его дом, наконец, устроится. За ней не стоял сильный дом или клан, и приданое ей не было известно – невеста хоть куда.