Текст книги "La plus belle (Прекраснейшая) (СИ)"

Автор книги: Электра Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

Intermedio. La misericorde

<i>Замок долго не хотел поддаваться, но в итоге уступил, глухо щелкнул, и дверь отворилась. Осознавая, что дороги назад теперь не будет, и внутренне вздрагивая от этой мысли, Эжени скользнула в апартаменты Жюли – полутемные из-за плотно задернутых штор, не пропускающих извне ни одного отблеска только-только пробудившегося рассвета. Стараясь ступать как можно тише (как же жалела она в тот момент, что ей не могло передасться каким-то чудом на время умение Полины передвигаться неслышно, как призрак!), Эжени подбежала к кровати, откуда доносилось хриплое, сорванное дыхание спящей. Жюли, пребывавшая в полуобмороке, не услышала вторжения; даже когда Эжени, склонившись над ней, потрясла ее за плечо, она очнулась не сразу.

– Ты… – в придушеном сипении, вырвавшемся из ее груди, с трудом можно было различить слова. – Почему ты здесь…

– Пойдем, Жюли, – сколько ни храбрилась про себя Эжени, любая секунда задержки, влекшая за собой лишнюю возможность оказаться застигнутой, заставляла ее сердце холодеть. – Тебе нужно уходить отсюда. Ты должна жить. Я выведу тебя, только пойдем…

Жюли, казалось, не понимала ее: слепо заворочалась, пытаясь отстранить ее руки, и, когда ей это не удалось, снова закрыла глаза.

– Сумасшедшая… – произнесла она, обессилев, и тогда Эжени схватила ее обеими руками за плечи, с силой встряхнула.

– Давай же! – вскрикнула она почти в отчаянии и тут же, опомнившись, заговорила тише. – Давай, поднимайся. Другого шанса не будет.

Ее последние слова будто кольнули Жюли, пробуждая в ней что-то, что готово было уже уснуть вечным сном. Разлепив веки, хозяйка апартаментов вновь посмотрела на Эжени, но на сей раз взгляд ее был более осмысленным, хоть и тронутым поволокой изнеможения.

– Скорее, – боясь, что упустит этот миг просветления, и Жюли ускользнет от нее, как вода сквозь тщетно стиснутые пальцы, Эжени поторопилась поднять ее с постели. – Одевайся быстрее. Уйдешь через черный ход.

Жюли не задавала вопросов – извлекла из шкафа простое черное платье, облачилась в него не без помощи своей незваной гостьи, на голову надела шляпку с плотной вуалью, которая надежно скрыла ее лицо. Теперь Эжени с трудом различала ее взгляд, видела лишь губы – обескровленные, будто истончившиеся в нить, они кривились в едкой, полубезумной усмешке.

– Есть у тебя деньги? – спросила Эжени и, думая, что знает ответ, поспешно достала из кармана несколько колец и кулонов – то, что ей удалось уберечь от зоркого взгляда Мадам, не опасаясь при этом быть обнаруженной. Но Жюли остановила ее безмолвным жестом, потребовав себе то, что было зажало у Эжени в другой руке – острую заколку в виде остролистовой ветви, благодаря которой у той получилось открыть замок.

– Она ничего не сто… – хотела было произнести Эжени, но замолкла, когда увидела, как Жюли безжалостно и деловито распарывает, потрошит одну из подушек, лежащих в кресле. Там, помимо естественных пуха и перьев, обнаружились и драгоценности: браслет, несколько пар серег, даже золотые монеты.

– Смотри, – произнесла Жюли, показывая Эжени то, что ей удалось достать. – Мне достанутся лишь эти объедки.

– Лучше так, чем с пустыми руками, – рассудила Эжени и схватила ее за руку. – Идем!

Никем не услышанные, они спустились на первый этаж, вышли во внутренний двор. Предстояло самое опасное: чтобы дойти до задней калитки, нужно было пройти мимо флигеля Мадам, и Эжени, совершая этот десяток шагов, не чувствовала своих ног, не чувствовала всего тела – каждую секунду, когда ее нога с чавканьем погружалась в разводы осенней грязи, ей казалось, что она слышит за своей спиной знакомый голос, подобный движению ледяного ветра: «Что здесь происходит?». Но удача была на их с Жюли стороне в то утро: они беспрепятственно пересекли двор, Эжени отперла калитку (этот ключ охранялся Мадам не так ретиво, как ключ от апартаментов Эжени, его можно было стащить ненадолго, чтобы отнести в мастерскую и сделать копию), и они оказались в сыром, заваленном мусором проулке, куда выходили черные ходы и двери кухонь. Шум улицы, пока еще приглушенный, будто несмелый, доносился до них как издалека: город только пробуждался, утро готовилось вступить в свои права.

– Возьми, – Жюли сделала попытку вернуть Эжени заколку, но та замотала головой, отступая.

– Не надо. Это на память.

– Память? – Жюли оскалила зубы в усмешке, смотревшейся жутко и безлико на ее ополовиненном вуалью лице. – А ты жестока. Вся в нее. Я это оценю.

Ее слова вселили в Эжени противоестественную неловкость; в ее положении стоило ожидать благодарностей за спасение, но она ощутила себя так, будто это ей есть за что благодарить свою несчастную предшественницу.

– Ты знаешь, куда пойдешь? – спросила она, не надеясь особенно на ответ. Жюли пожала плечами:

– Сейчас для меня нет запретных дорог. Есть одна, давно для меня уготовленная, но с нее-то я попытаюсь свернуть.

Эжени горестно сжала губы. Слова прощания теснились у нее в горле, не находя выхода наружу; ей хотелось подойти к Жюли совсем близко, крепко обнять, коснуться в последний раз, но она стояла как вкопанная на месте, цепко схваченная столь необычной для себя неуверенностью.

– Идем со мной, – сказала внезапно Жюли, и это прозвучало как гром среди ясного неба. – Хочешь? Уйдем вместе.

Эжени шарахнулась от нее так, будто ее собеседница произнесла неслыханное святотатство.

– Нет! Зачем мне?

Жюли, глядя на нее, уже не порывалась рассмеяться; уголки ее губ опустились, и Эжени как будто увидела, что печаль, наполнившая ее взгляд, смогла вырваться даже из-под черной пелены ткани.

– Что будет с тобой, ты думала? – спросила Жюли, складывая сжатые в кулаки ладони – странная пародия на мольбу, попытка удержать в руках что-то, готовое дрогнуть. – Мадам узнает, что ты сделала это. И обязательно найдет способ расквитаться.

– С чего ей узнать? – спросила Эжени, стараясь навесить на лицо бахвалистую улыбку. – Она никогда не додумается…

– Она не дура, – веско произнесла Жюли, прерывая ее. – И ничто не сравнится с той ненавистью, которую она испытывает к тем, кто сопротивляется ее воле. Идем со мной, бестолковая. Иначе ты здесь умрешь.

Несколько секунд в душе Эжени точно боролись, вгрызаясь друг в друга, две противоположные сущности. Одна твердила, что Жюли права, что нужно бежать за ней, ибо расплата будет ужасна, неотвратима, и избежать ее не получится; но другая, помнящая о прошедших блестящих вечерах, о восторженных аплодисментах публики, о пышных праздненствах и бесценных подарках – среди которых все еще не было того, самого дорогого, – нашептывала вкрадчиво и непреклонно, что бояться нечего, все обязательно сложится наилучшим образом, а везение Эжени таково, что она всегда сможет выпутаться, обхитрив при этом хоть самого дьявола. Схватка была недолгой, кровопролитной, и она как будто рассекла Эжени надвое; когда она наконец заговорила, ей показалось, что вовсе не она сама, а кто-то другой говорит ее голосом.

– Я не уйду, Жюли, – сказала она, качая головой. – Как я могу? Здесь мой дом. Здесь все, что у меня есть.

Она думала услышать в ответ взрыв горечи, возмущения, новые уговоры, но Жюли точно окаменела, с явным трудом справляясь с услышанным.

– Ты ведь не меня спасаешь, – наконец проговорила она. – Ты избавляешься от соперницы. Это правильно. Пока я тут, что бы ни случилось со мной, я – угроза. Я уберусь, и никто не станет мешать твоему восхождению. Других соперников у тебя нет. Вернее, – тут она издала сдавленный клекот, и Эжени поняла, что так она смеется, – пока нет.

– О чем ты?

Жюли наконец разжала ладони, пристально оглядела их, будто стараясь различить на ткани перчаток линию своей судьбы.

– Всех нас покупают на это, – вздохнула она, точно признаваясь в совершенном грехе. – Все мы хотим думать, что мы исключительны, что нам удастся избежать единого для всех финала. Что с нами точно не случится того, что происходит со всеми. И когда мы понимаем, как мы ошибались, становится слишком поздно…

Эжени посмотрела на нее с недоверием. Это было неудивительно: сейчас они, разделенные пропастью – одна изломанная в труху, другая едва расправившая крылья, – были как никогда далеки от того, чтобы понять одна другую.

– Моя милая Эжени, – вдруг произнесла Жюли, подступаясь к своей собеседнице, коротко гладя ее по щеке тыльной стороной ладони, прежде чем стремительно уйти, оставив ее одну посреди ослепительного, столь многое изменившего утра, – не совершай моей ошибки. Не привязывайся к той, кто придет за тобой. А она придет обязательно… и ты вспомнишь меня в тот момент, когда поймешь, что она отобрала у тебя все, чем ты была, что было для тебя ценно, посмотришь в зеркало и увидишь мое лицо.</i>

III. Les muses ont soif. 1. L'exode

Спустя несколько дней праздновали уже у Мадам, в узком кругу, а, вернее говоря – втроем с ней и Сержем; выпили несметное количество портвейна, причем даже хозяйка, изменив своим привычкам, не стала отказываться от спиртного и опустошила несколько бокалов. В очередной раз все поздравили друг друга с успехом предприятия, и Мадам, необычайно для себя улыбчивая и доброжелательная, села на диван рядом с Даниэлем (он сделал было попытку отодвинуться на почтительное расстояние, но она неумолимо прижалась к нему бедром, и он понял, что лучше ему будет оставаться на месте), широким жестом налила еще себе и ему.

– И все же, – заявила она, отщипывая от лежащей перед ними на блюде виноградной грозди несколько ягод, – все сложилось лучшим образом. Пусть теперь кто-нибудь из этих напыщенных тупоголовых болванов решит, что может не считаться со мной!

– Вы говорите о Зидлере? – уточнил Даниэль и отправил себе в рот сразу две апельсиновых дольки. Мадам взмахнула рукой, едва не выбив у него при этом бокал:

– Они все! И Зидлер, и мадам Т. со своими прихвостнями, и Элен, и все остальные, кто еще три года назад не воспринимал меня всерьез… все они меня ненавидят, больше даже, чем ненавидят друг друга. Знаешь, почему?

– М-м-м-м-м, – Даниэль был слишком занят тем, что жевал, и поэтому сумел пробормотать лишь нечто невразумительное. Мадам, с каждым словом распаляясь, ответила за него:

– Я им все равно что кость в горле. Несколько лет назад никто не знал обо мне, а теперь? Я пришла на территорию, давно поделенную на куски, и не погнушалась заявить, что не буду довольствоваться теми огрызками, что могут подкинуть мне от своих щедрот местные воротилы. Конечно, они в бешенстве. Считают, что я забираю закрепленное за ними по праву. Но так работает жизнь, Дани, – протянув руку, она щелкнула кончиками пальцев по золотой броши, украшавшей петлицу его новехонького сюртука, – ничто не появляется ниоткуда. Если ты что-то получил – значит, тебе пришлось это у кого-то забрать.

Даниэль, вздрогнув всем телом, ничего не ответил ей. Он не считал нужным делиться с Мадам теми кошмарными видениями, что преследовали его почти каждую ночь с того вечера, когда Лили получила свою корону, но одно из них крепко засело в его сознаниии и никакие винные пары не могли вытравить его оттуда: Даниэлю снилось раз за разом, что его схватили, распяли на столе, крепко держа за руки и ноги, и, не обращая внимания на крики и мольбы, пропихивают ему в рот кончик воронки, чтобы залить ему в горло целый котел расплавленного, бурлящего золота. От ужаса он просыпался – всегда до рассвета, тогда, когда ночь сгущается сильнее всего, – и долго ворочался в неожиданно неуютной постели, пока не забывался, сморенный вернувшейся дремой, лишь под утро, а затем весь день чувствовал себя как тяжело больной, чудом переживший острейший приступ лихорадки. Об этом он никому не рассказывал, предпочитая находить успокоение в вине, если становилось вовсе нестерпимо, но ему все равно казалось, что Мадам все видит, знает о его мыслях – и лишь из деликатности не смеется над его впечатлительностью.

Серж, сидевший от них чуть наособицу, дымящий сигарой и листавший свежий номер «Ревю Паризьен», вдруг хрипло рассмеялся, переворачивая очередную страницу, и Мадам тут же повернулась к нему:

– Что там? Про нас еще пишут?

– Не про нас, – пояснил он, быстро проглядывая разворот. – Но удивительно подходит к словам про «получить» и «отобрать». Очередное небывало дерзкое ограбление. И – подумать только – в тот же вечер, когда состоялся наш последний спектакль.

– Интересно, – Мадам вытянула шею, чтобы заглянуть в газету через его локоть. – И кого обчистили?

– Какого-то коммерсанта, месье N., фамилию «не разглашают в интересах следствия». Как пишут, он вернулся из Восточной Азии, среди всего прочего привез с собой какого-то золотого божка и бронзовые таблички со священными письменами. Положил их в охраняемый сейф в своей квартире и пошел смотреть на наших Эжени и Лили. Пишут, что кому-то из них двоих он даже послал цветы – жаль, не уточняют, кому… Когда он вернулся, сейф был уже пуст.

– Разумеется, – произнесла Мадам скучающим тоном, доставая из кармана трубку, – никто представить не может, как это случилось?

– Представить могут, – сказал Серж с непонятным азартом, – но яснее от этого не становится. Проникнуть в дом и остаться незамеченным можно было только с одной стороны – с той, куда выходят окна кухни и черного хода. Но на первом этаже живет прислуга, и они никого не видели, как и швейцары, и соседи, и жители нижнего этажа. Все окна были закрыты… кроме одного, которое вело в гостиную, где за день до этого произошла поломка в камине – его открыли, чтобы ушел запах дыма.

– Получается, грабитель влез в окно?

– Да, и ему для этого пришлось преодолеть пару десятков метров по почти отвесной стене. Я знаю, – Серж многозначительно усмехнулся, – всего с полдюжины человек, способных на такой трюк. Имейте в виду, что в тот вечер шел снег, все заледенело, так что задача нашего грабителя была вдвойне, втройне сложной.

– Да, – Даниэль покачал головой; его тоже захватил интерес к подоплеке произошедшего, словно он был участником запутанной детективной интриги, – примечательно…

– Дальше – больше. Открыв окно изнутри, наш грабитель впустил своих сообщников… или сообщника, в любом случае с ним был кто-то еще, потому что на подоконнике обнаружили следы от крюка, к которому, очевидно, прицепили веревку. Наш коммерсант был не дурак и позаботился о сохранности своего жилища: сейф мало того что был тщательно заперт, но и находился в совершенно темной комнате. Ни единого окошка или другого источника света… кроме рубильника, при попытке дернуть за который сработал бы сигнал в комнате охраны. Через пару минут квартира оказалась бы заполнена до зубов вооруженными людьми.

– И что же? Они решили рискнуть? – предположила Мадам.

– Нет, – добавил Серж почти торжествующе, – они решили обойтись вовсе без света. Очевидно, им помогал кто-то из прислуги – в ту же ночь пропала девица, которую наш коммерсант недавно взял в горничные, – поэтому они более или менее точно знали расположение мебели в комнате с сейфом. Дальше все было просто – взломать замок…

– Вслепую?

– Очевидно, да. Затем, забрав добычу, они удалились так же, как и пришли – причем первый не воспользовался веревкой, а спустился вниз все так же, цепляясь за выступы в стене. Никаких следов, разумеется. Прекрасная операция. Кто бы они ни были, в эту ночь они озолотились.

– Как и мы, – добавила Мадам, все больше веселея. – Корону Зидлера оценивают как минимум в сто пятьдесят тысяч франков, но я буду не я, если не найду того, кто даст двести.

«Двести тысяч», – подумал Даниэль, и от одной только цифры, еще не облеченной в материальную форму, у него захватило дух. Прежде он думал, что такие суммы могут видеть перед собой лишь короли или другие очень высокопоставленные люди; теперь же оказалось, что достаточно всего лишь протянуть руку и взять – и от этой мысли у молодого человека сперло в горле.

– Да-да, – сказала Мадам, несомненно заметив, как меняется его лицо, – никто не останется в накладе.

– И Лили? – спросил Даниэль, спохватываясь; ее не было сегодня с ними, Мадам почти не упоминала о ней, и он про себя удивительно легко согласился с этим, хотя недоумевал поначалу, почему Лили не может разделить с ними свое торжество. Теперь выходило, что торжество было общим – а, значит, так тягостно не ощущалось отсутствие одной из тех, кто был к нему причастен.

– Лили получит все, что захочет, – пообещала Мадам великодушно. – Платья, туфли, побрякушки… все к ее услугам. Ей достаточно просто попросить.

Во всем том, что она говорила, было что-то неправильное, неприятно царапнувшее Даниэля изнутри, будто он силился разглядеть подтасовку в идеальном раскладе карт, не видел ее, но подсознательно ощущал ее присутствие – но он решил не задумываться об этом, ведь разложенный на столе десерт был куда ценнее странных, наверняка беспочвенных подозрений.

***

Ближе к вечеру покидая заведение, отяжелевший от еды и выпитого, Даниэль неожиданно для себя наткнулся на Эжени. Она стояла у окна в холле и глядела на улицу с острой, непреходящей тоской; лицо ее было бледно, губы горестно закушены, и Даниэль невольно остановился возле нее. С того вечера, ставшего для Эжени роковым, они редко разговаривали: в ее присутствии Даниэль чувствовал себя отчаянно неловко, будто был вынужден разыгрывать комедию перед неизлечимо больным, убеждая его, что он скоро пойдет на поправку. Не забывал он и о разговоре, состоявшемся между ним и Мадам незадолго до последнего спектакля: не представляя, как его слова могли повлиять на все, что произошло дальше, Даниэль подозревал смутно, что не должен был произносить их, не должен был вкладывать Мадам в руки какой-то непобиваемый козырь. Но содеянного было не вернуть, и поэтому он, видя Эжени, избегал встречаться с нею взглядом или, тем паче, заговаривать с ней первым. Если она понимала причины его неожиданного стеснения, то ничего не говорила: либо не видела в этом смысла, либо чаяния и метания Даниэля были полностью ей безразличны.

– Чудесно выглядишь, – сказала она ему, и он с удивлением услышал в ее голосе скептические нотки. – Новый сюртук?

– Да, – сказал он машинально, но тут же замолк, потому что она устремила на него взгляд, который оказался хуже любого разящего удара. – Эжени…

– Не оправдывайся, – сказала она презрительно. – Ты все делаешь правильно. Любой на твоем месте поступил бы так же.

Знала ли она? Знала ли, что он выдал ее секрет, едва пообещав сохранить? Должно быть, Мадам могла рассказать ей; Даниэля окатило холодом, и он шумно вдохнул, чтобы справиться со спазмом, скрутившим его внутренности.

– Ты знал, что так будет, – пробормотала Эжени, снова отворачиваясь; по стеклу, подсвеченному красным, ползли мелкие капли – сегодня был первый вечер, когда в воздухе дохнуло первым порывом тепла, и мороз сменился сыростью, а на смену снегу пришел дождь, – и отражения этих капель собирались на ее лице ворохами мелких, похожих на веснушки пятен. – Ты знал. Вы все знали. Просто не говорили.

– Я не знал, – пробормотал он растерянно, меньше всего ожидавший подобного обвинения. – Клянусь, я не знал.

Она, очевидно, не поверила ему ничуть:

– Что я тебе теперь? Уходи. Иди к своей Лили, порадуйся вместе с ней…

– Если я радуюсь вместе с Лили, – проговорил он, хмурясь, – это не значит, что я не могу тревожиться за тебя.

Эжени вновь обернулась к нему, и он с изумлением увидел, что она улыбается – в какой-то новой для себя манере, умудренной и сосредоточенной, в которой не было и следа былого самоуверенного задора.

– Дани, – произнесла она неожиданно ласково, делая шаг к нему; он распахнул глаза, решив на секунду, что Эжени сейчас его поцелует, но она только погладила его по щеке, как ребенка, и заговорила сочувственно и вкрадчиво, – тебе нет нужды за меня тревожиться. У тебя очень скоро будет много других поводов для волнений.

Ее прикосновение парализовало его; она удалилась, нырнув в затянувший комнаты полумрак, а он мог только смотреть ей вслед, бесплодно раздумывая, свидетелем чему стал только что – и отчего у него так безнадежно, скорбно щемит сердце.

Лишь несколько дней спустя он понял, что это было прощание.

***

Одного взгляда на страшно искаженное лицо встретившей его Дезире, на ее дрожащие руки, которые она протянула, чтобы взять у него трость и шляпу, было достаточно для осознания, что произошло непоправимое; неизвестно почему, но в голове у Даниэля проскочило слово «самоубийство» – и перед глазами у него все покачнулось, и он помчался к лестнице, не снимая промокшего пальто, почти не разбирая перед собою дороги. Сверху донеслись чьи-то рыдания – он не мог понять, чьи, и расцветшие в его воображении жуткие картины подстегнули его лучше, чем подстегнул бы удар кнута; в несколько прыжков Даниэль добрался до третьего этажа, распахнул дверь в апартаменты Эжени и замер, огорошенный увиденным.

Нет, худшие его опасения не подтвердились: он не увидел ни крови, ни мертвого тела, ничего такого, что на первый взгляд могло бы внушить испуг. Он увидел лишь Мадам – она стояла посреди комнаты, держа спину болезненно прямо, распрямив плечи не хуже гвардейца в почетном карауле, и смотрела бездумно и оцепенело в листок бумаги, который сжимала в побелевших руках, – и Лили, растрепанную, наспех одетую, захлебывающуюся слезами и бросающуюся к ее ногам.

– Нет, нет, нет! – срывалось с ее губ вперемешку с всхлипами и стонами, доходившими до икоты. – Почему? Я отдам ей все, я верну ей корону, пусть только она вернется!

– Хватит молоть чушь! – рявкнула Мадам, резко отталкивая ее; Лили рухнула на пол, как будто что-то в ней надломилось, и Даниэль ринулся к ней, чтобы помочь подняться. Она посмотрела на него слепо, без тени узнавания, но позволила подхватить себя, поставить на ноги, и он крепче сжал ее плечи, чтобы она не упала вновь.

– Что случилось? – спросил он, уже зная, что услышит в ответ.

– Эжени больше нет, – ответила Мадам, не оборачиваясь, только протянув ему через плечо записку. – Она сбежала утром. И оставила это.

Одной рукой, чтобы не упустить Лили, он расправил скомканный с одного конца листок.

«Найти замену можно для любого, – гласили косые, явно впотьмах или в спешке начерканные буквы, – а особенно для того, кто мнит себя незаменимым».

Все было ясно, как день – но Даниэль отказывался верить в это.

– Скажите, что это шутка, – попросил он слабеющим голосом, стараясь не поддаваться нахлынувшему головокружению. – Эжени не могла…

– Я тоже думала, что она не может, – Мадам выхватила у него записку и несколькими движениями разорвала в мелкие клочки. – Что годы, проведенные здесь, хоть что-то для нее значат.

Горестный плач Лили стал громче; Даниэль обнял ее, не зная, как утешить, потому что сам чувствовал себя приговоренным преступником, из-под ног которого выбили последнюю опору. Он достаточно успел узнать Эжени, чтобы привязаться к ней, и представить себе не мог, как жизнь в заведении будет идти без нее – без ее песен, шуток, лучезарных улыбок, лукавого взгляда и вездесущего смеха. Она и заведение мадам Э. были в понимании Даниэля чем-то вроде единого целого – а теперь Эжени не было. Совершенная дикость, абсурд – так бы он сказал об этом еще вчера, а теперь то была действительность, в которой ему, им всем предстояло жить.

– Может, она вернется, – жалко предположил он. Мадам ответила холодным смешком:

– Брось. Ты сам знаешь, что она не вернется. Она никогда не отступалась, если принимала какое-то решение… даже если знала, что оно может ей дорого стоить.

Лили, наконец, сумела смирить свои слезы, подняла покрасневшее лицо сначала на Даниэля, а затем с явной боязнью перевела взгляд на Мадам. Та посмотрела на нее, будто лишь сейчас вспомнив о ее присутствии.

– Успокоилась? Хорошо. Займи ее комнаты. Попроси Дезире, пусть поможет тебе перенести вещи.

– Ч… что? – у Лили сорвался голос, и она снова всхлипнула, крепче вжалась в Даниэля, обхватывая его обеими руками. – Я не… я не хочу…

– Что значит «не хочу»? – Мадам послала ей взгляд, способный вдавить в землю кого угодно. – Теперь эти комнаты по праву твои. Как и весь хлам, который тут есть. Можешь забрать то, что осталось, себе или сжечь – мне нет до этого дела. С сегодняшнего дня ты живешь здесь. Это ясно?

Хватаясь за последнюю надежду, Лили посмотрела на Даниэля с исступленной мольбой. Он хорошо представлял себе, что пугает ее – воспоминания о прошлых хозяйках апартаментов и о судьбе, что постигла их, было достаточно, чтобы его самого погребло под приступом леденящей оторопи, – но ничего не мог с этим сделать, как не мог бы голыми руками остановить на излете пулю, выпущенную из ружейного ствола.

– Все будет в порядке, – только и пробормотал он, и Лили сдалась, высвободилась из его рук, выплелась из комнаты, пошатываясь, как пьяная; Даниэль хотел помочь ей спуститься по лестнице, но в коридоре ее уже, как выяснилось, поджидала Полина – утерла ей слезы собственным платком, подхватила под руку и осторожно, останавливаясь на каждой ступеньке, повела вниз.

– Ну все, все, – успокаивающе бормотала она, а Лили отвечала ей шумными вздохами. – Сейчас ты приляжешь… станет легче…

Даниэль неаккуратно выдал себя звуком скрипнувшей половицы – Лили точно не услышала, а Полина вскинулась, обернулась, и в выражении ее лица – одновременно сочувственном и решительном, полном обиды, невыплеснутой ненависти и одновременно невыразимой горечи по чему-то безвозвратно утраченному, – ему почудился дурной знак, предсказание еще более мрачного будущего. В апартаментах что-то зазвенело и рассыпалось в осколки, ударяясь об пол, – это Мадам дала, наконец, волю переполнявшей ее боли и ярости, – и Даниэль застыл, потерявшись в этом мгновении, как в бесконечной, абсолютной пустоте. Этот провал ширился, жадно отжирая все больше от него самого, от того, что идеалисты называют душой; а затем, видимо, решив, что одного Даниэля ему недостаточно, вырвался в реальность – только этим можно было объяснить то, что придя в заведение несколько дней спустя, Даниэль обнаружил там только Лили.

– Их нет, – тускло откликнулась она на вопрос, где Дезире и Полина. – Они ушли. Теперь я одна.

Даниэль ничего не сказал в ответ – ему помешал поселившийся в горле обжигающий привкус металла.