Текст книги "La plus belle (Прекраснейшая) (СИ)"

Автор книги: Электра Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

Впрочем, на этом все возможные придирки были окончены. Лили выступала как последний раз в жизни, слившись со своей ролью в единое целое; казалось, не она, а действительно дух ее парил в тот вечер над сценой, неслышно касаясь волос спящей Гвиневры – и вместе с тем дотрагиваясь, Даниэль был уверен, до самого сокровенного, скрытого в сердцах всех присутствующих в зале. Вцепившееся в него напряжение как будто чуть оттаяло, он позволил себе коротко выдохнуть – и в этот момент случилось то, чего он боялся с самого первого момента, как увидел Лили на сцене.

<i>Mais ne crains rien, je ne reclame

Ni messe ni De Profundis… </i>***

– Дьявол, – обреченно прошептала Мадам, поднимая глаза к потолоку, и пальцы ее с силой сомкнулись вокруг руки Даниэля. – Она забыла куплет…

Понял ли кто-то в зале, что произошло? Даниэль не представлял себе этого; в висках у него гулко и холодно застучало, перед глазами соблазнительно сгустилась темнота, но он заставил себя не закрывать глаз.

<i>Mon destin fut digne d’envie:

Pour avoir un trepas si beau

Plus d’un aurait donne sa vie,

Car j’ai ta gorge pour tombeau…</i>***

Вспомнит ли она проклятый куплет? Лучше уж переставить их местами, чем бросать песню недопетой – может быть, никто ничего не заметит? Даниэль выпрямился на стуле, всем телом подался вперед, подчиняясь вспыхнувшей в нем надежде – и, наверное, он был единственным, кто в тот момент смог пошевелиться в зале, потому что Лили, привлеченная его движением, посмотрела на него – и даже на таком расстоянии он мог поклясться, что увидел в ее глазах пронзительную, всепоглощающую благодарность.

<i>O toi qui de ma mort fus cause,

Sans que tu puisses le chasser,

Toute la nuit mon spectre rose

A ton chevet viendra danser.</i>****

Музыка смолкла. Последняя нота, взятая Лили, затихла в покрытых лепниной сводах. В воцарившейся тишине было возможно услышать только то, как прерывисто дышит Лили – с улыбкой счастливой и неверящей одновременно. Никто из присутствующих, казалось, не смел вздохнуть до того момента, как в это застывшее восхищенное молчание вклинился еще один звук – гулкие и сочные хлопки, разнесшиеся по залу со стороны ложи.

Поднявшись со своего стула, Зидлер размеренно, со вкусом ударял ладонью о ладонь; заметив, что прочие собравшиеся смотрят на него, он жестом пригласил их сделать то же самое – и зал взорвался.

Даниэль думал тогда, что на всю жизнь запомнит этот момент. Не сопротивляясь всеобщему порыву, он подскочил на ноги, зааплодировал так, что у него заболели ладони; последовала его примеру и Мадам, но он заметил, что лицо ее точно заледенело, как заледенели и руки – они явно плохо слушались ее, и поэтому хлопки выходили смятыми, слепыми, почти что принужденными. Несомненно, она все поняла в тот момент, как поняла и Эжени – она все еще изображала спящую, но Даниэль видел, как сотрясаются ее веки и губы; она осознавала, что в тот момент, когда будет отыграна последняя сцена, и она не станет дожидаться падения занавеса, не скроет того, что ее душат рыдания – когда зал вновь огласится громоподобной овацией, эта овация будет предназначена не ей, как и корона господина Баха, которую поднявшийся на сцену Зидлер, нимало не колеблясь, возложит на покорно склоненную голову Лили.

–

*"Видение Розы" – стихотворение Теофиля Готье, примерный перевод есть тут, например: la-gatta-ciara._ livejournal._com/211310._html (уберите подчеркивания). В 1841 году французский композитор Гектор Берлиоз оркестровал фортепьянную пьесу по мотивам этого стихотворения, а в 1911 году труппой Русского Балета Дягилева был поставлен одноактный балет. Роль Призрака Розы исполнял Вацлав Нижинский.

**досл. "Открой свои сомкнутые веки, что держат твой девственный сон; я призрак той розы, что ты носила на турнире" – автором изменен изначальный текст песни, где упоминается не турнир, а бал.

***досл. "Но не бойся, мне не нужна ни месса, ни De Profundis". De Profundis – латинская формула, относящаяся к исповеди, покаянию.

****досл. "Моя судьба достойна зависти – иметь столь прекрасную смерть; много кто отдал бы жизнь, чтобы умереть на твоей груди".

*****досл. "О ты, причина моей смерти, не сможешь отогнать ее; теперь я буду танцевать всю ночь возле твоей постели".

11. La rupture

Экстравагантный поступок Зидлера внес суету в ряды тех, кто присутствовал в зале в тот памятный вечер; в гардеробе после спектакля только и слышно было, что раздающиеся со всех сторон взволнованные голоса: что теперь будет? как справится Эжени с внезапным ударом? какой размах приобретет скандал, который непременно случится? а, главное, не отменят ли ввиду происшествия торжественный банкет в доме графа де Пассавана?

– Идиоты, – хмыкнула Мадам, пока метрдотель набрасывал ей на плечи меховую накидку. – Чтобы Пассаван упустил возможность оказаться в центре такой истории! Если бы он это сделал, я поверила бы, что его подменили.

Они с Даниэлем встретили Эжени и Лили у дальнего выхода. Пока шло представление, на улице разыгралась метель, и сколь бы Даниэль не прятал подбородок в воротник, носящиеся в воздухе снежинки неприятно кололи ему лицо. По счастью, ждать не пришлось очень долго: Лили выбежала из дверей в числе первых артистов, покидавших театр, и сразу же, счастливо хохоча, метнулась Даниэлю в объятия.

– Вы видели? Видели это? – вопросила она, не переставая смеяться, будто устроила какой-то чрезвычайно остроумный розыгрыш. Корона при этом едва не свалилась с ее макушки, но Даниэль успел удержать ее.

– Это было великолепно, – сказал он, нисколько не кривя душой, и потянулся было сцеловать снежинки, осевшие на ее приоткрытых губах, но остановился, вздрогнув, словно в спину ему вонзили нож.

Эжени приближалась к ним, как будто не торопясь – возможно, Анна Болейн именно такой походкой совершала свою последнюю в жизни прогулку в тауэрский двор. За ней семенил лакей, с трудом удерживающий в руках не менее дюжины букетов; когда они поравнялись, Эжени повелительно кивнула ему:

– Отправьте это в заведение сейчас же. Не понесу же я, в самом деле, все это на прием к Пассавану!

Увидев ее, Лили заметно спала с лица – хотя между ней и Эжени не было произнесено ни единого слова, она крепче притиснулась к Даниэлю, будто искала у него защиты, и он обхватил ее за плечи в стремлении оградить от возможной угрозы. Но угрозы не было: Эжени как будто вообще не заботило то, что случилось после падения занавеса, и ее истинное настроение могли выдать разве что покрасневшие, неистово сверкающие глаза.

– Что ж, мы едем? – нетерпеливо спросила она, обращаясь к Мадам. – Граф обещал отменное веселье сегодня вечером. Неужели мы его разочаруем?

Ни тон, которым она произнесла последние слова, ни сопутствующее им выражение лица не понравилось Даниэлю: он не зря полагал себя наделенным чем-то вроде творческой интуиции, и сейчас она верно подсказывала ему, что нынешнее затишье – не то, чем стоит слишком обманываться. Мадам, очевидно, разделяла его мрачные опасения, но не сказала ничего, просто поманила всех за собой, и они вчетвером пошли к экипажам сквозь рано опустившуюся тьму и сгустившуюся снежную пелену.

***

Первое потрясение, породившее сумятицу, успокоилось к тому моменту, когда Мадам и ее спутники переступили порог графского дома. Но изумление, неверие, даже шок, постигшие всех, кто оказался свидетелем скандальной сцены, не исчезли бесследно – выродились, выкристаллизовались в молчаливую отчужденную неприязнь, в которой было даже что-то от брезгливости. В дверях главного зала Эжени, точно признавая чужое превосходство, пропустила Лили вперед – и та, оживленная и веселая, исполненная намерением сполна насладиться своим триумфом, шагнула под вызолоченные своды и столкнулась с гробовой тишиной.

Даниэль никогда прежде не видел ничего подобного. В зале присутствовало, должно быть, больше сотни человек – и все они единомоментно замолкли, повернулись, как по приказу, к нарушительнице порядка, и смерили ее взглядом тоже совершенно одинаковым: холодным и распинающим, полным неприкрытого презрения, а кое-где и беспримесной ненависти. Так смотрят на преступника, чья вина неоспоримо доказана; должно быть, отцы инквизиторы в былые времена смотрели так на еретиков; теперь же так смотрели на Лили, которая замерла, побледневшая, и смогла только отчаянным, почти ребяческим жестом прижать к груди сложенные ладони. Все ее тело сотряслось, и Даниэль, думая, что она может упасть, поспешил шагнуть к ней, взял за локоть, но она, кажется, даже не ощутила его поддержки.

– Лили, дорогая! – разнесся внезапно по залу голос Пассавана (судя по скачущему тембру, граф успел уже как следует налечь на спиртное, но Даниэль сейчас был рад видеть его в любом состоянии). – Как мы тебя ждали! Немедленно несите шампанское!

Тишина отступила, вытесненная всеобщим ропотом; говорили с осуждением, кто-то, не скрываясь, качал головой, но Пассавану не было до этого никакого дела. Схватив у первого попавшегося официанта два бокала, он вручил один Лили, отсалютовал ей, а затем, подняв руку, обратился ко всем присутствующим:

– Я хотел бы… тост! За новую звезду, рождение которой мы наблюдали сегодня!

Искренность его тона, тот восторг, с которым он говорил о несчастной, совсем было растерявшейся Лили, немного смягчили сердца некоторых гостей; по крайней мере, как заметил Даниэль, некоторые все же пригубили содержимое своих бокалов – хотя многие предпочли, отвернувшись, демонстративно отставить их в стороны. По счастью, Эжени оказалась в числе первых: ни на минуту не переставая улыбаться, она встала по другую руку от Пассавана, чтобы в свою очередь сделать глоток вина. Это еще больше разрядило сомкнувшееся в воздухе напряжение: послышались чьи-то одобрительные голоса, затем по залу пролетел, как первая весенняя птица, чей-то смех, и у Даниэля отлегло от сердца. По крайней мере, он не думал больше, что Лили могут здесь и тут же разорвать на части.

– Моя бедная девочка, – конечно, мадам Т. была первой, кто желал поговорить с Эжени и выразить ей сочувствие; подплыв к ней, она мягко потрепала ее по щеке, и Даниэль заметил, как у Эжени мелко, воровато дернулось веко, – как такое могло случиться? Не представляю! Зидлер, должно быть, сошел с ума!

– Ну что вы, мадам, – Эжени послала подкупающую улыбку сначала ей, а затем всем остальным, кто торопился столпиться вокруг нее, – я не стала бы винить в том, что случилось, ни одно человеческое существо.

Ее наперебой принялись заверять в обратном, предлагая на выбор то одно, то другое имя потенциального виновника – от лакея Зидлера, который подал ему с утра остывший кофе, чем и привел в неподобающее случаю настроение, до самого президента Республики. Эжени слушала все это с хладнокровным спокойствием, лишь изредка испуская грустные вздохи, за что удостаивалась объятий от расчувствовавшейся мадам Т.; не желая смотреть на все это, Даниэль сделал попытку разыскать Лили, затерявшуюся в толпе гостей, и в этот момент на него вихрем налетел Пассаван.

– Ну что, друг мой? – затараторил он, обхватывая молодого человека за плечи и уволакивая с собой в сторону курительной комнаты. – Ты счастлив, как никогда, должно быть! Подумать только, Лили… наша Лили!..

Это «наша» покоробило Даниэля не на шутку, проехавшись по его сердцу острым ржавым зубцом, но в этот момент Пассаван предложил ему сигару, и это помогло ему несколько притушить приступ ревности, взбаламутивший его кровь. Они с графом расположились в креслах друг напротив друга, и Пассаван, мастерским движением срезав у своей сигары кончик, заявил с удовлетворенной улыбкой:

– Этот сезон был чем-то необыкновенным. Не помню, чтобы когда-то получал такое удовольствие.

– М-м-м, – Даниэль, которому не с чем было сравнить, был способен лишь на такой бессодержательный ответ. Пассаван добродушно расхохотался, глядя на него:

– Все время забываю, что ты в нашем кругу новичок. Но как освоился, а! Тебя уже не отличить от любого из завсегдатаев наших сборищ. «Самый модный художник Парижа», как тебе такое, а? А ведь я читал это в газетах намедни…

– Действительно? – Даниэль едва не выронил сигару. – Так действительно пишут?

– Ну конечно! – подтвердил Пассаван тоном, не оставляющим сомнений в том, что он не шутит. – А разве могло быть иначе? Ты изобразил двух главных прим нынешнего сезона! И вся эта история с короной прибавит известности не только им, но и тебе. Только представь, какое интригующее противостояние нас ждет дальше! Кто победит – грациозность и опыт или юношеский боевой задор? Про это, – добавил он, важно воздевая к потолку увенчанный перстнем палец, – будут писать романы… мы все войдем в историю!

Даниэль озадаченно замер, не зная, что ему отвечать. С одной стороны, слова графа вселяли в него воодушевление, но с другой стороны – увидев, какой прием оказали Лили гости графа, Даниэль не мог не почувствовать, как ему в душу просачивается темная тень тревоги.

– Я не уверен, – произнес он, стараясь тщательно подбирать слова, – что Лили могла бы хотеть… этого противостояния.

Пассаван беззаботно махнул рукой:

– Брось! Все мы знаем, что талант артиста лучше всего раскрывается в соревновании с кем-то, равным ему по силам и способностям. Она тоже это знает! Не верю, что она упустит лишний шанс подтвердить свое превосходство.

– Должно быть, – произнес Даниэль, стараясь говорить прохладно и значительно, – вы неплохо успели ее изучить.

Пассаван как будто не понял его намека – или понял, но не придал ему ровным счетом никакого значения:

– О да, она милейшая девица! И любит тебя без памяти. Только и лепетала, что о тебе, клянусь! Никогда не думал, что скажу это, но, – тут он понизил голос и добавил с усмешкой, от которой у Даниэля в животе что-то скользко содрогнулось, – сегодня вечером ты стал счастливейшим из мужчин. Ты настоящий баловень судьбы, Дани. И как ты только делаешь это?

И снова он не шутил и не иронизировал: во взгляде его читался один лишь незамутненный горделивый восторг, и Даниэль не выдержал, рассмеялся тоже, откинулся на спинку кресла и со вкусом затянулся горьковатым табачным дымом.

– Так получилось, друг мой, – сказал он, нарочито небрежно пожимая плечами. – Так получилось.

***

В курительной они с графом просидели не меньше часа: прикончили свои сигары, выпили по нескольку порций отменного коньяку, и Даниэль не без сожаления оставил своего собеседника, когда ему потребовалось отлучиться по нужде. Настроение его, изрядно подпорченное первыми минутами вечера, наконец-то исправилось, даже более того – он ощущал небывалый душевный подъем и готов был на пустом месте пуститься в пляс, но сдерживал себя из последних сил. Тем ужаснее было для него падать с высоты спустя несколько минут – возвращаясь в зал, Даниэль немного заплутал в коридорах и едва не угодил в хозяйское крыло дома: приоткрыл наугад дверь, показавшуюся ему знакомой, увидел за ней лишь темный и пустой коридор и хотел было удалиться, но в этот момент до него донеслись знакомые голоса.

– Это было блестяще, – первый, несомненно, принадлежал Эжени; она говорила торопливо, будто боялась, что ее прервут, и от этого запиналась, давилась собственными словами. – Партия выиграна! Поздравляю. Вы получили свою корону. Какая разница, на чьей она голове?

– Перестань, – Мадам отвечала устало и от того безжизненно; Даниэль, хоть и не видел ее лица, ясно его представлял – застывшее, бесцветное, точно вылепленное из гипса. – Сегодня на сцене все зависело лишь от тебя.

– Неужели? То, что зависело от меня, я сделала! А что сделали вы?

Ответом ей было звенящее молчание, и Эжени продолжила окрепшим, почти не дрожащим голосом.

– Я отдала вам свою жизнь. А вы… вы забрали единственную вещь, которую я когда-либо желала.

– Ты хотела, – уточнила Мадам деловито и хладнокровно, будто речь шла о смене прически, – чтобы я подошла к Зидлеру, отобрала у него корону и отдала тебе?

– Не притворяйтесь, будто ничего не понимаете, – почти выплюнула Эжени, ничуть не выбитая из колеи ее замечанием. – Вы поступаете так всегда. И будете поступать, потому что никогда не насытитесь. Вы можете только брать, и не успокоитесь, пока не заберете все.

Мадам недолго молчала, осмысливая брошенное обвинение, и когда она вновь заговорила, в голосе ее послышался звон стали:

– Перестань. Ты устала, Эжени. Ты не понимаешь, что говоришь. Тебе нужно вернуться домой и отдохнуть…

– То место, о котором вы говорите – не мой дом, – произнесла Эжени тихо и зло. – И вы всегда это знали.

И снова стало так тихо, что Даниэль испугался, будто его присутствие может выдать бешеный стук крови, поднявшийся у него в ушах. Не решаясь ни вздохнуть, ни пошевелиться, он мог только ждать развязки – и она была недалека, ведь Мадам заговорила вкрадчиво и примирительно:

– Как бы то ни было, Эжени, я старалась заботиться о тебе в меру своих сил. Мы столько времени прожили бок о бок. Ты стала для меня род…

– Оставьте свою болтовню для другого раза! – обрубила Эжени, и по шороху ее платья Даниэль понял, что она поторопилась отступить от своей собеседницы. – Кого вы из меня сделали? В кого превратили? Это вы называете заботой?

– Я полагала, – заметила Мадам, как будто не задетая внезапной вспышкой, – что лучший способ устроить твое будущее…

Эжени засмеялась с отчаянием одновременно горьким – и зловещим.

– Кого вы пытаетесь обмануть? Вы всегда думали только о собственном будущем. Думали бы о моем – додумались бы оставить Лили в поломойках!

Даниэль услышал гулкие, твердые шаги и только чудом успел шарахнуться от двери – та распахнулась, едва не расквасив ему лицо, и Эжени почти что вылетела из нее, одолеваемая попеременно яростью и горечью: в ее шумном, тяжелом дыхании Даниэль различил как гневные вздохи, так и затаенные всхлипы. Едва ли она, почти сразу скрывшаяся из виду, могла увидеть его – зато Мадам, вышедшая следом за ней медленно, степенно и почти торжественно, оказалась более наблюдательна.

– А, это ты, – по ее губам пробежала слабая, ничего не выражающая улыбка. – Все слышал?

– Да, – сказал он, потому что отпираться было бессмысленно. Мадам проследила взглядом направление, куда удалилась Эжени, тщательно поправила сбившуюся на запястье перчатку и произнесла, сокрушенно покачивая головой:

– В чем-то она все еще совершенный ребенок. Привыкла получать все, что хочет. Я слишком ее разбаловала…

– Я думаю, она остынет, – заметил Даниэль, не зная, нужны ли Мадам его неуклюжие утешения, но все же решив рискнуть. – Все могут ляпнуть сгоряча…

– Конечно, остынет! – нетерпеливо сказала Мадам, будто он пытался объяснить непреложную аксиому. – Ей надо учиться проигрывать. Понять, что не все принесут ей на блюдечке просто за то, что она существует. Она привыкла думать, что весь мир вращается вокруг нее… что ж, сегодня ее постигло осознание, какая это вредная и разрушительная привычка.

Ей потребовалось удивительно мало времени, чтобы прийти в себя: минуту назад она казалась вымотанной, почти разбитой, но это было лишь мимолетное наваждение – Даниэль не успел моргнуть, как перед ним стояла Мадам, которую он привык видеть, властная, спокойная и бесконечно уверенная в собственной правоте.

– С ней все будет в порядке, – сказала она, привычным жестом доставая из футляра трубку. – У нее в голове ветер, но она сильная девица и скоро оправится. А мы… – обвив рукою локоть Даниэля, она повела его обратно к залу, на шум голосов, смех и хлопки открывающихся бутылок, – а мы будем наслаждаться жизнью, пока она нам это позволяет. Благо, повод того заслуживает. Дорогая Лили по праву заслужила то, чтобы сегодня ночью все огни в Париже горели ради нее.

Если была в ее последней фразе какая-то еле уловимая фальшь, то Даниэль предпочел не вслушиваться в нее. С трудом осознающий то, чему ему пришлось стать невольным свидетелем, он вернулся в зал и нырнул с новыми силами в этот бурлящий водоворот из светских бесед, танцев, смеха, блеска украшений и винных паров; все собравшееся общество напомнило ему в определенный момент некий единый организм, подчиняющийся некоей общей закономерности и общим же правилам – возможно, подумалось ему, Лили приняли так враждебно поначалу, ибо подумали, что она пошла против этих правил, решилась бросить вызов чему-то устоявшемуся и давно предрешенному. Но это мнение, как решил Даниэль, не более чем глупая ошибка; совсем скоро станет ясно, что на самом деле закон не был преступлен, что все произошло так, как и должно было произойти – и, сделав про себя это спасительное умозаключение, Даниэль вцепился в него всем своим существом. Возможно, эта вера кому-то показалась бы наивной, но для него в ту минуту она была единственной тропинкой к тому, чтобы сохранить свой рассудок, которому грозило быть вот-вот погребенным под градом самых противоречивых и болезненных мыслей.

– Выпьем же… – кто-то провозгласил тост, неизвестно какой по счету, и Даниэль осушил свой бокал, не дослушав. Сознание его давно отяжелело, а в голове поднялся зудящий гул, и он успел подумать, что ему стоило бы сделать несколько глотков свежего воздуха. Решив не откладывать это несомненно благотворное намерение в долгий ящик, он извинился перед своими собеседниками, вышел из зала, нырнул в пустующий коридор, ведущий к балконной галерее, и в этот момент увидел Лили.

Нет, ничего страшного не происходило с ней – она просто мирно спала на узкой банкетке, подложив под голову сложенные запястья. Туфли она сбросила и оставила на полу рядом с собой; корона Зидлера лежала рядом с ней, словно позабытая безделушка. Умиротворенная, тихо посапывающая, Лили выглядела сейчас сушим ребенком, которого забавы ради разодели и раскрасили, как куклу – и даже сквозь винную завесу, заволокшую его сознание, Даниэль ощутил, как в груди его ширится и распухает почти болезненная, безотчетная нежность.

– Лили, – позвал он, присаживаясь возле нее и касаясь ее плеча. Лили приоткрыла глаза с явным усилием, порываясь снова соскользнуть в сон.

– А, это вы…

Он не убрал руки, и она приподнялась на локте, хотела протереть глаза ладонью, но вовремя себя остановила, чтобы не размазать косметику – только зевнула и запоздало прикрыла рот.

– Который час? – спросила она, осоловело оглядываясь. – Я так устала…

– Давай уедем, – предложил ей Даниэль. – Только найдем Мадам, надо ее предупредить.

Он хотел было подняться, а затем помочь встать на ноги и ей, но Лили остановила его – заползла ему на грудь, обхватила за плечи тонкими, теплыми руками, и он остался сидеть, точно пригвожденный к банкетке, потерявшийся в этом мгновении, словно его ослепило и оглушило.

– Побудьте со мной, – попросила Лили, снова закрывая глаза. – Пообещайте, что не оставите меня до самого конца.

– Я обещаю, – легко произнес он, целуя ее в щеку и чувствуя, как остается на губах горечь от румян и пудры, плотным слоем покрывающих ее кожу. – Но почему «конца», Лили? Все только начинается…

– Не знаю, – ответила Лили, мотнув головой, и коротко обернулась на корону, оставленную ими обоими. – Я не знаю, сколько она стоит, но… можете считать, что я все выдумываю, месье, но мне кажется, что эта вещь никому не принесет счастья.

<i>конец второй части</i>