Текст книги "La plus belle (Прекраснейшая) (СИ)"

Автор книги: Электра Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

2. Le changement

<i>два года спустя</i>

В свое время Эли А. приобрел весьма большую известность в определенных кругах парижского общества, хотя ни один из его многочисленных знакомых (а, возможно, и он сам) не смог бы дать точного ответа на вопрос о его роде занятий. Жизнь Эли была столь богата на разнообразные приключения, что он успел попробовать себя в самых разных ролях, каждая из которых, на удивление, шла ему, открывая все новые и новые грани его неуемного характера. Он начинал как цирковой артист; затем стал художником и завел собственную мастерскую, быстро разросшуюся и превратившуюся в настоящий салон, куда зачастую обращались с заказом депутаты Собрания, влиятельные финансисты и даже люди из окружения президента Республики; неоднократно он перевоплощался в антрепренера, раз за разом отыскивая дороги к сердцу столичной публики, что позволило его представлениям пользоваться значительным успехом; словом, он был из тех людей, про кого говорят, что они талантливы во всем, и мы осмелимся сказать, что в случае месье А. подобные слова не содержали бы в себе ни грамма преувеличения. Впрочем, сам он одним из своих главных талантов считал умение заводить друзей: и действительно, этот человек в полной мере обладал тем самым инстинктивным чутьем, которое позволяет, едва сведя знакомство с человеком, определять, будет ли в этом знакомстве какой-либо толк. Став близким приятелем мадам Э., хозяйки увеселительного заведения недалеко от площади Пигаль, Эли не прогадал. Написанная им картина «Жертва войны», для которой позировала сама Жюли, известная больше как Девушка в Красном Платье, оказалась до того удачной, что по всему городу было продано несколько сотен, если не тысяч ее копий. Еще живо было воспоминание о 1871 годе* – и несчастная девица, потерявшая близких, но не сломленная лишениями, сохранившая чистоту и твердость своего духа, воплощала в себе и боль произошедшей трагедии, и надежду на лучшее будущее – те чувства, которые в те трудные годы довлели над сердцами каждого истинного патриота. Всеобщее восхищение девушкой с картины было до того велико, что никто не дерзнул бы вспомнить о ее истинном роде занятий; а если бы и нашелся подобный мерзавец, не устыдившийся собственной циничной бесчувственности, кто бы не поднялся ему навстречу, подобно Гипериду перед ареопагом**, кто бы не вступился за истинную красоту, совершенную настолько, что она не может быть ничем запятнана, не может быть подвергнута никакому ущербу? Эли был первым из ценителей этой красоты; наблюдая за Жюли, он чувствовал гордость ювелира, нашедшего для прекрасного камня оправу по достоинству, но об этом, ведомый природной скромностью, никому не говорил.

Он писал Жюли еще несколько раз, и она охотно соглашалась позировать ему, несмотря на то, что это было весьма затратно как для нее самой, так и для заведения, где она оставалась на протяжении всех лет, что прошли с момента ее случайного зимнего дебюта; не упустил Эли из внимания и подросшую Эжени, которую тоже попросил «оказать ему честь», став для него моделью. Собственно говоря, в тот день, о котором сейчас пойдет речь, Эли пришел в заведение мадам Э., чтобы показать наброски для будущей картины. Ему нравилось выслушивать мнение мадам о его работах: по его собственному признанию, она была весьма умна, сметлива и подчас подмечала те детали, которые могли ускользнуть даже от его собственного зоркого глаза.

– Эжени получается чудесно, – сказала мадам Э., пытливо осмотрев поданные ей листы, и наклонилась над столиком, чтобы лично наполнить гостю чайную чашку. – Но Жюли все-таки лучше. Возможно, к ней я просто больше привыкла…

– Думаю, что мы с Жюли неплохо понимаем друг друга, – улыбнулся Эли, сворачивая бумаги и убирая их в тубу; сегодня он был один, без подмастерья, но это не причиняло ему ровным счетом никаких неудобств. – Работать со столь необыкновенной особой – удовольствие для меня.

– Да, она действительно незаурядна, все это знают, – проговорила мадам, принимаясь торопливо помешивать содержимое собственной чашки. – Но моему заведению еще многого недостает. Вы не находите?

Эли чуть приподнял одну бровь, выражая одновременно недоверие и вежливую заинтересованность.

– Я не думал, что вы испытываете недостаток в девушках.

– Конечно нет, – мадам сопроводила свои слова короткой усмешкой, – от них у меня нет отбоя. Иногда я даже думаю, что их слишком много! Но у меня получается с ними справляться.

– Я в вас не сомневался. У вас сильный характер.

– Благодарю, – кивнула мадам и отпила из чашки, чуть поморщилась. – Остыл… что ж, Эли, у меня есть для вас еще одно предложение.

Ее собеседник моментально насторожился, приобретя сходство с почуявшим зайца гончим псом.

– Я весь внимание.

– С тех пор, как мы выкупили этот дом, никто не задумывался о том, чтобы как-то обновить обстановку, – широким жестом мадам пригласила гостя взглянуть на стены и потолок, которые действительно пребывали в довольно плачевном состоянии: старая краска кое-где стерлась, кое-где пошла разводами, а где-то побежавшие по ней трещины и вовсе пришлось стыдливо прикрыть портьерой или гобеленом. – Я хотела бы расписать оба зала: большой и малый. А также обновить сцену. Вы понимаете?

– Конечно же, понимаю, – заулыбался Эли, чрезвычайно довольный сложившимся положением. – Нет ничего проще, мадам. Я пришлю к вам своих помощников, и за неделю-две они приведут тут все к тому виду, который покажется вам наилучшим.

– Это будет чрезвычайно любезно с вашей стороны, – голос мадам не дрогнул, но жест, которым она вернула на стол полупустую чашку, получился дерганым, оборванным, отчего фарфор коротко звякнул о фарфор, а тонко расписанное блюдце чуть не раскололось надвое. Мадам можно было понять, ведь главное еще не было произнесено.

– Сколько вы хотите? – спросила она, взглянув на Эли. Тот улыбнулся еще шире и приветливей, чем до этого:

– Сущие пустяки. Я думаю, пять тысяч франков покроют все необходимые расходы, и останется что дать моим ребятам.

Мадам тоже улыбнулась в ответ, как будто отдавая должное блестящему чувству юмора своего собеседника.

– Пять тысяч? Вы сошли с ума.

– Ничего подобного, – Эли покачал головой, – я просто знаю себе цену.

– Представьте себе, дорогой друг, – лицо мадам леденело с каждой секундой, как и ее взгляд, но Эли был совершенно непоколебим, – я тоже.

Он отставил чашку в сторону и поднялся из своего кресла. Мадам поднялась тоже.

– В таком случае, вряд ли я смогу вам помочь, – проговорил Эли с видимым сожалением, водружая на голову шляпу и не забывая оставить на тонких, холодных пальцах мадам прощальный поцелуй. – Передайте Эжени, что я буду ждать ее завтра в три.

– Обязательно передам.

Она не стала провожать гостя – дождалась, пока тот удалится, и с утомленным вздохом опустилась обратно в кресло. Неизвестно, о чем в тот момент она думала, но лицо ее выражало крайнее недовольство, и поэтому со стороны Эжени, все это время подслушивавшей за дверью, было весьма рискованно потревожить ее покой. Тем не менее, она решила рискнуть.

– Мадам?

Мадам тяжело подняла голову, чтобы посмотреть на нее.

– А, это снова ты. Я в этом не сомневалась. Ты все слышала? Проходимец. Кем он только себя возомнил!

Эжени состроила сочувственную гримасу, но мадам не было в тот момент до нее никакого дела. Увлеченная своим раздражением, она подскочила на ноги, подошла к окну, чрезмерно резко отдернула завешивавшую его алую штору.

– Он думает, что ему все позволено. Что его некем заменить!

– Но, мадам, – заговорила Эжени примирительно, решаясь подступиться к ней на пару шагов, – если бы он не рисовал афиши для нас, мы бы не получили и половину той известности, которой пользуемся сейчас.

– Когда ты запомнишь, – отрезала мадам, оборачиваясь к ней, – заменить можно любого, а в особенности того, кто мнит себя незаменимым. Я не собираюсь больше выносить этого напыщенного болвана. У меня от него начинается несварение желудка.

– Вы думаете отказаться от его услуг? – спросила Эжени настороженно, пытаясь понять, возможно ли отговорить хозяйку от опрометчивого решения. – Разве пять тысяч франков – это очень большая сумма? Жюли может заработать столько за один вечер.

– Поправлю тебя, дорогая, – ядовито ответила мадам, – Жюли могла заработать столько за один вечер. Но те времена уже прошли, и не признавать это глупо. Нам надо двигаться дальше, и с этим господином нам явно не по пути.

Она умолкла, облокотившись на подоконник и устремив задумчивый взгляд куда-то за окно. Губы ее беззвучно шевелились, как будто она спешно пыталась что-то про себя подсчитать, но более ничем она не выдавала тех мыслей, что одолели ее. Эжени подошла к ней, оказалась рядом, и так они некоторое время простояли в молчании.

– Где вы думаете найти нового художника? – наконец спросила Эжени, не выдержав, на что мадам пожала плечами:

– Не знаю. Пока не знаю. Но Париж – большой город… кто знает, какие сюрпризы он принесет нам сегодня или завтра?

Время для сюрпризов, как оказалось впоследствии, было уже за порогом и ждало своего часа, чтобы бесцеремонно вторгнуться в устоявшуюся, в чем-то даже размеренную жизнь всех обитателей этого дома. За дверями послышался какой-то шум, и в зал вбежала Полина – новенькая, недавно появившаяся в заведении, но обладавшая удивительной глубины голосом и грацией, с которой мало кто мог поспорить; эти качества должны были в ближайшем будущем сослужить ей хорошую службу, но пока мадам Э. предпочитала беречь ее, не торопясь показывать широкой публике.

– Мадам, к вам пришли. Какая-то женщина… – начала Полина, но мадам не дала ей договорить:

– Ах да, я и забыла. Сегодня у меня здесь настоящий парад идиотов, жаждущих залезть мне в карман. Не впускай ее, я сейчас приду.

Кивнув, Полина исчезла, а мадам остановилась ненадолго перед зеркалом, чтобы поправить волосы, и напоследок обратилась к Эжени, поймав ее взгляд в отражении:

– Я бы сказала тебе не шпионить, но ты все равно станешь.

Эжени поспешно опустила взгляд, но от очередного едкого замечания ее это не спасло:

– Актриса из тебя никудышная. Тебе стоит над этим поработать.

– Я постараюсь, – ответила Эжени и, едва оставшись одна, тоже бросилась прочь из зала, но не в холл, куда вышла мадам, а в коридор, ведущий к кухне и черному ходу. В этом коридоре было небольшое оконце, выходящее на крыльцо; привстав на небрежно сваленный у стены хлам, Эжени смогла не только услышать, что происходит снаружи, но и своими глазами увидеть разворачивающуюся сцену. В ней не было ничего из ряда вон выходящего, что-то подобное Эжени уже наблюдала не раз и не два: мадам, не сошедшая со ступеней, величественно возвышалась над усталой женщиной в некогда ладно сшитом, но ныне поношенном сверх всякой меры платье и ее спутницей – юной замарашкой, стоящей неподвижно, не глядя ни на что вокруг себя, и судорожно вцепляющейся в собственную перештопанную юбку.

– Я ведь говорила, – заявила мадам безапелляционно, давая понять, что не приемлет ни одного слова против, – мне больше не нужны девицы. Со своими бы справиться.

– Но вы же согласились на нее взглянуть, – упрямо заявила женщина, дергая девчонку за руку; та мелко переступила с ноги на ногу, но продолжила подавленно молчать. – Она вырастет настоящей красавицей, уверяю, мадам!

Мадам бросила короткий взгляд на лицо девчонки – та действительно была довольно миловидна, Эжени не могла этого отрицать, – но осталась совершенно бесстрастной.

– Сомневаюсь в этом. Возраст меняет многих не в лучшую сторону. Многие теряют свою детскую прелесть, стоит им созреть.

– Но, мадам…

– Нет, нет, нет, – та махнула рукой в знак того, что беседа окончена. – Отдайте ее в прачки. Пользы будет больше.

Сказав это, она развернулась, чтобы скрыться в доме, и успела потянуть на себя дверь, но женщина, не теряя последней надежды, успела вцепиться в ее рукав.

– Возьмите ее хотя бы поломойкой! Она очень трудолюбивая, мадам! И никогда не жалуется!

Мадам сделала судорожное и брезгливое движение, стремясь высвободить руку, но на последних словах замерла и медленно обернулась. На лице ее проступил легкий, пока еще неверный и хрупкий интерес.

– Никогда не жалуется?

Женщина замотала головой. О чем-то мимолетно подумав, мадам подобрала юбку и спустилась с крыльца; оказавшись рядом с ней, просительница, кажется, даже перестала дышать.

– Как тебя зовут? – обратилась мадам к девчонке. Та подняла на нее глаза с явным усилием; губы ее ходили ходуном, но она сумела вымолвить едва слышно, так, что Эжени пришлось напрячь слух, чтобы разобрать имя:

– Линетт.

– Вот как, – ответила мадам и вдруг, протянув руку, с силой ущипнула девчонку за предплечье. Эжени шумно втянула воздух сквозь стиснутые зубы: она-то хорошо знала, что щиплется мадам больно, если ее разозлить, разве что кожу с руки не сдирает, и синяки от ее пальцев не сходят долго, приходится изводить на них лишнюю пудру и крем. Но девчонка как будто ничего не ощутила – не вскрикнула и даже не вздрогнула, только замерла и спрятала глаза, точно укрываясь за невидимым, но непробиваемым панцирем.

Мадам выпрямилась, убирая руку. От ее былой непреклонности и следа не осталось. Наоборот, уголки ее рта тронула мимолетная удовлетворенная улыбка, как бывало обычно в предвкушении удачного вечера.

– Я дам вам за нее пятьсот франков, – сказала она, доставая кошелек. Женщина встряла тут же:

– Шестьсот.

– Пятьсот, – снисходительно повторила мадам, подпуская в голос стальных ноток, и женщина не осмелилась спорить. Получив деньги, она исчезла сразу, не услышав даже, как ей советуют проваливать и больше никогда не появляться рядом с заведением; девчонку же мадам кивком головы пригласила следовать за собой, и та, по-прежнему не выказывая никакого отношения к постигшей ее судьбе, скрылась с нею в дверях.

Эжени отстранилась от оконца. Сердце ее гулко колотилось, повинуясь странному волнительному предчувствию, и Эжени с трудом могла разобрать донесшийся из холла властный голос мадам:

– …ничего не скрывать от меня, не выходить без моего разрешения, и упаси тебя бог украсть хоть что-нибудь с кухни. Если ты будешь делать, как я сказала, то с тобой ничего не случится. Поняла?

– Да, мадам.

– Прекрасно. Терпеть не могу людей, которым надо повторять по нескольку раз. Эжени! Ты где, чертовка? Знаю, ты и не подумала пойти к себе!

Понимая, что скрываться бессмысленно, Эжени высунулась в холл. Девчонка уставилась на нее со страхом и восторгом одновременно – должно быть, для нее Эжени в своем домашнем халате и с неприбранными волосами выглядела почти что королевой. Это было забавно и лестно одновременно, и Эжени ощутила, как начинает против воли улыбаться.

– Покажи ей, где можно нагреть воду, – приказала мадам, морщась. – Для начала неплохо бы ее отмыть. Но пусть не рассиживается, сегодня вечером придут господа из министерства транспорта, а после них всегда сущий бардак…

– Да, мадам, – повторила девчонка и попыталась присесть в неуклюжем реверансе, который, впрочем, не произвел ни на кого большого впечатления.

– Надеюсь, ты окупишь хоть половину того, что я на тебя потратила, – заметила мадам, придирчиво оглядев ее. Девчонка ничуть не смутилась, но ответила совсем тихо:

– Я буду стараться.

– Не сомневаюсь, совершенно не сомневаюсь, – проговорила мадам, явно думая уже о чем-то другом, и, сетуя вполголоса на бесконечные траты, скрылась у себя.

–

*В 1871 году завершилась франко-прусская война, в которой Франция потерпела сокрушительное поражение. Это событие стало травмирующим для нескольких поколений французов и способствовало нарастанию ультрапатриотических, реваншистских настроений во всех слоях общества.

**Гиперид – древнегреческий оратор, выступивший перед судом в защиту гетеры Фрины, которая была обвинена в безбожии. По легенде, увидев, что его речь не имеет большого успеха, он сорвал с Фрины одежды – и ее красота произвела такое впечатление на судей, что ее оправдали. Этому эпизоду посвящена написанная в 1861г. картина Ж.-Л. Жерома.

3. L'inspiration

<i>«Дорогая матушка!

Я рад заверить Вас, что жизнь моя в Париже протекает весьма благополучно и не омрачена никакими досадными происшествиями. Я нашел чудесную квартиру недалеко от новых бульваров и не испытываю ни в чем нужды; до срока предоставления бумаг, назначенного Академией, осталось чуть больше двух месяцев, при этом почти все мои картины готовы, и я неустанно работаю над последней из них, долженствующей стать венцом всего того, что я успел написать ранее. Погода стоит чудесная и как нельзя лучше подходящая для работы на свежем воздухе, чем я, к собственному удовольствию, пользуюсь каждый день. Весна в этом году прекрасна, и я выражаю надежду, что Вы тоже наслаждаетесь ее красотами, пребывая в добром здравии и хорошем расположении духа. Передайте мой сердечный привет домашним – хоть я и пребываю нынче далеко от родных, мысли о них по-прежнему согревают мое сердце.

Искренне любящий Вас,

Д.»</i>

***

Даниэль опустил надписанный конверт в хищно чернеющий желоб почтового ящика и вздохнул, не в силах справиться с невидимой тяжестью, навалившейся на его сердце. Он всегда считал себя неплохим выдумщиком и, прежде чем предпочесть для себя стезю художника, задумывался о том, чтобы посвятить свою жизнь написанию повестей и романов, однако сейчас его одолевало предчувствие, что письмо его невероятно выспренно и нарочито, что каждая строчка его дышит фальшью – матушка поймет это, прочитав первые же несколько слов, и это ранит ее в самое сердце. Не помогали ему даже уверения себя самого в том, что он, в сущности, ни в чем не соглал. Квартира, в которой он остановился, действительно пришлась ему по сердцу – хоть и была она не более чем тесной мансардой с обшарпанными стенами и протекающим потолком, но находилась при этом на последнем этаже одного из самых высоких домов в округе, и Даниэль мог, выпивая свой утренний кофе, наслаждаться зрелищем того, как рассеивается рассветный туман, как пляшут солнечные лучи на крышах, как улицы постепенно наливаются деловитой, вечно спешащей толпой. Вид из своего окна Даниэль запечатлел на холсте в первые же дни своего пребывания в городе – и это, надо сказать, было весьма легко, ибо перемены, как случившиеся, так и грядущие, поистине окрылили его. С изображением Булонского леса в сумерках молодой человек тоже справился играючи; не составило для него никаких затруднений зарисовать панораму Вандомской площади и набережную у моста Сен-Мишель. Однако для комиссии Академии недостаточно было бы одних пейзажей: необходимо было предоставить натуру как мужскую, так и женскую, и если первая была Даниэлем воплощена без труда – он поставил холст по соседству с зеркалом и не отрывался от него несколько дней подряд, делая перерывы лишь на еду и короткий сон, – то изображение женщины, что он почитал про себя едва ли не самым простым из всего, почему-то отказалось ему покоряться.

Даниэль не солгал в том, что работал над последней картиной, не покладая рук; просто работа эта выражалась в том, что он целыми днями слонялся по городу, пытаясь в каждом закоулке, соборе или кафе отыскать ускользнувшее от него вдохновение. Часы и целые дни он проводил в музее Лувра, разглядывая античные статуи и картины мастеров Возрождения, бесплодно подстегивая свое воображение и в конце концов признавая, что лучшие из лучших творений изобразительного искусства восхищают его ум, но никак не трогают сердце. Именно там, в сердце, он был уверен, крылся тот невидимый барьер, что надежно отрезал его от общения с эфемерным миром идей.

Впрочем, не везде молодого человека преследовали неудачи. Поняв, что деньги из его кошелька утекают сообразно несущимся вскачь дням и неделям, Даниэль принялся искать себе приработок. У него совсем не было знакомых в богемных кругах Парижа, и он, что самое худшее, понятия не имел, как их завести; вместе с тем, однажды он случайно набрел на небольшой салон, принадлежащий Эли А., и там ему удалось продать несколько эскизов для патриотических открыток. Любые политические баталии были Даниэлю глубоко чужды, но он, скрепя сердце, набросал исполненных самопожертвенного героизма солдат и офицеров, отдающих жизнь за Родину – и получил сумму не очень солидную, но позволившую ему не затягивать пояс слишком уж сильно. Полагая, что набрел на скромный, но верный источник дохода, Даниэль сделал еще несколько рисунков и принес их в салон, но на этот раз, к сожалению, получил отказ.

– Для Праздника Федерации* у нас открыток достаточно, – объяснил ему управляющий, перегоняя из одного уголка рта в другой зажеванный кончик старой трубки. – Приходите ближе к Рождеству, уважаемый. Может, что-нибудь придется ко двору.

Даниэль не стал объяснять, что до Рождества еще больше полугода, и за это время он успеет не один раз умереть с голоду – только махнул рукой и ушел прочь, вновь погрузишись в бесцельные блуждания по городу, который с каждым днем казался ему все менее и менее дружелюбным. Несколько месяцев назад столица казалась Даниэлю раем на земле; теперь, впадая в меланхолию, он был скорее склонен оценивать ее как огромный бурлящий котел, где плавились, чтобы сгинуть без следа в общей неразделимой массе, человеческие судьбы – в том числе, как предполагал он, и его собственная, и предчувствие это вгоняло его в инстинктивный, почти первобытный ужас.

Ноги сами несли его к дому, хоть он этого и не замечал – в квартал по соседству с холмом Монмартр, где теснились вдоль улиц, соперничая друг с другом яркостью вывесок, питейные заведения, кабаре и публичные дома. Жизнь здесь кипела даже глубокой ночью, и Даниэль искренне считал, что любому уважающему себя художнику приличествует селиться именно в этом месте; размеренное и сытое спокойствие буржуазных кварталов тяготило бы его, и он ни секунды не жалел, что обосновался здесь (но матушка, конечно, этого бы не одобрила). Тем более, здесь никогда не было затруднений с тем, чтобы что-нибудь купить – хоть новую кисть взамен истрепавшейся, хоть пуговицы, хоть бутылку вина или кусок хлеба. За последним, к слову, Даниэль свернул к бакалейной лавке, ибо вспомнил, что с утра у него во рту не было ни крошки, но это намерение задержалось при нем ненадолго – до входа в лавку оставалось несколько шагов, когда любые мысли вымело из головы Даниэля каким-то всепоглощающим порывом, оставвившим после себя лишь звенящую, гулкую пустоту.

Совсем юная и просто одетая, она проходила мимо, неся в руках корзину, полную яблок, и напевала что-то веселое и незамысловатое себе под нос. Она не заметила Даниэля, который при виде нее остановился, как вкопанный, не взглянула на него, не повернула головы в его сторону, но ему хватило одного взмаха ее ресниц, жеста, которым она коротко отряхнула каплю воды, упавшую ей на плечо откуда-то с крыши, в конце концов, зрелища того, как обвивает ее тонкую шею выбившийся из прически локон – и язык у него отнялся, а сердце, стряхивая с себя любые оковы, куда-то провалилось, и он понял, что перед ним, наконец-то, то самое, что он так давно и тщетно пытался разыскать. Осознание подействовало на него подобно удару по голове; он несколько секунд стоял неподвижно, даже не шевелясь, и опомнился только тогда, когда понял, что незнакомка сейчас исчезнет, а он, потеряв ее из виду, никогда уже вновь не столкнется с ней.

По счастью, улица не была набита людьми, и Даниэль легко смог отыскать девицу взглядом – это случилось вовремя, ведь она в этот момент сворачивала в соседний переулок, и молодой человек ринулся за ней, пока не торопясь нагонять, но и следуя за ней неотступно. Вся его жизнь до того замкнулась на одном стремлении не упустить незнакомку, что он перестал замечать что-либо вокруг себя – пару раз он врезался в кого-то, отпихивал плечом или наступал на ногу, но раздающиеся ему вслед нелицеприятные замечания вовсе не занимали его. Девица тем временем продолжала свой путь, не подозревая даже, что за ней может кто-то следить; ненадолго она остановилась у цветочной лавки, чтобы полюбоваться выставленными в витрине букетами, и Даниэль тоже замер, судорожно пытаясь придумать, под каким предлогом можно было бы подойти к незнакомке. Каждая последующая мысль, приходящая ему в голову, казалась еще более дурацкой, чем предыдущая, и он до того увлекся их перебиранием, что едва не пропустил момент, когда девица двинулась дальше, чтобы в конечном итоге свернуть в узкий и грязный проулок, где был беспорядочно свален разный мусор и куда выходили задние двери кухонь. Один из домов был окружен высоким дощатым забором, оканчивающимся небольшой калиткой; у девицы обнаружился ключ от этой калитки, и она зашла в нее, а сунувшегося было следом Даниэля гулко облаял огромный сидящий на цепи волкодав.

– Эй, что это ты? – незнакомка остановилась, чтобы потрепать пса по холке, и оскаливший зубы монстр моментально превратился в полное дружелюбия и виляющее хвостом создание, зажмурившее глаза от удовольствия. – Кого ты там увидел?

Она настороженно выглянула из-за калитки, каждую секунду готовая захлопнуть ее, и Даниэль, убежденный, что не придумать худшего места для знакомства, чем эта клоака, машинально отступил, скрывшись за выступом соседней стены. Не заметив его, девица пожала плечами:

– Ладно. Крыса, наверное…

Калитка закрылась, и Даниэль почти стремглав бросился вдоль забора обратно на улицу. Как оказалось, огорожен был только задний двор дома; парадный вход был ничем не защищен, и обрадованный Даниэль бросился было к двери, занес ногу над первой ступенью крыльца, но замер, увидев над входом изящный фонарь из алого стекла.

Наваждение сменилось нерешительностью. Даниэль едва ли был завсегдатаем подобных заведений, но и к ханжам, осуждающим само их существование, причислить себя не мог. Смутило его, по правде говоря, то, что услуги в доме, куда он вознамерился заглянуть, были явно ему не по карману: тяжелые портьеры на окнах, недешевая кованая дверь, недавно отштукатуренный фасад указывали на то, что заведение это не из дешевых, и он представить себе не мог, как встретят его, как выслушают и какую цену в конечном итоге назовут. Впрочем, он быстро рассудил, что терять ему нечего и лучше потерпеть поражение, чем сдаться без принятия боя, поэтому, постаравшись придать себе вид степенный и даже солидный, решительно поднялся на крыльцо и толкнул дверь.

Его встретил просторный холл, оформленный в стиле рококо – обильно сдобренный краской под позолоту, кружевными гипсовыми барельефами и изображениями каких-то диковинных животных и птиц. Все это великолепие на секунду ослепило Даниэля, и он не сразу понял, что в холле, кроме него, никого нет – по его мнению, это было странно, ведь если заведение открыто, то хотя бы кто-то должен был встречать случайных гостей. Он кашлянул пару раз нарочно громко, сделал несколько шумных шагов из стороны в сторону и наконец решился окликнуть:

– Добрый день! Не могли бы вы…

Ответом ему был какой-то неясный шум. Решив, что оказался услышанным, Даниэль удовлетворенно примолк, но, как оказалось, причиной этого шума было вовсе не его появление. Из-за закрытых дверей, ведущих внутрь дома, раздался чей-то крик, а затем звуки, обычно сопровождающие драку, и Даниэль, поняв, что рядом с ним вот-вот произойдет смертоубийство, подорвался с места. Двери были не заперты, и он приоткрыл одну из них, осторожно заглянул внутрь.

Взору его предстало весьма примечательное зрелище, в чем-то комичное, а в чем-то пугающее. Посреди круглого зала, залитого солнцем, замерли друг против друга женщина (очевидно, хозяйка) и приземистая, но очень решительная девица, направившая на нее короткий и даже на вид чрезвычайно острый нож. Обе были растрепаны; на лицах обеих горели свежие следы от пощечин.

– Не подходи ко мне! – воскликнула девица в крайнем исступлении. – Не приближайся, ведьма!

Женщина не осталась в долгу:

– Дура! Где бы ты была, если бы не я?

– Где бы я была? – переспросила девица с оглушительным издевательским смешком. – Где бы ты была, если бы не я! Ты бы сдохла от голода, никому не нужная, а теперь… все это здесь – мое, до последней твоей проклятой шпильки, а тебе все мало!

– Ты всегда была и осталась капризным ребенком! Когда ты научишься быть благодарной?

– Не раньше, чем ты научишься не лезть не в свое дело!

Даниэль ошеломленно уставился на юную фурию, понимая, что узнал ее. Ее портрет висел в салоне, куда он не далее как сегодня утром принес свои эскизы, вот только вид у девушки на картине был на порядок более мирный: печальный, смиренный и даже жертвенный. Сейчас, со сведенным яростью лицом, сверкающая глазами и скалящая зубы, эта девушка вовсе не была похожа на «Жертву войны», оплакивающую своих близких.

– Чтоб ты сдохла, – выплюнула она презрительно, отступая вглубь зала, к ведущей наверх лестнице. – Старая потаскуха.

– Уйди с моих глаз долой, – приказала женщина, по-видимому, понемногу оправляясь от вспышки злости. – Ты отвратительна.

– Есть с кого брать пример, – отозвалась девица, опустила нож и скрылась наверху. Похоже, кровопролитие откладывалось, и Даниэля это не могло не обрадовать. Впрочем, оставшаяся в зале женщина удивительно быстро приходила в себя: понаблюдав, как к ней стремительно возвращается спокойствие, Даниэль пришел к выводу, что увиденная им сцена не является для этого места чем-то из ряда вон выходящим.

– Закопать в крупе! – тем временем рассмеялась женщина себе под нос; в руке ее поблескивал серебром и изумрудами браслет, который она придирчиво осмотрела со всех сторон и, по-видимому, осталась довольна. – Что еще придет этой дурочке в голову…

Даниэль переступил с ноги на ногу, не зная, как намекнуть на собственное присутствие, и его тут же выдал скрип просевшего паркета. Женщина рывком обернулась, явно машинально пряча браслет в складках платья, и вперила глаза в нарушителя спокойствия – Даниэль, до сих пор считавший себя человеком не из трусливых, поневоле оробел под ее пронзительным и цепким взглядом.

– Ты еще кто? – поинтересовалась женщина, подступаясь к нему; Даниэль попятился, и она вытеснила его в холл, закрыла двери за своей спиной. – К нам? С утра пораньше?

На часах было давно за полдень, но Даниэль не решился уточнять. Горло у него сперло от нахлынувшего волнения, и он с трудом смог вымолвить:

– Я ищу… ищу девушку…

– Какую? – женщина приподняла брови и кивнула в сторону зала – несомненно, туда, где скрылась ее недавняя противница. – Эту, что ли?

– Упаси Бог, – пробормотал Даниэль, с усилием проглатывая вставший в горле ком. – Нет, другую. Она… невысокая, темноволосая, и…