Текст книги "La plus belle (Прекраснейшая) (СИ)"

Автор книги: Электра Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

2. La loyaute

Побег Эжени сослужил им наихудшую из всех возможных служб: весть об исчезновении всеобщей любимицы разнеслась по Парижу лесным пожаром и вызывала бурю, мало с чем сравнимую по силе своей разрушительности. Невозможно было более скрывать раздор, пропасть, которая пролегла между мадам Э. и значительной частью богемного общества, не простившей ей то, что случилось в тот вечер в театре Зидлера. Даже Даниэль, старающийся держаться в стороне от поднявшегося урагана, ловил на себе подчас взгляды неприязненные и презрительные, слышал в свой адрес нелицеприятные обращения – и улыбался послушно и безмятежно, делая вид, что ничто из этого его не трогает. В какой-то степени это действительно было так: больше он переживал за Лили, которая стала основным объектом всеобщих насмешек – ее появление в обществе встречали холодной отстраненностью или наоборот, не давали несчастной прохода, пряча ядовитые замечания под маской интереса или елейного сочувствия. Конечно, она не была готова ни к чему подобному, и Даниэль с обреченным отчаянием наблюдал, как необратимо меняет ее то, что ей приходится переживать день за днем. Мало что в ней теперь напоминало о ее былой живой непосредственности; она похудела, осунулась, все больше времени проводила за будуарным столиком, пытаясь скрыть нездоровую бледность своего лица за слоем румян и помады; часто Даниэль заставал ее плачущей без всякой видимой причины, и она не давала успокоить себя – отстраняла его руки и спешила удалиться, спрятаться, подобно раненому зверю, пытающемуся в одиночестве зализать смертельную рану. В конце концов, они с Даниэлем больше не делили постель: Лили держалась с какой-то механической отчужденностью, не проявляя никакого участия к его ласкам, а ночью не давала спать ни себе, ни ему, ворочаясь, вскрикивая, просыпаясь от кошмаров; он, тоже мучимый устрашающими видениями, не находил в себе сил смотреть на ее страдания, которым не мог помочь, и таким образом их близость постепенно сошла на нет.

Последней значительной частью его жизни, которую Даниэль стремился сохранить с безнадежным, но самозабвенным упорством, были его картины, и в творчество он ринулся самозабвенно, теряя голову, радуясь любой возможности отвлечься от ужасной действительности. Лили все еще позировала ему, если он того желал – ничто как будто не изменилось, но Даниэль чувствовал, каким больным, искаженным получается образ, рождающийся на холсте; в той, в ком прежде он видел одну лишь чистейшую красоту, не принадлежащую этому миру, ниспосланную откуда-то свыше, проступали теперь новые, странные, пугающие Даниэля черты. Окривевшая улыбка, загнанный, временами пустеющий взгляд, непреходящее напряжение в каждом жесте, движении, повороте головы – Даниэль сколь угодно долго мог притворяться, что не замечает всего этого, но его кисть было не обмануть, и на картине он видел со всей ясностью то, от чего тщетно пытался сбежать.

– Вернись, – сказал он как-то раз, не справляясь с захлестнувшей его тоской. – Пожалуйста, вернись.

Лили услышала его, но не поняла – или сделала вид.

– О чем это вы?

Он махнул рукой и не заговаривал больше об этом, полагая, что Лили ни к чему будет слушать его излияния. Топить их он предпочитал в вине, коньяке и абсенте, которые стали его постоянными спутниками; цепкие, дурманящие голову путы опьянения были лучшим из возможных укрытий, и Даниэль, будь на то его воля, вовсе не покидал бы его. А дни меж тем сменялись днями, и никто не заметил, как душное, безумное лето приблизилось к своему концу, а это значило – пришло время для прослушиваний в театрах, среди которых Мадам избрала своей целью «Буфф дю Нор».

– Его держит хороший приятель Зидлера, – она все еще держалась со своим обыкновенным стоическим спокойствием, но Даниэль видел, что случившееся изменило и ее – по крайней мере, теперь он все чаще чувствовал, как от нее, прежде не притрагивавшейся к спиртному, исходит терпкий, сладковатый запах портвейна. – В этом году он запланировал нечто весьма масштабное. Спектакль о крестовом походе – за основу, конечно, взяли поэму Тассо*… обещают всамделишные батальные сцены, беспрецедентно дорогие декорации, а главное – счастливый финал. В том сезоне нас многие критиковали за трагическую развязку… теперь все будет по-другому. Зрителям больше нравится смотреть на то, как герои достигают своих целей и обретают счастье – так, что никто и не вспомнит про те досадные препятствия, что им пришлось преодолеть.

Даниэль не стал вдумываться в неясную угрозу, что уловил в последних ее словах, и задумчиво кивнул, посмотрел на Лили, сосредоточенно перебирающую бумаги с написанным на них текстом.

– Конечно, я рассчитываю на то, что ты получишь главную роль, – обратилась к ней Мадам, сверкнув глазами. – Армида… ведьма, соблазнившая славнейшего из рыцарей и незаметно для себя влюбившаяся в него. Она чуть не погубила их обоих, когда поняла, что он ее предал… роль непростая, мало кому удавалось выдержать баланс между нежностью чувства и разрушительностью ярости.

– Я понимаю, – откликнулась Лили, не поднимая глаз, – мне кажется, я понимаю, как нужно играть.

Конечно, Даниэль предполагал, что прослушивание станет для Лили очередным тягостным испытанием, но сердце его все равно сжалось, когда он ступил в полупустой зал и увидел там тех, чьи лица были ему уже знакомы: и графа де Пассавана, и окруженную, как всегда, преданными почитателями мадам Т., и многих других, среди которых особо можно было выделить мадемуазель Элен Р. – известнейшего в богемных кругах театрального критика, чьи разгромные, хлесткие статьи, выходившие в «Черном коте», имели огромный успех и были у всех на слуху. Элен была первейшей среди поклонников таланта Эжени и, стоило той исчезнуть, встала в первые ряды ненавистников той, кого полагали виноватой в этом исчезновении; не проходило и дня, чтобы она не обрушивалась на Лили с валом издевательских упреков, находя изъяны во всем – от ее прически до манеры себя вести. Никакие правила приличия не сковывали ее; вот и сейчас она говорила своему спутнику, не понижая голоса и никого не смущаясь:

– Разумеется, Эжени заслуживала свою награду, как никто другой! Все мы знали, что Зидлер вручит корону ей. Это было ясно, как день!

Лили сбавила на секунду шаг, нервно повела плечами, и Даниэль, заметив, как леденеет ее лицо, предупредительно взял ее за локоть.

– Не слушай ее, – шепнул он. – Ее слова ничего не стоят.

– Он прав, – вышагивающая рядом с ними Мадам поморщилась. – Это все равно что мусор. Не обращай внимания.

Лили не ответила им, но руку Даниэля сбросила в упрямом молчаливом протесте, и он не стал удерживать, хоть и видел, как сотрясаются ее губы, а нервозно сцепленные руки ходят ходуном – и это, как выяснилось, было его ошибкой.

– В какое ужасное время мы живем, – Элен, заметив, что Лили приближается к ней, патетически воздела глаза к потолку. – Истинный талант оказывается в тени пустоголовой бездарности, которой достаточно лишь выйти на сцену и показать всем свои прелести, чтобы…

До ушей Даниэля донесся странный звук – металлический звон, окончившийся сухим треском, какой бывает при вонзании в ствол дерева лезвия топора, – а потом стало так тихо, будто зал заполнился чем-то невидимым и вязким, в чем мгновенно потонули любые звуки. Не понимая, в чем дело, Даниэль обернулся к Лили и понял, что ее нет рядом с ним – она стояла напротив кресла, в котором сидела Элен, наклонившись и шумно дыша, а в руке ее был зажат короткий, острый нож, острие которого глубоко вошло в подлокотник между побелевшими пальцами разом умолкнувшей женщины.

– Ну так раздевайся, – проговорила Лили тихо и яростно; ее голос дрогнул, и вместе с ним угрожающе дрогнуло, сверкнуло, отразив шальной блик Даниэлю в лицо, лезвие ножа. – Покажи нам свои. А мы посмотрим, дадут ли за них хотя бы ржавый су.

Пассаван, сидящий невдалеке, шумно поперхнулся. Мадам Т., тоже наблюдавшая эту сцену, оценивающе прищурилась. Лицо Элен смертельно побледнело, затем стремительно раскраснелось; со свистом втянув в себя воздух, она открыла рот, и Даниэль зажмурился, ожидая невероятной бури, но в этот момент Мадам, успев подбежать к замершей Лили, крепко схватила ее за плечи и буквально оттащила прочь.

– Прошу извинить, – процедила она с отвращением, обращаясь к Элен, и, не теряя времени, поволокла Лили из зала, в пыльное и пустынное закулисье. Даниэль устремился следом, с трудом поспевая за широким шагом Мадам – не надо было быть прорицателем, чтобы понять, что она разозлена до крайности и не собирается сдерживать себя; когда она, втолкнув Лили в какой-то закуток за старой завесой, резко развернула ее к себе, Даниэль успел испугаться, что Мадам сейчас ее ударит.

– Ты сошла с ума, – прошипела она, встряхивая Лили так, что ее голова мотнулась взад-вперед, как у куклы в руках расшалившегося ребенка. – Ты знаешь, чем могут закончиться такие выходки? Ты хочешь, чтобы по твоей вине мы все угодили в еще большее дерьмо?

– Действительно, Лили, о чем ты думала? – Даниэль старался говорить мягче, но слышал, как нервно срывается его голос. – Я знаю, что тебе тяжело, но надо уметь себя сдерживать! Иначе из-за тебя…

– Из-за меня! – передразнила его Лили с жуткой, перекошенной усмешкой. – Опять из-за меня! Все стараются убедить меня, будто я виновата во всем!

Не ожидавший вспышки, Даниэль замолчал – как и Мадам, отступившая от Лили, сложив на груди руки.

– Я не сделала никому ничего дурного! – почти выкрикнула Лили сквозь подступающие слезы. – Я делала только то, что должна была сделать! Я не думала причинять Эжени боль, я не просила никого об этой короне, но Зидлер решил, что я оказалась лучше! Почему все считают меня виноватой в решении, которое принимала не я?!

Слезы хлынули по ее щекам, и она опустила голову, беспомощно обхватывая себя за локти. Остро наточенное лезвие все еще сверкало в ее сжатом кулаке, и Даниэль проговорил осторожно и вкрадчиво, коротко тронув Лили за плечо:

– Отдай мне, пожалуйста, нож.

Она, всхлипывающая, с трудом сохраняющая остатки самообладания, не расслышала, что обращаются к ней.

– Лили, – повторил Даниэль с нажимом, понимая, что близок к тому, чтобы тоже выйти из себя, – ради всего святого, отдай мне нож.

И она послушалась: медленно вложила в его ладонь рукоять, еще хранящую тепло ее кожи, но при этом наградила Даниэля долгим пронизывающим взглядом, точно из последних сил боролась с собой, чтобы не всадить острие ему в горло.

– Чудесно, – проговорила Мадам, наблюдая, как Даниэль подрагивающей рукой прячет нож в кармане сюртука. – А теперь выброси из головы свои глупости, будь так любезна. Хочешь доказать, что ты чего-то стоишь? Выйди туда, – она повелительно махнула рукой в сторону зала, – и покажи, на что способна. Это будет действеннее, чем размахивать своей зубочисткой перед носом уважаемых людей.

Лили понуро молчала. Приступ озлобления оказался для нее губительным, выпив ее до дна, и за ним последовал столь же всепоглощающий порыв отупелого равнодушия. Потускневшая, превратившаяся в собственную блеклую тень, она вернулась в зал, не обращая внимания на направленные на нее взгляды, и заняла предназначенное ей место в ожидании своей очереди; прослушивание пошло своим чередом, но Даниэль, глядя в лицо Лили, похожее на маску, лишившееся любого выражения, осознавал со всей болезненной ясностью, что для нее этот вечер обернется провалом.

***

– Мда, – Алекс, вечный спутник мадам Т., цокнул языком, наблюдая, как Лили подавленно плетется со сцены, сопровождаемая вздохами, оханьем, смешками – в общем, всем тем, с чем приходится столкнуться артисту, показавшему на редкость неубедительную, прямо-таки беспомощную игру. – Она сегодня не в ударе.

– У этого должна быть причина, – мадам Т. улыбнулась и протянула руку, коротким жестом пригласила Лили приблизиться. Та застыла, настороженная, затравленная; обернулась туда, где должны были сидеть мадам Э. и Даниэль, но увидела, что их места пусты – оба покинули зал на середине выступления, когда все стало ясно, и теперь приглушенным шепотом переговаривались о чем-то за дверью, но Лили не могла этого знать и, чувствуя себя лишенной последней защиты, медленно подошла к мадам Т., сгорбив плечи, готовясь ко всему.

– Милочка, – мадам Т. расплылась в улыбке, усадила ее рядом с собой, соболезнующе потрепала по щеке, – ты сама не своя сегодня! Скажи, ты здорова?

Лили ответила, опуская взгляд, стремясь как можно скорее замкнуться в своем извечном невидимом панцире:

– Я в порядке. Это не стоит вашего беспокойства.

– Как раз-таки стоит! – горячо возразила мадам Т. и доверительно взяла ее за руку. – Это моя первейшая обязанность, дорогая – следить, чтобы наши таланты были в сохранности. Ты еще так юна и многого не знаешь… может, тебе нужна помощь?

Лили вздрогнула, посмотрела на свою собеседницу озадаченно, не понимая, чем вызван неожиданный порыв дружелюбия по отношению к ней; успев привыкнуть к тому, что от мадам Т. добра ждать не приходится, Лили совсем растерялась, не зная, как себя вести.

– О какой помощи вы говорите, мадам?

Не отпуская ее руки (наоборот, крепче сжав ее пальцы), мадам Т. заговорила, таинственно понизив голос:

– Все мы знаем, что у мадам Э. тебе приходится нелегко. Что тут скрывать? Все всё понимают – должно быть, после побега Эжени эта женщина тебя возненавидела…

Лили, бледнея, попыталась отнять руку, но мадам Т. держала ее достаточно крепко, чтобы не отпустить.

– Если ты хочешь с этим покончить – тебе достаточно сказать мне словечко, – произнесла она четко и значительно, давая понять, что к ее словам стоит отнестись серьезно. – Многие парижские заведения сочтут за честь принять тебя. Я могу это устроить.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга, точно примериваясь, как отразить нанесенный удар; глаза мадам Т. торжествующе блестели, она была уверена, что посланная ею стрела достигла цели – и тем большее потрясение отразилось на ее расплывшемся, морщинистом лице, когда Лили решительно поднялась со своего места и заговорила горестно, но непреклонно:

– Вы очень добры, но я не оставлю Мадам. Я обязана ей всем.

Понимая, что не может сдержать в голосе отзвук недавних слез, она поспешила удалиться; в дверях ее встретили вернувшиеся мадам Э. и Даниэль, и они покинули театр все втроем. Мадам Т., посмотрев им вслед, успела увидеть, как молодой человек привлекает Лили к себе, чтобы сказать ей что-то сострадательное – а мадам Э., точно признавая поражение, отстает от них на пару шагов, оставляя их надине друг с другом.

– Какая преданность, – с деланым восхищением проговорил Алекс, за всю сцену не проронивший ни слова (такая молчаливость, говоря откровенно, была для него небывалой редкостью). – Или глупость?

– Кому, как не тебе, знать, где заканчивается одно и начинается другое, – благодушно усмехнулась мадам Т., как будто вовсе не затронутая услышанным отказом. – Но я думаю, эту девочку держит и что-то еще. Ее сердце ей не принадлежит, и это значит, что она не может сама распоряжаться своей судьбой.

– Мадам Э. неплохо все просчитала, разве нет?

Мадам Т. состроила страдальческую гримасу.

– Стоило отнестись к ней серьезно, когда нам не составило бы большого труда раздавить ее. Теперь так просто с ней не сладить. Эжени, конечно, удалось подкосить ее, но все знают, что самый опасный зверь – тот, которого успели ранить… девочка в короне Зидлера – вот ее последний довод, и она поставит на карту все, чтобы сохранить ее при себе.

– Сегодня эта девочка едва ли кого-то впечатлила, – пожал плечами Алекс. Но мадам Т., многоопытная, знающая каждого из своих многочисленных врагов, не дала его беспечности сбить себя с толку:

– Все изменится в самом скором времени, друг мой. У этой женщины для нас припасен еще не один козырь…

***

По дороге обратно в заведение Даниэль уныло думал, что ему долго придется успокаивать Лили, говорить с ней, чтобы не допустить повторения сегодняшнего срыва, но она выглядела удивительно спокойной для человека, который только что пережил одни из самых неприятных минут на сцене, под прицелом всеобщего внимания. Не противясь, она позволила отвести себя в спальню, выпила стакан молока и, раздевшись, юркнула в постель, блаженно закрыла глаза. Сил на что бы то ни было еще в ней явно не оставалось.

– Лили, – мрачно окликнул ее Даниэль, не зная толком, что хочет сказать. Она ответила ему со слабой усталой улыбкой:

– Все хорошо, месье. Я просто хочу, чтобы этот день быстрее закончился.

В ее словах был резон и, соглашаясь с ним, Даниэль поторопился оставить ее. Все было улажено, но он все равно чувствовал острейшие уколы тревоги – и нужду в том, чтобы переговорить по душам с Мадам. Обдумывая, как выскажет все, что давно перекипало в его душе («она – не Жюли и не Эжени, чтобы… она не сможет… ее необходимо щадить…»), он добрался до флигеля, распахнул дверь и застыл, ошарашенный, когда Мадам, расположившаяся в гостиной, встретила его направленным ему в грудь пистолетным дулом.

– А, – каркающе рассмеялась она, поняв, что в госте опасности нет. – Это всего лишь ты.

– Вы ждете кого-то еще? – поинтересовался тот, не решаясь подойти; только когда Мадам небрежно бросила пистолет на стол перед собой, Даниэль решился сделать несколько шагов вперед.

– Я не жду, – ответила она, – но меня не спрашивают. Взгляни на это.

На столе лежал еще один предмет, в очертаниях которого угадывался то ли нож, то ли обломок шпаги; взяв его в руки, Даниэль понял, что это не совсем то или другое – кинжал, очень легкий, с тонким, обломанным посередине четырехгранным лезвием; лезвие было в чем-то выпачкано, и когда Даниэль провел по нему рукой, на кончиках его пальцев остался красноватый след.

– Что это? – спросил он, внутренне обмирая.

– Принесли сегодня утром, – ответила Мадам, многозначительно усмехаясь. – Эжени передает привет.

Даниэль выпустил обломок из рук, и тот с шумом упал ему под ноги. Хорошо знакомый с языком образов и аллегорий, эту он понял без труда – и почувствовал, как пол порывается уйти у него из-под ног.

– Значит ли это… – произнес он, с трудом разомкнув занемевшие губы, – что Лили в опасности?

– Мы все в опасности, – мрачно подтвердила Мадам. – Похоже, я недооценила Эжени. Она никогда не умела быть второй… конечно, она захочет расквитаться.

Понимая, что может не удержать себя на ногах, Даниэль опустился на стул, подпер рукой отяжелевшую от потрясения голову. Мысли его разбегались в разные стороны, и он забыл уже, с каким намерением изначально шел навестить Мадам; все его существо было теперь сосредоточено на том, что он услышал и узнал только что.

– Что мы будем делать? – спросил он в бесплодной попытке взять себя в руки. – Если Лили узнает…

– Она не должна узнать, – отрубила Мадам. – Только этого ей не хватало! Нет, она не узнает ничего. Но нам надо позаботиться о том, чтобы она не выходила из дома без сопровождения. Ты, я, Серж – кто-то должен быть с ней рядом. В ее дверь врежут новый замок… ключ будет только у меня. И, очевидно, понадобятся решетки на ее окна…

– Да, да, – согласился Даниэль с облегчением, радуясь тому, что Мадам успела, следуя своему всегдашнему хладнокровию, быстро составить план действий. – Мы должны ее защитить.

– Конечно, мы это сделаем, – решительно заявила Мадам, не оставляя никаких сомнений в твердости своего намерения. – Грядет тяжелый год, Дани. Переживем ли мы его – зависит от нашей способности принимать решения… не всегда приятные, но необходимые. Ты понимаешь?

– Да, да, – повторил он слепо и машинально, не думая, что толкает себя в бездонный чернеющий омут.

–

*речь идет об эпической поэме Т.Тассо "Освобожденный Иерусалим", написанной во второй половине XVI века и рассказывающей о событиях Первого Крестового Похода.

3. L'apaisement

Когда-то бесконечно давно, в той жизни, от которой сейчас остались лишь зыбкие миражные видения на краю памяти Даниэля, он, едва прибывший в Париж, бродил по всем возможным салонам и выставкам в поисках вдохновения, которое оставило его; как-то раз он угодил в обиталище тех новомодных художников, кто посвятил свои творения красотам Востока*, но изображенные на картинах прелестные одалиски в окружении вычурных интерьеров и экзотических животных как будто оставили его полностью равнодушным. Его внимание задержалось ненадолго лишь на одном полотне, изображавшем выбор наложниц для гарема: обнаженные девицы, одна прелестнее другой, послушно выстроились в ряд, позволяя осмотреть себя придирчивому взгляду окруженного пышной свитой султана. Тот смотрел на них с легким оценивающим интересом, как смотрят на красивые, но совершенно бесполезные безделушки, и Даниэль, созерцая эту сцену, задумался невольно, как чувствует себя каждая из ее участниц. Хотят ли они понравиться? Или, напротив, про себя молят Бога, чтобы всесильный властитель прошел мимо них, даже не заметив? Посчитают ли они за счастье быть выбранными или, наоборот, предпочтут, чтобы их отмели в сторону, как не нужных и не подошедших? Конечно, на эти вопросы Даниэлю никто не мог дать ответа, но они и не мучили его долго – со временем он подзабыл и картину, и те чувства, что она всколыхнула в нем, чтобы вспомнить более полутора лет спустя, сидя в большом зале заведения мадам Э. и наблюдая, фактически, ту же самую сцену, только случившуюся в других декорациях. Правда, девицы были одеты, а никакого султана и в помине не было, но роль последнего прекрасно исполняла сама Мадам, прохаживаясь мимо нестройного ряда претенденток на замену Эжени, Полине и Дезире. На лице ее отражалось одно лишь деланое безразличие, а взгляд скользил, казалось, поверх голов всех собравшихся, но иногда она замирала на секунду, останавливалась, чтобы оглядеть очередную кандидатку, и те неизменно тушевались, втягивали голову в плечи или хоть бледнели и кусали губы – все, кроме одной, резко поднявшей голову и встретившей взгляд Мадам с холодным и стоическим бесстрашием.

– Как тебя зовут? – Мадам остановилась, привлеченная ее реакцией. – Кто тебя привел?

– Александрина, – отозвалась та, ничуть не смущаясь. – Никто не привел. Я сама пришла.

Мадам удивленно приподняла брови.

– Вот как? И не боишься?

– Тут все такие молчуны, – пожала плечами девица, смотря на тех, кто стоял рядом с ней, со снисходительным презрением. – Никто так и не сказал, чего нужно бояться.

Мелко усмехаясь, Мадам покачала головой и двинулась дальше. По-видимому, этот короткий разговор привел ее в хорошее настроение; по крайней мере, когда при ее приближении еще одна девица сделала решительный шаг вперед и присела в грациозном, почти придворном реверансе, это самоуправство не вызвало у Мадам ни малейшей тени раздражения.

– Я вижу, – сказала она со смехом, – эту манерам учить не придется.

– Не придется, мадам! – сказала за девицу ее сопровождающая, суетливая опекунша или родительница. – Ее зовут Алиетт. Ее прадед был внебрачным сыном графа д’Артуа**!

– Как занятно, – проговорила Мадам, осматривая девицу вниманительнее. – Королевская кровь… вернее, кое-что другое, но тоже королевское, верно, Дани?

Он вздрогнул, не ожидавший, что к нему обратятся. Вся эта сцена вызывала в нем гнетущую неловкость, и он десяток раз проклял себя за то, что оказался вынужденным присутствовать при ней, просто зайдя в заведение в неурочный час, чтобы переговорить с Мадам. Не желая иметь никакого отношения к происходящему, он быстро кивнул в надежде, что после этого его оставят в покое, и Мадам как будто прислушалась к его невысказанному пожеланию, вновь обернулась к претенденткам:

– Хорошо же. Вы двое, можете остаться тут. Остальные… хотя… – тут она задумалась на секунду, будто пытаясь что-то припомнить, и на ее лицо вдруг набежало воодушевленное выражение, как от внезапного счастливого озарения. – Дани! Подойди-ка сюда. Я хочу, чтобы ты выбрал тоже.

Он поперхнулся коньяком, который в этот момент отпивал из фужера, но разорвавшейся в глотке обжигающей горечи не ощутил – в груди у него точно разбили чашу с какой-то холодной, вязкой субстанцией, которая мгновенно разлилась по его жилам, стала его кровью и плотью; почти не осознавая происходящего, Даниэль был способен только глухо переспросить:

– Что?..

– Выбери любую, – повторила Мадам, взмахивая рукой в сторону притихших девиц. – Твоя интуиция уже один раз привела нас к успеху, о котором мы и мечтать не могли. Может быть, она сработает и сегодня? Мне бы очень этого хотелось.

Сопротивление было бесполезным. На ходу пытаясь прокашляться в платок и делая один судорожный вдох за другим, Даниэль приблизился к девицам, прошел мимо них, полуосознанно стараясь копировать походку и движения Мадам, но понимая при этом, что выглядит со стороны нелепо и смешно. Со всем возможным ожесточением он желал лишь одного – чтобы этот фарс наконец-то закончился, и перед ним виделся, простирался безграничной мертвой пустыней лишь один верный способ сделать это.

Выбор был случайным. Он не ощутил даже тени того бьющего в сердце и голову вдохновения, как было с Лили, только шевельнувшийся неожиданным теплом порыв сострадания, когда приметил среди остальных девиц ту, что держалась чуть наособицу, тише и скромнее остальных. Хрупкая до прозрачности, она казалась сущим ребенком, но взгляд ее был приметливым, совсем не детским – и Даниэль, заметив это, остановился рядом с ней.

– Как тебя зовут? – он старался говорить дружелюбно, но чувствовал, что его голос звучит расстроенным инструментом, фальшиво и слишком резко.

– Аннетт, – отозвалась она, разглядывая украдкой его лицо, костюм, но особенно – бриллиантовую запонку на галстуке. Даниэль думал, что надо спросить еще что-то, но ничего подходящего не шло ему в голову, поэтому он ограничился самым простым вопросом:

– Откуда ты?

– Я родилась в Париже, месье, – ответила она, с преувеличенной тщательностью оправляя рукава платья. – Но моя семья из Пикардии. Так мне говорили.

– Хорошо, – сказал Даниэль и, надеясь, что этого было довольно, обратился к Мадам. – Она подойдет.

– Эта? – недоверчиво нахмурившись, Мадам подошла к Аннет, оглядела ее с ног до головы, ощупала ее руки и плечи и осталась, судя по всему, недовольна. – Неказиста, пожалуй… но, конечно, свои поклонники у нее найдутся. Твоему вкусу я доверяю.

Похвала обрадовала его, несмотря ни на что: услышать подобное от Мадам, с ее опытом и наметанным глазом, все-таки дорогого стоило, и Даниэль улыбнулся ей почти не вымученно.

– Это лестно.

– Нет-нет-нет, – Мадам торопливо замахала руками, – я ненавижу лесть, ты прекрасно это знаешь. Что ж, увидим… а теперь, – продолжила она, коротко хлопнув в ладоши, – остаются трое. И идут со мной. Остальные прочь.

Пререканий не последовало. Перешептываясь и переглядываясь, не прошедшие отбор девицы разошлись, а трое избранниц удалились в малый зал вместе с Мадам; Даниэля никто не пригласил присоединиться, и он, переводя дух, недолго стоял посреди зала – как он думал, в одиночестве, прежде чем понял, что все это время за ним наблюдали.

В тенях, скрывших лестницу и галерею, он с трудом угадал очертания фигуры Лили и вовсе не мог разглядеть ее лица – только безвольно лежащий на ступенях подол платья и смутные очертания вцепившихся в перила рук. Нависшая над залом, она выглядела темной птицей, каждую секунду готовой с хищным клекотом сорваться вниз; не надо было видеть ее, чтобы понять, что она разозлена, встревожена, напряжена в предчувствии какой-то угрозы, у которой не было имени – или только что появились сразу три.

***

Появление в заведении новых обитательниц прорвалу пелену оцепенения, овладевшего Мадам после провального прослушивания в Буфф дю Нор. Ее обыкновенная энергичность вернулась к ней в полной мере; строго наказав Лили продолжать работать над ролью Армиды, а Даниэлю – продолжать набрасывать примеры для афиш, она целыми днями носилась по Парижу, что-то устраивая и пытаясь с кем-то договориться. Что же до Лили и Даниэля, то они, оставленные на какое-то время практически наедине и предоставленные сами себе, неожиданно для себя самих сблизились вновь, будто исчезло, рухнуло что-то, что возвышалось до той поры между ними, отталкивая их друг от друга. В Лили, не отягощенной необходимостью разъезжать по приемам и репетициям, будто что-то оттаяло; по крайней мере, теперь, когда Даниэль заканчивал очередной сеанс, убирал кисти и краски в саквояж, а затем садился на диван, чтобы передохнуть, она неизменно садилась рядом с ним и опускала голову ему на грудь.

– Я давно вас не навещала, – призналась она как-то вечером, когда они сидели в малом зале, не включив светильников, потерявшись в опустившихся сумерках. – Иногда я вспоминаю вашу старую квартиру…

– Эту конуру? – неподдельно удивился он. – С чего бы?

– Не знаю, – скомкано ответила она, заметно смущенная тем, что не встретила у него понимания. – Но я хотела бы вернуться туда. Как-нибудь…

Даниэль не успел спросить, чем ей не по душе его теперешнее жилище, к которому он, к слову говоря, успел уже привязаться всей душой и недавно даже выписал из Англии новый мебельный гарнитур из черного дуба – двери зала распахнулись, и он увидел на пороге Мадам, лучащуюся торжеством, горделиво вскинувшую подбородок.

– Хорошие новости, – объявила она, зажигая светильники; застигнутый врасплох ударившим по глазам светом, Даниэль зажмурился и ощутил, как Лили теснее прижимается к нему. – Главная роль в Буфф дю Нор наша.

Даниэль испустил восхищенный вздох, но Лили не была готова разделить его радость: вместо ожидаемого восторга на ее лице проступило разочарование, а затем испуг.

– А вторая роль? – спросил Даниэль скорее из формальности, нежели из действительного интереса. – Клоринда, дева-воительница… или как-то так?

– Так, так, – подтвердила Мадам, морщась, как будто у нее начал резаться зуб. – Ее получила Бабетт. Старая шлюха… я думала, она давно спилась.

Обладательницу этого имени Даниэль знал лишь с чужих слов, но, поразмыслив немного и вспомнив все, что ему приходилось о ней слышать, решил, что для Лили она опасности не представляет. Главное противостояние было Лили уже выиграно – и, несмотря на всю ту горечь, которой отозвался в нем побег Эжени, теперь он ощутил еще и потаенное облегчение.

– Я не понимаю, – проговорила вдруг Лили, отстраняясь от Даниэля и силясь подняться с дивана; ноги явно отказались держать ее, и она опустилась обратно на подушки, прижала ладонь к вздымающейся груди в попытке унять сбившееся дыхание, – как так произошло? На прослушивании я была почти что хуже всех.

– Одно прослушивание ничего не решает, – отмахнулась Мадам, многозначительно улыбаясь. – Мне удалось переговорить с тем, кто владеет театром. Он оказался хорошим слушателем… и я убедила его в том, что Зидлер в тебе не ошибся.