Текст книги "La plus belle (Прекраснейшая) (СИ)"
Автор книги: Электра Кинг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)
7. La sincerite
Врач провел в комнате Жюли никак не меньше часа, и за это время Эжени успела передумать столько, что удивлялась, как ее голова не разорвалась на части. Все свои душевные силы она употребляла на то, чтобы верить в лучший исход и передавать веру эту всем остальным, но тщетно: подавленно молчали как Полина с Дезире, так и успевшая прошмыгнуть в дом Лили. Взглянув на нее, Эжени вспомнила, что давно хотела расспросить ее о том, как проходят ее сеансы, но сейчас, конечно, было не время – да и все, кроме грядущего врачебного вердикта, казалось в этот тягостно бесконечный момент ненужным, неважным, никчемным.
Наконец, когда ожидание стало нестерпимым, и Эжени почувствовала, что сейчас начнет грызть собственную руку или край стола, наверху хлопнула дверь и послышались шаги; врач спускался первым, за ним ступала Мадам, и по ее поджатым губам, сосредоточенному прищуру и сжатым в кулаки ладоням Эжени поняла, что последним надеждам лучше истаять, как дым, прежде чем они окажутся безжалостно втоптанными в истинное положение вещей.
– Тяжелая форма гриппа, – объявил врач, стараясь смотреть поверх голов всех собравшихся и из-за этого приобретая вид плохого актера, не выучившего роль. – Крайне заразная. Мадемуазель Жюли необходим полный покой в течение нескольких дней. Возможно, и недель.
Полина тихо ахнула. Лили шмыгнула носом, и Дезире тут же сделала точно самое, точно повторяя за ней. Эжени осталась недвижима. В том, что врач кривит душой, она не сомневалась ни секунды, и все свое внимание употребляла на то, чтобы попробовать отыскать какие-то намеки на правду в лице Мадам. Но та стояла, как нарочно, в тени, и безучастно смотрела прямо перед собою; когда врач, попрощавшись, ушел, она сделала попытку удалиться к себе, но Эжени не дала ей этого сделать. Оставив остальных взволнованно перешептываться внизу, она выбежала из дома следом за Мадам и, ничуть не церемонясь, схватила ее за руку у самой двери.
– Что тебе еще? – спросила Мадам с безграничной усталостью, оборачиваясь и видя, кто стоит перед ней. – Ты не слышала, что сказал месье Дюбуа?
– У него плохо получается лгать, – резко сказала Эжени, насупившись и упрямо глядя Мадам в глаза. – Что с Жюли?
– Эжени, – начала Мадам, но та не дала ей договорить.
– Что с Жюли? Я хочу знать! Я имею право знать!
– Слишком много вопросов, – процедила Мадам, оглядываясь по сторонам в явственном стремлении понять, не является ли кто-то нечаянным свидетелем их разговора. – Впрочем, разве можно ждать от тебя чего-то другого?..
Эжени крепче вцепилась в ее запястье, давая понять, что не отступит ни на шаг, пока не получит ответа, и не потерпит никаких попыток ускользнуть от него. Мадам, кажется, в полной мере это осознавала: с тяжелым вздохом она отворила дверь своего жилища и жестом пригласила Эжени следовать за собой.
– Поговорим внутри. Не хочу, чтобы нас слышали.
Когда они оказались в коридоре, Мадам заперла дверь со всей тщательностью, точно к ним порывались вломиться; Эжени наблюдала за ней, скрестив на груди руки.
– Итак? – спросила она, когда ей показалось, что молчание чрезмерно затянулось. Мадам прошла мимо нее к одному из кресел, на которых обычно располагались ее гости, если им приходилось ждать, пока к ним выйдет хозяйка, тяжело опустилась в него и сжала пальцами виски, как если бы ее мучила мигрень.
– Конечно, ни о каком гриппе речи не идет, – произнесла она, закрывая глаза. – О, если бы это был грипп!
– Тогда что? – Эжени порывисто приблизилась к ней, опустилась рядом, легко накрыла ладонями ее колени. – Это что-то ужасное? Поделитесь со мной. Клянусь, я не скажу никому.
С явным усилием Мадам размежила веки, и несколько мгновений они смотрели друг на друга в молчании. Наконец Мадам неторопливо, будто смакуя каждую секунду промедления, извлекла из кармана платья что-то небольшое и блестящее, чтобы протянуть его Эжени; та недоуменно моргнула, когда поняла, что ей отдали почти опустошенную склянку из тех, что можно было без труда купить в любой аптеке. На дне еще оставалось немного порошка; Эжени встряхнула склянку, наблюдая, как на стенках остаются белесые следы.
– Я не понимаю… – протянула она, изучив этикетку. – Это же…
– Кокаин, – ответила за нее Мадам, сопроводив свои слова невеселым смешком. – В малых дозах он успокаивает нервы и унимает приступы неврастении. Но наша Жюли, как сказал месье Дюбуа, за один раз употребляла никак не меньше десяти обычных доз и запивала это выдержанным коньяком.
Эжени почувствовала, как вся кровь отливает у нее от лица.
– Не может быть, – вырвалось у нее очень глупо и неуместно. – Неужели Жюли…
– Понятия не имею, когда она пристрастилась к этой дряни, – проговорила Мадам с нескрываемым отвращением. – Но, судя по ее состоянию, уже довольно давно.
Эжени успела только вернуть ей склянку, прежде чем, лишившись сил, безвольно осесть на пол. Наверное, она не лишилась чувств только потому, что ей это было не свойственно, но в тот момент она была готова пожалеть о своей несклонности к обморокам.
– Теперь ты понимаешь, почему ее необходимо на время оставить одну? – вкрадчиво спросила Мадам, наклоняясь к ней; Эжени чувствовала исходящий от нее запах духов, он обвивал ее, сжимался вокруг головы, и от этого ей почему-то хотелось плакать. – Не только ради нее, но и ради вас. Она может быть опасна. Поверь мне, я-то в своей жизни видела не одного кокаиниста.
– Что же мы будем делать? – вопросила Эжени. – Без нее…
– Без нее – значит, без нее, – сказала Мадам с внезапной жесткостью, поднимаясь и крепко хватая Эжени под локоть, заставляя ее подняться тоже. – Соберись. Тебе еще сегодня выступать.
– Но… но… – Эжени задыхалась, стараясь не дать голосу сорваться на всхлипы, и была близка к тому, чтобы возненавидеть себя за столь жалкий вид. – Но сегодня придет генерал Монро… узнав, что Жюли нет, он будет недоволен…
Мадам схватила ее за плечи и с силой втряхнула; Эжени сотряслась, как кукла, но не попыталась вырваться – их с Мадам лица оказались совсем близко, и Эжени, столкнувшись с ее обжигающим взглядом, поняла, что не может противиться ему.
– Сделай так, чтобы он забыл о ней, – если бы Эжени не знала Мадам, то решила бы, что та сошла с ума. – Только ты можешь это, я знаю. И не спорь, не говори обратного.
– Но это невозможно… генерал обожает Жюли…
– А до нее он обожал десятки других, – отрезала Мадам, морщась, почти выплевывая каждое слово. – Настроения публики переменчивы. Сегодня одна, завтра другая, мало кого будет это волновать. Ты уже покорила их, я это вижу. Осталось сделать последний шаг.
– Но…
– Никаких «но»! – прикрикнула Мадам и тут же, смягчаясь, заговорила тише и торопливее. – Ты не знаешь, как много сейчас поставлено на карту. Знаю, трюк будет сложным, но мы должны его сделать, иначе все окажется напрасно.
Не понимая, о чем она ведет речь, но чувствуя интуитивно, что в словах ее сейчас нет и малой доли неискренности, Эжени хотела что-то сказать в ответ, но не смогла, только кивнула. Взгляд Мадам смягчился, и она выпустила Эжени; только сейчас та поняла, что кожа легко саднит в тех местах, где руки Мадам сжимали ее.
– Приводи себя в порядок, – приказала Мадам, отступая. – Лили тебе поможет. Генерал будет здесь через два с половиной часа.
На негнущихся ногах Эжени повернулась к выходу. Чувствовала она себя так, будто ее, выдернув из привычного течения жизни, наскоро и наспех попытались вшить обратно, но, все еще потрясенная услышанным, она была не в состоянии продолжать расспросы или, тем паче, пытаться возражать. В сознании ее не осталось ни единой мысли, только билось там гулко и свинцово «должны… должны… должна…», и лишь оно осталось для Эжени единственной опорой в этот чудовищный вечер, которому суждено было перевернуть все с ног на голову.
***
Лили суетилась вокруг нее, нанося последние мазки румян на щеки, припорашивая тщательно уложенные волосы бриллиантином, а Эжени не ощущала себя способной даже на самую натянутую, вымученную улыбку. Все, что могла она – смотреть в зеркало, практически не моргая, и дивиться тому, каким чужим кажется ей собственное лицо.
– Не волнуйся, – пропищала Лили над самым ее ухом, и Эжени невольно вздрогнула, – ты будешь самой красивой в мире.
– Я… не в этом дело, – Эжени все-таки улыбнулась ей, хоть и подозревала, что ее омертвелая улыбка имеет вид отталкивающий и даже устрашающий. – Просто это… как будто не я.
Лили, застегивавшая на ее запястье браслет, даже отвлеклась от своего занятия и посмотрела на нее, хлопая ресницами:
– Не ты? Как это?
– Это… это сложно тебе объяснить, – молвила Эжени со вздохом, возвращая взгляд к зеркалу, по-прежнему тщетно пытаясь отыскать в отражении хоть одну знакомую черту. – Как будто выталкивают играть роль, которую не знаешь. Которую не для тебя писали. Для которой ты совсем не подходишь, но всем все равно.
Она не надеялась, что Лили сможет воспринять, о чем она говорит – и тем более поражена была, когда заметила в ее взгляде не одно лишь сочувствие, но и искру понимания.
– Можно попытаться, – сказала она со странной решимостью, как будто сама давно уже волновалась на этот счет. – Как маску надеть. А там пускай их смотрят.
– За маской можно потеряться, – отозвалась Эжени, но Лили не склонна была разделять ее утверждение:
– Никогда не потеряешься, если есть за что удержаться. Или… – тут она замялась, явно колеблясь, стоит ли высказывать вслух то, что лежит у нее на душе. – Или за кого.
Эжени снова улыбнулась, на сей раз не опасаясь, что ее улыбка может испугать. От слов Лили, от того, как они были произнесены, в душе ее что-то оттаяло, и она поднялась со стула, не ощущая уже, будто направляется на собственную казнь. Даже шум внизу, свидетельствующий о том, что гости уже собрались, не поселил в ее сердце никакого трепета – напротив, направляясь к выходу из комнаты, Эжени чувствовала скупую радость предвкушения, обыкновенно предварявшую удачное выступление.
– Подожди, – внезапно окликнула ее Лили.
Эжени обернулась. Лили спешила к ней, на ходу стягивая со своей шеи потертую ладанку на истончившемся от времени шнурке.
– Возьми, – торопливо сказала она, беря Эжени за руку и вкладывая вещицу в ее ладонь. – Там внутри локон святой Магдалины. Матушка говорила, он удачу приносит.
Эжени покрутила в руках нежданный подарок. Ладанка была из тех, что в изобилии продаются у каждой церкви – медная, щербатая в нескольких местах, она явно переживала в своем существовании и лучшие времена. Едва ли ее можно было представить висящей по соседству с изумрудным кулоном, подаренным Эжени на прошлые именины одним из господ членов исторического общества, но вернуть ее было делом совершенно немыслимым – до того ожесточенно Лили кусала губы и сверкала глазами, явно тяжело переживая расставание, но не собираясь отступаться, почти как сама Эжени сегодня перед Мадам.
– Я ее месье художнику хотела подарить, – вдруг сказала Лили, краснея, – чтобы господа из Академии были к нему благосклонны. Но они будут и так, я точно знаю. А тебе удача нужнее.
Отвергнуть такую жертву значило оскорбить ее до глубины души, и Эжени понимала это. Она крепко сжала ладанку в кулаке.
– Спасибо, цветочек. Что бы я без тебя делала.
Лили, рдея лицом, опустила глаза. Эжени подавила в себе желание коснуться губами ее лба или макушки – помада еще не высохла полностью, не стоило рисковать размазать ее прямо перед выходом к гостям, – горделиво расправила плечи и, открывая дверь, выдохнула, дабы смирить заколотившееся сердце.
И сделала шаг вперед.
***
– И что же потом?
Безымянный гость мадам Э., уже знакомый нам, за своим любопытством забыл даже о едва раскуренной папиросе. Теперь та бесполезно тлела в пепельнице, а Мадам гордо усмехалась, глядя прямо в искрящиеся интересом глаза своего собеседника.
– Полный, безоговорочный успех. На моей памяти она никогда не пела так хорошо. Она покорила всех, и генерал не оказался исключением.
Гость коротко, но от души хлопнул в ладоши.
– Потрясающе.
– Я думаю, скоро мы узнаем обо всех планах австрийского посольства, – заверила его Мадам, опуская зажженную спичку в свою неизменную трубку. – Это лишь вопрос времени. Он очарован Эжени. Что там говорить, все ей очарованы.
– Не покривлю душой, если скажу, что восхищен вами, – произнес гость, движением руки изображая снятие шляпы. – Не поделитесь со мной, в чем ваш секрет?
Мадам недолго глядела на него, делая затяжку за затяжкой. Дым обволакивал ее лицо неплотной вуалью, и за ним было ясно видно только глаза.
– Никакого секрета нет, – бросила Мадам, вставая со стула и принимаясь искать что-то в ящиках комода. – Если вы позволите, я вам покажу…
– Конечно, конечно, – благодушно сказал гость, потирая руки, и Мадам выложила на стол перед ним двое часов на цепочке – одинаково блестящих, одинаково изящных, с одинаковыми же крышками с причудливым узором из лавровых ветвей и цветов.
– Видите разницу? – уточнила Мадам в ответ на удивленный взгляд гостя. Мужчина качнул головой, и она сказала ему:
– Тогда посмотрите под крышку.
Заинтригованный, гость выполнил ее указание, и ясно стало, что, несмотря на кажущееся сходство, различие между часами все-таки есть: на одних из них стояла гравировка часовой фабрики где-то в окрестностях Женевы, а на других – незнакомый гостю вензель с буквой «Т», верный знак работы мастера.
– Эти, – произнесла Мадам, показывая на вторые часы, – сделал мой отец. Он был часовщиком, как и многие поколения его предков. У него была своя мастерская, и я любила смотреть, как он работает. Он был настоящим фанатиком своего дела, месье. Мог сидеть и часами вытачивать одну-единственную шестеренку, чтобы затем, столь же скрупулезно, устраивать ее на нужном месте в механизме. Он не успокаивался, пока все не становилось идеально. Эти часы будут работать бесперебойно еще долгие годы.
– А эти? – поинтересовался гость, указывая на первый образец. Мадам пожала плечами:
– Я думаю, от них этого не требуется. Они были изготовлены на фабрике, которая открылась неподалеку от нас. Моему отцу могла потребоваться не одна неделя, чтобы изготовить такие часы. Фабрика выпускала их десятками и сотнями каждый день.
– О, – произнес гость, сочувственно прикрывая глаза. Мадам, забрав у него фабричные часы, вытянула их на цепочке перед своим лицом, будто стремясь саму себя загипнотизировать. На лице ее бродило странное выражение – завороженное и ненавидящее одновременно.
– Работа отца обесценилась и превратилась в ничто. Ему пришлось продать мастерскую, чтобы свести концы с концами, и он уже не оправился от этого. Наша семья обнищала, и мне пришлось пойти работать на фабрику – ту самую, которая его уничтожила.
Опустив часы обратно на стол, она сделала несколько нервных шагов вокруг стола, к серванту, на котором стояли еще одни часы – массивные, золоченые, надежно укрытые непроницаемым стеклянным колпаком. Возле них Мадам остановилась, коснулась кончиками пальцев стекла, где виднелось ее искаженное отражение.
– Знаете, что поразило меня больше всего, месье? Скорость. Та скорость, с которой машина производила детали. Моему отцу требовался для этого не один час, я говорила. Машине хватало одной-двух секунд.
Гость ничего не ответил, но Мадам ответ и не нужен был. По тому, как она держалась, можно было решить, что она вовсе забыла о том, что в комнате есть кто-то, кроме нее.
– Тогда-то я сделала важный шаг, чтобы приблизиться к пониманию современного положения вещей. Мир невообразимо изменился за последние годы и продолжает меняться каждый день, каждую минуту. Уже сейчас мы делаем то, что еще пятьдесят, тридцать, десять лет назад казалось немыслимым. А что будет дальше? Никто не может загадывать. Все, что мы можем – пытаться успеть за окружающими нас переменами, чего бы нам это ни стоило. Одно сменяет другое так же, как тасуются карты в колоде. Наше время – не для романтиков, предпочитающих держаться за старое. То, что отжило свой век, мы должны отбросить, иначе нам предстоит оказаться на обочине вместе с такими же глупцами, кто думает, будто есть в мире что-то постоянное и не подверженное изменениям.
Весь этот монолог был произнесен ей спокойно, без патетики, без какого-либо изумления, которое обычно сопровождает внезапное озарение; было ясно, что Мадам не первый день живет с этими умозаключениями, и успела не просто свыкнуться с ними, а сжиться, сделать своей плотью и кровью. И ее гость, несомненно, был впечатлен.
– Я говорил уже и повторю еще, – произнес он, наконец-то вспоминая про папиросу; от той, правда, мало что осталось, и он полез в портсигар за новой, – я жалею о том, что вы не мужчина. Мало кто из наших политиков может похвастаться таким здравомыслием. Людей, подобных вам, не хватает в Собрании, в кабинете министров… возможно, и на самых высоких постах.
Мадам, отвлекаясь от одолевших ее размышлений, повернулась к нему. Лицо ее было бледно, но на губах бродила польщенная улыбка.
– Вы переоцениваете меня. Все, что я могу – хорошо делать свою работу.
– И вы справляетесь с ней прекрасно, – заверил ее гость. – Я пожелал бы вам успеха, но знаю, что он будет сопутствовать вам и без меня. А сейчас я вас оставлю. Свяжитесь со мной, когда наш австрийский знакомый даст о себе знать.
– Непременно.
Гость ушел. Оставшись одна, Мадам села в кресло, которое тот занимал, придвинула к себе часы, взяла их в ладони, приблизила к своему лицу. Те продолжали блестеть в ее пальцах – одинаково и равнодушно.
– Действительно, – пробормотала Мадам себе под нос, прежде чем захлопнуть крышку на одних и на других, – действительно никакой разницы.
–
*Принято считать, что основателем принципа конвейера стал Г. Форд в 1914 году. Но масштабы индустриализации, к концу XIX века захватившей всю Европу и Америку, задолго до того хватило, чтобы наладить выпуск товаров массового производства. Будем считать, что мадам Э. предвосхитила направление технического прогресса :)
8. La reminiscence
В сумрачной тишине, в которую была погружена комната, было слышно, как натужно и хрипло дышит Жюли. Бледная, укрытая двумя одеялами, она казалась впавшей в летаргию, и Мадам приблизилась к ней без всякой опаски, чтобы оставить на прикроватной тумбе дымящуюся кружку с травяным отваром. На несколько секунд она задержалась у постели, внимательно изучая осунувшееся лицо больной – истончившаяся, будто стеклянная кожа, ввалившиеся щеки, заострившиеся черты, – а затем, укрепляясь про себя в каком-то решении, развернулась, чтобы уйти.
– Это яд? – донеслось ей в спину. – У себя сцедила, ведьма?
Мадам остановилась, но не обернулась, устремила взгляд в потолок, словно прося у неба выдержки.
– Не неси чушь, – произнесла она. – Тебе нужно пить это, пока ты не придешь в себя.
В грудном, булькающем звуке, который издала Жюли, с трудом можно было узнать смешок.
– Приду в себя? Не смеши. Загнанных лошадей пристреливают. Но ты скупишься даже на пулю.
Мадам, качнув головой, сделала движение к двери, но остановилась. Неизвестно было, что задержало ее; возможно, голос Жюли, даже находящейся между жизнью и смертью, не утратил хотя бы часть своего чудесного свойства.
– Выпусти меня отсюда, – потребовала Жюли, поднимаясь на постели; взгляд ее лишился обычного отрешенного выражения, и теперь глаза были единственными, что жило на ее застывшем лице. – Мне нужен воздух.
– Ты недостаточно оправилась, – ответила Мадам, бросая на нее взгляд через плечо.
– Я не оправлюсь, – сказала Жюли очень спокойно, как говорят о свершившемся и очевидном.
– Я знаю.
Забывая себя от ярости, Жюли откинула одеяло и вскочила с постели. Лицо ее было страшно искажено, голос вздрагивал на каждом слове – впервые за многие годы она была в шаге от того, чтобы сорваться на слезы.
– Ты хочешь заморить меня голодом, стерва! Надеешься, тебе все сойдет с рук!
Мадам вздрогнула, точно ее кольнули в спину тонкой холодной иглой, и наконец-то обернулась к Жюли всем телом. Так они застыли, как статуи, в полумраке, глядя друг на друга, в беззвучной, но от того не менее ожесточенной схватке. Наконец Мадам заговорила, и голос ее звучал искусственно и бесцветно:
– Чего ты хочешь? Выйти отсюда? Внизу гости. Хочешь, чтобы они увидели тебя? Увидели, во что ты превратилась?
Жюли не успела ответить – Мадам, тоже теряя самообладание, подлетела к ней, схватила за руку и подтащила к зеркалу, украшавшему будуарный столик; льющийся в окно лунный свет равнодушно выхватил из темноты силуэты обеих, но особенно – угловатую, теряющуюся в ночной рубашке, почему-то сейчас нелепую, как склеенную из нескольких, фигуру Жюли.
– Смотри! – приказала ей Мадам, почти вплотную приближая ее лицо к поверхности зеркала. – До чего ты себя довела? Ты развалина!
– Я довела? Я?!
Вырываясь, Жюли отступила – зеркало, задетое ее рукой, покачнулось, но не упало, и отражение в нем сотряслось и смешалось на миг.
– Я помню, – прошептала Жюли, порываясь осесть на пол, но усилием воли не позволяя себе этого делать. – Когда все только началось... когда я спела эту дурацкую песню и все сошли от меня с ума, ты одурела от денег. Ты была готова продать меня любому!
– Амплуа наивной дурочки тебе никогда не шло, – бросила Мадам презрительно. – Ты что, ожидала куртуазных комплиментов и поцелуев рук?
– Я помню их всех, – продолжала Жюли, не слушая ее. – Я помню все, что они со мной делали. И что ты сказала мне в те дни, когда я впервые заболела и мне была нужна передышка? Помнишь? Помнишь?
Наверное, в наступившей тишине можно было различить обычно недоступные человеческому уху звуки небесных сфер. Мадам скрестила на груди руки и поджала губы, явственно принуждая себя не отворачиваться, но видно было, что воспоминания, вернувшиеся к ней в этот момент, по меньшей мере ей неприятны.
– «Дай Эжени подрасти», – прошептала Жюли с безжалостной решимостью. – Так ты сказала мне. Ты бы выпихнула к ним и ее! Тебе было все равно... всегда было все равно...
Голос изменил ей, как и дыхание; давясь кашлем, не справляясь с собой, не удерживаясь на подогнувшихся ногах, она в изнеможении опустилась на пол. Мадам оставалась непоколебимой.
– Я делала то, что должно, – произнесла она наконец, награждая скорчившуюся Жюли взглядом одновременно снисходительным и брезгливым. – Но ты всегда была слишком эгоистична, чтобы это понять.
Жюли не смотрела на нее больше – сидела, уперев взгляд в пол, укрывшись за упавшими на лицо волосами, только слетело с ее губ вместе с пузырящейся на них кровью:
– Катись к дьяволу.
Мадам не обратила внимания на ее отчаянное проклятие.
– Ты останешься здесь, пока я не решу, что делать, – приговорила она, подбирая подол и поворачиваясь к двери. – Так будет лучше для всех. Ты не в себе.
Не став дожидаться ответа, она шагнула за порог. Скрипнул повернувшийся в замке ключ, и Жюли осталась одна. Душивший ее кашель прекратился, сменившись не менее душераздирающим приступом беззвучного смеха; растянувшись на полу, Жюли смотрела в потолок и зажимала себе рот обеими ладонями, но хохот все равно прорывался наружу, и вместе с ним прорвались, потекли по ее заледеневшим щекам мелкие, блестящие под луною слезы.
***
В холле, да и в большом зале было не протолкнуться: все было заставлено вазами и корзинами с цветами, коробками с подарками, усыпано множеством конвертов с предложениями, приглашениями, признаниями в любви. Эжени вскрывала их один за другим, как ребенок – рождественские подарки, читала каждое вслух, не скрывая наслаждения каждым словом.
– От Эли! – объявила она, когда в руки ей попал витиевато расписанный конверт, украшенный печатью с характерным вензелем "А" и издающий восхитительный запах дорогого одеколона и не менее дорогой бумаги; перед тем, как открыть его, Эжени сделала несколько глубоких вдохов и расплылась в счастливой улыбке.
– «Смею заверить Вас, что все девять муз склонили бы головы перед Вашей грацией...», – прочитала она и задорно засмеялась, раскрасневшаяся и взбудораженная, но чрезвычайно собой довольная. – Так приятно, что маэстро не забывает меня.
– Разве он может? – засмеялась Полина, сидевшая тут же, за большим столом, где обычно собирались гости. – Не найти поклонника более преданного, чем он.
На лице Эжени появилась хитроватая улыбка. И тому была причина – как раз в этот момент в зале появилась Лили, которую почти не было видно за охапкой букетов, что ей пришлось тащить.
– Не только его преданность достойна восхищения, – многозначительно произнесла Эжени и, подмигивая Полине, позвала: – Цветочек! Брось все это, иди сюда!
Лили только рада была избавиться от своей ноши; аккуратно уложив цветы у стены, она подбежала к Эжени, устроилась на стуле рядом с ней, поджав ноги. Та мягко потрепала ее по голове, и Лили, зажмурившись, охотно потянулась навстречу ее ладони.
– Как проходят твои сеансы? – спросила Эжени, пытливо глядя в ее счастливое лицо. – Как Даниэль?
– С ним все прекрасно, – доложила Лили, стараясь улыбнуться украдкой, но терпя в этом полную неудачу. – Я еще не видела картину, но он говорит, что она почти закончена.
Полина старательно не смотрела на них, делая вид, что увлечена пересчитыванием разбросанных по столу писем. Эжени, напротив, не выказывала ни малейшей толики смущения. Разве что коротко кивнув словам Лили, она спросила, не скрывая нетерпеливого любопытства:
– Ну, а как он...?
Лили широко распахнула глаза.
– Что?
Полина подняла голову и уставилась на нее. Она первая осознала, что за удивлением Лили не стоит ровным счетом никакой двусмысленности; Эжени отнеслась к нему с большим недоверием, решив, что ее просто не поняли как следует.
– Я имею в виду, – начала она, сопровождая свои слова жестом, в достаточной мере красноречивым, – что он любит... после сеансов? Нам ты можешь рассказать. Стыдиться тут нечего. Все это делают. Уж я-то знаю!
Она усмехнулась с видом бывалого моряка, наставляющего юнгу, но Лили вовсе не склонна была разделять ее веселье. На ее лицо начал медленно наползать густой румянец, она открыла рот, чтобы что-то сказать, но так и не сумела подобрать слов, и Эжени поняла, к чему ведет это подавленное молчание.
– Вы не... – протянула она неверяще, до последнего надеясь, что Лили просто разыгрывает ее; но одного взгляда хватило ей, чтобы понять, что та не шутит. – Ты все еще не соблазнила его? Да о чем я говорю? Тебе не надо его соблазнять! Он твой! Чего же ты ждешь?
– Я... – пробормотала Лили, теряясь от ее напора, – я не уверена, что...
– О, не надо этого, – прервала ее Эжени, закатывая глаза, – не надо прибедняться, цветочек. Когда он приходил сюда, то смотрел на тебя все равно что пес на окорок в витрине! А ты от него пряталась. Нельзя поступать так с мужчинами, особенно с теми, что влюблены в тебя! От невнимания они хиреют...
– Это правда, – подтвердила Полина. – Мужчины в большинстве своем более чувствительны, чем хотят показать. Их так легко вогнать в меланхолию!
– Меланхолия художникам полезна, – значительно заметила Эжени, демонстрируя недюжинное знание привычек богемной публики, – но в меру. Неужели этот бедняга не вызывает у тебя теплых чувств, Лили?
Лили, казалось, многое бы отдала, чтобы немедленно исчезнуть из зала, но не попыталась сбежать или как-то еще уклониться от разговора. Вопрос Эжени заметно задел ее, даже в чем-то оскорбил; она вспыхнула, даже чуть подпрыгнула на месте, рискуя при этом свалиться со стула, и горячо заговорила:
– Почему ты так решила? Все совсем наоборот, но... но разве люди говорят об этом просто так? Как вообще люди говорят об этом?
Эжени улыбнулась со снисходительным умилением, как улыбаются детскому лепету.
– Зачем говорить, цветочек? – проникновенно спросила она, наклоняясь к Лили и накрывая ладонью ее запястье. – В таких вещах дела всегда лучше слов. Просто поцелуй его. Хотя бы поцелуй.
Если можно было зардеться еще больше, то Лили проделала это с успехом. Она даже закусила губу, пытаясь удержать в себе новый, сам собой разумеющийся вопрос, но недооценила при этом проницательность Эжени: та прищурилась, глядя на нее, и поинтересовалась очень тихо и прозорливо:
– Ты когда-нибудь целовала мужчину, цветочек?
Лили низко опустила голову, давя искушение спрятать лицо в ладонях. Эжени звонко хохотнула; Полина посмотрела на нее с укором, явно считая, что не стоит смеяться над такими вещами.
– Ты тоже была невинна, – напомнила она, видя, что Лили вот-вот сгорит от стыда. Эжени примолкла, понимая, что хватила через край, но отголоски смеха все еще звенели в ее голосе, когда она вновь обратилась к младшей подруге:
– Это наука не сложна и быстро усваивается. Я могу научить тебя, если хочешь.
Лили вскинула на нее глаза, с явным трудом переваривая услышанное.
– Ты? Но как же...
– А что в этом такого? – хмыкнула Эжени с непринужденным видом. – Все мы когда-то этому учились. Так почему бы...
– А кто учил тебя?
Лицо Эжени изменилось. Вопрос явно застал ее врасплох, ударив туда, откуда она меньше всего ожидала нападения; она секундно шатнулась, оглушенная тем, что, вырвавшись из глубин ее памяти, во всей своей полноте явилось перед ней. Чувства, испытанные ею когда-то, вовсе не размылись от времени, сколь бы ни старалась она подавить, задушить, уничтожить их; одной-единственной маленькой фразы хватило, чтобы вернуть их к жизни, а для Эжени – понять, что это проклятие осталось с нею навек.
– Это неважно, цветочек, – произнесла она, догадываясь, как неестественно звучит ее голос. – Это было давно. Теперь уже никому нет дела до этого.
Она видела, что Полина смотрит на нее с нарастающим интересом, и метнула на нее обжигающий взгляд, надеясь, что это поможет ей избежать расспросов. Полина не стала ничего говорить; неизвестно, было ли дело в ее врожденной деликатности или же ее просто больше занимало зрелище, которое должно было вот-вот развернуться на ее глазах.
– Ладно, – заявила Лили с решительным и даже воинственным видом. – Что надо делать?
Не дожидаясь ответа, она закрыла глаза и вытянула губы трубочкой – Эжени чуть не разразилась новой порцией хохота, но перехватила взгляд Полины и сдержалась, только легко толкнула Лили в плечо.
– Не так. Не изображай утку, Бога ради. И смотри в глаза. Всегда, до последнего момента смотри в глаза.
Лили послушалась тут же: на лицо ее вернулось обычное, разве что крайне робкое выражение, и видно было, что она в шаге от того, чтобы испугаться и отступить, но Эжени не дала ей этого сделать. Взяв лицо Лили в ладони, она порывисто накрыла ее губы своими; обе были напряжены, каждую секунду готовые отстраниться, но минутное движение сердец было не обмануть, и накрывшая обеих дрожь заставила их теснее прижаться друг к другу. Лили пыталась отвечать – неумело, но беззаветно, – вцеплялась Эжени в плечи, судорожно комкая в пальцах ткань ее платья, и той пришлось приложить немало усилий, чтобы отступить, отодвинуться, едва ли не оттолкнуть от себя свою неожиданно прилежную ученицу.
