Текст книги "La plus belle (Прекраснейшая) (СИ)"

Автор книги: Электра Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

Софи смотрела на нее, тяжело дыша. Ей явно не терпелось вступить в новую схватку, но Леони завела обе руки за спину, показывая, что хочет взять паузу.

– Прежде чем вступить в бой, всегда обдумывай, в чем твое преимущество и преимущество противника. В чем преимущество у меня?

– Опыт, – выпалила Софи, не раздумывая. – Вы точно знаете, куда ударить.

– Верно, опыта у меня хоть отбавляй, – согласилась Леони, изобразив шутливый полупоклон. – Ну, а ты? В чем ты легко превзойдешь меня?

Софи мимолетно наморщила лоб.

– Может быть, в скорости?

– Почему бы нет? – Леони одобрительно кивнула ей. – Пока я думаю, куда нанести свой удар, ты успеешь нанести десять. Используй это! Не дай мне опомниться. Попробуй меня измотать!

Поединок возобновился. Софи на сей раз вела себя осторожнее и, следуя совету наставницы, осадила ее целым градом мелких, точных уколов издалека; приблизиться к Леони ей так и не удалось, но она непреклонно, шаг за шагом теснила ее прочь из центра площадки.

– Да, вот это лучше! – засмеялась Леони, почувствовав, что спиной упирается в стену, и предупредительно подняв ладонь в знак того, что дуэль остановлена. – Еще разок?

Софи не надо было уговаривать, и они вновь закружили по двору, обмениваясь выпадами и парируя их; несмотря на то, что дуэль случилась лишь понарошку, обеими ее участницами в какой-то момент овладел непреодолимый азарт борьбы. Каждая из них, даже задыхаясь, не была готова уступить, и все, как водится, решило одно-единственное движение – Леони размахнулась слишком сильно, готовясь нанести противнице укол в неосторожно отведенное плечо, но Софи извернулась, точно змея, и нырнула ей под руку. Леони не успела моргнуть, как оказалась обезоруженной, с острием шпаги Софи у самого основания горла.

– Ого! – расхохоталась она и подняла обе руки в знак своего поражения. – Так лучше! Намного лучше!

Разгоряченная и довольная собой, Софи отбросила со лба пряди налипших волос.

– Еще раз?

Леони, подобрав свою шпагу, перехватила ее поудобнее.

– Пожалуй, можно. А потом угостишь меня этим вашим новым вином…

***

Получасом спустя они обе сидели в зале, за столиком друг против друга. Леони жадно уплетала ногу утенка, запивая ее прекрасным анжуйским; Софи, тоже уставшая и проголодавшаяся, налегала на остатки жаркого, принесенные ею с кухни.

– Кто научил вас драться? – спросила она с набитым ртом, наливая себе воды из кувшина. Леони потребовалось время, прежде чем ответить, но она оправдала его необходимостью прожевать очередной кусок.

– Один человек… я не видела его уже давно. Он учил меня и еще одного парня, испанца, сына какого-то обнищавшего идальго – ему светило помереть с голоду, вот он и начал драться на потеху публике. Тот был куда более способным учеником, чем я, к слову говоря. Почти слепой, но как он орудовал клинком! До сих пор поверить не могу…

Она покачала головой, отражая теперь уже атаки напавших на нее воспоминаний, а Софи спросила нетерпеливо:

– А тот человек, ваш учитель… кто он был?

– Откровенно говоря – тот еще мерзавец, – сказала Леони сумрачно, – развратник и пьяница, каких поискать. До сих пор не пойму, и что так долго держало меня рядом с ним? В Нюрнберге мы вытаскивали его из канавы, в Тоскане пришлось вытаскивать его из тюрьмы… однажды по его милости мы зимовали в чертовом Стокгольме, потому что он нализался и перепутал корабли! Паршивое местечко – Стокгольм. А вот Ницца… Ницца – совсем другое дело. В Ницце я выиграла это, – не без гордости она указала на потертую, исцарапанную, но несомненно серебряную гарду своей шпаги, – хотя меня при этом чуть не прикончили.

– Она красивая, – согласно кивнула Софи и тут же спросила, не желая останавливаться на достигнутом, – а золотые рукояти тоже бывают?

– Какие угодно, – пожала плечами Леони, возвращаясь к еде. – Если будешь делать такие успехи – золота тебе еще прибудет, помяни мое слово…

***

Открытие выставки прошло точно так, как Даниэль мечтал себе, когда еще только трясся в забитом вагоне поезда на пути в Париж: под аплодисменты собравшихся он перерезал натянутую перед входом алую ленту, сказал несколько слов собравшимся тут же газетным писакам (от непривычной обстановки на него напало не свойственное ему обычно косноязычие, но он понадеялся, что его неуклюжие реплики, будучи переложенными на бумагу, приобретут хоть сколько-нибудь приличный вид) и принялся с важным видом расхаживать из зала в зал, раскланиваясь с гостями и почти надуваясь от обилия похвал, которые сыпались на него. Главный момент вечера, впрочем, был еще впереди: Даниэль, сгорая про себя от нетерпения, ждал, пока соберутся все приглашенные, а пока что успокоил растревоженные нервы шампанским, которое подавали тут же, дабы гости не прерывали рассматривание полотен.

– Завидую тебе белейшей завистью, друг мой, – заявил Роз, оглядывая знакомую всем уже Саломею. – Ты нашел свой источник вдохновения, а мне пока что не так везет. Все претендентки на роль моей музы только знай чистят мой кошелек, и хоть бы одна вселила в меня идеи, подобные твоим.

– У тебя еще все впереди, – ответил Даниэль, изрядно раздобревший от всех тех дифирамб, что ему пришлось выслушать. – Подумать только, ведь я еще весной и подумать не мог…

Он оборвал себя на середине фразы: в этот момент в двери зашла Лили в сопровождении Мадам, и Даниэль, мигом забывая обо всем, устремился к ним. Они обе оказались рады ему так же, как и он им; Мадам, изменив своей обычной сдержанности, даже наградила его объятиями, и это ошеломило его почти до икоты.

– Как быстро летит время, – произнесла она, оглядывая Даниэля с тем же выражением, с каким он, должно быть, смотрел иногда на свои лучшие картины. – И ты – тот самый мальчишка, который еще недавно заходил к нам так, будто под ним вот-вот провалится пол!

Он рассмеялся, признавая: да, да, бывало, грешен, – и тут же крепко обнял Лили, которая, презрев все правила приличия, почти повисла на его шее и долго не желала отпускать.

– Я так рада, – произнесла она, сияя, когда они наконец нашли в себе силы отстраниться друг от друга, – что наконец-то вы… а вы придете к нам сегодня? Я буду вас ждать вечером.

Он крепко, но бережно сжал кончики ее пальцев, готовясь произнести что-то вроде «С радостью» или «Обязательно», но в этот момент на него налетел, как смерч, невесть откуда взявшийся Пассаван – как главный инвестор и организатор выставки, он был первым в списке приглашенных, хотя Даниэль меньше всего мог бы сказать, что счастлив от его присутствия.

– Друг мой! – как всегда громогласно заявил он, обхватывая Даниэля за плечи и уволакивая прочь; он только обернулся, чтобы перехватить взгляд Лили, и она улыбнулась ему с неловкостью и досадой. – Я думаю, все уже собрались, время показать твой лучший экспонат!

С неохотой признавая, что он прав, Даниэль пригласил всех проследовать в последний зал; пока что тот стоял закрытым, ибо был предназнчаен лишь для одной картины, над которой молодой человек закончил корпеть лишь несколько дней назад. По его мнению, это было лучшее, что он успел когда-либо написать; картина должна была либо принести ему долгожданную славу, либо оскандалить навек – впрочем, как он успокаивал себя, одно неизбежно повлекло бы за собою другое.

– Господа! Господа! – объявил Пассаван, дожидаясь, пока все приглашенные доберутся до зала. – Сейчас вы увидите кое-что совршенно необыкновенное! Предупреждаю, особо чувствительные могут лишиться чувств. Не волнуйтесь, на сей счет у нас припасена нюхательная соль!

Его слова возымели должный эффект; даже те, кто пока поглядывал в сторону зала лениво и с неохотой, поторопились присоединиться к остальным и теперь стояли в задних рядах, привставая на цыпочки и даже подпрыгивая, чтобы разглядеть хоть что-то поверх множества голов. С замирающим сердцем Даниэль подступился к стоящему посреди помещения мольберту; до сего момента его скрывало от глаз зрителей плотное покрывало, и Даниэль сдернул его, отшвырнул в сторону – давно, еще для Саломеи отрепетированным жестом.

В толпе кто-то сдавленно ахнул, а потом стало тихо. Слышно было только гудение электрических ламп и то, как самоубийственно бьется в одну из них вылетевший из вентиляции мотылек.

– Я рад представить вам, – проговорил Даниэль, чувствуя, как лицо его заливает краска, а слова царапают горло, – мою последнюю работу. «Отдохновение весталки*».

Никто не ответил ему – все стояли, как громом пораженные, и он, с тоской предполагая, что только что похоронил себя, обернулся к злосчастному холсту. Сколько трудов ему стоило уговорить Лили позировать обнаженной! Казалось бы, в его обществе она давно потеряла всякое стеснение, но как только речь зашла о картине, и стыдливость решила вернуться к ней. Выбиваясь из сил, Даниэль рассказывал ей о величайших творениях европейских художников и о новом слове в искусстве, о древних традициях и о грядущей революции умов – в общем, как метко выразился Роз, «использовал язык по прямому назначению». Не забывал он и о более действенных способах уговоров («не по прямому»), и, в конце концов, сорвав с губ Лили слабое, чуть слышное «да», был счастлив так, как не были, должно быть, счастливы ни Ромео, ни Тристан, ни пресловутый Ланселот. Лили еще лежала на постели, расслабленная от испытанного удовольствия, а Даниэль уже вытаскивал из-за шкафа заранее припрятанный туда мольберт, чтобы успеть запечатлеть ее фигуру, пока блаженная истома не оставила ее. Жрица Весты, в конце концов, получилась именно такой, какой он себе представлял – каждая линия ее тела, каждая черта лица дышала томлением пробудившейся чувственности, и Даниэль предчувствовал, что это зрелище может впечатлить даже видавшую всякие виды богемную парижскую публику. В этом он не ошибся – потребовалось не одно мгновение, чтобы к собравшимся в зале гостям вернулся дар речи.

– Очень смело, – выговорила Мадам с некоторым усилием; Лили стояла подле нее, как вкопанная, и явственно преодолевала желание выскочить из зала или, по крайней мере, закрыть ладонями пылающее лицо – она знала, конечно, что картина предназначена для выставки, но, похоже, переоценила собственную стойкость. – Интересно. Я бы сказала… отлично передает настроение.

– Именно! – горячо подтвердил Пассаван, выступая из толпы и оказываясь рядом с Даниэлем. – Клянусь, эта жрица – лучшее, что я видел в своей жизни!

Его мнение для многих из присутствующих оказалось, очевидно, решающим; встревоженный шепоток, пробежавший по рядам гостей, не умолк совсем, но оказался порядочно заглушен поднявшимся хвалебным гулом. Даниэль понял, что краснеет еще больше, на сей раз от облегчения; напряжение ожидания отпустило его, и он ощутил себя марионеткой, бессильной и безвольной, повисшей на поддерживающих ее нитях. Эти невидимые нити, должно быть, были единственной причиной тому, что он от избытка чувств тут же не осел на пол; пока гости подступились плотнее к картине, разглядывая каждую деталь, обмениваясь мнениями, Даниэль доплелся до стоящей у стены банкетки и почти рухнул на нее, борясь с подступающим к горлу смехом.

– Потрясающий успех! – Пассаван, конечно, был тут как тут, и в руке он держал пару бокалов шампанского. – Я же говорил, друг мой, им понравится! Люди любят разглядывать то, что шокирует их – сначала отворачиваются, говорят «фу! какая непристойность!», но затем возвращаются и смотрят, смотрят, пока у них не заболят глаза.

Даниэль взглянул на него и ничего не ответил. Пассаван, впрочем, едва ли догадывался о том, какие кровожадные мысли посещают в тот момент голову его собеседника.

– Могу тебя поздравить, – торжественно произнес он, протягивая Даниэлю шампанское. – Сегодня ты стал не просто богат, сегодня ты стал знаменит. Стоит того, чтобы отметить как следует, а?

«Как собаку», – подумал Даниэль, пытаясь этой мыслью успокоить поднявшуюся в груди тошнотворную дурноту.

И, улыбаясь, принял из рук Пассавана бокал.

***

Должно быть, из-за пережитого им на выставке шампанское ударило в голову Даниэля сильнее обычного: только этим он мог объяснить, что тем же вечером оказался в доме Пассавана в обществе самого графа, несметного множества бутылок, Несравненной Адель и хорошенькой светловолосой девицы, в ком Даниэль без труда узнал ту самую балерину, чье выступление в свое время так приятно его порадовало.

– Алекси, – так к ней обращалась Адель, приходящаяся девице хорошей подругой, – скажи, чтобы открыли еще шампанского. Выпьем за мою помолвку.

– Как? – ахнул Пассаван, подскакивая на месте, как будто его укололи иглой в самое чувствительное место. – Помолвка? От тебя ли я это слышу?

Улыбаясь, Адель продемонстрировала ему изящное запястье, где на одном из пальцев отливало золотом чудесное кольцо с немаленьким сапфиром.

– Фон Хольцер все же решился. Завтра мы объявим о том, что обручены.

Пассаван испустил страдальческий стон:

– Неужели мы больше не увидим тебя на сцене?

– Увы, увы, – Адель тонко, игриво рассмеялась, – баронессе это не к лицу. Что же, Эдуар, – добавила она, увидев, как Пассаван закатывает глаза, – ты совсем не рад за меня?

– Конечно, конечно, рад, – траурно проговорил граф, – но все же тебя будет очень не хватать нашему обществу.

Адель задорно подмигнула ему:

– Кто сказал, что я перестану в нем появляться? Даже мой будущий супруг не пропускает вечеринок у Зидлера… обо мне-то и говорить нечего.

Ее слова нисколь не приободрили Пассавана; продолжая обиженно надувать щеки, он вопросил с почти шекспировским надрывом:

– Значит ли это, что сегодня последний день, когда я могу поцеловать твои прекрасные губки?

– Да, дорогой Эдуар, – Адель все смеялась, глядя на него, – все в этой жизни когда-то случается в последний раз.

Даниэль замер, не донеся до рта наполненного бокала. Слова Адель о чем-то смутно напомнили ему; погребенный под нарастающим опьянением, он не мог толком вспомнить, о чем именно, но осознавал той частью сознания, что еще не ускользнула от него под влиянием винных паров, что это «что-то» – важное, незыблемое, что ему нельзя потерять, ведь это грозит ему еще большими, пугающе невосполнимыми потерями.

– Прошу меня извинить, – проговорил он, с усилием поднимаясь на ноги, – но мне пора идти…

Пассаван, успевший увлечь Адель в поцелуй и привычно пробраться рукой под ее юбку, прервал свое занятие и недоуменно обернулся. Видно было, что и его партнерша столь же удивлена.

– Куда ты собрался? – спросил Пассаван, оглядывая Даниэля с головы до ног. – Ты что, оставишь нас в такую чудесную ночь?

Даниэль посмотрел на него, на его руку под юбкой у Адель, на его другую руку, требовательно обвившую ее шею, и кашлянул.

– Боюсь злоупотребить вашим гостеприимством…

Решив, что намек достаточно прозрачен, чтобы его поняли как должно, он развернулся к двери, и в этот момент его обвили со спины тонкие, но неразрываемые путы – ловкие руки Алекси, невесть как оказавшейся совсем рядом с ним.

– Не покидайте меня, мой хороший, – выдохнула она замирающему Даниэлю в самое ухо. – Места всем хватит.

– Что?.. – вырвалось у него, но его голос оказался не слышен за многозначительным смехом хозяина дома.

– Друг мой, моногамная любовь – это такая глупость! Всего лишь одна из тысяч условностей, которые уже к черту никому не нужны. Люди держатся за них, потому что это дает их жизни иллюзию стабильности и спокойствия, но ведь мы… мы из другого теста, верно? Хаос и свобода – вот наша стихия. Так зачем отказываться от них?

Теряясь, но не желая оставаться спиной к возможной опасности, Даниэль развернулся в чужих руках, неосторожно заглянул в мерцающие, в самую душу глядящие глаза своей визави – и все равно что наступил в капкан.

– Мы все еще на вы? Какая неприятность, – улыбнулась она, беря со стола оставленный им бокал. – Выпьем на брудершафт?

Прохладный ободок бокала коснулся его губ. Даниэль вовремя заметил, что они стоят как раз напротив зеркального, отделанного позолотой серванта – и закрыл глаза, чтобы не видеть своего отражения.

***

Навестив на ночь глядя спящую Эжени, Мадам удостоверилась, что с той все в порядке, и, спустившись на первый этаж с намерением тоже отправиться ко сну, поняла, что не все обитатели дома готовы последовать ее примеру.

– Лили? Почему ты еще не в постели?

Лили, утомленная, норовящая заклевать носом, повернула голову в ее сторону. В ее мутном взгляде метались еще отголоски упрямой решительности, но Мадам они не могли обмануть.

– Кого ты ждешь? Его? Он говорил тебе, что придет?

– Не говорил, – пробормотала Лили сонно, давя зевок. – Но разве может он не прийти? Сегодня такой день…

– Вот именно, – проговорила Мадам со всей возможной иронией, приближаясь к Лили, – держу пари, он пьянствует где-то в Пале-Рояль или давно уже спит у себя дома. Иди к себе. Завтра он точно явится. Проследишь, чтобы он не подходил к камину – от его вздоха и пожар может случиться.

Давая понять, что не потерпит никаких пререканий, она попыталась поднять Лили со стула, схватив ее за плечо, но та с неожиданной силой вырвалась: сон единомоментно слетел с нее, и она схватилась за столешницу, готовая стоять на своем до последнего.

– Нет! Он придет, я точно знаю!

Недолго они смотрели друг на друга; Лили ощутимо побледнела, осознавая, чем грозит ей этот неожиданный приступ храбрости, но Мадам не стала ни упрекать ее, ни понукать, ни отчитывать. Вытащив из кармана связку ключей – святую святых, до которой до сих пор не дотрагивался никто, кроме нее самой, – она сняла с нее тот, что отпирал входную дверь и бросила его на столешницу, заметив при этом:

– Хорошо. Откроешь ему, если он придет. Но когда ты поймешь, что ключ тебе не понадобятся – бога ради, не рыдай слишком сильно. Про меня и так пустили слухи, что я дурно с тобой обращаюсь. Если ты появишься на людях с заплаканным лицом, мадам Т. и ее присные жизни нам не дадут.

Она удалилась, не дожидаясь ответа. Все лампы в зале она погасила, и Лили пришлось зажечь небольшой газовый светильник. Установив его на столе перед собой, она села обратно на стул и, устроив голову на скрещенных руках, устремила невидящий взгляд на лепесток огня, заплясавший в лампе свой причудливый и беспечный танец.

___

*Весталки – жрицы богини Весты в Древнем Риме. Одной из главных их обязанностей было поддержание огня в святилище; давшие обет целомудрия, они пользовались в римском обществе почетом и уважением.

9. Le silence

Даниэлю приснилось, что его лишили голоса. В муторном, тягостном сне он вышел на сцену, одетый в черное с красным, посмотрел в зияющий перед ним провал зала, открыл рот – и понял, что в его опустевшей, вывороченной наизнанку груди не осталось слов, один глухой и сиплый полустон, бессильно растворяющийся на губах. Обмирая и покрываясь ледяным потом, Даниэль изо всех сил напрягал глотку, тщетно силился если не заговорить, то хотя бы закричать, только бы оказаться услышанным, а зал отвечал ему гробовым молчанием, и Даниэль колотился в непроницаемую стену тишины, все больше и больше впадая в паническое отчаяние – а затем проснулся от собственного крика, едва не свалившись с постели, и сразу же зажал себе рот, вспомнив, что он не один. Никто из присутствующих в спальне, впрочем, не проснулся, до того все утомились за прошедшую бесконечную ночь: только Адель, спящая на противоположном конце кровати, тихо причмокнула губами и перевернулась на другой бок, устраивая голову на плече раскинувшегося рядом Пассавана. Алекси тоже спала беспробудно, и ее не разбудил ни крик Даниэля, ни его поспешный побег: выкравшись из постели, молодой человек кое-как разыскал свою одежду и поспешно вымелся из дома графа, разбитый, мучающийся ужасной головной болью, а главное – грызущим, нестерпимым чувством вины.

Мигрень, сдавившую затылок, вылечить оказалось довольно просто – еще несколько часов сна, умывание ледяной водой и проглоченная залпом смесь яичного белка, паприки и половины ложки уксуса (за этот чудодейственный рецепт стоило сказать спасибо Розу, приводившему себя в чувство таким нехитрым образом каждое утро) сделали свое дело, но с навалившейся на сердце свинцовой тяжестью справиться было в разы сложнее. Сколь ни убеждал себя Даниэль, что ничего дурного, в сущности говоря, не произошло, и его ночное приключение – сущие пустяки по сравнению с тем, что случается подчас в жизни представителей парижской богемы, все его доводы разом блекли, беспомощно сникнув, стоило ему вспомнить о Лили. Даниэлю упорно казалось, будто он обманул ее в чем-то – хотя, как он резонно замечал про себя, в их случае мыслить подобными категориями было просто-напросто смешно. И все же он понимал, что весь день его пойдет прахом, если он не навестит сегодня заведение мадам Э. – и отправился туда, едва придя в себя, терзаемый самыми мрачными предчувствиями.

– И не спится вам в такую рань, месье, – заспанная Дезире не стала давить шумный зевок, принимая у Даниэля сюртук и трость. – Мадам вас ждет?

– Нет, – он покачал головой, глядя с тоской на двери в большой зал – заходить туда, подниматься по лестнице ему совершенно не хотелось. – Я к Лили.

– Она у себя, – доложила Дезире и добавила, уже оставаясь у него за спиной, – только не знаю, проснулась ли.

Если бы Лили еще спала, Даниэлю в каком-то смысле пришлось легче (по крайней мере, он очень желал верить в это) – его воображение живо нарисовало картину того, как он склоняется к ней, смешно надувшей во сне губы, и будит мягким поцелуем в щеку или лоб; после такого, как ему представлялось, примирение должно было состояться само собой, но Лили самым бесцеремонным образом нарушила его планы: когда он, осторожно приоткрыв дверь ее комнаты, шагнул внутрь, она, вполне бодрствующая, сидела у будуарного столика и рассеянными, явно машинальными движениями расчесывала волосы. Даниэля она увидела не сразу – или сделала вид, что не увидела.

– Лили, – тихо позвал он, подступаясь к ней, но готовый каждую секунду, встретив отпор, отпрянуть назад. Она никак не откликнулась на свое имя, только отложила расческу в сторону и обернулась, глядя одновременно и на Даниэля, и куда-то сквозь него – спряталась опять в свой невидимый панцирь, который, как Даниэль знал, не способен проломить даже прямой выстрел из крупнокалиберной пушки. Эта недвижимая, непробиваемая броня часто служила Лили защитой, но раньше ей в голову не могло прийти закрываться там от него. Осознание этого резануло Даниэля изнутри, и через этот разрез хлынула в его душу застарелая горечь вперемешку с острой обидой. Он ни единым словом не попрекнул Лили, когда она принимала приглашение Пассавана, не говоря уже о других, которые за ним последовали – а что же она?

– Лили, – повторил Даниэль с укором, надеясь, что это ее расшевелит, – ты не рада видеть меня?

Она несколько раз моргнула, посмотрела ему в лицо, и взгляд ее стал как будто чуть менее отрешенным.

– Я думала, вы придете вчера. Я вас ждала.

– Так вышло, – проговорил он, пытаясь подпустить в свой голос извиняющихся, а не обвинительных ноток, – меня задержали… задержали в другом месте.

Лили не сводила с него темных, до дрожи внимательных глаз, и Даниэль понял, что теряется. Перед выходом из дома он несколько раз посмотрел на себя в зеркало, тщательно поправил рукава, затянул галстук под самым горлом – все ради того, чтобы скрыть любые возможные следы проведенной ночи, но сейчас ему казалось, что все было зря, что все содеянное красуется, начертанное пылающими буквами, у него на лице.

– Так случается, – наконец произнесла Лили и снова повернулась к зеркалу, взялась за расческу. – Я рада, если вы хорошо провели время.

Разговор шел куда-то совсем не в ту сторону, куда бы Даниэлю хотелось – но было у него при себе кое-что, благодаря чему он надеялся переломить положение. Не желая ударить в грязь лицом, перед посещением заведения мадам Э. он заехал в ювелирную мастерскую – конечно, хозяин ее был далеко не Бах, но и у него нашлось кое-что заслуживающее внимания – и, по мнению Даниэля, искупавшее если не все его прегрешения, то хотя бы их половину.

– Ну что ты, славная моя, – проговорил он примирительно, преодолевая оставшееся расстояние между ним и Лили, ласково беря ее за плечи и чувствуя, как она каменеет, точно он прикасается к статуе. – Зачем нам друг на друга обижаться? Позволь, я этого совершенно не люблю.

В зеркале отражались они оба – можно было увидеть, как лицо Лили сначала краснеет, а затем наливается мертвенной бледностью, когда Даниэль достает из кармана футляр, из футляра – золотую цепочку с тремя подвесками из сапфиров. Камни привлекли Даниэля своей удивительной, глубокой чистотой; своим цветом они почему-то напоминали ему о море, которое он в своей жизни видел только на картинах, и он, едва увидев их, решил, что они непременно подойдут Лили. Она, впрочем, никак не выказала своего отношения, когда цепочка обвила ее шею; но он заметил, что дыхание ее участилось, и решил, что причиной этому стало восхищение полученным подарком.

– Чудесные, правда? – спросил он с улыбкой, прежде чем вновь потянуться к Лили за объятиями; она не противилась, лишь ухватила его за запястье и крепко сжала, точно не любящая рука легла ей на грудь, а висельная петля.

– Да, месье, – произнесла она сорванным шепотом, заставив его вздрогнуть и теснее прижаться к ней – ему вспомнилось пришедшее к нему ночью мертвенное безголосье, – вы очень добры.

***

Выставка прошла с большим успехом, потрясающим для того, кто еще недавно был вынужден прозябать в безвестности – и следующие недели Даниэль только и делал, что развлекался чтением газетных заметок о себе и своих картинах. Мнения, правда, были не настолько единодушны, как ему хотелось бы.

«Новое слово в искусстве, – писал «Черный кот», совсем юный, авангардный журнал, которым зачитывались все уважающие себя деятели богемы, – необычные сочетания цветов и смелый взгляд на композицию поражают воображение даже самого искушенного зрителя».

«Живость образа и невероятная работа, проделанная над каждой, самой незначительной деталью изображаемого, заставляют обратить внимание на эти полотна, – тон, выбранный «Курьером», был благожелателен, но несколько более сдержан, – но нельзя сказать, что их автору вовсе нечему научиться у тех, кто уже пользуется заслуженным общественным признанием».

«Полотна действительно удивляют – своей бездарностью, – газетчик из «Грело» решил себя не сдерживать и из всего скопившегося в себе яда и желчи состряпал масштабную разгромную статью, чтение которой доставило Даниэлю массу неприятных минут, – свое совершеннейшее неумение работать с перспективой автор усердно, но не слишком хорошо маскирует обилием деталей, захламляющих пространство картины. Остается только пожалеть модель – не умерла ли она от скуки, пока любезный Д. выписывал по нескольку часов каждую складку на ее платье? Впрочем, если судить по запечатленному выражению на ее лице, то можно сделать вывод, что сия печальная участь действительно настигла ее, но художник решил не прерывать работы – его куда больше занимали узоры на ножке дивана, на котором возлежала эта несчастная».

– Какая оскорбительная чушь, – хмуро пробормотал Даниэль себе под нос, почти отшвыривая от себя проклятую газетенку, – что они вообще понимают…

Мадам, наблюдавшая за ним все то время, что он, морщась и возмущаясь, прочитывал абзац за абзацем, махнула раскрытым веером, точно отгоняя муху:

– Критики? Не обращай внимания. Они были, есть и будут. Тебе надо к ним привыкнуть.

– Я стараюсь, – проговорил он, пытаясь придушить поднявшийся в нем гнев. – Именно поэтому я читаю все это.

– Пока что ты лишь тревожишь нервы себе, да и мне заодно, – отрезала Мадам, пожимая плечами, но тут на сцене началось какое-то движение, и она мгновенно позабыла о Даниэле. – Ладно, тихо! Уже идут.

Все было лучше, чем думать о содержании злосчастной статьи, и Даниэль попытался сосредоточиться на репетиции. Эжени вернулась в театр; даже ослабевшая, она настояла на том, чтобы как можно скорее подняться на подмостки, и никому не пришло в голову отговаривать ее. Впрочем, Даниэль не мог не замечать, что все больше и больше внимания начинает притягивать к себе Лили – скандальная картина с весталкой только подогрела зрительский интерес к ней и ее выступлениям, и она была полна решимости не обмануть ожиданий. Назубок разучив доставшуюся ей партию, она исполняла ее со столь сердечной непосредственностью, что даже рабочие сцены иногда отвлекались от своих занятий и толкались, отпихивая друг друга, на галерее за сценой, жадно вслушиваясь в каждое произнесенное или спетое Лили слово. Покорение сердец давалось ей едва ли не легче, чем Эжени – и Даниэль, давно уверенный в этом, чувствовал странную гордость от того, что теперь это знание достанется и всем остальным.

Сегодня вновь репетировали объяснение с Ланселотом; этот эпизод всегда давался Эжени легко, и поэтому благоразумно было начать с него после столь длительного перерыва. Краем глаза Даниэль видел, как Мишель, стоящий у боковой ложи, докуривает сигарету, с мрачным видом тушит ее о подошву ботинка и затем швыряет окурок в оркестровую яму, прежде чем подняться на сцену и, шумно откашлявшись, встать на одно колено.

– Сколько раз я говорил себе, что мне необходимо бежать прочь, отправиться в самый далекий край, только чтобы не видеть вас? Но я снова здесь, у ваших ног…

Эжени отвечала ему; свою роль она ничуть не позабыла, и голос ее, едва восстановившийся, слабел и крепнул точно на нужных репликах, и она по-прежнему искусно придавала своему лицу именно то выражение, которое наилучшим образом подошло бы ее героине – на первый взгляд, в ее игре не изменилось ничего с той поры, как она последний раз зашла в этот зал, чтобы перевоплотиться в неверную жену Артура. Но Даниэль чувствовал – неуловимо, но четко, – что сейчас он видит игру и ничего за ней; каждое произнесенное Эжени слово точно летело мимо, как вслепую брошенный дротик, не трогая ни Даниэля, ни кого-то еще из присутствующих – она по-прежнему играла великолепно, но всего лишь играла, и те, кто привык ждать большего, ничего не могли поделать с подточившим их сердца разочарованием.

– Только не говори, что расстроена, – заметила Мадам несколько раздраженно, когда они садились в экипаж; Эжени была непривычно мрачна, и Даниэль понимал, что она прекрасно осознает происходящее. – Тебя не было несколько недель. Ты не можешь так, с налету, выступать, как прежде.

– Я знаю, – бросила Эжени и отвернулась, чтобы посмотреть в окно. Мадам, глядя на нее, только цокнула языком:

– Ты привыкла, что тебе все слишком легко дается. Теперь тебе надо потрудиться.