Текст книги "La plus belle (Прекраснейшая) (СИ)"

Автор книги: Электра Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

– Смотрите! Смотрите на него!

Подняв взгляд, он увидел, что фигуры на картинах больше не пребывают в недвижении – поворачивают головы, приподнимаются, ступают, подобрав подолы своих нарядов, на пол кабинета, чтобы приблизиться к Даниэлю, сгрудиться подле него, почти окружить.

– Каково это? – спросила Эжени, отбрасывая себе за спину пряди крупно завитых волос; несомненно, в этой компании ей принадлежало старшинство, и поэтому она заговорила первой. – Каково ощущать, что ты разрушен до основания, что от тебя ничего не осталось? Ты думал, это ждет только нас? А ты окажешься счастливым исключением?

– Уходи… – мутно произнес Даниэль, неловко взмахивая в ее сторону рукой с зажатым в ней бокалом. – Уходите…

Ответом ему был многоголосый девичий смех.

– Она всегда поступает так, – заметила Полина, держащаяся, как и всегда, скромнее прочих, подальше от потока лунного света, проливающегося из окна. – Она не прекращает, пока не заберет все.

– Ничего не изменится, – подхватила Дезире. Она, напротив, не стеснялась, и Даниэль видел ее красное платье, красные же от помады губы, искривленные в невеселой улыбке. – Никогда, месье. Ни с кем.

– Перестаньте, – почти взмолился он, теряя всякую волю к сопротивлению. – Зачем вы здесь? Вы же знаете, никому из вас я никогда не желал зла.

Девицы переглянулись, точно не веря, что он произнес это вслух, а затем их смех стал громче, зазвучав как безжалостный приговор.

– О да, – проговорила Дезире с нескрываемой иронией, – вы всегда были так любезны.

– Подали мне покрывало, увидев синяки, – напомнила Полина и расстегнула на себе наряд Клеопатры, дабы Даниэль мог увидеть следы, жутко чернеющие на ее животе и ребрах. – Вы действительно поверили, что это из-за припарок?

Он вспомнил тогдашние слова Мадам, а затем многие другие слова, которые она говорила ему, похожая в своей несгибаемой уверенности на средневекового фанатика – или на мифическое чудовище.

– Ты всегда видел все, – сказала Эжени, кружась вокруг Даниэля в каком-то незамысловатом жизнерадостном танце. – Но предпочитал закрыть глаза.

– А она, – продолжила Полина, – снабдила вас необходимым количеством оправданий.

– Но я… я… – зашептал он, судорожно пытаясь разыскать в своей памяти хоть что-то, в чем можно найти спасение. – Ведь мы все…

– Я понимаю, – Эжени остановилась, оказавшись напротив него за столом, и посмотрела на него с наигранным состраданием, – ты думал, что ты чем-то особенный. Что отличаешься от других и поэтому сумел добиться таких высот. Я знаю по себе: эта иллюзия одна из самых привязчивых… и самых опасных. Она требует постоянных жертв.

– Скольких еще, – поинтересовалась Дезире с почти ребячливым любопытством, – вы готовы будете принести?

– Перестаньте! – мучительно выговорил Даниэль, но его непреклонные палачи, конечно, не послушали.

– Ничего не закончится, – сказала Эжени обыденно, точно могла знать все наперед и, более того, успела уже со всем примириться. – Год будет лететь за годом, один сезон сменять другой, а ты – смотреть, как сменяемся мы. Как мы страдаем, как подвергаемся унижению, надругательствам и в конце концов гибнем, чтобы наше место заняли другие, и история повторилась с ними. Чтобы переступить через нас, многого тебе не потребуется. Всего лишь закрыть глаза и убедить себя в том, что все идет так, как должно. В последнем Мадам поможет тебе, если будет трудно.

Хуже ее слов не могло быть ничего – так думал Даниэль ровно до того момента, как понял, что готовится, вздрогнув, ожить, изображение на последней картине, его любимой, самой первой, в которую он когда-то вложил все свои душевные силы и которая сделала его самым счастливым и самым несчастным человеком на земле.

– Нет, – проговорил он, понимая, что видит перед собой Саломею – а, вернее, Лили, совсем юную, неискушенную, казалось, вот-вот готовую вновь самозабвенно потянуться к нему. – Нет, только не ты.

– Скажите, месье, – произнесла она в повисшей гробовой тишине (даже Эжени, что удивительно, притихла и в немом почтении отступила к Полине в тень), – когда вы пришли к нам, и она пообещала вам все, задумались ли вы о цене? Или, – она наклонилась над столом, оказываясь совсем близко, и Даниэль увидел, что вместо лица у нее один сплошной черный провал, точно какой-то безумный вандал, вооружившись ножом, вырезал из холста кусок, – или подумали, что это не имеет значения, ведь платить придется не вам?

– Замолчи! Замолчи! – вне себя вскричал Даниэль, нашаривая на столе первое, что попалось под руку – увесистый письменный прибор, – и что было сил швыряя его в кошмарного призрака. Конечно, навредить ему, лишенному плоти и крови, было невозможно, и прибор полетел в зеркальный сервант с часами и безделушками, стоящий у самой двери. Пол оказался усеян осколками, а фигуры девиц, спугнутые звоном, бросились врассыпную; не теряя ни секунды, понимая, что получил единственный шанс укрыться от разящих его обвинений, Даниэль выхватил из ящика нож на писем и, впав в крайнее исступление, набросился на картины. С рычанием, сбивавшимся иногда на рыдания, он изрезал холсты в клочья, затем разрывая их руками, если силы и остроты лезвия уже не хватало; так уничтожил он их один за одним, не останавливаясь ни на секунду, но избавиться от назойливых, все более гулких, заглушающих собою все голосов ему это не помогло. Тогда он страшно закричал, обхватив голову руками, и повалился на пол, наконец-то лишившись чувств.

Так пролежал он до следующего вечера – прислуги, как упомянулось уже, не было, чтобы помочь ему, и поэтому Даниэль, придя в себя ближе к вечеру, самостоятельно, хоть и кое-как привел себя в порядок и вышел из дома, чтобы отправиться сначала в оружейную лавку, а затем – в заведение мадам Э.

10. Le denouement

Увидев Даниэля на пороге, Мадам удивленно вздернула брови.

– Ты? С чего тебя принесло?

– Я хочу видеть ее, – сказал он хрипло, стараясь держаться прямо и скрывать бьющую его крупную дрожь. В мастерстве притворства, возможно, ему многого удалось достичь за прошедшее время, но обмануть зоркий взгляд Мадам Даниэлю было не под силу – несомненно, она заметила и болезненную бледность его лица, и блуждающий взгляд, и нервно закушенную губу, но осмыслила увиденное совсем не так, как следовало бы:

– Ты пьян?

– Немного, – сказал он, думая, что это послужит ему лучшим оправданием. На самом деле за весь день у него во рту не побывало ни капли выпивки, как, впрочем, и простой воды или кофе – но он не чувствовал ни голода, ни жажды, одно лишь глухое, упрямое желание увидеть ту, кто была вся его жизнь.

– Она с Пассаваном, – сообщила Мадам, не пропуская его. – Он пришел с парой приятелей, вряд ли они будут рады еще и твоей компании.

– Я сказал – хочу видеть, – произнес Даниэль, не отступая тоже. – Не поговорить. Больше ничего.

Несколько секунд Мадам терзалась сомнением. Несомненно, на нее напало дурное предчувствие, призывающее захлопнуть дверь перед носом незваного гостя и сказать ему, чтобы он явился в другой день, но Мадам была из тех, кто привык доверять не малопонятному интуитивному порыву, а расчету, и тот, на всеобщую беду, подсказал ей, что от Даниэля никакого вреда не будет: в конце концов, случалось ему являться в заведение и в куда более плачевном состоянии, а ссориться с ним сейчас, тем паче – отваживать, было бы недальновидно. Поэтому Мадам совершила, как ей показалось на тот момент, самый разумный ход – кивнула и посторонилась, давая Даниэлю зайти внутрь.

– Хорошо. Но так, чтобы тебя не видели. Пассаван вряд ли предполагал, что на нее сегодня будет претендовать еще кто-то.

Пропуская ее слова мимо ушей, Даниэль привычно занял укромное место в большом зале, которое давно уже считал принадлежащим себе по праву. Пальто он так и не снял, а на улице шел неслабый дождь, и поэтому на полу у его стула через несколько минут скопилась мутноватая лужа. Камилла, новая подавальщица, принесшая ему бокал вина, едва не поскользнулась, по недогляду ступив в эту воду, но Даниэль не обратил на это внимания – его воспаленный взгляд был прикован к одной Лили, цветущей и оживленной, сидящей за столом по левую руку от Пассавана и кокетливо смеющейся над каждой его остротой.

– Скажите, – проговорил граф, внезапно приобретая серьезный вид и доверительно беря Лили за руку, – тяжесть короны господина Баха вас больше не беспокоит?

– Совсем нет! – заливисто засмеялась она, отправляя себе в рот блестящую черную виноградину. – Раньше я чувствовала, что она буквально давит меня к земле, не дает дышать полной грудью. Но те времена прошли, и, как я надеюсь, не вернутся.

– Я надеюсь на это не меньше вашего! – горячо заверил ее Пассаван, и, как заметил Даниэль, сильнее сжал ее ладонь. – Вы прошли огромный путь за эти два года, моя милая. Что же теперь? Какой вид открывается перед вами?

Судя по его улыбке, он явно ждал какого-нибудь легкомысленного, остроумного ответа – явно не того, который должен был созреть в голове Лили. Даниэль помнил еще, что она говорила ему вчера про всепоглощающий мрак; и теперь, видя, как леденеет ее лицо, понял, что для нее эти слова не были зыбкой, сиюминутной фигурой речи.

– Я… мне сложно сказать сейчас, – пробормотала она, безуспешно силясь придать себе приличествующий ситуации беззаботный вид. – Может быть, через несколько недель…

– Понимаю, понимаю, – закивал Пассаван и, не отпуская ее руки, кивнул Аннет, чтобы та наполнила его опустевший бокал, – отдых всем нам необходим. Вы, дорогая, заставили нас всех понервничать в этом сезоне.

В том, как произнес граф последнюю фразу, Даниэлю почудилась какая-то неясная угроза, и, взглянув на Лили, он понял, что не его одного слова Пассавана обожгли, как кипящая сера. Лили опустила взгляд, склонила голову, точно прося прощения, и Пассаван, увидев эту маленькую покаянную пантомиму, не удержался от хохота:

– Ладно, ладно, это все в прошлом. А будущее, я не сомневаюсь, вас ждет исключительно блестящее.

– Вы очень добры, – с усилием выговорила Лили, и Пассаван наконец выпустил ее, повернулся к стоящей перед ним тарелке с фруктами.

– Хотя бы приоткройте завесу тайны, – попросил он, с хрустом разгрызая дольку яблока, запивая ее глотком шампанского и закрывая глаза в гримасе неподдельного удовольствия, – в каком амплуа вы видите себя на будущий год? Я думаю, Буфф дю Нор с радостью предложит вам еще один контракт.

В этот раз Лили не смогла так умело, как обычно, справиться со своими чувствами; пользуясь тем, что Пассаван как будто не смотрит на нее, она обернулась к Мадам, безмолвно сидящей на стульчике за фортепиано, и метнула на нее взгляд, полный смятения; та, впрочем, не повела и бровью, только мелко и раздраженно мотнула головой, напоминая Лили, чтобы та не отвлекалась от гостя.

– Я… я не знаю, месье, – сказала Лили, потерянная, будто выброшенная с борта корабля в океан. – Возможно, мне придется оставить сцену… на время…

– Что?

Пассаван выронил на пол десертную ложечку, которой соскребал со дна миски остатки нежнейшего, пышнейшего бланманже; его друзья – двое молодых людей, одетые в одинаково ладно скроенные, но потертые фраки, – отвлеклись от курения папирос и неспешной беседы с Алиетт, Аннет и Сандрин, чтобы посмотреть на Лили так, точно она произнесла самое омерзительное богохульство.

– Оставить сцену? – простонал Пассаван горестно. – Боже, еще и вы! Скажите, что вы пошутили! Неужели вы действительно хотите уйти!

Ошеломленная и не знающая, что сказать, Лили отодвинулась от него и обхватила себя за локти, замыкаясь, защищаясь; Даниэль успел заметить, как Мадам мимолетным жестом закрывает глаза ладонью – возможно, она тогда уже представила, что может случиться, но предотвратить это не имела желания или возможности.

– И что же, – проговорил граф, явно приходя к самым неутешительным выводам из всех, что позволяло сделать сложившееся положение, – выходит так, что сегодня я последний раз могу насладиться вашим чудесным обществом?

Лили кивнула ему. Даниэль увидел, что бледнеет не только ее лицо, но и шея, плечи, даже руки. Граф же, на секунду теряя к ней интерес, коротко обернулся к Мадам.

– Вы должны были предупредить меня. Неприятно получать такие сюрпризы в последний момент.

– Как и мне, – процедила она сквозь зубы, и никто не стал уточнять, что она имела в виду. Никому не оказалось до этого дела: Лили сделала короткое движение, будто хотела подняться из-за стола, но Пассаван, успев схватить ее запястье, притянул ее обратно, заставил сесть на место, и Даниэль увидел, как в глазах его метнулось жадное, хищническое выражение.

– Ну что вы, цветочек мой, – обиженно протянул граф, сжимая руку Лили до того, что костяшки его пальцев налились белым, – за сегодня мной уплачено сполна, разве нет?

Должно быть, он причинял ей боль – Даниэль мог лишь догадываться о том, как на деле крепка его хватка, – но она не вскрикнула, не выказала никакой жалобы, как не делала никогда, что бы ни творили с ней – на глазах Даниэля и тогда, когда он предпочитал отворачиваться. Ему почудилось на миг, что из-под руки Пассавана ползут, затягивают ее кожу уродливые темные пятна – следы других рук, требовательных, грубых или изображающих ласку. Сколько было тех рук? Даниэль давно уже предпочитал не думать об этом, но сейчас видел с необычайной ясностью, как они окружают, сминают Лили, и в конце концов погребают ее под своей шевелящейся массой, не оставляя от самой нее ничего.

– Вы правы, – только проговорила Лили очень тихо, а в следующий момент руки Пассавана с неожиданной силой рванули на ней платье.

Ничто в зале не изменилось. Ни один из присутствующих точно не видел того, что происходит прямо перед его носом – Мадам отвлеклась, чтобы перелистнуть лежащие на фортепиано ноты, Алиетт, Аннет и Сандрин обсуждали с друзьями графа тему столь животрепещущую, что ни у кого из них не возникло желания даже повести ухом. Лили, оставшись почти полуобнаженной, не попыталась прикрыться; Пассаван усадил ее себе на колени, впился губами в ее оголенное плечо, и она снесла это молча – вглядевшись в ее лицо, Даниэль увидел, что оно лишено всякого выражения, как нераскрашенная гипсовая маска, а глаза, широко распахнутые, напоминают сейчас пустые ледяные провалы.

– Оставь ее.

В первый миг Даниэль не понял, кому принадлежали эти слова, и лишь затем осознал, что произнес их сам. Больше таиться не было нужды – выйдя из-за стола, он стремительно сократил расстояние между собой и графом до нескольких шагов и на ходу вытащил из нагрудного кармана купленный сегодня днем, успокаивающе тяжелый револьвер. Зал мгновенно застыл; Лили, не без усилия подняв голову, посмотрела на Даниэля так, будто перед ней было привидение.

– Отпусти ее, – повторил Даниэль, ничего не взвешивая и ни о чем не размышляя, руководствуясь одним лишь инстинктом, который до сей поры ему удавалось взнуздать только каким-то чудом. Пассаван ошарашенно посмотрел на него, затем на оружие в его руке. Лили, пользуясь секундой замешательства, сделала попытку ускользнуть, но стоило ей сделать шаг в сторону, как граф снова перехватил ее.

– Друг мой, – произнес Пассаван, улыбаясь; должно быть, он не поверил, что Даниэль способен сделать выстрел, и это убеждение сыграло с ним дурную шутку, – ты, должно быть, перебра…

Даниэль выпустил в него две пули. Пассаван упал, заливая кровью паркет; Аннет едва не завизжала, но оказавшаяся рядом Сандрин зажала ей рот рукой. Лили осела на пол, точно ей подрубили колени. Остальные остались недвижимы – особенно Мадам, наблюдавшая зачарованно за тем, как расползается из-под нелепо раскинувшегося тела алое, поблескивающее в свете люстры и густо пахнущее металлом.

– Вы были правы, – медленно, едва ли не сонно произнес Даниэль, переводя на нее взгляд. – Это не сложнее, чем разрезать яблоко.

И направил дуло револьвера прямо Мадам в грудь.

Секунда была из тех, что длятся целую вечность; казалось, даже часы, выложенные на стол кем-то из друзей графа, замедлили свой ход.

– Неужели, – Мадам говорила твердо, но из лица ее мгновенно убежала вся кровь, – неужели ты это сделаешь? После всего?

Даниэлю нечего было ответить. Пистолет в его руке заходил ходуном, но расстояние между ним и Мадам было слишком малым, чтобы промахнуться; лицо молодого человека страшно исказилось, как у одержимого, но выстрелить еще раз он так и не смог. Вместо этого он обратился к Лили, все еще сидящей на полу у недвижимого графа и, как можно было судить по ней, полностью отрешившейся от происходящего.

– Лили!

Она не откликнулась, точно имя, что выпалил Даниэль, принадлежало не ей.

– Уйдем отсюда, – произнес он, порывисто протягивая к ней не отягощенную револьвером руку. – Уйдем вместе, как ты хотела.

Она медленно подняла голову, явно не понимая услышанного – взгляд ее был пустым, а из тела, казалось, вот-вот утекут последние силы. Даниэль повысил голос, заставив Лили всем телом содрогнуться от его крика:

– Пойдем со мной! Я заберу тебя отсюда… мы сможем уехать туда, где никто не найдет нас!

– Сумасшедший! – рыкнула Мадам, бросаясь вперед и останавливаясь, когда Даниэль вновь обратил на нее исполненный ярости взгляд. – Себя ты уже погубил! Хочешь погубить и ее?

– Замолчите! – крикнул он, почти что срывая голос. – Лили, не слушай ее! Идем!

Лили все не отвечала. Безразличное оцепенение постепенно оставляло ее, но на смену ему пришел только страх: она посмотрела чуть более осмысленно на окровавленное тело Пассавана, затем на Даниэля, тоже перепачканного в крови и как будто только что вырвавшегося из самого ада, затем на револьвер, который он продолжал держать нацеленным на Мадам – и все это вызвало у нее один лишь неописуемый ужас.

– Лили, – понимая, что не может ее удержать, что она ускользает сквозь его пальцы, Даниэль заговорил тише, и в голосе его впервые зазвучали слезы, – Лили, я прошу тебя…

Отшатнувшись, она молча закрыла руками лицо.

Все было кончено, и Даниэль мог только смириться с этим – и, должно быть, именно поэтому рассудок изменил ему окончательно. Издав странный звук, похожий одновременно на всхлип и на придушенный вопль, он дернул рукой в порыве поднести револьвер к виску, но прежде, ведомый пожирающей его злостью и болью, направил дуло на Лили; неизвестно, выстрелил бы он или нет, потому что в этот миг весь мир перед его глазами превратился в ослепительную алую вспышку и померк, со звоном разбившись в тысячу мельчайших кусков.

Звон, к слову говоря, ему не почудился – это Сандрин, улучив момент, подкралась к молодому человеку со спины и что было сил ударила его по затылку бутылкой шампанского. Даниэль рухнул навзничь; револьвер, выпав из его пальцев, полетел по полу, чтобы тут же оказаться в уверенных руках Мадам. Ничуть не сомневаясь, она нацелила его Даниэлю в голову, но тут же отступила, поняв, что защищаться больше нет нужды – тот пребывал в бессознательном состоянии и едва ли мог представлять угрозу для кого-то из присутствующих.

– Скорее, свяжите ему руки, – приказала Мадам друзьям графа; сама же она, наклонившись над Пассаваном, прижалась ухом к его груди и убедилась, что слышит пусть слабое и прерывистое, но дыхание. – Аннет, за врачом! Затем – за жандармами. Скажи, что здесь убийство!

Аннет бросилась прочь; вслед за ней из заведения вылетели и спутники графа, полные решимости никогда больше не переступать его порог. Сандрин все еще смотрела на дело рук своих, не веря, что действительно сделала это, а Мадам, стремительно подойдя к Лили, схватила ее за плечи и усадила на ближайший стул.

– Что теперь с ним будет? – спросила несчастная, с трудом шевеля губами. – Что?

– Ничего хорошего, цветочек, – хмыкнула Мадам, наливая ей полный бокал вина и заставляя сделать несколько глотков. – Меньшее, что ему грозит – тюрьма.

Лили была в шаге от того, чтобы лишиться чувств; нечто сверхчеловеческое было в том, что она продолжала сидеть прямо и даже более или менее связно говорить.

– Он пытался меня защитить.

– Он чуть не убил человека, – обрубила Мадам, отступая от нее. – И тебя бы убил, если бы не прекрасный удар Сандрин.

– Вот-вот, – подтвердила Сандрин, несколько приходя в себя. – Не слышу благодарности за спасенную жизнь! Этот безумный нашпиговал бы тебя пулями, как курицу на Рождество!

Лили только схватила ртом воздух, но не смогла вымолвить ни слова. Тем временем ожила Алиетт, про которую все успели забыть: внимательно изучив разлетевшиеся по полу осколки бутылки, она кончиком пальца собрала с остатка донышка то, что еще оставалось там, и, попробовав его на язык, заявила многозначительно:

– Отличное. Стоит, пожалуй, большего, чем голова этого болвана.

– Вот видишь, – произнесла Мадам, проходя к дверям зала мимо Даниэля, но больше не удостаивая его взглядом, – здесь его всегда были готовы оценить лучше, чем он заслуживал.

***

Пассавана поспешили препоручить появившимся врачам; Даниэля, кое-как приведя в чувство, увели молчаливые, похожие друг на друга, как близнецы, жандармы. Когда за ними закрывалась дверь, с Лили произошла истерика; лишь общими усилиями всех обитательниц дома ее удалось успокоить и уложить в постель, но чутье Мадам подсказало ей, что это успокоение будет недолгим – вернувшись в большой зал, где Аннет, Алиетт и Сандрин взбудораженно переговаривались, обмениваясь пережитыми страхами и впечатлениями, она подозвала Алиетт к себе, как выразилась, «на пару слов».

– Когда она очнется, дай ей это, – наказала она, протягивая девице небольшую, доверху наполненную склянку. – Добавь в еду или воду, мне все равно. От него она проспит беспробудно двое суток.

Преданно заглянув ей в глаза, Алиетт кивнула. Неизвестно, был ли у нее на тот момент какой-то план действий или Мадам сама натолкнула ее на мысль, ставшую для нее, Мадам, роковой – но в тот же вечер, стоило дому погрузиться в неверный, нервный сон, Алиетт оказалась вовсе не в своей кровати, а во флигеле хозяйки, чтобы припасенной отмычкой отпереть дверь и пройти в хорошо знакомые ей комнаты.

– Мой прадед, – заговорила она, оказавшись у постели Мадам и ничуть не боясь, что та проснется; снадобье в самом деле действовало безотказно, и сейчас ее не разбудил бы грохот пушки над самым ее ухом, – которого я, конечно, никогда не знала, был братом короля. Затем никем. Затем снова братом короля. Затем он сам стал королем. И под конец своей жизни снова стал никем. Он не умел вовремя останавливаться, мой прадед, и это его почти погубило. А знаете, что его спасло? Умение вовремя бежать*.

Никто не мог остановить ее, не мог ей помешать. Одним движением срезав ключ с шеи Мадам, она принялась методично обыскивать комнату в поисках сейфа и улыбнулась довольно и сыто, когда поиски ее увенчались успехом. После этого дело оставалось за небольшим, а именно открыть легко подавшийся замок и вытащить из сейфа все его содержимое: пухлые, перевязанные бечевками брикеты из банкнот, украшения, подаренные когда-то девицам из заведения, и, наконец, корону господина Баха, все столь же прекрасную, не утратившую и сотой части своего величественного блеска.

– Мне по размеру, – проговорила Алиетт и вышла вон, на ходу пытаясь упрятать корону в переполненную сумку, едва не трещащую по швам и оттягивающую ей плечо. Теперь ей оставалось сделать лишь несколько шагов, отделяющих вход во флигель от калитки, и после всего случившегося это могло показаться Алиетт сущим пустяком, но дьявол, как известно, кроется в мелочах и в тех вещах, что кажутся нам элементарными и не стоящими внимания; стоило Алиетт сойти с крыльца флигеля, как перед ней выросла темная угловатая тень, крепко сжимавшая нож.

– Отдай, – угрожающе произнесла тень голосом Лили. Алиетт была безоружна, но это не отняло у нее решимости.

– Отбери, – предложила она, отступая.

Они схватились – каждая за то, что было ей ценно; с первого удара Лили смогла лишь легко оцарапать свою противницу, а затем та, более крепкая, сильная, вовсе не изможденная, схватила ее за запястье, и Лили поняла, что с трудом может пошевелить рукой. Издав дикий крик, она рванулась, стремясь достать Алиетт во что бы то ни стало, лезвие сверкнуло под луной, и обе противницы не смогли удержать равновесия: сумка Алиетт разорвалась, и из нее просыпалась на землю по меньшей мере половина ее содержимого, а Лили рухнула тут же, хрипя и зажимая обеими руками распоротое горло.

В окнах вспыхнул свет; понимая, что у нее остается не более чем полминуты, Алиетт подхватила с земли то, до чего могли дотянуться ее руки, и скорее метнулась к калитке. Та открылась и закрылась, словно бы подводя черту под случившимся; когда Сандрин и Аннет выбежали во внутренний двор, они увидели лишь Лили, лежащую на земле в окружении когда-то принадлежащих ей украшений.

– Беги за врачом, – сказала Сандрин, на что Аннет заупрямилась:

– Опять я?

– Беги, говорю, – повторила Сандрин тверже, и Аннет, недовольно бурча, скрылась в доме. Сандрин же, оставшись в одиночестве, хотела подойти к Лили, но неожиданно кое-что другое привлекло ее внимание – корона, позабытая Алиетт и оставшаяся лежать чуть поодаль, некрасиво заляпанная грязью.

Мгновенно переставая думать о чем-либо другом, Сандрин трепетно взяла драгоценный дар Зидлера в обе руки. Ничто не могло умалить красоты лучшего из творений Баха; рукавом вытерев с короны оставленные землей пятна, Сандрин замерла, любуясь тем, как бесстрастно переливается под лунными бликами холодная гладь золота.

***

– А что случилось потом? – нетерпеливо спросил кто-то. Девица в черном (мы с вами встречали ее уже – именно она когда-то играла с Пассаваном в бильярд, рассказывая ему о своих творческих замыслах) шумно опустила на стол полупустую кружку пива и, утирая губы, объявила:

– Ничего особенного! Бедная Лили выжила. Ей очень повезло, что горло успели зашить! Петь она, конечно, больше не могла – да и говорила-то с трудом. Конечно, после этого Мадам указала ей на дверь. Правда, свое обещание она выполнила, не отпустила ее с пустыми руками. На прощание Лили получила от нее пятьсот франков – ту самую сумму, за которую ее когда-то купили.

– Вот это ловкая баба, – проговорил один из слушателей с необычной смесью брезгливости и восторга. Рассказчица только пожала плечами:

– Доверяют мадам Э. либо глупцы, либо те, кому нечего терять. Лили относилась ко вторым… но ей это не помогло.

Она чуть приподняла кружку от стола, словно салютуя в память о несчастной судьбе Лили, и остальные собравшиеся за столом поддержали ее безмолвный тост.

– А что же художник? – спросил кто-то, когда траурное молчание закончилось.

– Его отвезли в тюрьму и держали там, пока не стало ясно, что Пассаван выживет. Граф потерял много крови, но, скажем прямо, отделался испугом. Он даже преисполнился сочувствием к этому несчастному… и не стал затевать процесс. Может, Даниэль вернулся бы на свободу, но он, бедняга, к тому времени окончательно спятил. Его увезли в лечебницу, и там он, должно быть, сгинул… сами знаете, какие нравы в домах душевнобольных. Хотя кое-кто говорит, что его вылечили и даже выпустили, посчитав более не опасным для общества. Не возьмусь судить: у меня нет доказательств ни тому, ни другому.

По Даниэлю никто за столом не был настроен скорбеть; кто-то из присутствующих даже сделал вид, будто плюет на пол, но на деле плевать не стал – в «Северной звезде», где и происходило сборище, подобное поведение было не в чести.

– А что со всеми остальными? Что эта Мадам?

– Ее заведение после всей этой истории пришло в запустение, и ей пришлось его продать, – доложила рассказчица, вздыхая. – Куда делись Аннет и Сандрин – никто не знает. И об Алиетт никто толком не слышал… как и о самой Мадам. Говорят, она покинула страну и уехала за океан… впрочем, такие, как она, бесследно не пропадают. Думаю, мы о ней еще услышим. Как и об Эжени.

– А еще…

– С Жюли все в порядке. Вы ведь еще о ней не забыли? Очередной приступ ее едва не убил, но господину Алексису У. удалось ее выходить. В Ницце она опекает сиротский приют, а еще поговаривают, что она собирается вернуться на сцену – в небольшой, но значительной роли. Андре и Бабетт наконец поженились… сейчас они в свадебном путешествии в Тоскане, но хотят скоро вернуться и выступать с совместным акробатическим этюдом. Месье очень их ждет.

– Он в добром здравии?

– Разумеется! Все так же пьет вино и знай играет в свои шахматы. Софи тоже чувствует себя чудесно… могу сказать, что внезапный успех ничуть не изменил ее.

Все украдкой обернулись к стойке, где Софи, напевая, протирала стаканы и кружки, и тут двери кабаре распахнулись, пропуская в зал еще одного посетителя. Он был невысок ростом, наружность выдавала в нем уроженца южных краев, одет он был хоть и небедно, но несколько аляповато, а на широкой перевязи, пересекавшей его грудь, висела закованная в ножны шпага с исцарапанным, истертым эфесом; двигался незнакомец плавно, но немного робко, словно ощупывал пространство перед собой перед тем, как сделать шаг, и тому было объяснение – он был практически слеп. Слепота, к слову сказать, вовсе не помешала ему безошибочно найти стойку и усесться за нее; Софи, отложив очередной стакан, оказалась возле посетителя, и он обратился к ней:

– Я ищу свою подругу. Ее зовут Леони. Она здесь?

– Она должна быть сегодня, – проговорила Софи приподнято, узнавая в незнакомце того, о ком она так часто слышала из рассказов и баек, которые Леони охотно рассказывала ей в перерывах между занятиями, – но позже.

– Что ж, – мирно согласился посетитель, – я подожду. Налейте мне бокал вина.

Софи не пожалела ему лучшее мюскаде из Севра, и слепец, принимая у нее наполненный бокал, заметил невзначай:

– У вас красивые руки.

– Вы видите? – удивилась она и тут же зажала себе рот ладонью, понимая, что сболтнула лишнее. Но он не выказал обиды или удивления, просто объяснил, коротко коснувшись ее запястья мозолистыми, но неожиданно чуткими пальцами:

– Нет. Я чувствую.

***

*Алиетт в целом точно описывает судьбу Карла X: младший брат низложенного и затем казненного Людовика XVI, он два десятка лет провел в эмиграции за границей, а затем стал наследником престола, следующим после второго своего брата, Людовика XVIII. Взойдя на трон в 1824 г., Карл проводил максимально реакционную и консервативную политику; в 1830 г. во Франции произошла революция, в ходе которой он был низложен и был вынужден бежать. В страну он больше не вернулся и умер от холеры в Австрии в 1836 году.