Текст книги "La plus belle (Прекраснейшая) (СИ)"

Автор книги: Электра Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

6. Le rapprochement

Лето вступило в свои права, и загустевший от жары воздух наполнился терпким ароматом цветущих лип, от которого сладко пьянило голову. В один из таких дней, когда солнце светило особенно ярко, а в заведении открыли все окна, пытаясь спастись от всепроникающей жары, Даниэль, порядком вымотанный, но довольный собой, сказал Мадам, что работа его закончена.

Она не торопилась высказывать свое мнение: прошла оба зала из конца в конец, изредка касаясь ладонью стен, на которых только-только высохла краска. По ее лицу невозможно было сказать, по нраву ли ей пришелся результат его трудов, и Даниэль, следующий за ней, успел начать тревожиться, что сделал что-то не так. Однако его опасениям, по счастью, не суждено было сбыться.

– Что ж, – наконец сказала Мадам, когда они вернулись в большой зал, – это хорошо. Я не думала, что ты справишься так быстро.

Не зная, что лучше ответить, он изобразил короткий поклон.

– Как бы то ни было, свою часть договора ты выполнил, – произнесла Мадам с видом покровительственным и величавым, точно ей предстояло вручить своему собеседнику орден или посвятить его в рыцари. – А я человек слова.

Даниэль выпрямился, чувствуя, как кровь приливает к щекам. Мадам, распахнув двери зала, окликнула Лили, и та прибежала тут же, неловко подобрав юбку и от волнения едва не спотыкаясь о собственные ноги.

– Иди с ним, – повелела Мадам, кивая ей в сторону Даниэля. – Делай то, что он скажет. Я жду тебя обратно к вечеру.

Последние слова как будто были обращены не только к Лили; наблюдая за тем, как Даниэль уводит ее, Мадам как будто хотела сказать еще что-то, но передумала в последний момент – только коротко махнула рукой, когда за ними закрылась дверь, и, удостоив пустой зал еще одним удовлетворенным взглядом, скрылась наверху.

***

– Могу я задать вам вопрос?

Выйдя из заведения, Даниэль и Лили направились к бульвару; тот был забит снующими во все стороны экипажами, и они остановились, пропуская несколько из них. Один, управляемый лихачом-кучером, пронесся совсем близко, и Даниэль машинально схватил Лили за руку, заставляя ее отступить назад. Опасность миновала, и они смогли продолжить свой путь, но рук, хоть не было уже нужды держать их сомкнутыми, так и не разняли.

– Можешь задавать и не спрашивать разрешения, – ответил Даниэль, ненадолго останавливаясь у магазина с кистями и красками и прикидывая, всего ли у него дома достаточно для работы. Лили все же слегка помялась, прежде чем спросить – возможно, она считала свой интерес чем-то неприличным.

– Вы иногда странно разговариваете*. В некоторых словах… словом, вы не из Парижа?

– Нет, – ответил он, увлекая ее дальше, к площади Шапель. – Я родился в Меце. Это в Лотарингии. Но моя семья уехала оттуда, когда началась война.

– Война… – по тому, как произнесла Лили это слово, ясно было, что оно имеет для нее смысл весьма абстрактный, никак не соотносящийся с реальностью. – Вы помните войну?

Даниэль качнул головой:

– Нет. Просто в одно утро меня разбудили и сказали, что мы уезжаем. Тогда я ничего не понял, все было проделано в жуткой спешке… а уже потом узнал, что наш город заняли немцы.

– И что было потом?

– Потом? – переспросил Даниэль, не понимая, чем вызвано столь острое любопытство его юной спутницы. – Потом… ничего. Мы обосновались на новом месте. В чем-то оно было даже лучше прежнего. И не так далеко от Парижа.

– И что же, – Лили замедлила шаг, чтобы отряхнуть с подола капли воды, попавшие туда из-под колес проехавшей мимо повозки, – вы никогда не хотели вернуться?

– Куда? В Мец?

– Да, – кивнула она, поднимая на него взгляд. – Там ведь дом. Разве нет?

Ее вопрос, заданный совершенно искренним тоном, поставил Даниэля в тупик. Они с Лили продолжили свой путь, а он сосредоточенно размышлял, не зная толком, какой ответ будет правдивым и не будет звучать глупо.

– Я редко об этом думаю, – наконец признался он. – Если только Франция вернет себе те места… но почему-то сомневаюсь, что доживу до этого момента, – он улыбнулся немного виновато, точно прося прощения за свои не слишком патриотические настроения. – Но почему ты спрашиваешь?

– Матушка говорила, – степенно ответила Лили, – хочешь узнать человека – спроси его о доме.

– Интересная точка зрения, – произнес он, понемногу увлекаясь этой мыслью. – Где тогда твой дом?

Без тени сомнения или колебания Лили ответила:

– У Мадам. Я там совсем немного, но очень ко всему привязалась. Мне очень повезло, что она согласилась меня принять.

Последнюю фразу она произнесла на одном дыхании, точно стараясь не забыть слова, но Даниэль не успел уточнить, в чем же, по ее мнению, заключается везение: они подошли к дому, и он отвлекся на то, чтобы разыскать в кармане ключи, а затем, захваченный мыслями о грядущей работе, позабыл обо всем остальном.

– Как высоко, – только и проговорила Лили, пока они поднимались по лестнице на последний этаж. Даниэль, шедший впереди, пару раз обернулся, думая, не нужна ли ей передышка, но она не подала виду, что могла устать, и продолжала упрямо преодолевать ступеньку за ступенькой. Только у самой двери мансарды стало ясно, что у нее порядком сбилось дыхание.

– Там немного неприбрано, – пояснил Даниэль, вспоминая, какой творческий беспорядок царит в его небогатом жилище. – Не обращай внимания.

Лили действительно не обратила, сделав это одновременно старательно и деликатно: переступила через скомканные наброски, которыми был усеян пол, даже не взглянув на них, обогнула старую софу с беспорядочно сваленной на ней одеждой, прошла мимо заваленного бумагами стола и прислоненного к нему мольберта, чтобы остановиться у распахнутого окна и, едва взглянув в него, вскрикнуть восхищенно:

– Красиво как!

– Да, – согласился Даниэль, подходя к ней. – Город как на ладони. Я это даже запечатлел. Хочешь посмотреть?

– Нарисовали? Хочу, конечно!

Картина, предназначенная для комиссии Академии, стояла тут же, у стены. Выбрав ее среди прочих, отобранных для той же цели, Даниэль протянул ее Лили.

– Вот это да, – вырвалось у нее, когда она оступила от окна, держа картину перед собой на вытянутых руках. – Как вживую.

– Это было не сложно, – сказал он как можно более небрежно, стараясь не показывать, как взяла его гордость от ее слов – сильнее, наверное, чем взяла бы от похвалы самого Леонардо. – Всего пара недель…

– Я бы так не смогла, – произнесла Лили, возвращая ему картину. – А меня вы как нарисуете?

– О, – он улыбнулся ей многообещающе и, видя, как загораются ее глаза, подмигнул, – это будет нечто совершенно особенное.

Засыпать себя вопросами он Лили не дал, просто кивнул ей в сторону ширмы, стоящей в дальнем, самом укромном углу:

– Там кое-что приготовлено. Я хотел бы, чтобы ты это надела.

На лице Лили проступил легкий румянец. Скрыться за ширмой она не торопилась – сначала подкралась к ней, заглянула одним глазом, точно думая, что может из-за нее ринуться что-то темное и угрожающее. Даниэль, усмехаясь про себя, ждал. Костюмом, который он раздобыл для Лили, выкупив за бесценок у театра Ателье (платье, предназначенное для царицы Савской, прожгла в двух местах неуклюжая гладильщица), он почти что гордился, как если бы скроил его самостоятельно. Легчайшее платье с верхом из тонкого кружева и вольно струящейся шелковой юбкой должно было превратить Лили в настоящую царевну, подчеркнув хрупкость и изящество ее фигуры; Даниэль ожидал, что его юная натурщица будет в восторге, но когда она, увидев платье, обернулась к нему, на ее покрасневшем лице было написано одно лишь недоумение.

– Да бог с вами, месье, – пробормотала она, явно не находя себе места, – я же в нем почти что нагишом буду.

– Здесь стыдиться нечего, – заверил ее Даниэль. – Ты когда-нибудь видела античные статуи?

Лили замотала головой, и Даниэль со вздохом пояснил ей:

– Очень многие из них изображают людей, как ты выражаешься, нагишом. И это величайшие произведения искусства, которыми восхищается не одно поколение.

Если его слова убедили Лили, то не до конца; она осторожно взяла платье в руки, рассматривая его, и видно было, что в ее душе происходит нешуточная внутренняя борьба.

– Что же, – наконец произнесла она, кусая губы, – людей только голыми рисуют, что ли?

– Нет, нет, конечно нет, – заговорил Даниэль, с трудом сдерживая смех. – Просто выбранный мной сюжет предполагает… некоторую вольность. В разумных пределах, конечно.

– Какой сюжет?

– Саломея с головой Крестителя, – важно объявил Даниэль, но стушевался, не найдя в ответном взгляде Лили даже искры понимания. – Ты и эту историю не знаешь?

Она сосредоточенно нахмурилась, напрягая свою память, и проговорила нерешительно:

– Кажется, кюре об этом говорил. Но я точно не помню…

– Саломея была дочерью Иродиады, чье распутство Иоанн Креститель обличал в своих проповедях, – заговорил Даниэль, чувствуя себя весьма неловко в роли учителя Закона Божьего. – Когда Крестителя схватили и бросили в тюрьму, царь Ирод, муж Иродиады, отказывался казнить его. Тогда она подговорила Саломею станцевать на дне рождения Ирода – и танцевала она так, что Ирод поклялся, что даст ей за этот танец все, что она пожелает.

Лили слушала его, затаив дыхание.

– И что она захотела?

– Голову Иоанна Крестителя на серебряном блюде, – ответил Даниэль, и Лили, явно изумленная, прижала ко рту кончики пальцев. – Ирод не смог отступиться от своего слова, и Креститель был казнен.

– Из-за одного танца?.. – Лили была до того потрясена, что едва не выронила платье. – И вы думаете, я могу так? Могу быть ей?

По его мнению, она задавала вопрос в высшей степени неуместный – сейчас, стоя под жаркими лучами июньского солнца, которые ложились на ее лицо и путались в волосах, очаровательная в своей наивной растерянности, она легко могла быть той, ради одного взгляда которой объявляют войны и берут города. И когда Даниэль ответил ей, в нем не было тени неуверенности или неискренности:

– Я думаю, никто не сможет лучше.

Неизвестно, что именно затронули его слова в ее сердце, но Лили больше не стала спорить. Пока она возилась за ширмой, Даниэль свалил в комод все лишнее, что было на софе, установил посреди комнаты мольберт и натянул на него свежий холст. Роль реквизита сыграли поднос, найденный Даниэлем в квартире, и восковая голова, которую ему удалось раздобыть у мастера, исполняющего заказы для музея Гревен**. Долженствующая изображать Луи XIV, она была повреждена со стороны затылка, но для Даниэля такие мелочи были не существенны; зато голова выглядела до того правдоподобно, что Лили, выглянув из-за ширмы, испустила испуганный вскрик.

– Не бойся, – засмеялся Даниэль, предчувствовавший такой эффект. – Она не настоящая. Она из воска. Посмотри сама.

Лили не удовольствовалась одним разглядыванием – протянула к голове руку, коротко ткнула ей в щеку кончиком указательного пальца и только после этого успокоилась.

– А выглядит как живая, – сказала она, устраиваясь на софе и косясь на голову с явной опаской. – То есть мертвая, конечно. Если отдельно от тела – значит, мертвая.

– Резонное замечание, – согласился Даниэль, оказываясь рядом. Ему не пришлось долго мучиться, прикидывая, как Лили лучше сесть; будущая картина стояла перед его мысленным взором, как живая, уже не один день – он придумал ее, пока расписывал большой зал, не покладая рук и иногда валясь с ног от усталости. Он знал, какой будет его Саломея, до последней детали, до каждой золотой нити, вьющейся в кружево на ее груди, до мельчайшего солнечного блика в ее волосах, до линии изгиба шеи и каждой из расслабленно опущенных ресниц. Лили, повинуясь ему, полулегла на софу, повелительным жестом коснулась восковой головы; Даниэль мягко дотронулся до ее подбородка, заставляя чуть откинуть голову, и рука его дрогнула, а вместе с ней дрогнуло и что-то внутри него.

– Вот так, – сказал он, отступая; стараясь выглядеть хладнокровным, он ничего не мог поделать с тем, что за этой зыбкой маской разыгралась настоящая буря. Наверное, дело было в проклятом запахе лип, от которого кружилась голова, но Даниэлю стоило немалых усилий сосредоточиться на холсте.

– А глаза надо закрытыми держать? – уточнила Лили, явно ни о чем не подозревая. – Или можно открыть?

– Можно, – разрешил он, хватаясь за наточенный карандаш. – Только не шевелись. Сможешь выдержать так пару часов?

– Я и больше выдержу, месье, – твердо сказала она, и на этом между ними воцарилась тишина. Крепко стиснув зубы и стараясь не допускать лишних мыслей в свою голову, Даниэль наносил на холст штрих за штрихом; Лили сидела, как и было уговорено, без движения, разглядывая комнату, и как будто впала в транс, подобно медиуму или молящемуся монаху-отшельнику. Работа шла споро; не прошло двух часов, как Даниэль решил сделать перерыв.

Разминая затекшие плечи и на ходу открывая бутылку сельтерской воды, он отошел к окну; солнце вышло из зенита и, понемногу наливаясь закатным румянцем, клонилось к горизонту. Внизу царило обычное вечернее оживление – хлопали двери и окна, стучали по мостовой лошадиные копыта, спорили два извозчика.

– Можно задать вам вопрос?

– Я же говорил, – ответил Даниэль с несерьезным укором, – не спрашивай разрешения.

– О, совсем забыла, – досадливо сказала Лили. – Вы прочитали все эти книги?

Даниэль обернулся. Он не предполагал, что предметом наибольшего интереса Лили станут его книги – пара дюжин, которые он привез с собой в Париж, составляли лишь малую часть обширной семейной библиотеки, и Даниэль отобрал те из них, расстаться с которыми ему было бы сложнее всего. В основном это были сочинения современных авторов – Флобера, Мериме, Золя, – но попадались среди них и классики наподобие Тассо или Сервантеса. Подходящей для них полки в мансарде не было, и поэтому они были расставлены на комоде; подойдя к ним, Лили несмело, точно боялась совершить святотатство, коснулась корешков.

– Да, это мои любимые, – сказал Даниэль. – Можешь взять какую-нибудь на время, если хочешь.

Он понял, что совершил ошибку, когда увидел, как взбледнуло ее лицо. Явно пристыженная, она тут же вернула на место взятый ею с комода том «Дон Кихота».

– Вы очень добры, – беспомощно вырвалось у нее, и Даниэль сразу все понял.

– Ты не умеешь читать?

Сжав губы, она мотнула головой и сцепила за спиной руки – этот жест, бессловесно выражающий крайнее замешательство и уязвимость, Даниэль заметил за ней давно. Сердце его зашлось в порыве сострадания, и он, не зная, как лучше выразить его, подошел к Лили, коснулся ее плеча.

– Матушка говорила, что мне ни к чему, – пробормотала она, не пытаясь заставить его отстраниться. – Мол, чтение – это для умников, а я умной никогда не была.

– Звучит как бред сумасшедшего, – решительно сказал Даниэль, хмурясь. – Нет ничего особенного в том, чтобы уметь читать.

Лили, прихваченная какой-то невыразимой тоской, ничего не ответила, и он провел ладонью по ее руке, снял с кружевного рукава несуществующие пылинки.

– Я мог бы научить тебя.

Лили, кажется, едва не подпрыгнула после этих слов.

– Вы? Научить?

– Конечно, – сказал он, вспоминая, лежат ли буквари в витрине книжной лавки в доме по соседству. – В этом нет ничего сложного. А умение, любой скажет, полезное.

– Я была бы очень, очень вам благодарна, – сказала Лили с чувством неподдельным и глубоким, явно сдерживаясь с трудом, чтобы не броситься на Даниэля с объятиями. От этих мук он избавил ее, обняв сам – и когда она, доверчиво прильнув к нему, спрятала лицо у него на груди, понял, что гибнет, причем гибнет окончательно и безвозвратно.

– Когда придешь в следующий раз, – произнес он, с трудом справляясь с собственным голосом, – посмотрим, что можно сделать.

– Я приду обязательно…

И все-таки не в запахе лип было дело, а в чем-то другом, столь же вездесущем, всепроникающем, отравляющем хуже любого из ядов.

***

Дни понеслись вскачь. Даниэль просыпался по утрам, пил кофе и обычно не успевал закончить чашку, как на лестнице уже слышался топот шагов: Лили бежала наверх, перепрыгивая через ступеньки, чтобы распахнуть дверь и, ступив навстречу льющемуся из окна солнцу, провозгласить:

– Я здесь!

Она сияла неизменной улыбкой в эти мгновения, и сиял от того, казалось, даже воздух вокруг нее. Свет, что она источала, проникал в самую душу Даниэля, поселял в ней теплое чувство спокойной и тихой радости; когда Лили, переоблачившись в платье Саломеи, занимала свое место на софе, он ощущал себя так, будто не сам он пишет ее изображение, а направляет его чья-то непреклонная, всезнающая рука. В перерывах Лили, съедая яблоко или кусок сыра, торопилась сесть за стол, чтобы открыть книги – обучение давалось ей легко, и не прошло и пары недель, как она прочитала по слогам отрывок из «Терезы Ракен», а затем, пока еще нетвердо сжимая стальное перо в подрагивающих пальцах, смогла выцарапать на листке бумаги собственное имя.

Дальше – больше: жадная до нового открывшегося ей мира, Лили принялась читать прямо во время сеансов. Ее поза позволяла держать книгу в руке, вытянутой на спинке софы, и она пользовалась этим, наловчившись перелистывать страницы одним пальцем, не выпуская при этом корешка. Видя, что ей бывает трудно, Даниэль попросил ее читать вслух – так он мог поправить ее, не отрываясь от работы, – и Лили исполнила это с радостью.

– «Однажды вечером, в час, когда ничего уже не видно, я курил, облокотясь на перила набережной; вдруг какая-то женщина, поднявшись по лестнице от реки, села рядом со мной. В волосах у нее был большой букет жасмина, лепестки которого издают вечером одуряющий запах. Одета была она просто, пожалуй, даже бедно, во все черное, как большинство гризеток по вечерам. Женщины из общества носят черное только утром; вечером они одеваются a la francesa…»***

– По-французски, – пояснил он, заметив, что она озадаченно примолкла. – Это значит – по-французски.

Лили оставалась до вечера, пока солнце не скрывалось за крышами домов, и уходила с последним его лучом, всякий раз сетуя, что опоздает.

– Дезире без меня не справляется, – много раз повторяла она; Дезире была новенькой, кого взяли в заведение Лили на замену, и теперь они вдвоем прислуживали за столом и убирали залы после вечернего нашествия посетителей. – Ничего не успевает, когда приходят гости. Спокойной вам ночи, месье!

– Спокойной ночи, – говорил он и отпускал ее, всякий раз прогоняя от себя намерение предложить ей остаться. Чем больше проходило времени, тем более угнетала его мысль о существовании отдельно от Лили; он не заметил, как накрепко привязался к ней, схваченный невидимыми, но очень стойкими путами, и с трудом мирился с тем, что каждый вечер ей приходится его оставлять. Оставшись в одиночестве, Даниэль как будто погружался в спячку: выходил прогуляться, ужинал в ближайшем кафе, не отказывал себе в бокале вина за книгой или газетой, но все это как будто проделывал не он, а одна лишь его телесная оболочка. Когда за Лили закрывалась дверь, сам Даниэль, а, вернее, та его часть, которая называется духом, тут же переносилась в следующий день – в утро, наполненное солнцем и запахом лип, которое начнется с кофе, шагов на лестнице и долгожданного возгласа:

– Я здесь, месье!

Лили переодевалась в платье, брала книгу и садилась на софу. Даниэль становился за холст и принимался орудовать кистью. Она читала, запинаясь все реже и реже; иногда, подняв на нее взгляд, он замечал, что она смотрит на него и улыбается.

***

– Чаю, Эжени? Может быть, коньяку?

– Вы никогда не предлагали мне коньяк, – заметила Эжени, ошеломленная подобным радушием. – Что-то случилось?

– Вовсе ничего из того, что я не предсказывала уже очень давно, – пожала плечами Мадам, протягивая ей наполненный фужер. Принюхавшись к его содержимому, Эжени поморщилась и едва не чихнула.

– Пахнет, как из конюшни.

– Согласна, – кивнула Мадам, наливая себе только что заваренный кофе. – Может, поэтому мужчины так его любят?

Эжени озадаченно уставилась на плещущуюся в фужере жидкость. Такая догадка до сих пор не приходила ей в голову.

– Так о чем вы хотели поговорить? – наконец спросила она, отвлекаясь. Мадам размешивала кофе, и по комнате разносился звон от ритмичных соприкосновений ложки со стенками чашки.

– Лето скоро кончится. Ты сама знаешь, что это значит.

– Да, – сказала Эжени тише; ее начали одолевать дурные предчувствия по поводу исхода этого разговора. – Новый сезон.

– Именно. Готова поспорить, ни Ателье, ни Буфф дю Нор, ни кто бы то ни было еще не будет торопиться предложить нам контракт. В конце концов, я же не Элен. И уж тем паче не месье М. с его отвратительным притоном.

Подобные речи от Мадам Эжени слышала уже не раз и не два, поэтому не поняла поначалу, к чему та клонит. Стараясь подпустить в голос беззаботности, она ответила:

– Ну, у нас же есть Жюли. Она всегда нарасхват.

Мадам состроила гримасу, как будто у нее заныл зуб.

– Жюли… Ты сама-то веришь в то, что сказала?

Эжени умолкла на полуслове. Она не могла похвастаться недостатком выдержки, но прекрасно знала, что Мадам, как ни скрывайся от нее, видит ее насквозь.

– Вот именно, – припечатала Мадам с горечью и ожесточением. – Она уже не та, что раньше. Даже если она сама этого не признает, ничего не изменится. Я сомневаюсь в том, что ей удастся получить хотя бы второстепенную роль.

Руки Эжени захолодели, и холод этот начал распространяться по всему ее телу, так что коньяк пришелся для нее кстати: не обращая внимания ни на запах, ни на вкус, Эжени порывисто выпила все, что было в фужере.

– Скажите уж сразу, – произнесла она хрипло, сталкиваясь с Мадам глазами. – Не томите.

– И не собиралась, – с иронией сказала Мадам, отпивая кофе. – В этом сезоне на прослушиваниях придется блистать тебе.

Эжени крепко стиснула кулаки. Она знала, что рано или поздно эти слова будут произнесены под сводами заведения, что можно не думать об этом, можно пытаться отсрочить, но невозможно отринуть, избавиться, изничтожить. Она помнила, как в направленном на нее взгляде Жюли насмешливое снисхождение понемногу вытеснялось обреченной решимостью; меньше всего Эжени хотела бы вступать с ней в противостояние, но знала, что они все равно столкнутся – и знала, каким будет исход этого столкновения.

– Я хочу, чтобы с Жюли ничего не случилось, – произнесла она, стараясь, чтобы не дрогнул голос. – Я не прощу себе, если она останется одна, лишившись всего.

Мадам коротко закатила глаза.

– За кого ты меня принимаешь, Эжени? Если бы я хотела ее выгнать, то зачем мне столько времени терпеть ее ужасный характер? Конечно же, она останется здесь. Можешь быть уверена в этом.

Эжени позволила себе разжать пальцы. Она смутно подозревала, что накатившее на нее облегчение – не более чем проявление трусливого малодушия, но ничего не могла с собой поделать. В тот момент она думала, что сможет обойтись малой кровью, но моменты неуловимы и стремительно сменяются один другим – и уже следующий, наступивший через секунду, показал Эжени, насколько она ошибается.

– Помогите! – донесся из коридора пронзительный крик Полины. – Кто-нибудь, сюда!

Мадам поднялась, едва не опрокинув чашку; несколько капель кофе попали ей на запястье, и она, даже не вытерев их, побежала на голос. Эжени ринулась за ней. Едва не отталкивая друг друга, они пронеслись по коридору, чтобы увидеть у самой лестницы Полину – и Жюли, лежащую у ее ног. Она упала навзничь, нелепо раскинув руки; лицо ее было бледно, глаза закрыты, а в уголках губ алели свежие кровавые пятна.

– Боже, – вырвалось у Эжени против воли. Думая, что сейчас упадет в обморок, она схватила Полину за локоть, и они застыли, вцепляясь друг в друга, наблюдая с почти священным ужасом, как Мадам порывисто склоняется над Жюли, прижимается к ее груди ухом.

– Она дышит, – проговорила она почти бесстрастно, поднимаясь. – Эжени, беги за врачом. Полина, помоги мне отнести ее в спальню.

Отмирая, Полина шагнула к ней, подхватила бесчувственное тело под руки. Эжени, решив не терять ни секунды, бросилась к ступеням – но одну секунду все же потеряла, случайно перехватив взгляд Мадам и заметив, что тот пуст, темен и не выражает ничего, как у человека мертвецки пьяного или лишившегося рассудка. Мадам показалась в тот момент не более чем оцепенелым подобием человека, и Эжени, предчувствуя, что не должна была видеть этого, поспешно кинулась вниз.