Текст книги "La plus belle (Прекраснейшая) (СИ)"

Автор книги: Электра Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Intermedio. La mortinatalite

<b>1871</b>

<i>С Коммуной было покончено*, и Париж погрузился в оцепенелое, гулкое затишье, обычное после долгого и безнадежного боя. Щедро омытые кровью улицы застыли в безмолвии и безлюдье; ни единой живой души не показывалось на них, только валялись тут и там тела, которые еще никто не удосужился убрать, над ними кружили, перекрикиваясь, вороны, предвкушающие скорый пир, и кое-где дымились остатки баррикад – лучший памятник как свободе, так и той цене, которую приходится платить за нее.

Никто не видел, откуда появилась на улице неподалеку от Пер-Лашез женщина, которую спустя несколько лет будут знать и узнавать как мадам Э.: правда, в тот момент в ее облике ничто не могло напомнить о холеной, холодной, уверенной в себе хозяйке увеселительного заведения. Женщина шла вперед, не видя ничего перед собою, ее перекошенное лицо выражало смесь животного ужаса и столь же сильной брезгливости; густые темные волосы были растрепаны и падали на плечи беспорядочными клочьями, одежда, покрытая копотью – разорвана в нескольких местах, а руки и грудь – покрыты темными корковатыми пятнами засохшей крови. В левой руке женщина неловко, слепо, явно машинально сжимала пистолет, из дула которого все еще вился, мгновенно разносясь по воздуху, легкий голубоватый дымок. Никто не знал, что произошло с нею, и никого не было рядом, чтобы спросить; не встречая на своем пути препятствий, она дошла до улицы Рокет и там остановилась, чтобы передохнуть, ибо ноги отказывались держать ее.

Она опустилась на разбитую мостовую у подножия опустевшей баррикады, на вершине которой оставался еще, слабо трепыхаясь на ветру, продырявленный триколор, замаранный алым и черным. Вокруг в изобилии лежали трупы: солдаты в наспех пошитой форме, коммунары с алыми кокардами, мужчины и женщины в гражданской одежде, даже несколько детей – целая ватага скошенных пулями мальчишек и одна девочка лет семи, хрупкая, темноволосая, на чьем бледном лице играли первые лучи занявшегося рассвета. Женщина едва удостоила взглядом свое малоприятное окружение: смиряя сбившееся дыхание, она закрыла глаза и откинула голову, бессильно вытянула рядом с собой руку с зажатым в ней оружием, и в этот момент, момент абсолютной тишины, до нее донесся тихий, сорванный, но совершенно явственный вздох.

Девочка была жива. Мало того – она, не приходя в сознание, пыталась шевелиться, ползти и даже вяло отбиваться маленькими кулаками от какого-то невидимого врага. С ее губ срывались один за другим непонятные бессмысленные звуки; женщина послушала их некоторое время, но, убедившись, что маленькая незнакомка не торопится отдавать богу душу, подползла к ней – на четвереньках, лишенная сил идти.

– Эй, – хрипло позвала она, нависая над девочкой и утирая кровь, запекшуюся на ее разбитом виске. – Эй, ты…

Девочка не слышала ее, ничего не отвечала, и женщина, схватив ее за плечи, ударила ее по щеке – несильно, но достаточно для того, чтобы несчастная с усилием приоткрыла глаза.

– Ты кто? – спросила женщина, понимая, что ей не следует терять ни секунды. – Где твои родители?

– Что… что… – только и произнесла девочка в ответ. Голос отказывался повиноваться ей.

– Кто ты? – повторила женщина, предпринимая последнюю попытку. – Как тебя зовут?

Девочка устремила на нее мутный, немигающий взгляд, вызывающий сомнения в том, не лишилась ли она рассудка; впрочем, как бы то ни было, вопрос женщины она услышала и даже смогла ответить, прежде чем вновь безвольно обмякнуть в ее руках:

– Не помню…

Снова стало тихо, но ненадолго – в конце улицы послышался топот множества марширующих ног, затем зычный окрик: «Стройсь!», и женщина поняла, что ей надо спешить. Неизвестно, что в тот момент перевернулось в ее сознании, но решение было принято ею мгновенно: она встала на ноги, пряча пистолет за пояс, и наклонилась, чтобы поднять девочку, обхватив ее обеими руками, прижать ее голову к своему плечу и быстро удалиться в заволокший улицу туман, плотно пропитанный, вопреки своей обычной утренней свежести, гнилостным запахом собравшей свою жатву смерти.</i>

–

*Парижская Коммуна – название парижского правительства, которому принадлежала вся полнота власти в городе в период с 18 марта по 29 мая 1871 года. Режим самоуправления установился в результате революции, которая ознаменовала конец Второй Империи Наполеона III; спустя 72 дня существования Коммуны она была разгромлена взявшими город войсками республиканского правительства под командованием маршала Патриса де Мак-Магона. Уличные бои шли несколько дней, многие коммунары погибли или были убиты после, будучи взятыми в плен. Последними в городе пали баррикады в районе кладбища Пер-Лашез.

II. Les jeux sont faits. 1. La fatalite

Предутренние сумерки расползались в свои последние укрытия в тенях крыш, и небо над горизонтом становилось из сиреневого алым, будто кто-то щедро плеснул на него киноварью. В мансарде не спали: утомленные бессонной ночью, но так и не насытившиеся друг другом, Даниэль и Лили лежали в постели, не разомкнув объятий. То была первая ночь, которую они провели вдвоем: Лили долго уговаривала Мадам разрешить ей вернуться лишь утром, и та нехотя, но все же вняла ее мольбам. Все выторгованное время влюбленные использовали сполна, и беспорядочная обстановка мансарды все еще хранила в себе красноречивые следы прошедших часов: от разбросанной по полу одежды до высившейся на столе недопитой бутылки мюскаде. Одеяло тоже было свалено на пол; Даниэль подобрал его, чтобы укрыть их обоих.

– Ты – совершенство, – шептал он, покрывая плечи Лили короткими, легкими поцелуями. – Во всем мире нельзя встретить такую, как ты.

Она засмеялась, приподнялась на постели, чтобы дотянуться до стоящего невдалеке кувшина с водой и принялась жадно пить прямо из него, не потрудившись отыскать кружку или бокал. Несколько капель упали ей на грудь, и Даниэль потянулся собрать их губами, но Лили, не ожидавшая прикосновения, вскрикнула и едва не опрокинула на него все, что оставалось на дне.

– Что вы творите! Я же так и врезать могу ненароком!

Он ответил ей беззаботным смехом и откинулся на подушку, подпирая затылок сцепленными ладонями; она, в свою очередь, поднялась с постели и подошла к окну, опустилась на подоконник, ничуть не смущаясь собственной наготы – впрочем, видеть ее сейчас могли разве что вспорхнувшие из-под крыши голуби. Розоватые, еще несмелые лучи рассвета легли Лили на плечи, и Даниэль замер, прихваченный неожиданной идеей: не нарисовать ли ее так? Кто-то, должно быть, скажет, что это слишком смело, но ему, не скованному никакими условностями, не будет ли все равно?

– Иногда я злюсь, – внезапно произнесла Лили, в явной нерешительности отворачиваясь и делая вид, что вид за окном чрезвычайно увлек ее, – когда вижу, как вы рисуете Полину.

У Даниэля вырвался короткий досадливый вздох.

– Ты же знаешь, что в этом нет смысла, – ответил он, всей душой надеясь, что этот разговор поскорее закончится. – С Полиной – совсем другое, нежели с тобой. Это моя работа, и Мадам мне за нее платит.

Насчет оплаты, к слову говоря, Мадам не обманула и даже выдала Даниэлю весьма щедрую сумму авансом, а он, мгновенно потеряв голову от денег, упавших ему в руки, в первые же несколько дней потратил больше половины – на обильные обеды, ужины, новые кисти и, что немаловажно, приличный костюм. После этого безумного кутежа пришлось снова затянуть пояс, но Даниэль не торопился предаваться унынию, ведь за готовую работу его ожидала сумма вдвое большая, и он прикладывал все усилия, чтобы закончить будущую афишу в срок.

– Я знаю, – произнесла Лили, кусая губы; кажется, она сама была не рада, что заговорила об этом. – Просто… а, не обращайте внимания. Это все мои глупости.

В голосе ее, несмотря ни на что, сохранилась все же нотка отчуждения, и Даниэль, стремясь развеять невесомую пелену напряжения, сам поднялся с постели, подошел к Лили, склонился к ее лицу, чтобы прильнуть к губам. Она охотно потянулась навстречу ему и, когда поцелуй оборвался, продолжила сидеть с закрытыми глазами, только прижалась щекой к груди Даниэля, крепко вцепившись в него обеими руками.

– Не хочу, чтобы утро наступало, – призналась она чуть слышно, – мне кажется, так, как сейчас, уже не будет.

– Будет лучше, – пообещал Даниэль от всего сердца, не подозревая, что в былые времена за такую ужасную, почти святотатственную ложь ему вырвали бы язык.

***

– Голову чуть выше… и левее. Вот! Теперь сиди так.

Полина послушно замерла в указанной позе и поспешила придать своему лицу необходимое игривое выражение; зная, что от долгого сидения на жестком, с изогнутой спинкой кресле у нее ужасно затекает спина, Даниэль поспешно принялся орудовать кистью. Краем глаза он видел, что в малый зал, превращенный им днем в филиал мастерской, с интересом и подозрением заглядывает Лили, но, все свои силы бросив на то, чтобы запечатлеть пойманный им момент, не мог отвлечься даже на секунду.

– Лили! – внезапно послышался из большого зала голос Мадам. – Мне нужно поговорить с тобой.

Ее как ветром сдуло, и теперь Даниэлю пришлось прикладывать нешуточные усилия, чтобы не броситься следом за ней. Рука у него чуть не дрогнула, и он глухо выругался про себя, понимая, что не сможет нормально работать, если не поделится своими опасениями с Полиной – единственной, кто сейчас мог его выслушать.

– Надеюсь, ей не достанется от Мадам за отлучку?

– Не думаю, – отозвалась Полина совершенно безмятежно. – Она же ушла с разрешения.

Замечание было резонным, но Даниэль не смог избавиться от снедавшего его беспокойства – и оно, как оказалось позже, вовсе не было пустым и беспочвенным.

Мадам пригласила Лили в свои комнаты; та, прежде не бывавшая в хозяйской пристройке, оробела больше обычного, переступив порог – ступала по устлавшему пол ковру мелко и опасливо, держа руки крепко прижатыми к телу, дабы ненароком ничего не задеть. Мадам не торопилась начинать разговор, и в ее молчании Лили учуяла что-то гнетущее, но ее сил хватило лишь на то, чтобы спросить сдавленно и обреченно:

– Вы мной недовольны?

– Я? – переспросила Мадам в неподдельном удивлении. – Упаси меня бог. Почему я должна быть тобой недовольна? Ты сэкономила мне массу денег и нашла для нас рисовальщика.

Лили, впервые услышавшая от нее слова похвалы, вскинула на нее широко распахнутые глаза, и Мадам, увидев ее взгляд, не стала скрывать усмешки:

– Да, поначалу я тебя недооценивала. Может быть, коньяку?

Отродясь не пробовавшая коньяк, Лили благоразумно решила не отказываться и приняла из рук Мадам фужер, успевший, как мы с вами уже знаем, до нее побывать не в одних руках. Впрочем, она так и не успела притронуться к его содержимому, ведь фужер едва не выскользнул из ее рук, когда она услышала над своей головой деловитый голос Мадам:

– Я хочу обсудить дату твоего дебюта. Сезон начался, но мы еще можем успеть пристроить тебя – если ты, конечно, приложишь к этому должные старания. Директор Ателье последнее время к нам благосклонен…

– Простите, – произнесла Лили, от изумления, граничащего с шоком, едва осознавая смысл произнесенных слов, – я не понимаю…

– Твой дебют, дорогая, – повторила Мадам четче, явно недовольная тем, что приходится объяснять еще раз. – Не вижу причины, по которой тебе стоит оставаться здесь поломойкой. Или ты хочешь этого? Провести остаток жизни с тряпками и грязными тарелками?

Крайне растерянная, Лили хотела было привычным жестом сцепить ладони за спиной, но зажатый в ее пальцах фужер не дал ей этого сделать, а поставить его на стол она не решилась – ей показалось, что Мадам прогневается на это больше, чем на что бы то ни было еще.

– Я не смогу, – сказала она тихо и решительно, заставляя себя не отводить взгляда от строгого лица Мадам, – стать такой же, как Эжени и Полина. Никогда.

– Эжени и Полина, – проговорила Мадам, фыркнув, – тоже были юными и неопытными. В некоторых отношениях ты дала бы фору им тогдашним. Их это не смутило.

Лили подавленно молчала, не зная, как относиться к возникшим перед нею перспективам: ей казалось, что ее сознание не может объять их, сколь она ни старается, и ощущение собственного бессилия пугало ее больше всего остального.

– Не представляю, как это возможно, – наконец сказала она, решив, что честность – единственное, что может помочь ей сохранить достоинство в сложившемся положении. Мадам, кажется, оценила ее искренность. Осторожно, точно боясь спугнуть, она подошла к Лили, забрала из ее рук нетронутый фужер.

– Ты действительно хочешь остаться той, кто ты есть сейчас? – поинтересовалась она очень вкрадчиво, даже проникновенно; пугавшая Лили нетерпеливая резкость исчезла из ее голоса, точно ее и не было. – Неужели я все-таки в тебе ошибаюсь?

Она наклонилась, чтобы их глаза оказались друг против друга, и это неожиданно придало Лили смелости.

– Я просто не понимаю, – проговорила она, лихорадочно комкая в ладонях ткань собственной юбки, – почему вы решили, что я гожусь?

Мадам коротко, сердечно улыбнулась ей перед тем, как выпрямиться, извлечь из футляра, висящего на поясе, свою любимую трубку.

– Не буду скрывать, – сказала она, вытряхивая в камин остававшиеся на дне табачные хлопья, – это все наш художник. Верно говорят, что люди этой породы видят красоту там, где другие никогда не увидели бы без их помощи. Можно сказать, благодаря ему я взглянула на тебя с другой стороны. Другими глазами.

Лили наблюдала, как завороженная, за тем, как Мадам набивает трубку заново, достает из кармана спички. По погрузившейся в молчание комнате разнеслось шипение занявшегося фосфора.

– Да, – произнесла Мадам едва задумчиво, выдыхая сизый клуб дыма, – ты действительно вдохновляешь его, как ничто другое. Но зачем при этом держаться в тени? Ты можешь сделать его счастливым. Помочь ему добиться той славы, которую он желает больше всего на свете.

– Больше всего на свете? – Лили даже подалась вперед, настолько захватили ее слова хозяйки. – Это он вам так сказал?

Мадам недолго изучала ее лицо взглядом, прежде чем кивнуть со спокойной, почти что умиротворенной улыбкой:

– Да, девочка. Он мне так сказал.

И отвернулась к камину, беззвучно затягиваясь табаком и точно теряя к разговору всякий интерес. Лили неловко переступила с ноги на ногу. Ошеломление оставляло ее, уступая место чему-то совсем иному.

– Я буду стараться. Я сделаю все, что могу, – произнесла она решительно, сжимая кулаки и задирая подбородок, точно это могло помочь ей казаться выше и значительнее, придать своим словам больший вес. Мадам, глядя на нее, еле удержалась от того, чтобы расхохотаться.

– Конечно, – проговорила она, справляясь с собой и возвращая своему лицу привычное суровое выражение. – Разве может быть по-другому.

***

В который раз взглянув на выпавшие ему карты и убедившись, что глаза не обманули его, Даниэль закинул ногу на ногу и, не скрывая своего торжества, потянулся к бокалу с вином. Пара королей позволяла ему вести себя по-королевски.

– Поднимаю.

Мадам посмотрела на него, затем на мужчину, сидевшего с ними за столом – его звали Серж, он был чуть ли не вдвое старше Даниэля, беспрестанно жевал табак, а фразы, произнесенные им на протяжении всей игры, можно было пересчитать по пальцам одной руки. Мадам представила его как своего помощника, пианиста и скрипача, и Даниэль не стал делать уточнений. Идея сыграть также принадлежала Сержу – Мадам на удивление легко поддержала его, и Даниэлю ничего не оставалось, кроме как согласиться, хоть он и не считал себя поклонником азартных игр и всю жизнь старался держаться подальше от карточного стола. Он думал, что опростоволосится тут же, проиграв все свои и без того скромные сбережения, и тем более удивлен был, когда понял, что ему везет: деньги так и сыпались в его карман, и он понемногу расслабился, пару раз позволил себе сыграть рискованно – и не прогадал. На следующем же ходу ему пришли пресловутые короли – и Даниэль, чрезвычайно довольный собою и ходом игры, ничего не заподозрил, даже когда всегда стремящаяся довести ставку до конца Мадам небрежным жестом отбросила от себя карты.

– Пасую.

Они с Сержем остались вдвоем. Тот посмотрел на Даниэля взглядом сонным, мало что выражающим, глянул еще раз мельком в свой прикуп и одним тяжелым, размашистым жестом сдвинул остающиеся при нем деньги к середине стола.

– На все.

Игра приобретала неожиданный оборот, но уверенность Даниэля ничто не могло поколебать. Он только коротко взглянул на карты, уже лежащие на столе (пара тузов среди них уже была – лучшего расклада было не придумать), прежде чем повторить движение своего противника.

– На все.

Мадам ухмыльнулась, и в блеске ее глаз Даниэлю почудился какой-то дурной знак. Он поскорее перевернул свои карты – и невольно выдохнул, увидев, что оба короля на месте.

– Две пары, – хмыкнула Мадам и тут же остановила Даниэля, потянувшегося было за выигрышем. – Подожди! Дай Сержу ответить.

С непреходящим апатичным видом Серж выложил на стол свои карты. Это оказались два туза, и у Даниэля потемнело в глазах.

– Но… как же… – только и произнес он, беспомощно наблюдая за тем, как весь его сегодняшний выигрыш отходит в чужие руки. – Это…

Мадам и Серж переглянулись. На лицах обоих бродили одинаковые колкие усмешки, и Даниэль заподозрил, что только что стал жертвой некоего лового мошенничества.

– Скажи ему, – произнесла Мадам снисходительно, и в руке Сержа, согласно неуловимому мановению его пальцев, появился еще туз, а затем еще один и еще.

– Он не только талантливый музыкант, – пояснила Мадам, наблюдая за тем, как вытягивается лицо Даниэля, – но и лучший из парижских шулеров. Такому человеку нет цены. Ты не представляешь, на что может быть готов человек, проигравшийся в пух и прах! Впрочем, – закончила она с насмешкой, – теперь-то можешь представить.

Серж тем временем ловко отделил свою ставку от чужой, подвинув к Даниэлю стопку банкнот – ровно столько, сколько было у молодого человека, когда он садился за стол.

– Возвращаю. У своих не беру.

Решив не задумываться, стоит ли ему чувствовать себя польщенным, донельзя уязвленный Даниэль принялся рассовывать деньги по карманам. На своих соседей по столу он старался при этом не смотреть, но они, очевидно, щадили его и не торопились высказывать на его счет язвительные замечания.

– Как наши афиши? – спросила Мадам, посчитав, по-видимому, происшествие исчерпанным. – Скоро будет готово?

– Мне нужна неделя, не больше, – заверил ее Даниэль, радуясь возможности перевести беседу в деловое русло. – Остались только детали…

– Поторопись, – напутствовала его Мадам, собирая карты в колоду, – я хочу, чтобы ты успел сделать еще и афишу для Лили. У нас не так много времени.

– Для Лили?!

Банкноты выпали из рук Даниэля, веером рассыпавшись по поверхности стола. Серж укоризненно качнул головой: очевидно, такое обращение с деньгами было ему не по нраву, но Даниэлю было не до того, чтобы обращать на это внимание.

– Что вы хотите этим сказать? – вопросил он, борясь с порывом подскочить со своего места и даже отбросить в сторону стул. – Вы хотите, чтобы Лили…

– Я думаю, двух месяцев ей хватит, чтобы подготовиться к дебюту, – хладнокровно ответила Мадам, ничуть не тронутая его возмущением. – Пристроим ее куда-нибудь на второстепенную роль. Сейчас это не так важно, главное – вывести ее в свет.

Даниэль замотал головой, точно это могло помочь ему отринуть, отменить ее слова.

– Я не позволю, – вылетело у него прежде, чем он смог оценить возможные последствия сказанного. – Это невозможно.

Мадам посмотрела на него, затем перевела взгляд на Сержа. Тот сидел, подперев ладонью щеку, по-прежнему равнодушный к происходящему вокруг него.

– Друг мой, – обратилась к нему Мадам, – будь любезен, сходи в погреб, проверь, все ли там готово для сегодняшних гостей. Не хочу, чтобы произошли накладки.

Мгновенно истолковав ее слова, Серж шумно отодвинулся от стола и покинул комнату, оставив Мадам и Даниэля вдвоем. Они недолго глядели друг на друга; Даниэль тяжело дышал, готовый рвать и метать, Мадам была склонна смотреть на неожиданный конфликт с более сдержанных позиций.

– К чему столько злости? – проговорила она, увидев, что Даниэль не торопится успокаиваться. – Хочешь, чтобы она всю свою жизнь провела тут, не разгибая спины? Тебе не приходило в голову, что она может заслуживать большего?

– Большего? – переспросил Даниэль брезгливо. – О чем вы говорите? Она еще слишком юна!

Мадам пожала плечами:

– Не припомню, чтобы тебя это остановило.

Он беззвучно схватил ртом воздух, точно его бесцеремонно толкнули в ледяную воду и крепко схватили при этом, не давая всплыть; в голове у него при этом мутилось так, будто он и на самом деле начал задыхаться.

– Это другое, – наконец выговорил он, не зная, как защититься от Мадам, перед которой он чувствовал себя, как на раскрытой ладони. – То, что вы хотите сделать – это…

Он думал, что внутренне готов к тому, что на него повысят голос, обвинят в неблагодарности и скажут убираться прочь – и уже представлял, как покидает заведение, гордый и несломленный, оборвав собственную блистательную историю на самом ее начале. Но Мадам не торопилась кричать – напротив, весь ее облик сейчас был пронизан одним лишь ласковым смирением.

– Я понимаю, – произнесла она, придвигаясь к Даниэлю и касаясь его плеча; все его тело прошила дрожь, но он не сумел отшатнуться, – я понимаю, что тобой движет. Я смогла взглянуть на нее твоими глазами. Не попробуешь взглянуть моими?

Не представляя, о чем она говорит, но повинуясь ее просьбе, Даниэль сделал несколько шагов к окну. То выходило во внутренний двор заведения; взору Даниэля предстало, как носятся по нему с гиканьем Лили и Дезире, сопровождаемые стерегущим заведение волкодавом: пес, оглашая все вокруг лаем, пытался схватить палку, которую они ловко перебрасывали друг другу, а они заливались звонким хохотом каждый раз, когда им удавалось обвести его вокруг пальца. Один раз Лили оступилась и рухнула прямо в лужу топкой осенней слякоти, но это ничуть не преуменьшило ее радостного настроения, даже наоборот – привело ее в восторг.

– Посмотри на нее, – произнесла Мадам, тоже наблюдавшая за этой сценой; Даниэль, которому неожиданный пронзительный прилив нежности ударил в самое сердце, невольно протянул к Лили руку и вздохнул, когда его пальцы соприкоснулись с прохладной поверхностью стекла. – Она выросла в грязи и не знает ничего, кроме нее.

Дезире, оказываясь рядом с Лили, протянула ей руку, чтобы помочь подняться, но та, не переставая смеяться, попыталась опрокинуть ее рядом с собой; не прошло и секунды, как в лужу рухнули уже обе, поднимая вокруг себя целый шквал брызг. Мадам, глядя на это безобразие, только качнула головой.

– Я не виню ее. Мы все пришли из ничего. И в ничто же уйдем, когда придет время, а его нам отпущено не так уж много. Только мы решаем, как распорядиться им в перерыве между ничем и ничем. И я не сторонник мнения, будто это время можно тратить впустую. Мир многое готов предложить нам, если мы покажем себя способными взять, и наплевать на то, что думают другие. Ты ведь сам так думаешь, иначе бы не остался здесь.

Он только склонил голову, осознавая, что ему нечего противопоставить холодной, ясной, беспощадной правоте ее слов. Минута отрезвления после вспышки ярости оказалась для него мучительной; он устало прислонился к стеклу, чувствуя, как вспыхнувшую кожу на лбу точно покалывает сотня ледяных игл. Голос Мадам гулко отдавался в его тяжелой, опустевшей голове:

– Ты сам не отказываешь себе в шансе взять то, что сможешь получить. Так почему хочешь лишить этого шанса ее? Из-за своей глупой ревности?

Даниэль повернулся к ней. Ему оставалось только удивляться и завидовать непоколебимости этой женщины; казалось, даже если рядом с ней начнется шторм, ураган или война – ничто не пошатнет установленное в ее душе равновесие, ничто не заставит ее дрогнуть, да что там – не пошевелится ни единый волосок в ее тщательно уложенной прическе.

– Я погорячился, – выдавил он с усилием.

– Я знаю, – добродушно ответила Мадам, всем своим обликом показывая, что ничуть на него не сердита. – Но я думаю, ты скоро сможешь взглянуть на все по другому. Я вижу, что у Лили большое будущее. И ты как никто другой поможешь ей его достичь.

«А я буду рядом», – безошибочно слышалось в ее словах, и это несколько его ободрило.

– Пообещайте мне, – медленно произнес он, глядя в глаза Мадам и надеясь, что от этого ему передастся хоть тысячная доля ее уверенности, – что с ней не случится ничего дурного.

– Обещаю, – просто ответила она, как будто ожидавшая его условия и даже слегка удивлённая тем, что он выдвинул его так поздно.

– Хорошо, – проговорил Даниэль, зажмуриваясь, чтобы отрезать от себя любые возможные сомнения. – Я сделаю то, что смогу.

– Конечно, – отозвалась Мадам. – Разве может быть по-другому.