Текст книги "La plus belle (Прекраснейшая) (СИ)"
Автор книги: Электра Кинг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)
8. La priere
Вечерняя месса закончилась, и под сводами Нотр-Дам застыло мрачное, благочестивое молчание. Нарушить его могли только шепотки самых богобоязненных прихожан, оставшихся на скамьях и после того, как священник удалился, унося с собою дарохранительницу; служки, юноши в белых балахонах, разбрелись по залу, чтобы начать один за другим гасить светильники, позволяя вечерним сумеркам все теснее смыкаться над головами одиноких молящихся, и в этот момент дверь бокового портала скрипуче содрогнулась своей вековой тяжестью, пропуская Даниэля – взъерошенного, бледного, в исступлении метнувшегося к алтарю и упавшего перед ним на колени.
Молодой человек не знал сна уже несколько дней: стоило ему закрыть глаза, как ему казалось, что вокруг него начинают плясать смрадные тени, вонзающие в его тело острейшие ледяные крючья и с хохотом тянущие их в стороны, разрывающие его на куски. На воздухе он не находил себе покоя: зимнее солнце, заливавщее улицы, но не приносившее тепла, жгло ему глаза, расплавляло кожу, добиралось своим немилосердным светом до его сердца и выворачивало его наизнанку. Весь день Даниэль провел, словно в лихорадке, ожидая, пока опустится вечер, а затем бросился со всех ног, не надев шляпы и едва вспомнив про сюртук, в единственное место, где виделось ему если не спасение, то хотя бы минутный отдых.
– Боже, – забормотал он, склоняя голову и закрывая ладонями лицо, – прошу, услышь меня.
Он никогда не был религиозен; в детстве мать водила его к мессе, но все, что усвоил он из унылых, однообразных проповедей кюре – что под них можно замечательно поспать, если не всхрапывать и не привлекать к себе внимания. Латинские слова молитв давно испарились из его памяти – да и сейчас он едва ли смог бы прочитать даже «Ave Maria», ведь мысли его пребывали в крайнем расстройстве, и от того его обращение к Богу выходило нелепым и неуклюжим, больше похожим на речи больного, сраженного нервическим припадком:
– Если бы я только знал, что делать… если бы только она могла…
На Даниэля косились, но без осуждения или удивления – здесь, под цветистой сенью витражей, помнивших еще Людовика Святого*, подобные сцены происходили уже не одну сотню лет. Никто не подходил к нему, понимая, что он ищет сейчас общества не человеческого, и он продолжал, с трудом удерживая себя даже в столь жалком согбенном положении:
– Боже, видишь ли ты, что у меня нет никого дороже нее? Тогда почему, почему все… так? Все это… я… прошу, дай ей сил. Помоги ей. Помоги мне.
Обессилевший, он надломился вовсе и почти упал, упершись ладонями в каменные плиты пола, и так простоял несколько минут, едва дыша, прежде чем осознать, что не чувствует никакого отклика на свой отчаянный зов. Все осталось немо и равнодушно к нему – и точеные, темные своды, и смотрящие в никуда святые с витражей, и безмолвная громада алтаря, увенчанного тяжелым крестом, и тот, к кому Даниэль призывал столь отчаянно, но не получил ответа.
Из груди Даниэля, с самого дна его изможденного существа вырвалось сдавленное рыдание. Он успел подумать, что сейчас испустит дух тут же, распластавшись на полу под чьим-то незримым, но суровым взором – однако вопреки всему у него нашлись силы встать, кое-как отряхнуть одежду и удалиться прочь, в сгущающуюся ночь, навстречу запорошившему снегу и раздирающему лицо ветру. Ему предстоял долгий, утомительный подъем от Сите к площади Пигаль и далее, к гостеприимно подсвеченным красным дверям заведения мадам Э.
***
– Ты вовремя, – сказала Мадам, увидев Даниэля на пороге большого зала. – Образумь свою музу, будь добр.
Выглянув из-за ее плеча, Даниэль увидел Лили – та сидела за столом, сжимая в руке стакан с водой, и пила из него мелкими глотками, устремив немигающий, полный глухого ожесточения взгляд в пространство прямо перед собой.
– Лили? – голос порывался изменить Даниэлю, и поэтому он говорил сипло, будто его душили. – Разве у тебя не репетиция?
Она не повернула головы в его сторону, но он заметил, как она криво, скептически дернула уголком рта.
– Она не пошла на репетицию, – провозгласила Мадам тоном обвинителя в судебном процессе, исход которого предрешен заранее. – У нее, видишь ли, нет настроения.
В мыслях Даниэля пронеслось короткое и обреченное «Опять». Осознавая всю безнадежность, всю несуразность ситуации, он чувствовал также и свое полное бессилие что-то изменить в ней – но от него ждали, что он что-то скажет, и поэтому он заговорил.
– Лили, что за глупости? Что это значит?
– Это значит, – заговорила она очень тихо и сбивчиво, с усилием выталкивая из себя каждое слово, – что я больше не хочу.
– Не хочешь? – тут Мадам, оценив, очевидно, что от Даниэля проку будет мало, решила вклиниться в разговор. – Какое это имеет значение? Контракт подписан. Ты обязана его отработать.
На Лили ее слова не произвели впечатление. Поставив стакан на стол перед собой, она сокрушенно покачала головой:
– Хватит. Я больше не могу.
– О, чертова сволочь, – Мадам закатила глаза и судорожно сцепила ладони; понимая, что в зале вот-вот разыграется буря, Даниэль счел за лучшее отступить. – Когда хоть кто-то из вас будет делать то, что требуется? Когда научится быть благодарной? Своими капризами ты подводишь под удар всех нас! И в первую очередь – меня. Тебе не стыдно? Если бы не я…
– А если бы не я?
Лили подскочила на ноги, едва не отшвыривая стул в сторону, и Даниэля точно громом ударило. В своем предчувствии он был прав – буря действительно приближалась, но источником ее, хоть это и противоречило всем законам здравого смысла, была вовсе не Мадам, а та, от кого меньше всего можно было этого ожидать.
– Где бы вы были, если бы не я? – почти вскричала Лили, едва не срывая голос. – Кто платит за ваши платья, за ваши выезды, прически, украшения, даже за ваш табак? Вас давно уничтожили бы, вздумай я уйти! Вы обращаетесь со мной так, будто я – ваша игрушка, просто инструмент для исполнения вашей воли, но на сцену выхожу я, а не вы! И все блага, которыми вы сейчас наслаждаетесь – моя заслуга!
Воцарилась тишина. Лили тяжело дышала, потрясенная своей вспышкой не меньше остальных присутствующих; Даниэлю показалось, что стены заведения давят на него всей своей тяжестью, грозя вот-вот обрушиться. Одна Мадам осталась непоколебима – о том, что она почувствовала, могли скупо рассказать лишь ее побледневшие скулы.
– Если бы ты с такой отдачей читала свои монологи, – заметила она, пристально глядя на Лили, дрожащую, но не желающую отступать, – тебя бы короновали вторично. Но ты предпочитаешь тратить свой пыл на другое. Жаль. Я думала, ты умнее.
На ее лице появилась улыбка – спокойная, в чем-то торжествующая. Она сделала несколько шагов к Лили, и Даниэль захотел было преградить ей путь, встать между ними, даже если это и стоило бы ему жизни, но Мадам хватило одного короткого жеста, чтобы он остался стоять, прикованный к полу крепчайшими из оков.
– Я думала, ты умнее, – повторила Мадам, склоняясь над Лили так, что их лица – одно закаменевшее, другое искаженное смертным ужасом, – оказались друг против друга. – Что ты окажешься проницательнее своих предшественниц и осознаешь свое настоящее место. Но нет, нет… сдается мне, все вы одинаковые. Все вы в определенный момент переходите грань здравомыслия и начинаете твердить одно и то же.
– Я не понимаю, о чем вы, – прошептала Лили, и Мадам усмехнулась с неприкрытой издевкой:
– Хочешь знать, где была бы я, если бы тебя не было? Точно здесь, на этом же месте. И втемяшивала бы в пустую голову очередной дурочки, что она на самом деле – ничто. Любую, даже самую вопиющую посредственность можно представить так, что все потеряют голову! Особенно если у нее звонкий голосок и милое личико, – на этих словах она цепко ухватила Лили за подбородок и держала крепко, несмотря на то, что та мотнула головой в тщетной попытке высвободиться. – Я делаю это постоянно, моя девочка. Поднимаю людей из грязи и дерьма, перевязываю их красивой лентой и предоставляю нашей достопочтенной публике – а она начинает жрать, давиться и требовать еще. Жюли, Эжени – вы все из одной породы… и все вы оказываетесь настолько глупы, что верите в то, будто в вас и впрямь есть что-то выдающееся. Не обольщайся, Лили, ты – обычная поломойка, которой повезло подвернуться мне под руку в нужный момент, и все твои «несравненные таланты» – одна лишь моя заслуга.
Больше не было произнесено между ними ни одного слова – их и не требовалось. Мадам, посчитав, что урок окончен, наконец разжала пальцы, и Лили, получив свободу, стремглав бросилась наверх. Мадам проводила ее долгим нечитаемым взглядом, прежде чем обернуться и увидеть Даниэля – и будто только сейчас вспомнить о его присутствии.
– О, – проговорила она, по-видимому несколько выбитая из колеи, – конечно, стоило сказать и о тебе. Ты тоже внес неоценимый вклад в то, что ее заметили.
– Я делал все, что мог, – ответил он растерянно, еще не зная, как относиться к услышанному, понимая лишь, что каждое слово Мадам прошлось по его сердцу лезвием, оставив за собою болезненный кровоточащий надрез. Сама же Мадам была случившимся как будто и не тронута – продолжая улыбаться своим размышлениям, она села за стол, зарабарабанила по нему пальцами.
– Когда они начинают показывать характер – это уморительно жалко, – высказалась она, доставая из кармана трубку. – Действительно! Что мешало ей играть так в ту субботу?
– Возможно… – начал Даниэль, не зная, что собирается сказать, но Мадам с неожиданной резкостью оборвала его:
– Чего ты здесь стоишь? Иди, поговори с ней. Люди обычно болезненно переживают осознание собственного ничтожества.
Даниэль вздрогнул, точно вытащенный чьей-то железной рукой из зыбучих песков, где он барахтался и задыхался, пытаясь ухватить хоть крупицу воздуха сквозь закрывшую лицо пелену. Мадам была права – она всегда, черт возьми, была права, – и он последовал ее приказанию, не медля более ни секунды: почти взлетел по лестнице к апартаментам Лили, заглянул внутрь, ожидая увидеть ее в спальне или за будуарным столиком, а увидел – у комода, вытаскивающую из ящиков все его содержимое.
– Что ты делаешь? – спросил он севшим голосом, понимая, что худший из его кошмаров готов вот-вот прорвать оказавшуюся столь тонкой грань между игрой воображения и реальностью. Лили обернулась к нему, и Даниэль увидел, что по лицу ее текут слезы.
– Разве вы не слышали? Я пустышка. Я ни на что не гожусь.
– Лили, – стараясь говорить убедительно, он подступился к ней, и от того она всхлипнула громче и пронзительнее, так что у него внутри все перевернулось, – я уверен, Мадам не желает тебе зл…
– Она ненавидит меня! – воскликнула Лили яростно и горько. – С того самого дня, как Зидлер вручил мне корону, будь она неладна! Теперь… Мадам не остановится, пока я не умру. Пока от меня совсем ничего не останется!
– Пожалуйста, перестань, – неприятно пораженный ее словами, Даниэль потянулся к ней, чтобы обнять за плечи, не будучи при этом уверенным, что сможет ее поймать, но она сама упала ему в руки – прижалась к нему всем своим трепещущим телом, обхватила его лицо нежными ладонями и заговорила, как в горячке, безумно сверкая глазами.
– Нам нужно бежать отсюда, иначе мы здесь умрем. Бежим вместе!
Даниэль в первый миг не поверил тому, что услышал. Нет, то были не слова – то было настоящее святотатство, неожиданный и смертоносный удар исподтишка.
– Что ты говоришь?
– Убежим, пожалуйста! – повторила она с мольбой, крепче сжимая ладони, царапая ногтями кожу на щеках Даниэля. – У нас будут деньги, я смогу украсть! Утром…
– Перестань, Лили! – пропросил он, в отчаянии повышая голос, и с усилием вырвался, выпутался из ее рук.
– Подумай, о чем ты говоришь! – воскликнул он, отступая; в груди его теснились сотни, тысячи слов, из которых он с трудом выбирал нужные, и от этого у него пересыхало в горле, а язык отказывался повиноваться ему. – Куда ты хочешь бежать? Здесь все, что у нас когда-либо было!
– Нет! – возразила она так, будто он пытался опровергнуть очевидный факт. – Не все!
Даниэль не понял, какой смысл Лили вкладывает в свои слова, и это непонимание, должно быть, достаточно красноречиво отразилось на его лице. Лили отступила от него тоже, как от прокаженного, и из лица ее исчезла последняя кровинка.
– Вы на ее стороне, – проговорила она, не спрашивая, а делая утверждение. – С ней заодно.
– Мы все на одной стороне, – отрезал Даниэль, – и заботимся о нашем общем будущем.
– Нашем? – переспросила Лили, давясь внезапно напавшим на нее смехом. – Вас интересует только собственное будущее, месье! Чтобы его устроить, вы не погнушались бы даже… даже…
– Лили, – понимая, что она слабо осознает, что говорит, и чувствуя себя обязанным остановить этот поток обвинений, Даниэль снова сделал шаг к ней навстречу, но это было ей как будто полностью безразлично – ее слишком увлекли заполонившие ее разум догадки. – Лили, у нас не было выбора…
Она рывком вскинула голову, и он успел увидеть, как в глазах ее проносится доселе не виданное им бешенство; а затем все мысли вышибло из его головы, оставив вместо них лишь гулкое ничто, когда Лили, его милая маленькая Лили ударила его по лицу.
– У вас всегда был выбор! – закричала она так, как будто ее жгли заживо. – Выбор, которого лишили меня!
Ему показалось на секунду, что весь мир рушится на него; инстинктивно хватаясь за щеку, он отступил точно по инерции, хотя едва ли слабые руки Лили могли хоть сколько-то всерьез заставить его пошатнуться. Говорить он не мог – только смотреть, как она тяжелой, старческой походкой отходит к столику и слепо тянет руку, чтобы коснуться своего отражения.
– Вы любите не меня, – проговорила она, и с каждым словом ее будто по частям оставляла жизнь; ее дрожащие пальцы замерли на ничтожном расстоянии от зеркальной поверхности. – Вы любите девочку с ваших картин. Но это не я.
Несколько секунд они провели в безмолвном недвижении, точно обоих сковало льдом. Лили ожила первая – опустила руку и, тяжело оперевшись о столик, попросила безжизненно и тускло:
– Уходите. Оставьте меня одну.
И Даниэль ушел, спотыкаясь, все еще не в силах ни понять, ни принять случившееся. Он не заметил даже, что все это время возле апартаментов Лили стояла Мадам – просто прошел мимо нее и принялся спускаться, вцепляясь в перила, чтобы не загреметь вниз по ступенькам. Мадам зорко проследила, чтобы он добрался до первого этажа целый и невредимый, и лишь затем, когда заведение огласил звук захлопнувшейся входной двери, заглянула к Лили.
Та, вопреки тому, что можно было ожидать, не билась в рыданиях и никоим другим образом не выражала обуревавших ее чувств, а просто сидела на краю постели и, бездумно глядя на собственные колени, машинально разглаживала на них юбку. Ни на что большее ее не хватало – даже когда Мадам остановилась подле нее, Лили не шевельнулась, не подняла головы.
– Вы все слышали, – сказала она, вновь не спрашивая, а утверждая.
– Да, – просто ответила Мадам, складывая на груди руки. С губ Лили сорвался короткий смешок – истерический, полубезумный.
– И что вы теперь сделаете? Убьете меня?
Ответ на вопрос ее словно не интересовал: исполненная оглушающего безразличия к собственной судьбе, она даже не вздрогнула, только шумно вдохнула, когда Мадам оказалась рядом, присела рядом с ней – и, протянув к Лили обе руки, приняла ее в объятия, прижала к своей груди и ласково коснулась ее волос.
– Девочка моя, – вкрадчиво заговорила она, и от звука ее смягчившегося голоса из-под крепко зажмуренных век Лили вновь покатились слезы, – ты же не удивишься, если я скажу, что знала, что так будет, с самого первого дня, как этот проходимец явился сюда? Должно быть, это мое проклятие – видеть, как все будет, и не иметь ни малейшей возможности это предотвратить…
Если до этого момента Лили могла ожидать подвоха, суровой кары, скрывающейся под маской нежности, то любые сомнения оставили ее, когда губы Мадам коротко коснулись ее лба. Захлебнувшись рыданиями, она вцепилась в свою покровительницу, затряслась всем телом, почти закричала, точно все то, что теснилось в ее несчастном сердце, причиняло ей невыносимую боль – а Мадам ждала со стоическим спокойствием, пока приступ закончится, а плач немного утихнет, чтобы вновь продолжить говорить:
– Все мы рано или поздно выучиваем этот урок. Страсть кружит нам голову и приносит удовольствие, но сантименты… их мы, в нашем деле, в наше время, не можем себе позволить.
Непонятно было, согласна с ней Лили или нет, но Мадам, не услышав возражений, трактовала это в лучшую для себя сторону.
– Если хочешь, – произнесла она певуче, – его завтра же найдут в Сене с перерезанной глоткой…
– Нет, – ответила Лили сдавленно, но твердо, приподнимаясь и неловко вытирая лицо рукавом. – Не хочу.
Мадам не стала настаивать:
– Хорошо. Но одного ты хочешь точно, так?
Лили быстро взглянула на нее и тут же опустила взгляд.
– Ну что ты, – Мадам дружелюбно усмехнулась, коротко касаясь ее запястья, – отнекиваться поздно. Если ты хочешь уйти, я отпущу тебя.
Секундная сумасшедшая радость на лице Лили быстро сменилась недоверием. Она судорожно скомкала в ладони край покрывала, глядя на Мадам с немым вопросом, и та поспешила заверить ее:
– Тебе нет нужды, подобно твоим предшественницам, убегать, поджав хвост. Ты уйдешь в лучах славы, ни от кого не прячась… и не с пустыми руками.
– Что нужно делать? – отрывисто спросила Лили, кусая губы. Мадам, обрадованная, хлопнула в ладоши:
– И все же в тебе есть деловая жилка! Люблю говорить с людьми на одном языке. А потребуется от тебя всего ничего, девочка моя – спасти меня, а, вернее сказать, мою репутацию и всех тех, кто от нее зависит.
На лице Лили отразилось недоумение.
– Но вы же сами сказали…
– Речь не обо мне, а о публике, которая тебя обожает, – обрубила Мадам, мимолетно нахмурившись. – Ты одна из самых известных актрис Парижа. Все еще помнят тот вечер, когда Зидлер вручил тебе корону. Ты можешь блистать вновь, как и раньше, если возьмешь себя в руки. Покори этих ослов заново, тебе это по силам. Ты столько сделала ради того, кто этого не стоил… на что ты способна ради самой себя?
Лили, безмолвствуя, вновь спрятала глаза, и Мадам, поднявшись с постели, цокнула языком:
– Подумай над тем, чего я от тебя хочу. Для этого у тебя есть вся ночь. Утром дашь мне ответ, готова ты или нет.
На этом беседу она посчитала оконченной и направилась к двери, едва не напевая; ее расположение духа улучшалось с каждой секундой, и она не стала скрывать триумфальной улыбки, когда до нее донесся голос Лили, звенящий, совсем чуть-чуть дрогнувший из-за недавних слез:
– Мадам?
– Да, дорогая?
Мадам обернулась. Лили смотрела на нее, сжимая кулаки, и на лице ее бродило выражение, которое бывает у солдат, готовых броситься в лобовую атаку.
– Вам не нужно ждать завтрашнего утра, – произнесла она. – Я дам ответ сейчас.
–
*Людовик Святой (1214 – 1270) – король Франции, канонизированный Католической церковью.
9. La vision
Это было чудом, иначе было это не назвать. Зал аплодировал стоя, с восторгом ничуть не меньшим, чем в тот памятный вечер у Зидлера, а Лили, сыгравшая только что лучший свой спектакль с начала сезона, не могла сдержать слез, слушая, как обрушиваются на нее со всех сторон крики «Браво!». Даниэль не отставал от этой обезумевшей толпы – еще несколько часов назад, когда занавес не был поднят, сердце его обрывалось от предчувствия неминуемой беды, и тем проще было ему окончательно потерять голову от осознания того, что его худшим опасениям не суждено было сбыться. Все предыдущие провалы были забыты; теперь, слушая, о чем говорят вокруг него, Даниэль с трудом мог представить, что та же самая публика еще несколько недель назад готова была растерзать несчастную Лили на части.
– Она прекрасна! – воскликнула мадам Т., щедро награждая мадам Э. поцелуями сразу в обе щеки. – Вы настоящая волшебница, дорогая, иначе не сказать!
– Это моя работа, – скромно улыбнулась Мадам, отстраняясь. – Но мне приятно, что вы, истинный ценитель, оценили ее по достоинству.
– С нетерпением буду ждать ваших юных дарований! Не удивляйтесь, мне уже донесли кое-какой слушок…
– Неужели кого-то может это удивить?
Никто из них не обратил внимания от Даниэля, и он, смешавшись с покинувшей зал толпой, попытался найти Лили. Сейчас, впрочем, это было бесполезно; им удалось встретиться лишь часом позже, на суаре у Пассавана, где Лили ускользнула, наконец, от бесконечных поздравлений и тостов в ее честь – посетовала на головную боль и, заявив, что ей необходимы свежий воздух и минутка уединения, скрылась на балконе второго этажа. Там Даниэль ее нашел, но, охваченный неожиданной робостью, долго не решался приблизиться к ней; наконец она чуть повернула голову, показывая, что не противится его присутствию, и он сделал несколько шагов вперед.
– Я должен тебя поздравить, – произнес он, и вместе со словами из его рта вырвался мгновенно истаявший клуб пара. Зима шла на убыль, но мороз еще ощущался в воздухе, и Лили зябко куталась в меховую накидку, а Даниэль, не додумавшийся захватить из гардероба сюртук, поминутно поводил плечами и едва не подпрыгивал на месте.
– Спасибо, месье, – сухо отозвалась она, глядя не на него, а прямо перед собой, но одновременно с тем будто и не на улицу, раскинувшуюся под их ногами ворохом вечерних огней, а в какое-то зияющее никуда. Даниэль нерешительно покашлял. Его все еще терзал стыд за то, что случилось между ними в заведении мадам Э., он чувствовал себя очень уставшим – но единственным, что позволяло ему в тот момент удерживать себя на плаву, не поддаваться сумасшедшему отчаянию, что затапливало его рассудок, была хрупкая надежда, что что-то еще можно выправить, вернуть на место, пустить по привычной колее. Боясь, что будущий разговор окажется для этой надежды роковым, Даниэль не знал, как подступиться к нему – и поэтому спросил как будто даже беззаботно, рыская по карманам в поисках портсигара:
– Куда ты так смотришь? Что видишь?
– Ничего, – ответила Лили все тем же тоном, разговаривая будто не с Даниэлем, а с самой собой. – Вернее сказать, все то же самое. Вижу темноту, которая все ближе и ближе. Скоро она поглотит тут все, и никто не сможет спастись.
– Тебе все снятся твои кошмары? – спросил Даниэль со вздохом. – Да, думали, что сегодня будет гроза, какой еще не видел Париж. Оказалось, только зря боялись. Ее пронесло стороной.
Лили покачала головой с усмешкой, явно не принимая его слова как что-то серьезное, и Даниэль, ощущая себя преглупо, поторопился спросить у нее:
– Что теперь?
– Теперь? – переспросила она с удивлением, будто Даниэля интересовало нечто само собой разумеющееся. – Граф де Пассаван хотел завтра навестить меня у Мадам. Я окажу ему эту услугу… напоследок.
Даниэль решил, что ему послышалось.
– Напоследок?
Лили повернулась к нему, и в первый миг он подумал, что перед ним стоит незнакомка – до того она выглядела отчужденной, твердой и холодной, совсем не его.
– Вы стали для меня хорошим учителем, месье, – проговорила она, шумно втянув в себя воздух, и извлекла что-то из кармана платья, вложила Даниэлю в ладонь и даже помогла ему сжать лишившиеся всяких сил пальцы, – пусть я и не сразу усвоила те уроки, что вы мне преподали. Обещаю, что не забуду их. Они дорогого стоят.
Он стоял, остолбеневший, не в силах вымолвить и слова, и старался удержать взгляд на лице Лили, но оно расплывалось у него перед глазами, и поэтому он лишь смутно понял, что на секунду оно исказилось в горестной гримасе, но Лили не позволила этому продлиться долго – покинула балкон, оставив после себя лишь легкий, как мираж, аромат духов и чего-то еще, мертвой хваткой сдавивший Даниэлю горло.
– Я вас заждался! – донесся до молодого человека голос Пассавана, наверняка дожидавшегося Лили возле дверей. – Я хотел спросить… не исполните ли вы для меня завтра вашу «Песню Розы»? Хотя бы один куплетик! Я так соскучился по ней, это не передать словами!
– Ваша просьба для меня – закон, граф.
– Чудесно, чудесно! – Пассаван даже хлопнул в ладоши, точно тех аплодисментов, которые он уже успел послать Лили сегодня вечером, было недостаточно. – Пойдемте в зал, дорогая, иначе мы оба превратимся в сосульки…
Да, холод, окутывавший балкон, ничуть не ослаб, но теперь Даниэль точно не ощущал его. Беспомощный, тщетно пытающийся разобраться в собственных мыслях, провести себя через необходимость принять случившееся, он стоял, как истукан, пока не увидел, что к нему приближается появившийся невесть откуда Роз. Тот был, как всегда, пьян, тайком утирал с губ следы чьей-то помады, но судя по его подернутому печалью лицу, был преисполнен сочувствия.
– Извини, что подслушал, приятель, – сказал он, подойдя к Даниэлю и заглядывая ему в глаза. – По тебе сразу было видно, что что-то неладно. Поэтому я решил побыть рядом, если вдруг нужна будет подмога.
Даниэлю нечего было на это ответить, и поэтому он просто кивнул.
– Эх, история стара как мир, – проговорил Роз, обхватывая его одной рукой за плечи и становясь с ним бок о бок, чтобы устремить мечтательный взгляд в затянутое облаками небо. – Мы, несчастные служители муз, и эти девицы, что дарят нам вдохновение, а затем разбивают сердца.
– Но я не понимаю, – вырвалось у Даниэля против его воли; меньше всего он хотел бы сейчас обнажать свою душу перед кем бы то ни было, но какая-то его часть в этот момент начала поступать вне зависимости от его желаний, – не понимаю…
Роз поглядел на него так, будто он сам был прошедшим сотню битв ветераном, а Даниэль – новобранцем, едва получившим боевое крещение.
– Она куртизанка, – хмыкнул он и добавил не без гордости за собственную мудрость, – а у этой породы девиц на уме только одно, а вместо сердца счетная машина. Чего же ты от нее хочешь? Я, знаешь ли, как-то раз тоже попал в сети к такой мастерице. Лучшие три месяца для меня, но, увы, не для моего кошелька.
– Но она…
Он забыл, что хотел сказать, как только понял, что Лили оставила в его руке на прощание. Это была вещь, которую он до сих пор не без грусти считал потерянной, вещь, с которой он до определенного момента своей жизни не расставался – уже изрядно истрепавшаяся визитница, в которой крылся, сложенный вдвое, листок, на котором Лили когда-то вывела собственное имя несмелой, пока еще неумелой рукой.
Даниэль понял, что задыхается, будто в нос и рот ему заливают что-то густое, вязкое, источающее нестерпимый запах гнилья; оно впитывалось в его жилы, становилось его плотью, и он почти шарахнулся от Роза, ослепленный одновременно ужасом и неожиданно ясным, холодным желанием содрать с себя кожу, вырвать ребра, любой ценой освободиться от того, что кипуче теснилось и раздувалось в нем.
– Мне нужно… – прошептал он и, не в силах придумать какого-то оправдания, бросил только, – потом…
Возвращение в зал было подобно броску в адскую бездну, пышущую смертельным жаром, гомонящую, мгновенно сомкнувшую вокруг Даниэля кольцо из одинаково отвратительных людей, желаний, помыслов; с трудом сообразив, где находится выход из зала, молодой человек принялся прорываться к нему, не тратясь на излишнюю вежливость, просто расталкивая локтями тех, кто не успевал убраться с его пути – и остановить его смогло только то, что в какой-то момент в кружащейся толпе он увидел Эжени.
Она была одновременно похожа и не похожа на себя ту, какой Даниэль видел ее в последний раз; черты ее лица остались прежними, но их как будто омрачила, состарила тень звериного ожесточения, едва скрываемого кривой, издевательской усмешкой. Эжени была одета во все черное, с просто убранными волосами, и Даниэль хотел было задаться мыслью, почему никто не замечает ее, но в эту секунду заметил, что в ее руке блестит нож.
– Нет! – хотелось крикнуть ему, ведь он понял тут же, какая цель прячется на острие этого ножа, но у него сперло дыхание, и он, поняв, что способен сейчас только на полузадушенный хрип, метнулся Эжени наперерез. В глазах у него мутилось, по щекам текли слезы, он почти что падал, пока бежал к ней со всех ног – только чтобы она не успела подойти к Лили, безмятежно смеявшейся над очередной шуткой Пассавана, – а она то появлялась, то исчезала между чужих спин, но наконец он смог ее настигнуть и вцепиться в ее плечо, резко разворачивая к себе.
– Эй, месье! Вы что, обалдели?
Это был не голос Эжени. Более того – у схваченной Даниэлем девицы оказалось не ее лицо. Перед ним стояла ни кто иная, как Бабетт, не так давно оправившаяся после болезни и вернувшаяся в Буфф дю Нор к воодушевлению тех, кто уже и не чаял увидеть ее на сцене в этом сезоне.
– О боже, – почти брезгливо высвободившись, Бабетт выразительно закатила глаза, – эти художники…
– Что он сделал? – рядом с ней, точно по мановению, появился ее вечный спутник Андре, и Даниэль, понимая, что где-то рядом сейчас окажется и Месье, предпочел отступить, бормоча слова извинения. Неловкость, впрочем, недолго одолевала его: вспомнив о присутствующей в зале угрозе, он панически обернулся к Лили, но увидел, что она цела, невредима и не показывает ни малейших признаков страха. Эжени он больше не замечал и успел решить, что она привиделась его сознанию, отравленному пережитыми потрясениями, но это успокоение оказалось не более чем безыскусной фальшивкой, ведь в этот миг по залу разнесся чей-то потрясенный крик:
– Мадам! Смотрите! Смотрите!
Вокруг Мадам, стоящей чуть неподалеку, мгновенно образовалось пустое пространство; от нее шарахнулись в разные стороны, обмениваясь испуганными шепотками, и тому была веская причина – ее платье, одно из лучших в ее весьма богатом гардеробе, на спине висело лохмотьями, изрезанное крест-накрест до самого корсета, но и это не выглядело так зловеще, как лицо самой Мадам, корчащейся, силящейся вывернуть шею – и осознающей, что ей придется, дабы увидеть воочию нанесенный ей ущерб, посмотреть на себя в зеркало.
Мадам испустила крик, похожий на предсмертный. Только услышав его, Даниэль, не помня себя более, бросился прочь, а последним, что видел он, выбегая из сверкающих дверей, было все то же лицо Эжени – перекошенное от хохота, похожее на демоническую маску; поймав взгляд Даниэля, Эжени как будто успокоилась на секунду, прижала к губам палец, точно призывая хранить молчание, и тут же засмеялась вновь, и отзвуки ее смеха ударили Даниэля в спину, вгрызлись в него намертво и не ослабляли хватку до тех пор, пока он, сам не поняв, как это произошло, оказался в собственном доме.
***
Ночь вновь была бессонной. Даниэль был в доме один: прислуга удалилась, получив внеочередной выходной, и никто не мешал ему утолять свою жажду напиться, сидя за столом в кабинете, где висели, не оставляя на стенах свободного места, лучшие из его картин. Все они изображали девиц из заведения мадам Э.; обычно Даниэль любовался ими в свободные минуты, отмечая каждую грань совершенства своей работы, а они как будто ободряюще улыбались ему, придавая сил и желания продолжать свой нелегкий творческий путь, но в эту ночь все оказалось иначе – почти осушив бутылку коньяка, Даниэль, сидящий за столом, уронил голову на скрещенные локти и услышал над собою звонкий, легко узнаваемый голос Дезире:
