Текст книги "La plus belle (Прекраснейшая) (СИ)"
Автор книги: Электра Кинг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)
2. La danse
Даниэль сидел на ставшем привычном ему месте в углу большого зала, вслушивался краем уха в звуки венского вальса, который наигрывала на фортепиано Мадам, пил мелкими глотками кофе и на разложенных перед ним листах набрасывал грифелем все, что приходило ему в голову. Преимущественно, конечно, это была Лили – в анфас, профиль, полный рост, повернувшая голову, присевшая в поклоне или расправившая плечи, чтобы вернуться к танцу с прерванного такта, – и в этом не было ничего удивительного, ведь она была тут же, перед его глазами: плавно, хоть и сбиваясь иногда с шага, описывала круги по залу рука об руку с Полиной, которая недурно вжилась в роль партнера и вела весьма уверенно, будто только этому и училась всю свою жизнь. Лили, напротив, была предельно сосредоточена – из того, что пыталась преподать ей Мадам, многое она схватывала на лету, но вальс упрямо не желал даваться ей, и раз за разом она допускала небольшие, но досадные огрехи, приводившие Мадам в ярость. Впрочем, Мадам всегда находила, к чему придраться.
– Блестяще, – произнесла она скептически, прекращая играть и подходя стремительным шагом к ежащейся Лили, отстранившейся от своей партнерши. – Блестяще для свинарки, приехавшей в Париж впервые. Сколько раз я буду повторять?
Лили смолчала, зная по опыту, что любые оправдания только взбесят Мадам еще больше, и тут же получила от нее несильный, но хлесткий удар по плечу тонкой лаковой тростью.
– Когда ты научишься держать прямо спину, черт тебя задери? Ты похожа на носильщика с Северного Вокзала!
– Простите, – пробормотала Лили, ибо это было единственное, что она могла сказать в своем положении, но Мадам ее извинение не удовлетворило ничуть:
– Зачем я трачу на тебя свое время, если в твоей пустой голове ничего не задерживается? Ты думаешь, что мне больше нечем заняться? Или принимаешь меня за дуру?
Лили мучительно закусила задрожавшую нижнюю губу, но по глазам ее было безошибочно видно, что она готова заплакать. Даниэль, нахмурившись, отложил грифель в сторону.
– Мадам, – произнес он, решив, что не может больше выносить эту сцену, – я не думаю, что…
Мадам свирепо обернулась к нему, и Даниэль тут же пожалел, что не родился глухонемым.
– Дани, дорогой, – ее приторный тон едва ли мог кого-то обмануть, – я ведь не лезу в твои кисти и краски, верно? Вот и ты не лезь в то, чего не понимаешь. Сложно смотреть? Иди прогуляйся. Свежий воздух полезен. И не мешай мне.
На секунду Даниэль встретился взглядом с Лили, и она мелко, но так, чтобы он заметил, мотнула головой. Успокаивая себя мыслью о том, что его непрошеное заступничество сделало бы только хуже, Даниэль все же поспешил убраться из зала – но не на улицу, где уже третий день непроглядной стеной лил дождь, а в зал малый, который теперь называли еще иногда салоном. Вслед ему неслись отголоски продолжающейся экзекуции:
– Видишь, твой рыцарь готов примчаться на помощь! А что ты будешь делать, когда его не будет рядом, бесполезная ты каланча?!
Даниэль треснул дверью о косяк так, что та едва не слетела с петель. Уязвленная гордость, густо перемешанная с тревогой из-за неудач несчастной Лили и жгучим сомнением в правильности принятого решения, должно быть, придала его облику совершенно чудовищный вид; по крайней мере, Эжени, распевавшаяся под чутким, хоть и молчаливым руководством Сержа, умолкла на середине куплета.
– Что там происходит? – спросила она, оглядывая Даниэля и оценивая его состояние. – С бедняги опять снимают шкуру?
– Тонкими полосками, – кивнул Даниэль, подбираясь к стоящему на столе кувшину с водой. «И с меня заодно», – хотел добавить он при этом, но промолчал, решив, что это будет звучать жалко и слишком по-детски. Эжени, впрочем, поняла все и так.
– Не обращай внимания, – посоветовала она, сочувственно глядя, как Даниэль наполняет стакан до того, что вода едва не переливается через ободок. – Мадам всегда так. Нам всем и сейчас достается. А уж раньше…
Она только вздохнула, закатывая глаза. Воспоминания были явно не из тех, что можно назвать приятными.
– Раньше она меня костерила так, что стены дрожали. Один раз даже высекла… когда я совсем ее доконала, – пояснила она, машинальным жестом поглаживая себя пониже спины, и тут же добавила, несомненно, увидев в глазах Даниэля неприкрытый ужас, – ну до такого не дойдет, конечно. Лили – не то, что я, она совсем другое дело. Она быстро учится, Мадам сама так говорит.
– Действительно? – Даниэль не стал скрывать удивления; меньше всего он мог предположить, что Мадам довольна хоть одним-единственным вздохом своей юной подопечной, которая за прошедший месяц не услышала от нее ни единого слова одобрения. Эжени усмехнулась, махнув рукой:
– Говорю же тебе, она всегда так. Когда ты ее не слышишь – хвалит и ставит в пример. Стоит тебе появиться рядом – и ты уже самое бездарное существо на земле. Все будет в порядке. Я бы за столько времени не усвоила и половины того, что усвоила Лили. Мадам тоже это понимает.
Даниэль только кивнул, понимая, что ему остается только поверить словам Эжени во имя собственного душевного равновесия. Бросил взгляд на Сержа – тот неторопливо перебирал ноты, делая, как обычно, вид, что происходящее никак его не затрагивает. Даниэль вернул опустевший бокал на стол. Какой-то чрезвычайно упорной, бунтарской части его натуры все еще было нелегко мириться с тем, что происходит, и угомонить ее могли разве что воспоминания о годах, проведенных в подмастерьях у месье К., некогда именитого художника, ныне удалившегося в провинцию и посвятившего свою жизнь свободному творчеству и заботе о ближних. Однажды месье К., не на шутку рассердившись, метнул в непонятливого помощника мокрой тряпкой… впрочем, Даниэль тогда успел увернуться и поспешно бросился прочь, пока маэстро не повторил бросок, выбрав в качестве снаряда что-нибудь поувесистее. Сейчас этот эпизод вызывал у Даниэля одну лишь улыбку, тогда как в тот давний день, сбежав из мастерской, он впал в крайнее расстройство чувств и думал даже наложить на себя руки, но вовремя вспомнил о том, что матушка обещала поставить к обеденному столу его любимый пирог – и остался жить. Кто знает – наверное, и Лили будет какое-то время спустя со смехом и шутками вспоминать столь невыносимые сейчас недели своего обучения?
– Приведи себя в порядок! Все румяна растеклись! – донесся окрик Мадам из большого зала, а за ним – торопливые, быстрые шаги по лестнице. Очевидно, Лили, не выдержав, тоже решила сбежать, и Даниэль, решив не терять ни секунды, пожелал Эжени удачной репетиции и тоже пошел наверх.
Лили заняла комнату, принадлежавшую ранее старшей подруге; Даниэлю уже приходилось бывать здесь, но он чувствовал себя на редкость неуютно, когда переступал порог, ложился в слишком мягкую, усеянную целым взводом подушек постель. Здесь он был как будто на ладони, и ему казалось, что каждая деталь обстановки смотрит на него глазами Мадам, со знакомым проницательным неодобрением, и это не могло не приводить молодого человека в смущение, которое могло иметь самые неловкие и даже постыдные последствия. Лили, впрочем, была в восторге от своего нового жилища: оно казалось ей настоящим дворцом, и она призналась как-то, что первые несколько дней побаивалась прикоснуться к мебели лишний раз. Сейчас она достаточно обжилась на новом месте, чтобы не тревожиться такими мелочами: когда Даниэль зашел в комнату, Лили, шмыгая носом, отодвигала ящики будуарного столика один за другим, пытаясь найти что-то из своего косметического арсенала.
– Да где же оно, лопни мои глаза… а! – подняв голову и увидев Даниэля в стоящем перед собою зеркале, она от неожиданности едва не вскрикнула. – Это вы. Ходите так неслышно. Я уж думала – Мадам и тут добралась…
Она силилась улыбнуться, но непрошено вырвавшиеся из глаз слезы продолжали течь по ее лицу. Явно не соображая, что делает, Лили едва не вытерла их рукавом, но Даниэль вовремя оказался рядом – привлек к себе и осторожно, чтобы не размазать многослойный, почти театральный грим еще больше, промокнул ей щеки собственным платком.
– Спасибо, – проговорила Лили, понемногу успокаиваясь в его руках. – Не хватало только платье испортить. Мне же его Эжени отдала.
Платье – ярко-алое, со змеящейся от самого декольте до подола золотой вышивкой, – было действительно хорошо, и Лили в нем была похожа то ли на принцессу, то ли на богато изукрашенную статуэтку из тех, которые украшали камин в комнате матушки Даниэля. Статуэтки изображали танцовщиц балета; в детстве он, мучимый своей извечной тягой к прекрасному, подолгу любовался ими, но Лили, что естественно, заслуживала его внимания больше всех их, вместе взятых – даже сейчас, когда была готова совсем обессилеть и капитулировать перед кажущейся тщетностью собственных усилий.
– Наверное, Мадам права, – проговорила она тише, забирая у Даниэля плоток и утирая слезы, скопившиеся под ресницами, – я ни на что не гожусь.
– Может быть, на самом деле она так не думает, – ответил тот, вспоминая, что сказала ему Эжени. – Просто она хочет, чтобы это тебя подстегнуло.
Лили, ничуть не обрадованная его словами, состроила недоверчивую гримасу:
– Вы все мудрите. Мозгов у меня нет, вот и все.
– Позволю себе не поверить, – улыбнулся он. – Два месяца назад ты не прочитала бы собственное имя.
– Да, но… – она не смогла сходу придумать, чем ответит, и попыталась отвернуться, отодвинуться, только чтобы не смотреть на него, но не успела: Даниэль коснулся губами ее щеки и ощутил, что Лили трепещет, как если бы он целовал ее впервые.
– Я постараюсь придумать, – пообещал он, доверительно понижая голос, – чем можно помочь.
Лили вновь встретилась с ним взглядом, и он не без удовольствия увидел, что она снова улыбается.
– Мозги мне новые подарите, что ли?
– Зачем? – усмехнулся он, отпуская ее. – Думаю, и эти хороши.
***
Очередная попытка ни к чему не привела, и донельзя разозленная Мадам отправила утомившуюся Полину наверх, готовиться к предстоящему вечеру. На Лили, раздавленную, едва не валящуюся с ног, она даже не взглянула – прошла мимо нее к коридору, ведущему во внутренний двор, и непреклонно хлопнула дверью.
– Скажи, – Даниэль успел допить кофе и добавить сверху пару бокалов вина, так что настроение у него, несмотря ни на что, оставалось приподнятым, – ты сама понимаешь, почему ошибаешься?
– Со счета сбиваюсь, – мрачно ответила Лили, с явным облегчением сбрасывая туфли; не надо было быть провидцем, чтобы понять, что у нее чудовищно ноют ноги после нескольких часов, проведенных на каблуках. – Пытаюсь музыку слушать и считать в такт, как Мадам говорит. Да вот же… отвлекаюсь. Не получается.
– А куда двигаться – представляешь?
Лили устремила на него непонимающий взгляд.
– Вы что имеете в виду? Шаг назад, потом шаг вправо… это?
Понимая, что лишенный наглядности разговор неизбежно зайдет в тупик, Даниэль опустил перед Лили перевернутый лист, на обратной стороне которого оставался неудачный набросок, и принялся объяснять, хотя скорее – путано пересказывать где-то когда-то прочитанное:
– Это просто… геометрия. Ты будто чертишь на полу невидимую черту. Представь, что ты движешься, а за тобой остается след. У каждого танца есть форма. Вальс, например – вот такой…
Азартно склонившись над листом, Даниэль провел на нем жирную грифельную кривую.
– Видишь? Не зацикливайся на счете, просто держи форму в голове.
Лили, поначалу наблюдавшая за ним остраненно и безразлично, немного оживилась. Посмотрела на начерченную Даниэлем линию и на пол под своими ногами, понемногу охватила взглядом весь зал, и в потухших ее глазах вновь заметались искры.
– Кажется, понимаю!
– Вот видишь, – Даниэль протянул ей обе руки, помогая подняться, и окликнул Сержа, который как раз в этот момент, держа под мышкой нотную папку, выходил из малого зала в сопровождении Эжени. – Друг мой, вы не сыграете нам еще раз этот проклятый вальс?
– По-моему, меня скоро будет тошнить от одного звука, – шепнула ему Лили и рассмеялась; вопреки ее словам, все в ней говорило о желании как можно скорее взять этот сложный барьер. Смутно вспоминая полученные им самим в юности уроки, Даниэль встал напротив нее, и ее рука в красной шелковой перчатке мягко легла ему в ладонь. «Не хватало только отдавить ей все ноги», – пронеслось у него в голове, но он ничем не выказал охватившего его волнения. Эжени остановилась у дверей, чтобы посмотреть на них, и от этого тревога Даниэля удвоилась, но ненадолго – первые же звуки музыки, извлеченные Сержем из фортепиано, заставили его позабыть, что кроме них с Лили в этом зале может находиться хоть одна живая душа.
Было ли это чудом или следствием непреложности гегелевского закона о том, что затраченные количественные усилия непременно дадут качественный результат – Даниэль не знал, но Лили, сбросившая с себя всякое напряжение, точно воспарила над полом и, не удерживай он ее, взмыла бы под самый потолок. Они описали по залу почти два полных круга, и Лили не сделала ни одного лишнего движения, не приложив к этому никаких видимых усилий – сейчас она и этот танец существовали нераздельно, плоть от плоти друг друга, оставляя Даниэлю лишь роль проводника, которая, вопреки всему, его не тяготила. Он в тот момент далек был от того, чтобы тяготиться чем бы то ни было: знакомое, каждый раз как впервые испытываемое им осознание того, что он касается чего-то хрупкого и эфемерного, слишком прекрасного для того, чтобы принадлежать миру земному, кружило ему голову, и он отдал бы многое за то, чтобы кажущаяся бесконечность этого мгновения оказалась таковой и в действительности, но тут их прервали – размеренные, громкие, вдобавок усиленные эхом хлопки.
Аплодисменты принадлежали Мадам. Стоя в дверях, она разглядывала танцующих с малопонятной смесью насмешки и одобрения; когда она приблизилась, Лили хотела было податься назад, но Даниэль удержал ее подле себя.
– Гениально, – с чувством произнесла Мадам, обращаясь, по-видимому, сразу к обоим, а затем уточнила, глядя уже на Лили. – Сможешь повторить?
Сжимая руку Даниэля до того, что у него хрустнули пальцы, Лили кивнула.
– А без него?
– Смогу, – тихо, но уверенно произнесла Лили после недолгой паузы.
– Отлично, – резюмировала Мадам, буквально на глазах приходя в наиприятнейшее расположение духа. – Скоро покажешь, чего стоят твои слова на деле. Можешь идти переодеваться.
Напоследок одарив Даниэля взглядом, полным немого нежного обещания, Лили исчезла наверху; Мадам, не переставая сиять улыбкой, посмотрела ему в лицо (на котором застыло в тот момент, он готов был поклясться, преглупое выражение) и заявила, посмеиваясь:
– А в тебе скрыто больше талантов, чем я думала. Не думал пойти в учителя танцев? Мог бы неплохо заработать на этом.
– Возможно, – ответил он, все еще не вынырнувший из пелены одолевшего его головокружения, – когда закончу карьеру художника…
– Когда ты закончишь карьеру художника, – заметила Мадам, – то сам сможешь нанимать столько учителей, сколько тебе в голову взбредет. Мой друг, граф Эдуар де Пассаван, хочет видеть всех нас – конечно, и Лили тоже, – на вечеринке у себя в следующий четверг. Я знаю его уже не один год, он знаток и покровитель искусств, так что тебе тоже будет очень полезно познакомиться с ним…
3. La fortune
Лили спускалась по лестнице медленно, точно боялась споткнуться о собственный подол, и тщательно нащупывала под собою каждую ступеньку. Даниэль, ждавший ее внизу, набросил ей на плечи накидку с воротником из тигрового меха; Лили тут же закуталась в нее, как в броню, но ей это не помогло – взяв ее за руку, Даниэль ощутил даже сквозь ткань перчатки, что пальцы ее холодны как лед.
– Меня, наверное, сейчас наизнанку вывернет, – прошептала она, пока они направлялись через зал к дверям, где их ждали, готовые к выходу, Мадам и Эжени. Даниэль через силу улыбнулся ей – чтобы приободрить ее и заодно скрыть, что у него самого сердце не на месте.
– Все будет в порядке. Никто не даст тебя в обиду.
Сержа с ними не было. Полины, впрочем, тоже. «Он занят, а она приболела», – так объяснила Мадам их отсутствие и, не тратя времени на дальнейшие уточнения, первая сделала шаг к дожидавшемуся их экипажу. Эжени следовала за ней, придерживая на голове широкую, с синими перьями шляпу, за ней почти след в след ступала Лили, а Даниэль замыкал их пестрое шествие. В цилиндре и фраке, взятом напрокат и оттого узковатом в плечах, он чувствовал себя не в своей тарелке, точно гусь, которого облили соусом и готовятся отправить в печь; впрочем, Лили в полной мере разделяла его нервозность – то и дело поправляла перчатки, кусала губы и, судя по ее жалобному взгляду, была готова запросить пощады.
– Прекрати, – наконец бросила ей Мадам, явственно уставшая терпеть эту пантомиму. – Пассаван тебя не укусит. Он признанный король кутежей, но не обидит и мухи.
– Кто он? – решился спросить Даниэль, чтобы не ехать в молчании. – Я не слышал раньше эту фамилию.
– Неудивительно, – Мадам смотрела не на него, а в окно, и по ее лицу метались огни проносившихся мимо фонарей, – его дед получил дворянство при Первой Империи*. Оказался ушлым малым: скупил за бесценок земли и поместья тех, кому не повезло лишиться имущества, а то и головы. Мог жить на ренту и не знать горя, но решил пойти дальше: организовал несколько ткацких фабрик, и они начали приносить ему весьма неплохой доход. Его сын, недавно отошедший в мир иной, удачно вложился в торговлю в колониях. Денег, которые он получил, хватит на несколько жизней. И наш Эдуар, не трудившийся в своей жизни и дня, совершенно не знает им цену. Поэтому и сорит ими направо и налево, тратя их на все, что посчитает, как он говорит «достойным». Он очень полезный друг, Дани. Таких всегда надо иметь под рукой.
На Новом мосту экипаж замедлился. Здесь, как обычно по вечерам, образовался небольшой затор, и Мадам поморщилась, когда до ее ушей донеслась перебранка едва не столкнувшихся извозчиков.
– Все время забываю спросить у тебя, – обратилась она к Даниэлю, задергивая занавеску на окне и погружая в практически беспросветную тьму всех, находящихся в экипаже, – ты монархист или республиканец?
Даниэль ответил ей не сразу. Признаться, он не ожидал подобного вопроса.
– Не уверен, что могу сказать точно, – выговорил он, пытаясь тут же осмыслить все, что слышал когда-либо о монархии и республике, дабы составить о них какое-то четкое мнение, и терпя в этом полный крах. – В моей семье достаточно было тех и других. В итоге одна половина перебила другую… так что, если говорить о наследственности, я скорее поддерживаю Республику.
– Наследственность, – усмехнулась Мадам с непонятным выражением. – Все мы – потомки победителей. Тех, кто оказался смелее, сильнее, а подчас и кровожаднее, чтобы остаться в живых, тогда как другие гибли. Но у тебя самого, как я понимаю, нет политических взглядов?
Даниэль мотнул головой. Политику он всегда считал про себя чем-то невыразимо скучным, замшелым, а интерес к ней – косной глупостью, не достойной истинного служителя муз. Поэтому ему сложно было представить, к чему клонит Мадам; но она, вопреки его опасениям, осталась довольна его ответом.
– У Пассавана редко говорят о политике, – сказала она, и глаза ее сверкнули в темноте, как два тлеющих угля, – но если заговорят, мой тебе совет – соглашайся со всеми и ни с кем. Мы не можем позволить себе такую роскошь, как убеждения. Время сейчас неспокойное, ветра переменчивы, и никогда не знаешь, кого они сбросят с вершины, а кого на нее вознесут.
– Обязательно последую вашему совету, – заверил ее Даниэль, недоумевая про себя, что вообще могло заставить ее заговорить об этом. Впрочем, он уже понял, что Мадам не из тех, кто будет размениваться на пустую болтовню; если она захотела напомнить ему об осторожности, значит, на то должна была существовать веская причина.
Экипаж остановился. Даниэль вышел из него первым, подал руку каждой из своих спутниц по очереди и лишь затем позволил себе оглядеться. Они находились недалеко от набережной Орсе, во дворе дома из двух этажей, сохранившемуся здесь, судя по его внешнему виду, еще с наполеоновских времен. На всех этажах горели окна; до Даниэля доносились смех, звуки музыки и звон бокалов.
– Как раз вовремя, – заметила Мадам удовлетворенно. – Мы не припозднились.
В гигантском, залитом светом холле их встретили вышколенные, безукоризненно одетые служители – ливрея каждого из них стоила, должно быть, больше, чем фрак Даниэля, и молодой человек чувствовал себя отчаянно неловко, вручая молчаливому лакею свой потертый цилиндр и порядком износившиеся перчатки. Тот, правда, ни одним движением брови не выразил своего отношения к неказистому внешнему виду гостя и скрылся за шторой, где находилась, очевидно, гардеробная.
– О, друзья мои! – раздался над головами пришедших оживленный голос, подхваченный гулявшим под сводами эхом. – Наконец-то и вы здесь!
Даниэль обернулся. К ним уже бежал по широкой мраморной лестнице человек средних лет, с приятным и располагающим лицом, которое портили, пожалуй, только чрезмерно покрасневшие щеки, выдававшие в своем обладателе незаурядного любителя спиртного. На выглаженный, отливающий шелком фрак незнакомца страшно было, казалось, даже дышать; вдобавок, когда человек приблизился, Даниэль заметил сверкнувший у него на руке перстень с золотой печаткой.
– Дорогой Эдуар, – сказала Мадам, выдавая в своем визави хозяина приема, и обменялась с ним приятельскими поцелуями в щеку, – мы очень рады…
– А я! Я рад чрезвычайно! – горячо ответил де Пассаван, улыбаясь от уха до уха, и почти набросился на Эжени с объятиями. – Милая моя, ты прекраснее вечерней зари!
– Ты тоже блестящ, как и всегда, – засмеялась Эжени, не оставляя сомнений в том, что с графом она знакома давно и, более того – состоит с ним в теплых, даже дружеских отношениях. – Мы так скучали…
– Я тоже скучал, ты даже не представляешь. Не веришь – не смог, плюнул, вернулся в Париж на две недели раньше, чем думал, – затрещал де Пассаван, бережно сжимая ее ладонь. – Не мог выносить эти чертовы апеннинские рожи. Только на словах потомки римлян, а на деле – тьфу! Жалкие людишки. Впрочем, случилась со мной в Болонье одна презабавная история, я расскажу и ты обхохочешься… так, а это, значит, наше молодое дарование?
Неловкость, которую Даниэль испытывал, только удвоилась, когда сияющий взгляд графа оборотился на него. Молодой человек испытал даже острое желание спрятаться куда-нибудь, точно не с улыбкой к нему приближался де Пассаван, а с остро наточенным окровавленным топором.
– Да-да, – подтвердила Мадам, наблюдая за ним с усмешкой, – это он.
– Чудесно! – провозгласил граф, пожимая Даниэлю руку со всей возможной сердечностью; тот только крякнул, чувствуя, как хрустнули его пальцы. – Видел ваши картины. Восхитительно! Но поговорим об этом позже, не хочу сейчас, в спешке… а тут?
Следующей жертвой его приветливости закономерно оказалась Лили. Впрочем, она не сплоховала, ничем не выдав ни растерянности, ни испуга – выступила вперед и присела в глубоком реверансе, выполненном по всем правилам светского этикета.
– Месье, для меня большая честь познако…
– О, давайте без церемоний, – засмеялся Пассаван, хватая ее за руку и порывисто прижимаясь губами к запястью. – Мы же не на приеме где-нибудь в Версале, правда? Общество самое что ни на есть простое… вы Лили, верно?
– Да, месье, – кивнула она, ничуть не ошеломленная его болтовней, и Даниэль невольно восхитился ее выдержкой. Пассаван, судя по его виду, тоже пребывал в восхищении:
– Эдуар Арман Огюст де Пассаван к вашим услугам, дорогая. Для вас – просто Эдуар, как только мы выпьем на брудершафт, а выпьем мы весьма скоро… прошу за мной!
Следуя за графом, все четверо поднялись на этаж. Там, объятые ярким, неподвижным светом электрических ламп, толпились гости, и у Даниэля, впервые оказавшегося в столь блестящем обществе, зарябило в глазах. Он застыл, не зная даже, на что обратить свой взгляд – на ломившийся от тонких вин и изысканных закусок фуршетный стол? на роскошные украшения, сияющие всеми цветами на шеях и руках присутствующих дам? на музыкантов, играющих слаженно, без единой лишней ноты, знаменитый шопеновский вальс? Лили, как Даниэль заметил, тоже замерла в нерешительности; даже когда ей поднесли бокал вина, она взяла его не сразу, явно не заметив.
– Будьте как дома, – Пассаван продолжал источать волны доброжелательности, но теперь его главной целью был, очевидно, Даниэль, которого он нетерпеливо подхватил под локоть. – Пройдемте-ка со мной, хочу вас кое с кем познакомить.
Не имеющий никакой возможности к сопротивлению, Даниэль позволил себя увести. Пассаван, между делом вручив ему бокал с вином, продолжал говорить без умолку:
– Ваша Саломея просто гениальна. Сам Леонардо бы не нарисовал лучше.
– Я вас уверяю, – начал Даниэль, не зная, куда деть себя от смущения, – я не думал, что…
– Перестаньте, перестаньте, – нетерпеливо махнул рукой его громогласный спутник. – Вы знаете истинную цену своих работ куда лучше меня. Так что не скромничайте. А моделью, как я понял, для вас послужила прелестная Лили?
– Да, – подтвердил Даниэль, в душе которого нерешительность постепенно уступала место гордости. – Я понял, что это ее образ, как только ее увидел.
– Что говорит о вашем изысканном вкусе, друг мой! – обрадованно заключил Пассаван, хлопая его по плечу, и тут же отвлекся, пытаясь взглядом разыскать кого-то в толпе. – Черт, да где же этот бездельник? Вечно его нет, когда он нужен… выйдем на балкон?
Возможно, дело было в вине, которое Даниэль допил в несколько глотком, или в том, что он понемногу свыкся с шумной компанией графа, но с каждой минутой он ощущал себя все более расслабленно и даже приподнято; в собравшемся обществе, насколько он мог судить по донесшимся до него обрывкам разговоров, он мог отыскать единомышленников и даже друзей – тех самых людей богемы, о принадлежности к которым сам он долгое время мог лишь мечтать. Пассаван, кажется, заметил его заинтересованность:
– Вы, я понимаю, в Париже недавно?
– Я прибыл сюда весной, – проговорил Даниэль, внезапно удивляясь собственным словам, и добавил несколько озадаченно, – но мне кажется, что с тех пор прошла целая жизнь.
– Так всегда бывает, – сказал ему Пассаван, беря у проходящего мимо официанта еще один бокал. – Париж – это совсем не то, что весь остальной мир. В этом городе все по-своему. Сам иногда удивляюсь – и как я мог когда-то жить где-то в другом месте? Нет, если весь мир представить как некий единый организм, то этот город, несомненно, будет его сердцем – сюда стекается вся кровь и отсюда же разбегается, очищенная, обновленная, чтобы напитать собой даже самые отдаленные части тела… мы с вами – эта кровь. Кровь мира, если будет угодно.
Даниэлю такое сравнение пришлось по душе, и он не скрыл этого; заметив понимание в глазах собеседника, Пассаван продолжил развивать свою мысль:
– Мы стоим на пороге революции, друг мой. Революции более разрушительной, чем все, что происходили до этого, ведь произойдет она в первую очередь в умах и сердцах. Я вижу, как дрожит мироздание, готовясь сбросить с себя оковы отживших свое условностей и предрассудков. И мы можем быть теми, кто поможет ему! А? Как вам?
– Я тоже думал об этом последнее время, – признался Даниэль, хватаясь за возможность излить душу кому-то, близкому ему по взглядам и воззрениям, – когда столкнулся с непониманием господ из Академии.
– Академия! – презрительно хмыкнул Пассаван. – Убежище никчемных бездарей, трясущих вековыми регалиями! Была бы моя воля, я бы давно сравнял ее с землей.
– Это правильно, – подтвердил Даниэль, отхлебывая еще вина и ощущая, как в мыслях его, да и во всем теле, поселяется томительная, чудодейственная легкость. – Все, что они могут – паразитировать на славных именах прошлого…
– Да и сколько стоят те славные имена? – вопросил граф, все больше распаляясь. – То, что было великим когда-то, не обязательно является таковым сейчас. Миру нужны новые имена, новые творцы, новое искусство! А не унылое копирование того, что мертво уже не одно десятилетие.
Даниэль открыл было рот, чтобы выразить словам Пассавана всю возможную поддержку, но в этот момент граф едва не подпрыгнул на месте и, предупредительно вскрикнув, бросился за кем-то из гостей. Им оказался молодой мужчина, по виду чуть старше Даниэля; фрак на нем тоже был не из лучших, но смотрелся при этом как влитой, даже несмотря на пару винных пятен, расцветших на жилете и галстуке. На груди у него алел бутон розы – примятый, истрепавшийся, державшийся разве что на честном слове.
– Это Роз, – представил его Пассаван, возвращаясь к Даниэлю; своего знакомца он вел под руку, ибо шаг того был уже несколько нетверд. – То есть, у него есть и обычное имя, но все зовут его Роз. Вы наверняка читали его «Поэму о Галахаде». Она разошлась немаленьким тиражом.
– А я слышал о ваших картинах, – проговорил Роз, обмениваясь с Даниэлем рукопожатием; вопреки своему странноватому виду, он вызывал симпатию с первой же секунды знакомства, и Даниэль охотно разделил с ним предложение за это знакомство выпить. – Не видел воочию, но я думаю, это временно.
– Конечно, временно, – успокоил его Пассаван. – Мы, люди нового времени, должны держаться вместе. Как вы считаете, друг мой, – добавил он, обращаясь уже к Даниэлю, – найдется у вас свободный вечерок для наших сборищ? Мы собираемся в ресторане «Прокоп»* каждый четверг – я и мои единомышленники. Компания преинтереснейшая. Попадаются и те, кто весьма известен в определенных кругах!
Даниэль не сразу поверил в услышанное. От восторга у него перехватило дыхание, и он чуть не выпалил что-то ребяческое, что наверняка показалось бы Пассавану неимоверно смешным, но вовремя взял себя в руки, напустил на себя вид задумчивый и значительный, как полагалось человеку, не тратящему свое время по мелочам:
– Ваше приглашение очень лестно. Думаю, что смогу его принять.
– Ну и чудно! – взревел Пассаван и жестом подозвал официанта. – Эй, там! Шампанского мне и моим друзьям!
Вечер начал складываться самым приятнейшим образом. Пассаван вскоре исчез, сославшись на необходимость уделить внимание и другим гостям, но Даниэль вполне довольствовался обществом Роза – тот оказался вдумчивым и начитанным собеседником, хоть и в процессе беседы пил, не переставая. Затем, отдав должное закускам, большая часть присутствующих переместилась в соседний зал, где стояли подмостки и несколько игральных столов; тут наступил черед Эжени стать центром всеобщего внимания, и она блестяще справилась с поставленной задачей, исполнив несколько популярных романсов (один из них – даже на бис).
