Текст книги "La plus belle (Прекраснейшая) (СИ)"

Автор книги: Электра Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

– Я думаю, – за всех заговорила Алиетт, очень кстати оказавшаяся от Мадам по правую руку, – Лили считает, будто Аннет забрала что-то, что принадлежит ей.

– Это правда? – спросила Мадам, обжигая предполагаемую виновницу взглядом. Тут впору было Аннет начать оправдываться, но она предпочла продолжить свою молчаливую игру – и причиной тому были не только страх и потрясение, но что-то новое, почти устрашающее, появившееся в ее лице. В конце концов, переведя взгляд на Лили, Аннет посмотрела на нее почти с вызовом.

– Я здесь не поощряю воровство, – проговорила Мадам, раздраженная необходимостью тратить время. – Верни то, что взяла, и извинись. Я не хочу, чтобы подобное повторялось. Это понятно?

– Да, мадам, – прошелестела Аннет, и на том разговор был окончен. Лили, едва не обгоняя Мадам, бросилась вон из зала и скрылась у себя; услышав, как она распахивает и с силой захлопывает дверь своих комнат, Алиетт покачала головой.

– Безумная, – высказалась Сандрин, мало что понявшая в подоплеке случившейся сцены, но впечатленная ее накалом. – И что с ней такое? Как будто взбесилась.

– Думаю, она страдает, – проницательно сказала Алиетт, печально глядя на то, что осталось от злосчастной вазы. – И хочет, пусть и не нарочно, чтобы вместе с ней страдал кто-то еще.

Сандрин фыркнула, мало удовлетворенная ее объяснением:

– С чего ей страдать? У этой дуры все есть.

– Никто не спорит, – согласилась Алиетт и протянула Аннет руку, чтобы помочь ей подняться, нисколь не глядя на то, что все пальцы у той в крови. – У нее есть все, а нам остается… только иметь терпение.

***

Вечером того же дня Мадам ужинала с Зидлером; не стоит строить себе излишних романтических иллюзий, ведь обоими двигали намерения исключительно деловые. Хозяин театра наконец рассчитался сполна со всеми, кто принимал участие в его нашумевшей постановке – таким образом, из его рук в руки Мадам перекочевали несколько увесистых брикетов перевязанных бечевой франков.

– Насколько я понимаю, – усмехнулся он, глядя, как Мадам кончиком пальца проводит по краю банкнот, – Эжени этих денег не увидит?

– Если она соизволит вернуться и предъявить свои права, – ровно ответила Мадам, – я буду рада видеть ее, как никогда до этого.

Зидлер поперхнулся смешком и поспешил запить его половиной бокала бургундского.

– С вами бывает приятно иметь дело, – заметил он, оглядывая Мадам оценивающе, – если вы исполняете свои обязательства. Что думаете насчет следующего сезона?

– Странно задавать такой вопрос сейчас, когда никто еще не опомнился после премьер, – ответила Мадам туманно, раздумывая, какие карты лучше раскрыть сразу, – но, вполне вероятно, я предоставлю вам троих.

– Троих?

– Да. Разумеется, все необыкновенно талантливы и будут иметь успех.

– Как и все ваши подопечные, – хмыкнул Зидлер, знаком приказывая официанту принести еще вина. – Но, кажется, вы сказали – троих?

– Что вас удивляет? – осведомилась Мадам, прохладно смотря на то, как перед ним ставят открытую бутылку и тарелку с изжаренной кроличьей ножкой; зачарованный запахом (о, все знают этот аромат жареного, к которому примешаны нотки душистых трав и одно дуновение которого заставляет рот наполняться слюной!), Зидлер схватил нож и принялся с хрустом разрезать то, что когда-то было живой плотью, чтобы ныне превратиться в его ужин.

– Я думал, их четверо, – произнес он, отправляя в рот первый сочащийся жиром кусок. – Будет четверо. Или я ошибаюсь?

Мадам посмотрела на содержимое его тарелки, затем на его лицо, особенно задержавшись взглядом на лоснящемся подбородке и заблестевших губах.

– Трое, – проговорила она так, чтобы у собеседника не было сомнения в окончательности сделанного ею вывода. – Остановимся на троих.

–

*Мотивы и образы времен Средневековья и раннего Возрождения действительно были очень популярны в искусстве тех лет; особую известность они принесли художникам-прерафаэлитам, в своем творчестве бравшим пример с творцов "до Рафаэля".

**Кантига "Como poden", обращенная к Деве Марии, авторство приписывается Альфонсо X Кастильскому (1221-1284)

5. La substitution

– Что это за место, «Северная звезда»? – спросил Даниэль. Подъем по склону холма дался ему нелегко: он норовил поскользнуться на снегу, припорошившем камни мостовой, дыхание его сбилось, на лбу выступил пот, и он заговорил с шедшим рядом Розом, чтобы отвлечься.

– Странно, что ты спросил только сейчас, – Роз не показывал видимых признаков усталости и даже умудрялся на ходу закуривать папиросу – должно быть, дело было в вине, которым он успел подкрепить силы перед тем, как они начали свое восхождение. – Одно из старейших кафе в здешних местах… сказать вернее, не совсем кафе, но в то же время не театр. Иногда там дают водевили, и неплохие, но больше всего тамошняя публика любит поглазеть на цирковые номера. Я ведь тоже выступал там в свое время…

– Ты?

– Да, да, – засмеялся Роз, довольный тем, какое неподдельное изумление вызвали его слова, – я был канатоходцем. Где бы еще, ты думаешь, я научился выпивать галлон рому и не терять равновесия? Старая выучка, – гордо добавил он, – никуда не девается.

– И часто ты туда захаживаешь?

– Не очень. Публика там собирается, в основном, весьма непритязательная. Есть, конечно, и кое-кто из наших, но обычно зал забит мастеровыми, рабочими и прочей шушерой. Им подавай дешевую настойку и разгульные танцы! В последнем Бабетт мастачка, недаром они готовы на руках ее носить.

Даниэль снисходительно хмыкнул, и Роз тут же понял, какие мысли его приятель оставил невысказанными:

– Себя она не продает, если ты об этом. Попробуй подступись к ней, если она того не хочет. Как думаешь, почему ее не видят в обществе? Она никогда не стремилась найти себе покровителя. А ведь Пассаван в свое время был готов завалить ее золотом. Но она ему отказала.

– Отказала Пассавану?.. – у Даниэля заплелись ноги, и он чуть не споткнулся на ровном месте, но вовремя успел выставить перед собою трость. Роз пожал плечами:

– Да, его знаки внимания ее не впечатлили. С тех пор он обижен на нее до глубины души. Хотел даже явиться сюда, потребовать свои дары назад, но Месье живо его отвадил. С Месье, знаешь ли, вообще лучше не шутить…

Даниэль хотел спросить у него еще что-то – например, как может происходить в действительности то, что он давно и прочно полагал про себя немыслимым, – но увидел качнувшуюся над их головами вывеску «Северной звезды» и решил, что лучше ему будет увидеть все своими глазами. Впрочем, пока он не видел ничего – у кабаре было темно и тихо, ни звука не доносилось из погасших окон, да и у входа не толкалась обычная для любого заведения толпа. Роза это видимо насторожило: отбросив в сторону тлеющий окурок, он первый подступился к двери и потянул ее на себя, но та ожидаемо не подалась, только скрипнула давно не смазанным, наглухо закрытым засовом.

– Что за чертовщина, – вырвалось у Роза, и он отступил, окинул взглядом притихший, будто уснувший дом. – Что-то произошло.

– Смотри сюда, – Даниэль, будучи менее пьяным и от того более внимательным, указал ему на табличку, явно наспех прибитую к стене над дверью – там было неровно выведено сегодняшнее число и уведомление о том, что вечернее представление отменено. – Похоже, не судьба нам сегодня полюбоваться на эту Бабетт.

– Похоже, так, – согласился Роз, отступая. – Знать бы, что случилось. Просто так они не стали бы закрываться: сегодня суббота, вечер должен быть хлебным.

– Вскоре узнаем, – Даниэль повел плечами: зима понемногу вступала в свои права, и воздух постепенно пропитывался ее морозным дыханием, поэтому у молодого человека не было никакого желания подолгу оставаться на улице. – Слухи донесут до нас все, что нам не захотят рассказать… тогда по стаканчику у Бурботта?

– Всецело поддержу, – подхватил Роз, и они удалились прочь, чему Даниэль про себя был только рад – не оборачиваясь на «Северную звезду», он чуял нутром, что дом, онемевший, захлопнувший свои двери, продолжает недружелюбно щериться незадачливым гостям вслед.

***

Из груди Бабетт вырывались вместе со сбитым дыханием протяжные, бессвязные хрипы; пребывая в бессознательном состоянии, она не чувствовала чужого присутствия у своей постели и едва ли могла осознать, что мэтр Дюбуа, убирая в сумку стетоскоп, сокрушенно качает головой.

– Скажите мне, – надтреснутым голосом произнес Месье, стоявший тут же – он был непривычно для себя бледен, но ничем не выдавал своего внутреннего состояния, в отличие от Андре, который бросил бестолково носиться возле постели лишь тогда, когда на него прикрикнули и отправили в кухню греть воду, – скажите мне, что это не чахотка.

– К счастью, нет, – ответил тот, и Месье шумно выдохнул, сделав это, возможно, против собственной воли. – Но дело обстоит скверно. Простуда успела спуститься в легкие, и я, увы, не могу сейчас дать вам обнадеживающих заверений.

Андре, возникший на пороге, услышал это, и вода в тазу, который он принес, заходила ходуном, едва не переливаясь через край.

– Не думаю, что в кровопускании будет толк, – сказал месье Дюбуа, бросив на него взгляд. – Вы же знаете, я скептик в отношении этого метода.

– Что же тогда делать? – спросил Месье, забирая у Андре таз, дабы все его содержимое не оказалось тут же на полу. Несчастная Бабетт разразилась приступом надрывного, мучительного кашля, но глаз не открыла; Андре оказался рядом, чтобы поправить ее сбившееся на сторону одеяло, а затем опустился, лишенный сил, на край ее постели, сжал ее руку между своими ладонями и остался сидеть так, замерев, как статуя.

– Ждать, – приговорил месье Дюбуа смиренно и сострадательно. – Если она переживет эту ночь и последующую – скорее всего, ей удастся пойти на поправку. Наша задача – поддержать в ней силы. Отвары, растирания… я выпишу рецепт.

– О расходах не думайте, – заметил Месье, вместе с ним покидая комнату, – я заплачу, сколько необходимо.

Они спустились в зал, замерший и пустой, освещенный лишь слабым светом нескольких настенных светильников. Чтобы месье Дюбуа не напрягал и без того подслеповатые глаза, записывая свои назначения, Месье водрузил на стол рядом с ним газовую лампу.

– Не ошибитесь, – веско сказал он и, дожидаясь, пока тот закончит, сел за соседний стол – тот, который занимал обычно, наблюдая за представлениями. Там стояла, дожидаясь его, початая бутылка вина и шахматная доска с расставленными на ней фигурами; Месье прервали на середине партии, которую он играл с самим собою, чтобы сообщить, что Бабетт стало дурно – с того момента прошло несколько часов, которые обитателям «Северной звезды» могли показаться днями, но на доске ничего не изменилось; сняв с нее черного ферзя, Месье принялся задумчиво вертеть его между пальцев.

– Я навещу ее завтра вечером, – сказал месье Дюбуа, положив перед ним усеянную убористыми буквами бумагу. Месье в ответ вручил ему несколько банкнот, извлеченных им из потрепанного, но пухлого кошелька, и на том они разошлись – хозяин заведения остался в одиночестве, но ненадолго, ибо на лестнице показался Андре. Он шел нетвердым шагом, будто сам был болен или пьян, с трудом нащупывая перед собою ступеньки, и Месье посмотрел на него с нешуточной тревогой.

– Как она?

– Кажется, заснула, – пробормотал Андре, подходя к уставленной бутылками стойке, хватаясь за коньяк и тут же возвращая его обратно. Безнадежное отчаяние на его лице сменялось непонятным ожесточением; он бесцельно блуждал взглядом по залу, не соображая, за что ему взяться, и Месье строго окликнул его:

– Сядь. Выпей. Тебе нужно успокоить свои нервы.

– Вы думаете, это возможно? – спросил тот с печальной усмешкой. Тогда Месье поднялся со своего места, тоже подошел к стойке, наполнил коньяком первую подвернувшуюся рюмку и вручил ее Андре, а следом вручил ему рецепт, оставленный месье Дюбуа.

– Иди к аптекарю, но сначала выпей. Я не хочу, чтобы ты свихнулся от беспокойства и забыл дорогу назад.

Принимая резонность его доводов, Андре опрокнул себе в рот содержимое рюмки и, сжимая в руке бумагу, бросился к двери, чтобы отпереть засов и выбежать на улицу. Месье снова остался в зале один, но и теперь его уединение оказалось прервано весьма быстро, ибо рядом с ним появилась Софи. Все это время она сидела, притихнув, у себя, ожидая, не позовут ли ее для какой-либо помощи, а теперь вышла в зал, чтобы разузнать, чем кончилось дело; каким-то образом поняв по виду Месье, что самого страшного не произошло, она облегченно вздохнула и спросила очень осторожно, едва дрогнувшим голосом:

– Что теперь будет?

Месье посмотрел на нее, затем на ферзя, которого успел отставить на край стола. Сложно было понять, о чем он думает в этот момент – лицо его застыло, он как будто отстранился на миг от действительности, чтобы посмотреть на нее со стороны, но это стойкое бесстрастие, должно быть, далось ему нелегко.

– Буфф дю Нор оставит контракт за мной, – наконец произнес он, снова опуская глаза на доску. – Мы произведем замену.

– Я готова, – выдохнула Софи в повисшей тишине, ничем стараясь не выдать того, что все ее внутренности в этот момент свернулись в тугой узел.

– Конечно, – кивнул Месье, как казалось, с некоторой печалью. – Я мог бы не желать этого, но глупо противиться тому, что априори сильнее наших желаний. Вопрос лишь в том, как менять тактику… сообразно изменившимся условиям.

Софи опустилась на стул и взглянула на доску тоже. Видно было, что черные с потерей своего ферзя остались в чрезвычайно невыгодной позиции; впрочем, у них еще оставался шанс для маневра, на что Месье не преминул мягко намекнуть:

– Какой ход будет наилучшим?

Софи потерла подбородок кончиками пальцев, напряженно размышляя, и наконец безошибочно ткнула в одну из пешек – та, всеми позабытая, осталась в углу доски в одной клетке от ее края.

– Дойдя до конца, она станет фигурой.

– Это верно, – согласился Месье, двинул пешку вперед и протянул руку за стоящими на столе фигурами, дожидавшимися своего часа. – И во что мы ее превратим?

– В ферзя? – предположила Софи и тут же пояснила, заметив, что ее собеседник скептически поджимает губы. – Ведь ферзь самый сильный!

– Сила состоит не в ее наличии, а в умении правильно ее применить, – ответил Месье, нисколь не торопясь. – Взгляни на доску еще раз.

Закусив губу, Софи вновь проследила за расположением фигур, что-то про себя подсчитала, и вдруг ее осенило:

– Кавалерист! Кавалерист ставит шах белым!

– Именно, – Месье взял со стола черного коня и установил его на том месте, откуда только что убрал пешку. – Все про него часто забывают… а своими неожиданными ходами он может доставить много хлопот.

– Я что-то пропустил? – вдруг раздался за их спинами веселый голос господина Эли А. – Здесь сегодня не вечеринка, а заседание шахматного клуба?

Именитый антрепренер зашел в зал, пользуясь тем, что Андре, уходя, оставил дверь незапертой; одетый, как всегда, с небрежным шиком, в присыпанной снегом меховой шапке «a la russe», он, оставляя за собой мокрые следы, стремительным шагом подошел к Месье, обменялся с ним рукопожатиями, а подскочившей со стула Софи едва кивнул:

– Принеси мне выпить.

Она убежала исполнять приказание, а Эли опустился на ее место, бросил на стол шапку и перчатки, воззрился на Месье испытующе – так смотрит на поставщика коммерсант, готовясь сделать тому предложение из тех, от которых не отказываются. Месье, хорошо знавший своего собеседника, не показывал никакого недружелюбия, но и не испытывал явственной радости от его появления – возможно, заявись Эли в «Северную звезду» днем раньше или позже, его встретили бы куда более радушно, но ныне Месье не был готов размениваться на церемонии.

– Что вас сюда привело? – поинтересовался он, наполняя свой бокал. Эли быстро оглядел пустой зал, затем шахматную доску, особенно задержавшись взглядом на пресловутом черном ферзе.

– Очевидно, я невовремя?

– Это так, – согласился Месье, но жестом остановил своего собеседника, когда тот сделал попытку подняться на ноги, – я не думаю, что вы решили навестить меня из одного лишь дружеского душевного порыва. Расскажите, что вам нужно.

Эли сел обратно на стул; тут и Софи принесла ему фужер коньяку, и он схватил его с подноса, по-прежнему не взглянув на нее.

– Перейду сразу к делу, – сказал он немного хрипло, сделав глоток. – Я пришел предложить прелестной Бабетт свои услуги. Ее возвращение на сцену блистательно. Я могу помочь ей закрепить свой успех.

Месье смотрел на него из-под полуопущенных век, ничего не отвечая.

– Если она согласится позировать для моей новой картины, – продолжал Эли, воодушевляясь, – я поработаю и над ее афишами… за половину моей обычной цены.

Месье чуть приподнял брови в знак того, что впечатлен щедростью своего собеседника.

– Предложение исключительно выгодное, – подытожил Эли, допивая коньяк, – и я думаю, что мы можем оказаться друг другу полезны.

Софи приблизилась к нему, чтобы наполнить опустошенный фужер; заметив бутылку в ее руках, Эли отодвинулся чуть в сторону, чтобы ни одна капля даже случайно не попала на рукав его вычищенного пальто.

– Вы правы, – произнес Месье после недолгого размышления. – Ваше предложение принято. Но мы будем вынуждены несколько изменить условия нашего сотрудничества.

Зная, что его собеседник не принадлежит к породе людей, готовых бросаться пустыми словами в попытке придать себе значимости, Эли недоверчиво прищурился:

– О чем вы говорите?

– Бабетт нездорова, – просто сказал Месье, никак не обозначая действительную серьезность положения. – Какое-то время она не сможет выступать.

Несколько обескураженный, Эли забарабанил по столу кончиками пальцев.

– Печальное известие.

– Она поправится, – произнес Месье как нечто само собой разумеющееся, – но сезон в разгаре, и ни вы, ни я не можем ждать. Не скрывайте своего истинного намерения, друг мой: мадам Э. подвергла вас публичному унижению, и вы желаете с ней поквитаться.

– От вас ничего не скроешь, – желчно улыбнулся Эли, понимая, что отрицать истинность слов Месье нет никакого резона. – Я же говорил: мы можем оказаться полезными друг другу. Но теперь…

– И я на вашем месте не стал бы отбрасывать от себя это утверждение, – мягко, но неумолимо сказал Месье. – Софи! Подойди сюда.

Она приблизилась, настороженно и пытливо, без тени смущения оглядывая Эли. Тот посмотрел ошарашенно на нее, затем на Месье, неколебимого, точно скала, и подскочил на стуле, будто его ужалили или укололи раскаленным шилом:

– Вы смеетесь надо мной! Кто она такая?

Месье лишь усмехнулся, качая головой:

– Друг мой, нам обоим прекрасно известно, что в наше неспокойное время от дебютантки до звезды сцены – меньше одного шага. Софи приложит все усилия, чтобы оправдать возложенное на нее доверие… а вы, в свою очередь, будете достаточно любезны и терпеливы, чтобы помочь ей.

Эли немного помолчал, нервно сжимая и разжимая кулак; Софи ждала его вердикта, ничего не говоря – только посмотрела на Месье взглядом, полным тревоги, и тот ободряюще кивнул ей.

– Хорошо же, – в конце концов выговорил Эли, смиряя свое недовольство, – возможно, вы правы. Свежая кровь нынче высоко ценится… хоть выдержанной ей удается стать далеко не всегда.

– Свои обязательства я выполню, – сказал Месье, едва уловимо хмурясь, – и надеюсь на честное выполнение ваших. Особенно в том, что касается «любезны и терпеливы».

– Мой дорогой друг, – Эли улыбнулся широко и светски, а затем повернулся к Софи, чтобы изобразить перед нею поклон и цеременно, почти трепетно поцеловать руку, – разве я когда-то заставлял вас в себе сомневаться?

Оснований для сомнений действительно не было; Месье чуть прикрыл глаза, изображая благодушный кивок, и снова вернул взгляд на доску – на черного коня, занявшего место в конце доски и готовящегося нанести белому королю внезапный и смертельный удар.

***

Воскресный вечер в заведении мадам Э. был обычно славным временем затишья и даже некоего умиротворения: гости ожидались редко, спектакли недели были сыграны, поэтому все обитательницы дома были предоставлены сами себе и могли распоряжаться редким часом досуга согласно своим желаниям. Двери заведения закрывались для всех, кроме некоторых избранных вроде Даниэля, Сержа или Роза; для них из погреба доставалось оставшееся к концу недели вино, и они прекрасно коротали время, слушая, как кто-то из девиц (а иногда, что случалось исключительно редко – и сама Мадам) наигрывает на фортепиано какие-то незамысловатые мелодии, разыгрывая одну-две партии в карты, обсуждая последние новости – в общем, наслаждаясь сполна жизнью и теми незамысловатыми удовольствиями, что она готова была подарить им. В тот вечер, о котором пойдет речь, в заведении царил дух шаловливого веселья: Сандрин, Алиетт и Аннет затеяли веселую возню с игрой в прятки, в которую попробовали так или иначе втянуть и остальных присутствующих. Даниэлю, правда, удалось этого избежать, а Роз не сумел отказаться достаточно настойчиво и теперь, хохоча, обшаривал большой зал, доставая юрких девиц из выбранных ими укрытий. В награду за каждую «находку» он получал пирожное: Алиетт настояла на том, чтобы он съел кремовый эклер с ее руки, что он сделал с превеликой радостью, тщательно собрав губами даже самые маленькие крошки.

– Говорят, при дворе Марии-Антуанетты эту игру любили чрезвычайно, – проворковала она, и глаза ее блеснули, – но награда была несколько иной… такой, что дамы были совсем не против, чтобы их нашли.

– Вы хотели бы изменить правила? – поинтересовался Роз с улыбкой. Алиетт пожала плечами с видом, будто не до конца понимает, о чем речь:

– Разве что остальные меня поддержат… Аннет! Тебе нравится моя идея?

Лицо Аннет вспыхнуло, в одну секунду залившись красным, и она поспешила отвернуться. Алиетт, увидев ее смущение, звонко рассмеялась:

– Похоже, к таким играм кое-кто не готов!

– Не торопись, – донесся до всех присутствующих голос Лили, – игр хватит на всех.

Все вздрогнули и разом замолчали, будто кто-то произнес неуместную шутку или каким-то другим образом растревожил овладевшее всеми привольное спокойствие. Лицо Аннет из пунцово-алого стало бледным; почти с ужасом она взирала на то, как Лили присоединяется к их маленькому сборищу – одетая почти по-домашнему, с наброшенной на плечи черной кружевной шалью, с вольно распущенными волосами, она выглядела, пожалуй, не так плохо, как в последние дни, когда ее одолевали приступы внезапной слабости, доходившие почти до обмороков, но на ее внезапное появление смотрели так, как на зрелище восстающего из могилы мертвеца. На всех напало странное оцепенение, и никто не решался сказать слова; Лили точно не заметила этого – подошла к столу, наполнила вином подвернувшийся бокал, выпила и внезапно обратилась к сидящему тут же Сержу:

– Могу я вас попросить? Сыграйте хабанеру*.

Молчаливо кивнув, он направился к фортепиано. Лили закрыла глаза, улыбаясь своим мыслям – на Даниэля она не взглянула, но он не сомневался, что она знает о его присутствии, чувствует его – и, более того, ее странное пожелание, посланное Сержу, нацелено и на него, Даниэля, тоже. Долго гадать над ее намерениями ему не пришлось – обернувшись в его сторону, она резким движением протянула ему руку.

– Вы не откажетесь, – произнесла она, скорее утверждая, нежели спрашивая; он отказать действительно не мог, зачарованный тем привычным и полузабытым, что в один миг воскресло в его душе. Он не мог припомнить, когда в последний раз видел в ее обращенному к нему взгляде немое манящее обещание, почти что открытый призыв или вызов; несравнимо давно она любила намеренно будоражить его желание даже в самый малоподходящий для этого момент – зная, что Даниэль получает от этого не меньшее удовольствие, чем она, Лили пыталась играть с ним, а он позволял ей это, наслаждаясь ее неумелым, наивным кокетством ничуть не меньше, чем всем остальным. Ныне все изменилось, но более всего изменилась сама Лили – и Даниэль, увлекая ее в танец, прижимая ее к себе, чувствуя томительную близость ее тела, понимал, что когда-то шутливая, почти ребяческая игра теперь ведется всерьез.

Того, чего хочет, она не скрывала – когда Даниэль закружил ее, чуть приподняв над полом, прижалась к нему бедрами, запрокинула голову, открывая тонкую шею, и он запутался пальцами в ее волосах, глубоко вдохнул аромат ее кожи; этого ему хватило, чтобы внутри у него что-то содрогнулось и расползлось требовательным жаром, жаждой, нуждающейся в немедленном утолении – а Лили только засмеялась, когда он, позабыв про музыку, сорвал с нее шаль и принялся остервенело целовать ее плечи. Зрение и слух будто отказались служить ему: он слышал ее смех, как сквозь плотный слой ткани, но, опьяненный и почти потерявший голову, не мог различить в нем нотки торжества – и нотки отчаяния.

***

В ту ночь над Парижем разыгралась гроза. Небо разверзлось, и оттуда обрушился на город воющий, тяжелый ливень; от вспышек молний становилось на мгновение светло, как днем, и следом за ними воздух распарывали оглушительные громовые раскаты. Один из ударов грома разбудил Даниэля; слабо соображая со сна, он перевернулся на бок, простер руку рядом с собой и тут же очнулся, поняв, что постель рядом с ним пуста, одеяло откинуто, а простыня холодна. Охваченный непониманием и беспокойством, он открыл глаза и увидел Лили у окна – она смотрела на бушующую бурю, крепко вцепившись в подоконник, и плечи ее дрожали, а губы что-то тихо шептали; приблизившись к ней, Даниэль увидел, что взгляд ее, помутненный пеленой ужаса, кажется слепым.

– Что ты? – хрипло спросил он, беря ее за плечи и стараясь отвести в сторону, но она с неожиданным для себя упорством осталась стоять на месте. – Не бойся. Это просто гроза, она скоро кончится.

– Я видела сон, – проговорила она, не шевелясь, – видела раньше и сейчас. Что приходит шторм и уничтожает все. Дома, мосты, церковь на нашем холме… все исчезает, и Париж погибает во тьме. И погибаю я.

– Перестань, Лили, – сказал он, не зная, что ему делать, чтобы утешить ее. – Дурные сны – не повод для беспокойства.

По небу пронеслась молния, моментно осветив их обоих, и Даниэль невольно отступил от окна, но причиной тому был вовсе не страх перед силами природы. Куда больше грома и вспышек его испугало увиденное им отражение их с Лили в оконном стекле – застывшее и искаженное, искореженное, как будто кто-то схватил их, разорвал на куски и собрал заново, по памяти, о чем-то при этом забыв.

– Идем, Лили, – проговорил Даниэль по мере твердо, наконец-то увлекая Лили прочь от окна, – тебе нужно поспать.

Внешне она как будто не сопротивлялась, позволила довести себя до постели и уложить, но, ложась рядом с ней, услышал ее тихий сосредоточенный голос:

– Если суждено мне погибнуть, то публика должна быть в восторге…

– Что? – переспросил Даниэль, которого ее слова обожгли не хуже клейма. – Что?

Но она уже дремала, повернув голову набок, и он отступил, не стал ее беспокоить, понадеявшись, что сможет надежно запереть свои страхи в себе – и предчувствуя, что в этом ему предстоит жестоко ошибиться.

–

*Хабанера – кубинский народный танец, ставший чрезвычайно популярным в Европе во второй половине XIX века. Одной из самых известных вариаций на тему хабанеры является ария L'amour est un oiseau rebelle (Любовь – мятежная птица) из оперы "Кармен" авторства Ж. Бизе.