Текст книги "La plus belle (Прекраснейшая) (СИ)"

Автор книги: Электра Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

– Я же говорила, – проговорила она, понимая, что дыхание сорвалось у них обеих, – ничего сложного.

– И правда ничего, – ответила Лили как-то сонно, облизывая губы. Эжени увидела, как Полина многозначительно приподнимает брови, и подавила желание накинуться на нее с кулаками.

– Остальному наш художник сам тебя научит, – произнесла она на выдохе, понимая, что у нее внутри что-то содрогается и готовится расколоться надвое. – В том ничего сложного нет и подавно.

– Спасибо... – пробормотала Лили с интонацией почти вопросительной, и Эжени, не в силах выносить больше ее присутствие, поспешно удалилась из зала. Напоследок, прежде чем скрыться на лестнице, она успела перехватить взгляд Полины – и понадеялась, что сочувственное выражение в этом взгляде просто почудилось ее не в меру разыгравшемуся воображению.

***

<i>– Почему мужчины приходят сюда?

У Жюли страшный взгляд, шалый и бесноватый. Она снова пьяна, и это значит, что лучше ей не перечить, но Эжени почти совсем не боится ее. После того вечера, когда Жюли стала Девушкой в Красном Платье, многое изменилось, и для Эжени тоже, но для нее дело вовсе не в деньгах, которых теперь в избытке, не в гостях, от которых теперь нет отбою, и не в планах на будущее, которых тоже стало очень уж много, даже больше, чем Эжени может себе представить. Эжени часто вспоминает тот вечер, вернее, два момента из него: первый, конечно же, тот самый, когда человек в маске возложил на голову Жюли свой драгоценный подарок, но второй... второй должен был стереться из памяти, погребенный под другими воспоминаниями, но упорно выныривает на поверхность раз за разом, преследует Эжени, тревожит ее, не дает ей спать.

«Иди сюда, бестолковая».

Теперь они с Жюли почти на равных. Дебют Эжени состоится со дня на день, и она ждет его с нетерпением, знает, что готова. Скоро они будут выступать вдвоем, а вскоре, как говорит Мадам, к ним присоединится и еще кто-то – но Эжени сложно представить, что когда-нибудь она посмотрит на Жюли без внутренней дрожи, без того трепета, с которым смотрят на того, кто более опытен, умел, важен.

– Я скажу тебе, почему, – рядом с Жюли стоит бутылка ликера, и она щедро наливает себе еще, едва не пролив через край бокала. – Думаешь, дело только в наших телах? Черта с два. Было бы дело в этом, они предпочитали бы другие заведения, подешевле. Нет, они приходят за другим.

– За чем? – спрашивает Эжени, сцепляя ладони на коленях, чтобы не было видно, как они дрожат. Она сидит напротив Жюли в ее комнате и чувствует себя отчаянно неуютно; она боится выставить себя глупой и наивной, боится выслушать от Жюли новую порцию едких острот. Но та как будто настроена мирно, только пьет очень уж жутко – опрокидывает в себя почти все содержимое бокала, будто даже не глотая, и в лице ее после этого ничего не меняется, только в глазах все ярче разгорается какое-то безнадежное ожесточение.

– Они хотят чувств, бестолковая, – говорит Жюли. – Не смейся, они действительно этого хотят. Хотят переживать, тревожиться, радоваться и печалиться – чувствовать, что жизнь их не пуста благодаря нам, что есть в ней какой-то смысл сверх рутинной обыденности. Вот что мы делаем: даем им то, что не могут дать другие. А еще больше они хотят верить, что чувства, испытанные ими здесь, искренние. Как будто им в действительности есть до нас дело, а не мы играем для них, из кожи вон лезем, чтобы они нам поверили. Конечно, все это полное дерьмо. Кукольный театр. Уйдет одна – появится другая, и они будут столь же самозабвенно переживать из-за нее. Но им и того хватает. Люди на самом деле очень непритязательны. Скоро ты это поймешь.

Она поднимается на ноги, и Эжени неосознанно делает то же самое. Жюли делает шаг навстречу ей, и Эжени – тоже. Друг против друга они останавливаются; лицо Жюли в свете свечей кажется вылепленным из воска, а руки ее, легшие Эжени на плечи, холоднее льда.

– Мадам, – Жюли криво и болезненно усмехается, – сказала мне научить тебя, как вести себя с мужчинами. Она ведь не потерпит, если ты опростоволосишься.

Эжени проглатывает вставший в горле ком. Ей кажется, что холод рук Жюли передался всему ее телу; ничем иначе нельзя объяснить то, что, несмотря на душный августовский вечер, она начинает дрожать.

– Чаще всего они хотят чувствовать себя любимыми, – продолжает Жюли с ухмылкой, и в этой ухмылке Эжени чудится что-то горькое. – Так что прикинься, что любишь меня. Хотя бы сегодня.

К чему ее последние слова? Эжени не успевает сообразить: ее мысли пускаются вскачь, и она не успевает поймать хоть одну. В какой-то момент она даже не верит, что все это происходит с ней, глядит на себя как будто со стороны – вот она несмело обнимает Жюли за шею, льнет к ней, смотрит в глаза... и не видит там ничего, кроме отблесков свечей и собственного расплывшегося отражения.

– Не бойся, бестолковая, – вдруг говорит Жюли, притягивая ее к себе, клонит голову ей на плечо и часто, щекотно дышит в шею; ошеломленная внезапной близостью, Эжени хочет вскрикнуть, но у нее получается скорее стон, одновременно требовательный и молящий. – Больно я не сделаю. Больно сделают другие.</i>

9. La liberation

Не менее получаса Даниэль репетировал жест, которым будет откидывать в сторону ткань с готовой картины, и, без сомнения, произвел на Лили должное впечатление. Лицезрев, наконец, долгожданный результат их с Даниэлем общих стараний, она замерла и часто заморгала, будто увиденное могло ее ослепить.

– Это… это я?

Она приблизилась к картине, глядя на нее так, как глядят на представительного, вызывающего уважение своим видом, но при том незнакомого человека, трепетно протянула руку, но не решилась коснуться. Даниэль заметил, что пальцы ее дрожат.

– Все в порядке, – сказал он, подходя к ней и наклоняясь над ее плечом; Лили, зачарованная, как будто не заметила его присутствия, даже когда он бережно обхватил ее запястье, направил вперед, мягко прижал к холсту. – Это ты.

Она недолго молчала, мелко дыша, с явным трудом пропуская через себя осознание правдивости его слов. Его собственные мысли в это время плыли куда-то в другую сторону, и он не мог, да и не хотел ничего поделать с этим; и без того совершенно раздавленный, расплавленный, утонувший в собственных чувствах, как в зыбучих песках, он заканчивал картину, как во сне, полностью подчинившись видениям, которые поселились в его сознании с того дня, когда Лили впервые переступила порог мансарды. Работа отвлекала его, и Даниэль прятался за холстом, как за невидимым барьером, но теперь последняя преграда рухнула, и он понимал, что не сможет дальше удерживать себя, хоть бы его об этом заклинали все когда-либо существовавшие боги.

Волосы Лили пахли шоколадом. Даниэль почувствовал это, когда зарылся в них носом, поцеловал ее в висок, затем коснулся губами изящной мочки уха, потянулся к нежной коже на шее.

– Ты позволишь мне?..

Она не ответила, но запрокинула голову, раскрываясь перед ним, податливая до того, что он испугался крепко сжимать ее в руках, точно слишком сильные объятия могли навредить ей. Картина была позабыта ими обоими; сам не свой, обезумевший от любви, сжигавшей его изнутри уже не одну неделю, Даниэль покрывал поцелуями лицо Лили, ее плечи и грудь, вслепую распутывал шнуровку на ее платье, а она льнула к нему, приподнимаясь на цыпочки, обнимала порывисто и неумело, и шептала совсем тихо, когда он переставал терзать ее зацелованные, заалевшие губы:

– Люблю…

Оставим их вдвоем. Счастье, которое они испытали в те минуты, не терпит посторонних. Обратим свой взор на другую сцену, случившуюся немногим позже совсем неподалеку – в мастерской портного на соседней улице. Там вовсю шел выбор ткани для нового платья: посетительница, улыбчивая и быстроглазая бретонка лет двадцати, хваталась то за один, то за другой выложенный перед ней образец, не переставая при этом оживленно трещать:

– Фиолетовое платье у меня уже было… всем понравилось, хотя многие нашли его слишком вольным. Не могу же я выступать в том же цвете второй сезон подряд! О! Может быть, синий подойдет?

Прижав кусок ткани к груди, она критически оглядела себя в стоящее тут же зеркало, но осталась своим обликом недовольна:

– Нет, он сделает меня похожей на всплывший труп. Может, черное? Не будет слишком мрачно?

– Черный нынче входит в моду, мадам, – сказал хозяин мастерской, давно знавший бойкую покупательницу и вовсе не смущенный ее манерами. – Можно расшить его серебряной нитью…

– Лучше красной, – заявила девица, задумчиво перебирая прочие образцы, не зная, на каком из них остановить взгляд. – Давно хотела попробовать красный.

– Ваше пожелание – закон, – почтительно сказал портной. – Будем снимать мерки?

Девица кивнула ему, и он удалился за измерительной лентой, оставив ее ждать. Тут дверь мастерской отворилась, пропуская еще одну посетительницу, по виду которой можно было предположить, что она, одетая в скромное темное платье и закрывшая лицо плотной вуалью, явилась сюда только что с чьих-то похорон. Двигалась она дергано и нервозно, так что можно было решить, что она не в себе; бретонка даже попятилась, когда незнакомка приблизилась к ней, но тут та откинула вуаль с лица, и ее инкогнито оказалось раскрыто.

– Жюли! – в крайнем изумлении выдохнула покупательница, отступая; ее можно было понять, ведь в побледневшей, осунувшейся девице, растерявшей весь лоск своего облика, явно находящейся в шаге от полного помешательства, с трудом можно было узнать очаровавшую всех два года назад Девушку в Красном Платье.

– Бабетт, – произнесла Жюли, хватая ее за руку; ее пальцы оказались до того цепкими, что бретонка не сразу смогла вырваться из ее хватки. – Бабетт, я искала тебя.

– Что… что? – отнимая руку, бретонка отступила; на лице ее были написаны одновременно страх и презрение. – О чем это ты?

– Ты должна мне помочь, Бабетт, – повторила Жюли в некоем безнадежном упорстве, слепо блуждая взглядом по ее лицу. – Я не…

– Должна? – первое потрясение от этой встречи оставило Бабетт, и она фыркнула, дернув маленьким точеным подбородком. – Я никому не должна ничего, а тебе – в первую очередь. Давно ты называла меня бездарной коровой, которая только и может что зарабатывать себе дешевую популярность плясками в полупрозрачной хламиде?

Жюли коротко сглотнула. Кожа на ее лице побледнела до синюшного цвета; видно было, что слова Бабетт задели и пристыдили ее, но терзавшее ее отчаяние было сильнее гордости.

– Пожалуйста, – проговорила она, вновь подступаясь к Бабетт, но уже не пытаясь дотронуться; та хотела отшатнуться, но едва не споткнулась о зеркало, оказавшееся за ее спиной. – Пожалуйста, помоги мне, иначе я умру. То, что случилось… я не вынесу этого, я не вернусь, Бабетт, я прошу!

Их взгляды встретились, и в лице бретонки что-то оттаяло. Ее неприязненное ожесточение оказалось недолговечным и дрогнуло, когда ясно стало, что Жюли не шутит. Казалось даже, что она в шаге от того, чтобы рухнуть на колени, и Бабетт, не желая допустить этого, в испуге схватила ее за вздрагивающие исхудавшие плечи.

– Что произошло? – спросила она тихо, судорожно взвешивая в уме самые ужасные предположения. – Чего ты хочешь?

Жюли ответила ей так же, понизив голос, как будто передавала страшную тайну:

– Мне нужен Месье. Я хочу поговорить с ним.

– Отвести тебя к нему? – переспросила Бабетт ошеломленно. – Прямо сейчас?

Ответный взгляд Жюли в достаточной мере говорил сам за себя, и Бабетт, с сожалением обернувшись туда, куда удалился портной, решительно подхватила ее под локоть.

– Ладно, идем. Думаю, у него сейчас не очень много дел.

Кабаре «Северная звезда», куда они направились, находилось в четверти часа ходьбы, на склоне холма Монмартр, в одном из переулков неподалеку от театра Ателье. «Звезда» давно была на хорошем счету у богемной публики, хотя были и те, кто считал, что лучшие годы этого заведения остались позади. Хозяин кабаре, степенный и рассудительный месье М., не разделял эти пессимистичные мнения: даже с уходом на покой Эжена, признанного короля парижской сцены, всю свою жизнь посвятившего «Северной звезде», заведение смогло остаться на плаву. Теперь там блистала Бабетт, чьи номера снискали большую популярность у завсегдатаев этого квартала; с мужской частью труппы, впрочем, не все было ладно, и подтверждение тому девицы получили сразу же, как только переступили порог.

– Андре! – Месье, изменив своей обычной немногословности, гневно распекал парня, явно не в первый раз отбившего себе ребра о расстеленный на полу тюфяк. – Это акробатический этюд или номер с падениями?

Парень только шмыгнул носом, потирая ушибленный бок. Месье посмотрел на его лицо, на котором закаменело насупленное выражение упрямой решимости, и махнул рукой, несколько смягчаясь:

– Клянусь, еще чуть-чуть – и я переведу тебя в клоуны, только чтобы ты не свернул себе шею у всех на глазах. Пойди проветрись. А потом еще раз.

Мрачный, но преисполненный явным стремлением повторить попытку до тех пор, пока она не станет успешной, Андре удалился; Бабетт, бросив на него мимоходом взгляд ласковый и сострадательный, оставила Жюли у входа и приблизилась к хозяину кабаре.

– Месье…

– Как, уже? – увидев ее, тот изумленно вскинул брови. – Ты выбрала новое платье меньше, чем за три часа? Не заболела ли ты, часом?

– Можете не беспокоиться, – звонко рассмеялась Бабетт, – я в полном порядке.

– Это хорошо, – кивнул Месье, нашаривая на столе полупустой бокал, – иначе отдуваться придется твоему благоверному, а от того, что он делает со своим номером, может и удар хватить.

Он издал громкое сопение, обычно бывшее признаком крайнего его неудовольствия, и Бабетт поспешила заговорить примирительно:

– Я думаю, он способен на большее.

– Конечно, способен! – подтвердил Месье с таким видом, будто она пыталась оспорить очевидный факт. – Просто ему нужна чистая голова, а у него там…

Он не стал договаривать – снова схватил бокал, дабы притушить свое раздражение отменным вином, и Бабетт подождала, пока он допьет, прежде чем наклониться к его уху и тихо произнести:

– К вам пришла одна девушка. Поговорите с ней.

– Кто? – Месье обернулся, нашел взглядом фигуру Жюли, замершую у дверей, и озадаченно нахмурился. Конечно, он узнал посетительницу, но меньше всего можно было сказать, что он рад ее появлению.

– Ну что ж, – произнес он, тяжело поднимаясь со скрипнувшего стула, – пусть идет за мной.

Бабетт кивнула и сделала знак Жюли; та, не выказывая ни радости, ни какой-либо другой эмоции, поспешно последовала за Месье. Он проводил ее в свой кабинет, вход в который находился за кулисами – там, помимо заваленного бумагами шкафа, старого бюро и горшка с пышным, разросшимся по стене и окну плющом (прощальным Эженовым подарком, который Месье вслух грозился выселить на улицу, но продолжал исправно поливать и подстригать каждое утро) стоял письменный стол и пара стульев. Жюли села на один из них, повинуясь жесту хозяина кабинета.

– Ангел во плоти, – медленно, со значением произнес Месье, отвлекаясь на то, чтобы налить себе вина из стоящей на бюро бутылки. – Что же он делает здесь, в обиталище простых смертных из плоти и крови?

Если неприкрытая насмешка в его голосе резанула Жюли по сердцу, то она не выказала этого никак.

– Я знаю, что меньше всего могу рассчитывать на ваше расположение, – заговорила она сдавленно, каждое слово явно давалось ей большим трудом. – Но мне больше не к кому пойти. Вы – единственный, против кого мадам Э. не осмелится выступить.

– Лестное заявление, – отметил Месье, садясь за стол напротив своей собеседницы. – Не будем сейчас о его соответствии истине… так чего же вы хотите от меня?

Вид его был совершенно непроницаем, но глаза заинтересованно мерцали под отяжелевшими с возрастом веками; Жюли, осознавая, что судьба ее вот-вот должна решиться, лихорадочно вцепилась в собственную юбку и заговорила неожиданно четко, не отводя напряженного взгляда от лица своего собеседника.

– Хотя мадам Э. пыталась удержать меня силой, мне удалось сбежать. Позвольте мне присоединиться к вашей труппе. Клянусь, я гожусь для любой работы.

Месье как будто не поверил в первую секунду в искренность ее слов: прищурился, что-то про себя считая, и ответил не сразу, точно ожидая от нее выдвижения каких-то условий. Но она молчала, полностью выпотрошенная: щеки ее подернулись болезненным румянцем, она с явным трудом делала вдох за вдохом.

– Ваше предложение достойно внимания, – наконец произнес Месье, понаблюдав за ней. – Но я привык оценивать возможные последствия каждого своего решения, и в этом случае они, увы, сложатся не в нашу пользу.

Жюли схватилась за край стола, чтобы не упасть. Месье продолжил говорить бесстрастно и без единой нотки сочувствия:

– Не говоря даже о том, что вы, в вашем состоянии, в Париже не проживете и года… я, знаете ли, не большой любитель всех этих скандалов с побегами. Мне по горло хватило и того, что приходилось раскланиваться при встрече с мадам Т., когда… впрочем, вы слишком юны и вряд ли помните эту историю. Нет уж, второй раз я на это не подпишусь. Тем более, на весьма незавидную роль похитителя молодых талантов.

Несколько секунд Жюли сидела неподвижно, осмысливая услышанное. Горячечный, нездоровый огонь, до сего момента горевший в ее взгляде, потух, и глаза стали будто незрячими, а лицо – похожим на лицо мертвеца. Медленно, как сомнамбула, она поднялась со стула. Ее не шатало, она держалась ровно и прямо, но то была не Жюли, а одна лишь ее серая обреченная тень.

– Спасибо, что уделили мне время, – сказала она, кланяясь механически и по-кукольному. – Доброго вечера.

Едва глядя перед собой, она сделала шаг к двери, и в этот момент Месье окликнул ее:

– У вас есть деньги?

Она обернулась. Вопрос не сразу дошел до ее рассудка, заиндевевшего перед неизбежным.

– Не так много, как могло бы быть, – наконец ответила она. – Но есть.

Вздохнув с непонятной досадой на себя самого, Месье притянул к себе первый попавшийся чистый лист и письменный прибор.

– Один из моих бывших артистов, – пояснил он, не поднимая головы и не прекращая покрывать бумагу мелкими, убористыми строками, – держит небольшое кафе в Ницце. Чудесное место у моря, вам понравится. Я напишу ему. Он неплохой малый и позаботится о вас. Скажите, что вы от меня и отдайте ему конверт.

Жюли молча смотрела на то, как он запечатывает письмо. В то мгновение она впервые за много месяцев ощутила, что может дышать без усилия и пронзительной внутренней боли – и едва не пустилась в рыдания от осознания того, какой непосильный, давящий груз все это время носила на себе.

– Вы спасаете мне жизнь, – проговорила она очень просто, беря у Месье конверт. – Я не уверена, что когда-нибудь смогу вернуть этот долг.

– Судьба рано или поздно дает всем нам возможность с ней рассчитаться, – флегматично заметил Месье, пожимая плечами, – а колода под названием «жизнь» тасуется очень причудливо. Надеюсь, что увижу вас еще в добром здравии.

Жюли хотела поклониться ему, но в последний момент передумала, не стала этого делать, только выпалила короткую благодарность, точно зачерпнув со дна своей измученной души последнее, что оставалось там, и вышла, почти выбежала из кабинета. Из коридора раздался вскрик – внезапно распахнувшаяся дверь едва не ударила Бабетт по носу.

– Все слышала? – осведомился Месье, улыбаясь. Похоже, случившееся что-то задело в нем; по крайней мере, он порывался пуститься в какие-то отвлеченные раздумья, но Бабетт, заглянув в кабинет, помешала ему.

– Она сбежала? – настороженно спросила она и добавила, дождавшись добродушного кивка. – И что теперь будет?

Месье поднялся на ноги, неторопливо прошелся по кабинету из стороны в сторону. В такт его грузным шагам мелко сотрясалось в бокале оставленное им вино.

– Я родился в империи, которую многие почитали незыблемой*, – заговорил он, одновременно беседуя с Бабетт и рассуждая с самим собою, – ведь ее основал человек выдающийся во многих отношениях. Он был молод, амбициозен, не скован условностями… люди были для него не более чем инструментом для достижения цели. Он считал что он, и он один, может менять существующий ход вещей и кроить мир под себя. Но его могущество в итоге оказалось не более чем фикцией. Как и любого, кто осмеливается бросать вызов естественному порядку нашего мира, его ждал весьма жалкий конец. Он умер в изгнании, запертый на краю света своими врагами, которые, должно быть, давали ему яд, дабы ускорить его смерть… боюсь, об этом забывают многие из тех, кто ныне стремится ему подражать.

– Вы говорите о мадам Э.?

Месье кивнул снисходительно и вместе с тем горько.

– Она стремится к лаврам Бонапарта в нашем деле. Я не откажу ей в некоторого рода талантах, но ее ждет то же, что и его. Можно обманывать естественный уклад вещей какое-то время, но природа берет свое рано или поздно. Эта женщина слишком многое стремится сломать, не думая, что чем больше усилий прикладывает, тем сильнее и безжалостнее будут удары в ответ. Первый мы видели сегодня. Сколько их еще будет?

Сокрушенно покачав головой, он отвернулся к увитому плющом окну. На лице его бродило какое-то неясное мрачное предвкушение – так смотрит на небо человек, увидевший на горизонте грозу.

– Если она – Бонапарт, – спросила Бабетт, подходя к нему, – то кто тогда вы?

Месье ответил не сразу, но в голове его не звучало и тени сомнения, когда он заговорил.

– Боюсь переоценить себя, но скажу, что мне по душе роль подобная той, что сыграл Луи XVIII, – и добавил, заметив изумление своей собеседницы, – последний монарх Франции, который умер монархом**.

***

Сгустившиеся сумерки заползли в мансарду, погрузив ее в полумрак, но Даниэлю лень было встать с постели и зажечь лампу. Лили, утомленная, дремала у него на груди, и он надеялся про себя, что она уснет окончательно, избавив его от тягостной необходимости прощаться с ней на ночь, но в какой-то момент она приоткрыла глаза и спросила сонно, поднимая голову:

– Который час?

– Понятия не имею, – честно ответил он, вспоминая, что часы должны были остаться среди беспорядочно разбросанной по полу одежды. – Наверное, около шести.

Лили подскочила, как ужаленная.

– Мой бог, шести! Мадам убьет меня!

Пытаться удержать ее было все равно что пытаться удержать ветер; подскочив с постели, она принялась носиться по комнате, пытаясь на ходу привести себя в порядок, а Даниэлю только и оставалось что тоскливо наблюдать за этим. Только когда она, полуодетая, села на край кровати, чтобы натянуть чулки, он придвинулся к ней, нетерпеливо обнял за талию, коротко поцеловал в плечо и о него же потерся щекой.

– Разве тебе обязательно надо уйти?

Она повернула голову, и он увидел, что она опечалена не меньше него.

– Мне так жаль, правда! Но сегодня придет мадам Т., надо будет носить им с Мадам чай… обещаю, – добавила она, целуя его, – я приду завтра. И послезавтра. И после-послезавтра тоже приду.

Она улыбнулась, и он, смиряясь с грызущей его печалью, ответил ей той же улыбкой.

– Только послезавтра приходи позже. Днем я буду в Академии. Надо отнести им картины.

Лили, встав у зеркала, принялась надевать платье. Посмотрев на нее еще какое-то время, Даниэль сел на постели, откидывая одеяло.

– Я провожу тебя.

Она, конечно, не стала противиться, и они вышли из дома рука об руку, зашагали по затянутой огнями фонарей улице. Недавно прошел дождь, и мостовая блестела сотнями желтоватых бликов, а в воздухе разлилась приятная свежесть, наконец-то смывшая с улиц топкую пелену духоты. Лето подходило к концу, но мысль об этом не вызывала в душе Даниэля никакого сожаления – оглушенный своим счастьем, он видел перед собою тогда исключительно благоприятное будущее, и на пути его, к несчастью, не подвернулось ни одного провидца, чтобы сказать ему, как сильно он ошибается.

У заведения они с Лили попрощались: она обняла его за шею, чтобы коснуться его губ, но со смехом увернулась от попытки продлить поцелуй.

– Нет, нет, нет, – и пообещала шепотом, заметив грустный взгляд своего спутника, – Завтра.

Жить в ожидании «завтра» ему было не привыкать; он отпустил ее, и она юркнула в дом, закрыв за собою дверь. Даниэль постоял немного у порога, вдыхая воздух полной грудью, а затем ушел, не увидев того, как тревожно и суетливо метнулись огни в окнах заведения на втором этаже, не услышав, как вонзился в мерный уличный шум пронзительный и зловещий, исполненный безысходной ярости крик.