Текст книги "La plus belle (Прекраснейшая) (СИ)"

Автор книги: Электра Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Испытанное им за тот вечер что-то необратимо изменило, иссушило в нем; успевший передумать и пережить все, Даниэль проснулся поутру, чувствуя себя постаревшим на десять лет. Это чувство никуда не ушло от него и впредь, поселив в его душе странную отстраненность, подкрепляемую холодным, безразличным оцепенением; по крайней мере, отпуская Лили на следующую встречу с Пассаваном, откуда она, притихшая и безучастная, вернулась лишь засветло, Даниэль не ощущал более никакого внутреннего протеста.

–

*"Дамское счастье" – роман Э.Золя, опубликованный в 1883г.

**Отсылка к словам К.Демулена, с которыми он обратился 14 июля 1789г. к толпе в парке Тюильри, призывая к восстанию.

7. La blessure

Крепко сжимая в руке новехонькую трость – из черного дерева, покрытую первостортным лаком, с серебряным набалдашником в виде головы макаки (откровенно говоря, он мог бы быть и золотым, да денег не хватило самую малость, а мастер, как назло, отказался верить в долг), – Даниэль зашел в зрительный зал в самый разгар репетиции. Мадам уже была тут – сидела, обмахиваясь веером, в одном из кресел в первом ряду, и он сразу направился к ней, ответил поклоном на приветственный кивок и устроился в кресле по соседству, чтобы беспрепятственно обозревать просторную, но пока еще полумертвую, в остовах недоделанных декораций сцену. Лили не было видно; репетировали сцену объяснения, и игравший Ланселота юноша, судя по его коленопреклоненной позе, только что закончил свое страстное любовное признание. Эжени, к ногам которой он припал в своем порыве, взирала на него с глубочайшей горечью.

– Мой несчастный, – заговорила она, воздевая тонкие руки к небесам (а, вернее сказать, к тяжелой драпировке, свисающей с потолка над самым краем сцены), – разве не видите вы, что губите нас обоих? Никогда я еще не жалела, что позволила возложить на себя этот венец, нести который с честью, как вы видите, мне не по силам…

Ланселот, не вставая с колен, ответил ей не менее пылким монологом, в котором, однако, как показалось Даниэлю, проскальзывали иногда непрошеные фальшивые нотки; при всем своем старании юноша не всегда мог угодить в нужную ему интонацию, и это чрезвычайно мешало, резало слух и в конце концов вызывало просто-напросто глухое раздражение. От Мадам тоже не укрылись ошибки злосчастного артиста; наклонившись к уху Даниэля, она зашептала с ядовитой усмешкой:

– О бедном Мишеле всегда отзывались лучше, чем он того заслуживал. Некоторыми талантами он не обделен, но, конечно, и вполовину не так хорош, как она.

Воздух над сценой тем временем накалялся. Эжени сделала резкую попытку удалиться, но Ланселот остановил ее, схватив за руку и прижавшись губами к ее ладони; она замерла, не смея вырваться, и на лице ее при этом была написана столь неподдельная мука, что даже у Даниэля, привычного ко многому, сердце зашлось в порыве сострадания.

– Впрочем, – заметила Мадам, пряча довольную улыбку за взмахами веера, – сравниться с ней не сможет никто.

***

Уезжали из театра, как завелось, вчетвером: различие было лишь в том, что Даниэль и Лили, прежде непременно сидевшие бок о бок, нынче расположились напротив друг друга, принявшись смотреть в окно с одинаковым беспочвенным интересом. Точно между ними не то натянули струну, не то положили обоюдоострый нож – только шевельнись, и почувствуешь меткий, болезненный укол, если не порез или рваную рану из тех, в которых при малейшем недосмотре поселяется смертельное пламя гангрены. Поддавшийся своим тягостным мыслям, Даниэль не сразу даже понял, что Мадам буравит его взглядом; встретившись с ним глазами, она выразительно нахмурилась и мелко постучала по полу экипажа носком изящной туфли.

– Лили, – произнес он с усилием, поняв, к чему клонит Мадам, но не в силах отделаться от предчувствия, что любое сказанное им слово не долетит до адресата – вернется к нему, отразившись от невидимой, но очень прочной стены. – Как твои репетиции?

Она, явно не ждавшая вопроса, чуть не подпрыгнула на сиденье; вглядевшись в ее лицо, Даниэль увидел в нем следы растерянности – но, если ему не почудилось, и радости от того, что появился повод завязать разговор.

– Все проходит наилучшим образом, – сказала она, явственно взвешивая каждое слово; про себя Даниэль горестно вздохнул – куда только исчезла беспечная легкость их былых разговоров? – Правда, я мало что делаю. В основном смотрю, как репетируют другие. У меня ведь и слов почти нет…

– Пока они тебе и не нужны, цветочек, – наставительно произнесла Мадам, всем своим видом излучавшая непонятный пока Даниэлю триумф. – Сделай так, чтобы тебя заметили. А блистать покамест будут другие.

Эжени не успела спрятать рвущуюся ей на лицо улыбку взволнованного предвкушения – Мадам тут же обернулась к ней:

– Да-да, я сейчас о тебе. Знаешь, какой новостью со мной поделились сегодня утром?

Эжени коротко помотала головой, и сидевший рядом с ней Даниэль безошибочно ощутил, как все ее тело сковывает напряжение. Мадам выдержала звучную, сочную паузу, прежде чем заговорить – очевидно, желала, чтобы ее слова прозвучали еще более значительно, хоть их и ждали все собравшиеся в экипаже.

– Не далее как вчера вечером наш друг Зидлер решил навестить своего старого приятеля Баха. И пошел к нему не с пустыми руками, а, как говорят, с целым саквояжем, набитым франками.

Эжени не проронила ни звука, но видно было, как приливает кровь к ее лицу, шее, даже к ладоням, которые она, точно запрещая себе кричать, прижала ко рту.

– Да-да, моя дорогая, – теперь Мадам улыбалась, уже не скрываясь, и Даниэль подумал, что никогда прежде не видел ее в столь отменном расположении духа, – Зидлер заказал у Баха диадему. Даже не так, скорее корону. Чистое золото, полторы дюжины отборных бриллиантов и, – тут она решила понизить голос, и всем пришлось наклониться в ее сторону, чтобы различить ее последние слова за скрипом рессор и доносящимся с улицы гамом, – гравировка на внутренней стороне ободка: «Прекраснейшей».

Несколько секунд стояла тишина. Даниэль с трудом осмысливал услышанное, а Лили испустила восхищенный, почти ребяческий вскрик:

– Корона! Корона для тебя!

– Перестань, Лили! – Эжени, с явным трудом справляясь с собой, замахала на нее руками. – Сглазишь!

Лили рассмеялась, ничуть не тронутая ее предостережением:

– Как же может быть иначе? Корона для королевы!

– Думаю, что Лили права, – резюмировала Мадам, откидываясь на сиденье и взглядом победителя обозревая всех присутствующих. – Бах, конечно, не успеет выполнить заказ к премьере. Но Зидлер всегда приходит на последний спектакль сезона. Думаю, тогда ты и получишь свою награду.

Эжени ничего не отвечала: не отнимая ладоней от запылавших щек, она смотрела прямо перед собой, и Даниэль видел, что на глаза ее наворачиваются слезы.

– Будет тебе, – добродушно пожурила ее Мадам. – Не изображай, будто не ожидала. Ты славно потрудилась и потрудишься еще… а я ведь говорила тебе, – добавила она со значением, – каждый в конце концов получит то, чего заслуживает.

***

– Вы не представляете себе! Вы просто не представляете!

До крайности взбудораженная, Эжени металась по своим комнатам, хватаясь то за одну, то за другую подворачивающуюся ей под руку вещь. Ее вечерний туалет был почти закончен, но сейчас она была далека от того, чтобы задумываться, какая заколка подойдет под отяжелившее ее шею колье и какой аромат духов будет лучше сочетаться с цветом ее платья. Лили и Полина, уже готовые, взирали на нее одновременно с восторгом и легким испугом.

– Когда я была ребенком, – заговорила Эжени, останавливаясь у будуарного столика и невидяще глядя на собственное отражение, – Мадам дарила мне подарки каждое Рождество. И угадывала всегда, что бы я ни хотела, хотя я ни разу не говорила ей, чего хочу! А теперь… теперь как будто целый мир решил поднести мне подарок.

– Это не совсем подарок, – произнесла Полина, не изменяя своей обычной рассудительности. – Ты же получаешь его не просто так. Это плата за все, что ты сделала до этого…

– Не обычная плата! – возразила Эжени, подняв указательный палец. – Подумай, ведь это могло быть ожерелье, или кольцо, или просто драгоценный камень! Но Зидлер решил заказать корону, почти как тогда. Уверяю тебя, это не случайно, совсем не случайно!

Полине нечего было на это возразить. Наклонившись к зеркалу, Эжени заговорила приглушенно и горячо, обращаясь не то к себе самой, не то к замершим за ее спиной подругам:

– Я мечтала об этом с того самого вечера, как Жюли… а, к чему вспоминать об этом? Я никогда бы не поступила так, как она! Я никогда не уступила бы никакой Адель!

– Адель просто повезло, – сказала Лили с непреклонной уверенностью, – все это знают.

Полина только кивнула, а Эжени произнесла с неожиданным спокойствием, глядя в глаза той себе, что отражалась в холодной зеркальной поверхности:

– Я буду лучше, чем Адель. И лучше, чем Жюли. Лучше, чем кто бы то ни было.

Все невольно замерли в молчании, точно услышав какое-то откровение; но это безмолвие продолжалось недолго, потому что Эжени отвернулась, наконец, от столика и обратилась к Лили и Полине со своей обычной озорной улыбкой:

– Ну что, идем к гостям, а то они заждались. Кто у нас сегодня?

– Господин де Лежер, сын главы торговой палаты, со своими друзьями, – доложила ей Полина.

– А, коммерсанты, – понимающе протянула Эжени, несколько поскучнев. – Денежные мешки. Вернее, даже сказать, мешочки. Что ж, дамы, попробуем их растрясти?

Она вышла из апартаментов первой, Полина – за ней. Одна Лили задержалась на миг у выхода, чтобы обернуться и взглянуть на себя – зеркало стояло на прежнем месте, делано равнодушное ко всему, что происходило в комнате, но взгляд, который Лили увидела в отражении, на секунду будто стал не ее собственным, а другим, мертвящим и холодным, будто взглянула на нее сквозь посеребреную толщу стекла другая обитательница этих комнат, имя которой здесь как будто уже позабыли. Несомненно, она могла явиться, услышав, как Эжени поминает ее; усилием воли прогоняя от себя услышанные в детстве истории о зазеркалье, где живут призраки и откуда, если увязался за ними, никогда не найдешь возврата, Лили поскорее захлопнула дверь и побежала к лестнице.

***

Самый старший из гостей был, должно быть, ровесником Даниэля, а самый младший по возрасту не годился еще и в студенты – это в достаточной мере объясняло то, что выпитое на сегодняшнем кутеже в значительной мере превышало съеденное, а шум в большом зале стоял такой, что можно было решить, будто дело происходит не в увеселительном заведении, а на передовой в самый разгар кровопролитного боя. Без стрельбы, к слову говоря, тоже не обошлось – в самый разгар вечеринки именинник (тот самый господин де Лежер, имени которого Даниэль так и не запомнил) жестом иллюзиониста вытащил из-за пазухи револьвер и принялся палить по расставленным на камине бутылкам. Все его выстрелы, правда, ушли в молоко, то есть в стену по соседству; мимоходом взглянув на лицо Мадам, Даниэль (сам он, как всегда, сидел на отведенном ему месте, никем не замечаемый) безошибочно понял, что она уже подсчитывает убытки, которых ей будет стоить непредвиденный ремонт.

– Мазила! – хохотнул кто-то из гостей; Лили, при первых же выстрелах зажмурившаяся и зажавшая ладонями уши, не сразу решилась открыть глаза, а вот Эжени, поймавшая кураж, приблизилась к де Лежеру и знаком потребовала у него револьвер.

Бам! Бам! Две из трех бутылок превратились в груды осколков; несомненно, Эжени расправилась бы и с последней, но как раз в этот момент в барабане закончились пули.

– Смелая! – захохотал де Лежер, обнимая ее за талию; он был пьян совершенно и с трудом держался на ногах, но это вовсе не мешало ему распускать руки. – Эй, там! Сколько с меня за то, чтобы провести время в клетке этой пташки?

По лицу Эжени пробежала мимолетная гримаса отвращения, но никто этого не заметил, кроме, может быть, Даниэля, который в тот момент был готов проклясть себя за излишнюю зоркость. Приблизившись к имениннику, Мадам что-то недружелюбно ему сказала; Даниэль был готов поклясться, что слышит, как она в своей любимой надменной манере посылает того ко всем чертям, но в этот момент де Лежер достал из нагрудного кармана пачку банкнот, по толщине напоминающую увесистый кирпич – и в лице Мадам что-то дрогнуло и разгладилось. Взяв деньги, она кивнула, и собравшиеся за столом разразились раскатистым сальным смехом.

– Может, не стоило? Он пьян… – сказал Даниэль, улучшив момент, когда Мадам, пересчитывая купюры, проходила мимо; она, с явной неохотой бросая свое занятие, метнула на него испепеляющий взгляд.

– Теперь ты будешь мне рассказывать, как выбирать клиентов, а, Дани?

Одним движением собрав разложенные на столе наброски, он поднялся. Выпитое вино давило ему на голову, и он преисполнился настойчивым стремлением прогуляться на свежем воздухе.

– Он пьян, именно, – проговорила Мадам, глядя на него и несколько смягчаясь, – и поэтому опасаться нечего. Ты видел его? Он упадет и уснет мертвецким сном, прежде чем успеет дотронуться до нее.

Ни единой причины не верить ее словам у Даниэля не было, но все же он покидал заведение в тот вечер, чувствуя непонятную, пока не успевшую стать ему привычной тяжесть на сердце.

***

В заведение он вернулся на следующий же день, около часа пополудни, как было уговорено с Эжени, стремящейся быстрее закончить позирование для афиши. На требовательный стук в дверь никто не отозвался, и тогда Даниэль, повернув ручку, зашел в дом сам. Дезире не вышла ему навстречу, чтобы, как обычно, принять у него пальто и шляпу, и одного этого хватило молодому человеку, чтобы понять, что случилось что-то из ряда вон выходящее, какая-то леденящая душу беда.

Сверху доносились отзвуки чьих-то голосов; перепрыгивая через две ступеньки, Даниэль взлетел на третий этаж, к апартаментам Эжени и, едва увидев в просвете между приоткрытой дверью и косяком плотную фигуру месье Дюбуа, понял, что сбываются самые худшие его опасения. Холодеющей рукой он толкнул дверь; та скрипнула, открываясь, но на это никто не обратил внимания. Дверь спальни была открыта, и туда Даниэль зашел без труда; там же, как выяснилось, собрались все обитатели дома, не исключая Мадам – она стояла чуть поодаль, у будуарного столика, и слушала скорбное бормотание врача:

– …внутренности отбиты, два ребра треснули, вдобавок повреждена трахея…

– Когда она сможет выйти на сцену? – прервала его Мадам, и от одного звука ее голоса у Даниэля по спине рассыпался целый ворох мурашек. Врач, уставившись на нее, озадаченно сморгнул.

– Сейчас я не могу сделать точный прогноз, вы же понимаете… возможно, через два месяца можно будет…

– Два месяца, – процедила Мадам сквозь стиснутые зубы, наткнулась взглядом на вошедшего Даниэля и тут же, ничего не ответив на его немой вопрос, отвернулась, будто его вовсе не существовало на свете. Понимая, что беспокоить ее сейчас опасно для жизни, Даниэль приблизился к постели, вокруг которой сгрудились девицы: молчащая Полина, Лили, беспомощно обхватившая себя за локти в попытке унять бьющую ее дрожь, и наконец Дезире, стоящая на одном колене возле самой постели и тянущаяся намоченным полотенцем к чему-то бесформенному, красному, напоминающему кусок требухи, который кто-то по недосмотру положил на подушку, безжалостно заляпав алым кружевную белоснежную ткань.

– Надо это смыть, – проговорила Дезире удивительно ровным, заботливым голосом, – вот так.

«Что-то» испустило протяжный стон – не стон даже, а надрывный вой, – пошевелилось, и у Даниэля зазвенело в ушах. Он понял, что видит лицо Эжени – не лицо, точнее, а его половину, ибо вместо другой половины была сплошная кровавая ссадина, – и слышит ее голос, а, вернее, то, что от него осталось, и осознание ударило его, оглушило, до поплывших перед глазами алых и белых кругов.

– Молодец, – в Дезире, определенно, пропадала недурственная сестра милосердия. – Теперь еще немного, потерпи…

Даниэль сделал шаг к Лили, и они оба, не сговариваясь, одновременно схватились друг за друга. Дрожь не оставила ее, и он рад был бы ее успокоить, но его самого трясло так, будто через все его тело пропускали электрический ток. Надо было увести ее, напоить коньяком (а заодно налить и себе), но Даниэль не мог даже сдвинуться с места – продолжал смотреть на лежащую на кровати несчастную, преисполняясь ужасом, но не в силах отвести глаз, пока не услышал отрывистый, бесстрастный приказ Мадам:

– Все вон.

Никто в здравом уме не осмелился бы спорить. Полина вышла первая, держа спину и плечи безукоризненно прямо, и спустилась по лестнице почти по-королевски, не проронив при этом ни слова; Дезире прошмыгнула мимо, сжимая в руках таз с зарозовевшей водой; что до Даниэля и Лили, то они буквально тащили друг друга по ступенькам, и только чудом никому из них удалось не упасть, утянув за собою другого.

– Она так кричала, – прошептала Лили, когда они оказались внизу; Даниэль посадил ее себе на колени, и она прильнула к нему, уткнулась в его плечо, – это кошмар…

Даниэль был согласен с ней: происходящее нельзя было назвать иначе как кошмарным сном. Но надежда на скорое пробуждение таяла с каждой секундой – будь это сном, он бы давно пробудился, выдернутый в реальность приступом безотчетного страха, но из самой реальности таким образом некуда было бежать, только зажмуриться и слушать, как паника стучит в голове тысячей свинцовых молотков.

– Что теперь будет? – вдруг спросила Лили, приподнимаясь и глядя прямо ему в глаза; он видел, что в лице ее ни кровинки, ощущал, что и сам обморочно бледен, и говорить мог с трудом, точно это ему отбили все ребра:

– Я… я не…

Их прервали – вернее, прервала спустившаяся по лестнице Мадам. Никого не видя перед собой, она изрыгала бессвязные проклятия, да так, что все черти в аду могли позавидовать ее красноречию; только одно различил Даниэль в ее речи – отчаянно-твердое, как у человека, которому нечего терять, «Не в этот раз!», – и внутри у него как будто что-то отмерло.

– Что теперь будет? – повторила Лили, проводив Мадам взглядом; та скрылась в коридоре, и спустя несколько секунд по всему дому разнесся звук захлопнувшейся двери.

– Не знаю, – проговорил Даниэль, к которому понемногу возвращался дар речи, и сильнее прижал Лили к себе, будто стараясь забрать, впитать пожирающий ее ужас. – Скоро узнаем…

Она вскинула на него взгляд широко распахнутых глаз, и он понял, о чем она думает – наверное, потому, что думал о том же самом.

– Если кто-нибудь… – заговорил он хрипло и прерывисто, – если я <i>увижу</i>, что кто-нибудь причиняет тебе боль, то, клянусь, я убью этого человека.

Лили поглядела на него так, будто видела впервые.

– Убьете? Вы?

– Убью, – повторил он, почти что смакуя это слово, стараясь найти в нем хоть какое-то успокоение; на ум ему так кстати пришел состоявшийся недавно разговор с Мадам, и он с каким-то мрачным удовольствием добавил про себя «Как собаку».

О том, сколько раз ему потребуется закрыть глаза в самом ближайшем будущем, он тогда подозревать не мог.

8. L'ouverture

Все в театре будто сговорились, и никто не мог сказать Мадам, где найти месье Зидлера – на галерке ли, в кулуарах, на сцене или за кулисами. Следуя все множащимся указаниям, она хаотично и нервно металась из стороны в сторону, почти что волоча за собой Лили; та, если поначалу и пыталась высвободить запястье из цепкой хватки своей спутницы, быстро сдалась и позволяла вести себя, куда Мадам было угодно. Наконец они столкнулись с Зидлером на лестнице, ведущей к опоясывающей сцену галерее; сейчас там толпились рабочие и декораторы, и Мадам не дала хозяину театра скрыться в этой толпе, решительно заступив ему дорогу.

– Шарль! Я вас искала.

Зидлер остановился будто бы нехотя, смерил Мадам мрачным взглядом, а Лили вниманием не удостоил вовсе.

– Что вам? – поинтересовался он, складывая на широкой груди могучие руки. Удар одного его кулака, поговаривали, мог свалить с ног быка; никому еще не доводилось проверять это утверждение на практике, но Лили, предчувствуя недоброе, все равно попятилась на полшага от хозяина театра.

– Я принесла добрые вести, – сказала Мадам, посылая ему одну из самых обворожительных своих улыбок. – Эжени уже идет на поправку. Врач сказал, что через пару недель она сможет возобновить репетиции.

– Весть действительно добрая, – согласился Зидлер, но по виду его было не сказать, что он сильно обрадован: взгляд, которым он буравил Мадам, оставался насупленным, и неприязненная складка в углу рта ничуть не разгладилась. Несомненно, Зидлер, как бывалый делец, понимал, что слова Мадам – лишь вступление, увертюра к тому, что будет произнесено далее. И Мадам, зная, что едва ли проведет его, не стала тянуть.

– Однако ее состояние, не буду скрывать, все еще внушает опасения. Месье Дюбуа настаивает на том, что ее партию необходимо будет упростить.

Зидлер шумно хмыкнул, но более не проронил ни слова. Ничуть не смятенная его скептическим настроем, Мадам невозмутимо продолжила:

– Конечно же, я говорю о чисто косметических изменениях. Вы ведь все равно не были довольны некоторыми музыкальными номерами? Если я не ошибаюсь, они казались вам чрезмерно выспренными… что ж, я согласна с тем, что от них слудет отказаться.

Только сейчас Зидлер как будто заметил, что Мадам подошла к нему не в одиночестве; окинув фигуру Лили быстрым взглядом, он легко приподнял брови, и Мадам кивнула ему:

– Лили прекрасно справится. Мы немного расширим ее роль… я даже представляю, как это можно сделать, и господин автор пьесы, к слову, с нами полностью согласен. Он нашел Лили очаровательной.

Никто не смотрел на Лили в этот момент, но она, ведомая своей извечной осторожностью, склонила голову, чтобы не было заметно прорезавшейся на ее губах горькой усмешки.

– У нее чудесный голос, и она с радостью продемонстрирует его зрителям, – закончила Мадам и добавила совсем невзначай, будто только что вспомнив эту малозначительную, мало кого интересующую деталь, – а вас это избавит от хлопот, связанных с неустойкой…

Зидлер тоже кивнул. Несмотря ни на что, они с Мадам были людьми одного круга, говорили на одном языке, что чрезвычайно облегчало их взаимопонимание. Ни от кого из них не были секретом намерения и чаяния другого – но если Мадам попыталась из вежливости замаскировать свои, то ее собеседник не стал терять время на сочинение цветистых и расплывчатых формулировок.

– Я знаю, – произнес он значительно и увесисто, – вы не хотите терять деньги. Я ведь тоже не хочу.

Мадам примолкла, настороженная, готовая отразить любой возможный удар – но Зидлер, кажется, был вовсе не настроен на поединок.

– Позвольте мне кое-что вам объяснить, – вдруг сказал он, беря Мадам под локоть и отводя ее вниз, к подножию лестницы; это было необходимо, чтобы пропустить рабочих, спешащих вниз за новой порцией оструганных досок, но даже отойдя с их пути на порядочное расстояние, Зидлер не разжал пальцы. – Уже не первый раз происходит так, что ваша прима по какой-то, всегда не зависящей от вас причине оказывается неспособна выступать на сцене. В свое время, после инцидента с Жюли, я зарекся иметь с вами дело… и теперь позволил нашему общему другу Пассавану себя уговорить, о чем ныне жалею и за что расплачиваюсь.

– Эжени… – начала было Мадам, но Зидлер знаком показал, что ей следует молчать. Мадам замолчала, но ее острые скулы при этом пошли крупными алыми пятнами.

– Я не люблю терять деньги, а я уже мог потерять многое на одном слухе о том, что Эжени не примет участия в спектакле. Теперь, когда мы объявим об обратном, билеты можно будет перепродать втридорога… и это единственная причина, по которой я все еще не вышвырнул отсюда вас и ваших прелестных бабочек-однодневок.

Теперь краснота залила не только скулы Мадам, но и щеки, и даже подбородок. Лили, оказавшаяся между молотом и наковальней, съежилась, будто это могло как-то помочь ей, и отступила еще на шаг, но Мадам, почувствовав шевеление рядом с собой, сдавила запястье несчастной с такой силой, что та едва не вскрикнула.

– То, что я иду на уступки – не ваша заслуга, – продолжал Зидлер, не меняя тона, – а всего лишь сила обстоятельств. Но имейте в виду, если и с этой, – он легко кивнул в сторону Лили в свидетельство, что все еще помнит о ее существовании, – что-то произойдет, что она не выйдет на сцену… уверяю, для вас это будет чревато очень большими неприятностями.

Они оба замолчали. Вокруг них все еще царила обычная для закулисья суета, слышался стук молотков, пронзительный скрип пилы, многоголосый и многоязычный поток слов, окриков, ругани – но между Мадам и Зидлером протянулись несколько мгновений звенящей, оглушительной тишины.

– Я могу вас заверить, – проговорила наконец Мадам мирно и смиренно, словно капитулируя, – она выйдет на сцену, что бы ни случилось.

Зидлер еще недолго смотрел на нее, что-то про себя взвешивая. На обмирающую от страха Лили он так и не взглянул.

– Хотелось бы верить, – резюмировал он и, не прощаясь, скрылся на лестнице. Мадам, не глядя ему вслед, развернулась, чтобы уйти прочь, почти убежать, до того стремительно, что Лили едва могла поспеть за ее стремительным шагом.

– Ты слышала, что он сказал? – осведомилась у нее Мадам на выходе из театра.

– Да, мадам, – прошелестела Лили, стараясь говорить твердо, но не находя в себе для этого сил.

– Тебе нужно объяснять, что будет со всеми нами, если ты вздумаешь меня подвести?

– Нет, мадам.

– Ну и чудесно, – вытащив ее на улицу, Мадам замахала рукой, останавливая экипаж, и в пародии на галантность распахнула перед Лили дверцу. – Как говорят в игорных домах: ставки сделаны, ставок больше нет. А теперь поторопимся. Даниэль расстроится, если мы не пожалуем на его вернисаж…

***

Днем в «Северной Звезде» царило запустение: двери кабаре открывались для посетителей лишь ближе к вечеру, а сейчас, когда едва перевалило за полдень, в зале можно было увидеть одних лишь артистов из труппы месье М.: переводя дух после утренней репетиции, они отдавали должное не самому изысканному, но сытному обеду. Разговор шел как будто бы обо всем, но так или иначе возвращался к шоу Зидлера; несомненно, в том прослеживалось явное влияние Бабетт, которая уже и бросила делать вид, будто отсутствие ее имени в списке участников будущей постановки никак ее не задевает.

– Ход мыслей месье Зидлера не перестает меня поражать! – неистовствовала она, раздраженно комкая в руке салфетку и явно борясь с искушением всадить в столешницу нож или вилку. – Однажды он уже отказал мне… «Не так изящна, как Жюли, не так блестяща, как Адель»! И что же? Где теперь и Адель, и Жюли? А я все еще на сцене и имею успех! Но он предпочитает делать вид, что меня не существует.

– Будет тебе, – Андре, сидящий возле нее, успокаивающе положил руку ей на плечо, а затем, решив, что этого недостаточно, обнял за талию – и она, даже разозленная до крайности, не стала ему противиться. – Вот увидишь, он еще оценит тебя по достоинству.

Бабетт подняла голову и посмотрела на него. Досада и негодование в ее голосе понемногу растворялись, вытравленные печальным разочарованием.

– Я ведь не вечная, мой милый друг. Сколько еще я смогу выступать?

– Это они пусть выступают сколько смогут, – раздался за ее спиной жизнерадостный, уверенный голос, – а мы будем – сколько захотим.

Обернувшись и увидев, кому принадлежат эти слова, Бабетт обрадованно вскочила со стула.

– Леони!

Молодая женщина весьма экстравагантного вида, одетая в старомодный мужской костюм и носящая на поясе шпагу, со смехом заключила ее в объятия. Леони в «Северной звезде» знали давно – блиставшая на сцене Ателье несколько лет назад, а ныне прочно утвердившаяся на второстепенных ролях (как мужских, так и женских) в Буфф дю Нор, она нередко захаживала в кабаре пропустить стаканчик, благо здесь ей наливали бесплатно, в знак признания прошлых заслуг, которые были, скажем прямо, весьма велики. Когда-то Леони украшала своим присутствием любой мало-мальски значительный спектакль, да и нынче, когда переменчивая парижская публика успела подзабыть ее, не торопилась сходить со сцены – напротив, не отягощенная излишним требовательным вниманием зрителей, могла отдаваться своему занятию с искренним удовольствием. В «Звезду» она, впрочем, заглядывала не только ради выступлений: цель ее сегодняшнего визита стала ясна тут же, как только она, расцеловавшись с Бабетт, весело спросила у нее:

– Ну и где моя ученица?

– Здесь! Я здесь! – послышался звонкий голос из-за высокой стойки, за которой разливали напитки, и из-за нее выскочила в зал Софи – совсем еще девчонка, которой в силу малого роста приходилось, управляясь с бутылками, становиться на небольшую приступку. Теперь она бежала к Леони, держа наперевес шпагу; даже сделанная из легкого металла, с предусмотрительно затупленным лезвием, она, казалось, вот-вот перевесит свою обладательницу.

– Я готова!

– Прекрасно, – поманив ее за собой, Леони махнула Бабетт рукой. – Поговорим с тобой позже. Я останусь сегодня взглянуть на твой коронный номер…

Оставив Бабетт, Андре и всех остальных заканчивать с обедом, Леони и Софи вышли во внутренний двор кабаре. Там было достаточно места, чтобы превратить его в подобие дуэльной площадки; даже разлившаяся последнее время слякоть слегка затвердела, прихваченная первыми, пока еще недоговечными заморозками. Леони, не торопясь, стащила с себя сюртук и жилет, устроила их висеть на торчащих из стены крючьях и, обернувшись, с удивлением увидела, что Софи уже стоит, готовая к бою, заведя руку за спину и выставив острие перед собою.

– Не хочешь размяться?

– Я уже размялась! – живо ответила Софи, не двигаясь с места. – Сегодня привезли новое вино, так я, пока раскладывала его, куда надо, дюжину раз бегала из погреба в зал и обратно.

– Что ж, – мурлыкнула Леони, оказываясь напротив нее и тоже вытаскивая шпагу из ножен, – если ты уверена…

Схватились в первый раз: Софи помчалась на свою противницу с пылом разъяренной тигрицы, но после первого же отраженного удара, лишившись равновесия, едва не рухнула на землю.

– Не лучшая тактика, – Леони укоризненно качнула головой. – Еще раз.

Второй выпад Софи оказался чуть более удачным; ей как будто удалось ближе подобраться к сопернице, но это ощущение было обманчивым – заплетя ей руку, Леони без особых усилий выбила у нее шпагу.

– Сколько раз повторять тебе, – проговорила она, дожидаясь, пока пристыженная неудачей Софи подберет свое оружие, счистит с него налипшую грязь, – фехтование – это искусство, а не петушиный бой. Тут не добьешься всего силой. Тем более, ты юна, твои движения просты и читаются, как книга. Ты сумеешь выиграть, только если будешь полагаться на голову, а не на одну шпагу.