Текст книги "La plus belle (Прекраснейшая) (СИ)"
Автор книги: Электра Кинг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)
Улыбка не исчезла с ее лица, но в голос неумолимо прокрались ледяные нотки, колющие не хуже острых стеклянных осколков; то же выражение – пронизывающее, пробивающее насквозь, выворачивающее сердца наизнанку, – появилось и в глазах, и Даниэль готов был поклясться, что видит, как рядом с Мадам разрастается, ползет по полу и стене причудливая вязь ледяного узора.
– Теперь, – проговорила Мадам, смотря на Лили по-совиному неподвижно, – убеди в этом меня.
Лили все же нашла в себе силы подняться. Она была много ниже ростом, чем Мадам, поэтому ей это сильно не помогло бы – но, очевидно, она хотела создать хотя бы иллюзию того, что встречает неизбежное лицом к лицу.
– Я не могу, – проговорила она с тихой безнадежной решимостью. – Вы же видите и сами. Не могу.
– С чего вдруг? – хмыкнула Мадам, ничуть не впечатленная. – Ты актриса, Лили. Твой талант оценили весьма влиятельные люди. Публика тебя обожает. Что с тобой, черт подери, не так? Что это за капризы?
Лили коротко оглянулась на Даниэля, продолжавшего сидеть на месте, и он состроил на лице вопросительное выражение, всем своим видом показывая, что его волнует то же самое, что и Мадам.
– Действительно, – произнес он, решив, что его слова прозвучат достаточно веско, – что не так?
Она оцепенело застыла, только издала короткий свистящий выдох, будто ее со всей силы ударили в грудь или всадили под ребра нож. Можно было решить, что ее облили холодной водой – и та безжалостно смыла вернувшееся было умиротворение, разбередила рану, едва начавшую заживать.
– Вы просто не понимаете, – заговорила Лили почти шепотом, лихорадочно сцепляя ладони, – каждую ночь, когда я ложусь спать и закрываю глаза, я вижу ее. Она постоянно там, она никуда не ушла, она смотрит на меня и смеется: ты самозванка, ты обманщица, ты никогда не будешь и вполовину так хороша, как я.
Мадам открыла рот, чтобы что-то сказать, но Лили внезапно не дала ей сделать этого.
– Она никуда не ушла! Она всегда будет здесь! – почти выкрикнула она, теряя над собою контроль. – Она меня прокляла! Я знаю, она хочет моей смерти!
Даниэль и Мадам переглянулись – слишком коротко, чтобы Лили, ослепленная своим отчаянием, могла это заметить.
– Никто не желает твоей смерти, – проговорила Мадам спокойно и почти кротко, отчего Даниэль почувствовал к ней благодарность – он сам не смог бы столь убедительно соврать. – Эжени здесь больше нет, и не она мешает тебе, а ты сама.
Подойдя к Лили, Мадам взяла ее за плечи – на первый взгляд, мягко, но Даниэль увидел, как побелели костяшки на ее пальцах, и ощутил себя так, будто его крепко-накрепко сжали невидимыми щипцами.
– Ты должна выйти на сцену, – заговорила Мадам убедительно, пытаясь встретиться с Лили взглядом, но та жмурилась и отворачивалась, словно в попытке защититься. – В конце концов, у тебя есть обязательства перед людьми, которые многого от тебя ждут… и готовы за это платить.
– Нет, нет, нет, – повторила Лили, как в бреду, и вырвалась из ее рук. – Я не могу.
Закрыв лицо руками, она убежала прочь, прежде чем Даниэль успел остановить ее; из большого зала донеслись ее торопливые шаги по лестнице, а затем – приглушенный хлопок закрывшейся двери. Мадам даже не обернулась в ее сторону и вообще не позволила себе ни одного движения, только молчаливо прикрыла глаза.
– Я знала, – наконец заговорила она после долгой паузы, за которую Даниэль успел передумать сразу все и со всем заранее смириться, – я знала, что так будет. Знала с того самого дня, как Зидлер решил подшутить над нами. Он большой оригинал, конечно же. Но его оригинальность может стоить нам всего.
– О чем вы? – поинтересовался Даниэль, стараясь не допускать к себе мысли о худшем – но те все равно просачивались сквозь все выстраиваемые им мысленные барьеры.
Мадам посмотрела на него безгранично устало.
– Если она не сможет выступать, то нам конец. На меня давно уже много кто точит зуб… все они ничем не лучше меня, но считают, что я прекрасно сгожусь на роль козла отпущения их грехов. Чтобы лишить меня всего, они ничего не пожалеют. Лили – единственная, кто сможет нам помочь.
– Но граф де Пассаван…
– Граф? – Мадам усмехнулась, падая в кресло. – Граф все равно что ветер. Его симпатии переменчивы, он любит тех, кому принадлежит успех здесь и сейчас. Сегодня Эжени, завтра Лили, послезавтра кто-нибудь еще… он обожает ощущать себя причастным к чужому триумфу, но неудачи не интересуют его ничуть. На его счет ты можешь не обольщаться.
Даниэль пожалел, что оставил в приемной трость – сейчас ему было почти жизненно необходимо сжать ее в руках, ощутить в ладони успокаивающий холодок серебра. Теперь глупо было отрицать свои опасения – Мадам только что подтвердила их, и Даниэль понял, что близок к панике.
– Что мы будем делать? – спросил он, с трудом проглотив распухший в горле ком. Мадам как будто вовсе не была способна чувствовать страх за собственное будущее – о чем-то размышляя, она поглядела на Даниэля испытующе, и он понял, что в ее сознании уже созревает некий план.
– Видит Бог, я не хотела этого, – мученически произнесла она, разрушая повисшую в зале тишину. – Но нам нужно привести Лили в чувство. Нужно, чтобы она нормально спала и перестала мучиться своей меланхолией. Ей станет лучше, и она сможет вернуться на сцену.
– Что вы предлагаете? – спросил Даниэль безжизненно. Ничего он не желал сильнее, чем того, чтобы Лили стало лучше; увидев за последние недели, что это возможно, он не задавал вопросов, боялся разрушить мираж, тронуть лишний раз то хрупкое и неверное, что вновь установилось между ними – а теперь, увидев это уничтоженным, не чувствовал ничего, кроме глухого и горького опустошения. Он даже не сразу понял, что именно Мадам извлекла из кармана платья, поставила рядом с ним на подлокотник дивана – небольшую склянку, полную густой жидкости, со свежей аптечной этикеткой.
– Лауданум, – сказала Мадам так, будто предмет беседы весьма мало ее беспокоил. – Лучшее успокоительное средство, что можно раздобыть. Конечно, могут быть неприятные сопутствующие эффекты, но если соблюдать дозировку…
– Она не станет это пить, – выдохнул Даниэль, шарахаясь от склянки так, будто это был отвратительный ядовитый паук. – Она не станет…
– Конечно, нет, если я ей предложу, – согласилась Мадам и уставилась на него немигающим взглядом. – Но ты… с твоих рук она выпьет все, что угодно.
Ее слова в первую секунду показались Даниэлю бессмысленным набором звуков. Он не хотел понимать их смысл – все его существо отрицало их, погребенное под тем инстинктом, что обычно мешает человеку вонзить нож себе в грудь или проглотить смертельную дозу яда. Будь Даниэль не так потрясен – возможно, он впал бы в ярость; но в тот момент он мог лишь смотреть на Мадам и мотать головой, как болванчик.
– Я не могу, – вырвалось у него глухо и надорванно, почти как рыдание. Мадам тут же оказалась рядом с ним – бледная, с яростно искаженным лицом, схватила его за плечо и даже легко ударила по щеке, стремясь привести в чувство.
– Не будь мальчишкой! От тебя зависит все!
– Нет, – повторил он с выражением человека, пытающегося ладонью остановить летящую в него пулю. – Должен быть другой способ.
– Другого способа нет! – припечатала Мадам, все больше бледнея. – Нас никто не пощадит, понимаешь ты это или нет?! Ты обесценишь все! Мы не можем потерять то, что приобрели ценой стольких жертв!
Упоминание о потерях, горестях и поражениях как будто потолкнуло его. Он вспомнил (причем ему потребовалось на это не более двух секунд) с необычайной ясностью все то, через что прошел и чему стал свидетелем за последние полтора года – от едкой, ломкой ухмылки Жюли до блеска короны Зидлера на голове Лили, от списков поступивших в Академию до хвалебных публикаций в богемной прессе, от болезненного падения к стремительному, кружащему голову подъему – и понял, что все это навалилось на него, как груженая камнями телега, в которую он впрягся и разогнал, сам не осознавая, что теперь бежит, чтобы сохранить свою жизнь, ведь остановить ее возможно лишь одним способом – остановиться самому, дать ей себя переехать, раздробить кости и размозжить череп, оставив лежать на земле бесформенной кровавой массой.
К этой, последней жертве Даниэль был еще не готов.
– Все окупится, – сказала Мадам, увидев, что он протягивает руку за зловещей склянкой, чтобы крепко сжать ее в кулаке. – Сейчас тебе может быть трудно, но потом… ты поймешь, что сделал правильный выбор.
– Любой выбор, как только мы его делаем – правильный, – ответил Даниэль без всякого выражения. – Другого просто не существует.
Кивнув, Мадам согласилась с ним, и он, не чуя под собой ног, направился наверх.
***
В спальне Лили горел один-единственный светильник – тот, что стоял на тумбочке у ее постели. Мягкий свет обволакивал ее сгорбленный силуэт; когда Даниэль вошел в комнату, она все еще всхлипывала, неловко утирая глаза тыльной стороной ладони, но на его приближение, по крайней мере, не отозвалась новой волной слез.
– Ошиблись вы, месье, – проговорила она с грустной улыбкой, когда Даниэль присел с ней рядом, положил руку ей на плечо, но тут же отстранился из страха, что она ощутит всю ненастоящесть, лживость его жеста – и разгадает его намерения. – Я ни на что не гожусь.
– Это не так, – проговорил он, стараясь вернуть своему голосу мягкую убедительность, – тебе надо просто успокоиться, Лили. Тогда все пойдет на лад.
– Не могу я, говорю же, – ответила она, ударяя по постели рядом с собой сжатым кулаком. – Думаете, я не пыталась? Но нет… это сильнее, чем я. Она сильнее, чем я.
«Нет никакой ее, здесь только ты», – хотел произнести Даниэль, но в этот миг необходимость в разговоре отпала, потому что Лили привалилась к нему, порывисто обхватила обеими руками, и он, неловко обняв ее немеющей рукой, коснулся губами ее макушки – и, пользуясь затишьем, взглядом отыскал на будуарном столике кувшин и стакан для воды.
– Тебе надо заснуть, – проговорил он, отстраняя Лили и целуя ее в лоб, чтобы не видеть, как она смотрит на него. – Выпей лекарство. Оно поможет.
– Поможет? – переспросила она, хмурясь; понимая, что может не выдержать и совершить какое-то безумство, Даниэль со всей возможной поспешностью направился к кувшину, наполнил водой стакан и добавил туда, как было указано на этикетке, двадцать капель. Лили озадаченно принюхалась. Очевидно, запах был ей не знаком.
– Что это? – спросила она, когда Даниэль вернулся к ней с наполненным стаканом. Он опустил склянку на дно кармана, чтобы та не попалась ей на глаза, протянул ей готовое снадобье – но принять его она не торопилась.
– Это просто снотворное, – произнес наконец он, надеясь, что овладевшая им внутренняя дрожь не вырывается со словами наружу. – Ты будешь спать без кошмаров. Выпей.
«Не верь мне, – опьяняющим сумасшествием стучало у него в голове, – не верь никому, пожалуйста, откажись». И Лили смотрела на него очень долго, вдумчиво, будто что-то предчувствовала – или пыталась вспомнить.
– Спасибо, – шепнула она и добавила, протягивая руку за стаканом, – вы очень добры.
–
*Ориентализм – популярное в XIX веке художественное направление, стилистическая тенденция в литературе и искусстве эпохи романтизма, нацеленная на воссоздание во многом условного образа Востока как особого мира, противостоящего культуре Запада и одновременно дополняющего её (с) вики
**граф д'Артуа – титул, который носил до своего вступления на престол в 1824 году король Карл X, последний представитель старшей ветви Бурбонов на французском престоле.
4. La faute
Чистый, уверенный, не сорвавшийся ни на единую фальшивую ноту голос Лили замолк, рухнул занавес, и зал «Буфф дю Нор» утонул в потоке аплодисментов, хлынувшем отовсюду – из партера, с галерки, балкона, даже из ложи, где сидел обычно равнодушный к театральному искусству немецкий посол с адъютантами и супругой. Успех премьерного спектакля был полный, и Даниэль позволил себе перевести дух. Последние три часа он провел, забывая даже дышать, и теперь голова его кружилась не только от пережитого волнения, но и от недостатка воздуха; едва живой, еще не до конца поверивший в то, что все обошлось, он слышал как сквозь плотный слой ткани и зрительские овации, и то, как орет ему в ухо сидящий рядом граф де Пассаван:
– Настоящее искусство! Она совершенство! Подумать только, кто-то мог усомниться в ее несравненных способсностях!
Артисты вновь появились на сцене, дабы отдать должное публике, и туда же устремились самые восторженные почитатели, торопящиеся вручить подношения своим фаворитам. Среди них затесался и Даниэль: у него для Лили был заготовлен пышный букет, который на самом деле был не более чем предлогом оказаться рядом с ней в первые минуты после окончания спектакля, разделить с ней ее торжество – или возможную неудачу.
– Идеальна, – шепнул он, отдавая ей цветы, касаясь ее плеч и чувствуя, как захолодела ее кожа. Усталость, охватившая Лили, была видна даже под слоем грима, за выученной, высеченной на ее лице улыбкой – но видел это один лишь Даниэль, ибо прочим вряд ли ведомо было, каких титанических усилий ей может стоит каждый благосклонный кивок или почтительный поклон.
– Моя дорогая! – Пассаван налетел на нее, как обычно, едва не сбивая с ног, и принялся, никого не стесняясь, покрывать поцелуями ее руки. – Вы были чудесны! Клянусь, ничего подобного я не видел нигде и никогда!
– Я рада, что вы остались довольны, – проговорила она, опуская ресницы, чем вызвала у Пассавана умиленную, почти что влюбленную улыбку:
– Я сражен в самое сердце, черт подери! Но скажите… скажите, вы же не откажетесь присутствовать сегодня у меня после одиннадцати? Общество самое скромное, но вас будут очень ждать. Конечно, если вы устали…
– Что вы, вовсе нет! – откликнулась она, и Даниэль увидел, как крепче сжимаются ее руки вокруг вороха букетов, что ей приходилось держать. – Я не могу обмануть ваши ожидания, граф. Я приду.
– Прекрасно, прекрасно! – взвыл Пассаван и устремился прочь, увлекая Даниэля за собой; в холле, посреди суеты, царившей у гардеробной, они встретили Мадам, хоть и по обыкновению своему сдержанную, но тоже, как видно, впечатленную тем, что ей пришлось увидеть сегодняшним вечером.
– Я же говорила, – сказала она Даниэлю, дождавшись момента, когда Пассаван, повернувшийся к поднесшему его пальто лакею, не сможет их услышать, – она может все, если на то будет ее воля. Но эту волю нужно поддерживать…
Даниэль мог лишь только в очередной раз признать ее бесспорную правоту. Они вдвоем дождались Лили и сопроводили ее к экипажу; как с ней часто бывало последнее время, приступ всепоглощающей апатии у нее стремительно сменился столь же сильным приступом чувствительности, и она, самая не своя от переполняющей ее радости, звонко расцеловала Даниэля в обе щеки, а потом обняла и Мадам – и расцвела еще больше, когда та, ответив на объятие, коротко хлопнула ее по спине.
– До самого конца не думала, что получится! – объявила Лили со смехом, пытаясь убрать обратно в прическу выбившиеся из нее локоны. – Верите мне, я… почти ничего не помню! Как будто это было не со мной. Может, кто-то другой на моем месте…
– Не неси ерунды, – бросила Мадам добродушно, откидываясь на спинку сиденья и не отрывая от Лили мерцающего в полумраке взгляда. – Надеюсь, у тебя остались силы. Вечеринки у Пассавана так утомляют…
– Сколько угодно сил, мадам! – живо отозвалась Лили и, пользуясь скрывающей сиденье темнотой, крепко сжала руку Даниэля. Он содрогнулся всем телом, зная, что последует за этим, но не имея никакой возможности оказать сопротивление – и когда они вышли из экипажа у заведения, Лили будто случайно пропустила Мадам вперед, а сама, намертво вцепившись в локоть молодого человека, исступленно зашептала ему в самое ухо:
– У вас ведь есть еще? Дайте мне глоток…
– Перестань, – пробормотал он, почти паникуя, мысленно подсчитывая, сколько осталось во фляге, которую он теперь носил с собой, сопровождая Лили почти всюду – и понимая, что порция, рассчитанная на три дня, исчерпалась почти за один. – Ты и так принимаешь больше, чем следует. Сегодня перед спектаклем ты не должна была…
– Я волновалась! – воскликнула она с неподдельной обидой. – Вы прекрасно знаете, я волнуюсь перед выходом на сцену так, что коленки трясутся! А теперь мне надо ехать к графу и торчать у него битый час! Пожалуйста…
Они замерли на крыльце – вернее, это Лили остановила Даниэля и встала перед ним, не давая пройти, глядя ему в глаза одновременно возмущенно и умоляюще.
– Пожалуйста! – повторила она, вцепляясь в отвороты его сюртука. – Только сегодня! Мадам не узнает, обещаю!
Смиряясь, Даниэль извлек из кармана флягу, непослушными пальцами снял с горлышка отливающую золотом пробку. Он знал, что должен следить за тем, чтобы Лили не выпила больше уговоренного, но закрыл глаза, лишь догадываясь по донесшимся до него звукам, что она сделала не один глоток, а по меньшей мере три.
– Спасибо, – проговорила она, прежде чем долго, с чувством поцеловать его в губы; отстраняясь, Даниэль ощутил, как на языке его оседает густой, травянистый привкус опия.
Счастливая настолько, насколько человек в принципе может быть счастлив, Лили забежала в дом и скорее устремилась к себе – переодеться. Даниэль прошел в малый зал, на ходу пряча опустевшую флягу; от всей души он надеялся, что произошедшая на крыльце сцена прошла мимо зоркого взгляда Мадам, но уже спустя секунду его постигло осознание всей наивности этого предположения.
– Сколько она принимает?
Он обернулся. Мадам стояла за его спиной – недвижимая, как изваяние, сложившая на груди руки. Никуда не скрыться было ни от ее голоса, ни от ее взгляда, и Даниэль тяжело признал, внутренне готовясь к карающему удару, который последует за его словами:
– Сорок капель в день. Иногда пятьдесят.
– Много, – отрезала Мадам. – Это слишком много. Впрочем… – ее голос смягчился, и в глазах появилось задумчивое выражение, будто она пыталась подсчитать что-то «за» и «против», – если это помогает ей держать себя в руках…
– Позвольте, – начал Даниэль, – я не думаю, что будет целесообразно…
Мадам мимолетно сморщила нос:
– Перестань. Могу я положиться на тебя хоть в чем-то? Лили ведь твоя протеже. Разве нет? Так позаботься о том, чтобы она выходила на сцену и нам не пришлось краснеть за нее. Об остальном позабочусь я.
– Да, мадам, – ответил Даниэль тускло. – Вы не будете сегодня у Пассавана?
– О нет, – Мадам закатила глаза, всем своим видом выражая презрительное отвращение. – Я терпеть не могу эти сборища после выступлений, от них у меня начинает болеть голова. Ты и один неплохо справишься. Проследи, чтобы с нашей примой ничего не случилось.
– Да, мадам.
Она удалилась, оставив его одного посреди пустующего зала, под сумрачным светом ламп. Упав на диван возле небольшого возвышения, заменявшего подмостки, Даниэль пожалел, что на столе по соседству не нашлось выпивки – сейчас он дорого бы отдал за глоток хорошего коньяку, но не отказался бы и от рюмки абсента, обжигающего, выворачивающего внутренности, заставляющие тревоги и треволнения померкнуть, отступить куда-то на самый дальний план.
– Месье чем-то расстроен?
Даниэль с усилием повернул голову. Аннет осторожно заглядывала в зал, явно опасаясь нарушить чужое уединение, но человеческое общество виделось Даниэлю единственным, что могло как-то скрасить тяжесть теперешних минут, и поэтому он благодушно ее поманил рукой:
– Заходи, не бойся.
Она приблизилась, ступая мелко и едва слышно, держа руки сложенными на животе, и он вгляделся в нее, пытаясь определить, произошли ли за последние недели в ее облике какие-то перемены. Продолжая помнить о том, что Аннет попала в заведение согласно его выбору, пусть и случайному, Даниэль был заинтересован в ее судьбе, пожалуй, больше, чем в судьбе тех двоих, что пришли в тот день вместе с ней; свое предпочтение он старался скрывать и полагал, что делает это не без успеха – но, если у него была свободная минута, не отказывал себе в том, чтобы поговорить с Аннет, которая с большим трудом осваивалась в непривычной для нее обстановке.
– Месье чем-то расстроен? – снова спросила она, присаживаясь в кресло напротив Даниэля. Он солгал, утомленно потирая опухшие веки:
– Нет. С чего ты решила? Просто спектакль… вышел беспокойным.
– Я могу чем-нибудь вам помочь?
Звучало это так, будто мышь или лягушонок предлагали свою помощь тягловой лошади; Даниэль хотел усмехнуться, но вовремя опомнится, решив, что смех обидит его хрупкую собеседницу, похожую не то на статуэтку, не то на весеннюю пташку.
– Это пройдет само, – ответил он. – Помощи тут быть не может. Да она, если подумать, и не нужна.
Аннет, по-видимому, не желала сдаваться:
– Может, я могу вас отвлечь? С тех пор, как Мадам узнала, что я говорю на испанском, мне пришлось выучить много нового…
– На испанском? – удивление Даниэля было искренним, ибо этого об Аннет он не знал. – Действительно?
– Мое отец наполовину галисиец, месье, – ответила она, явно польщенная тем, что ей удалось пробудить его интерес. – Он научил меня.
– Мадам, наверное, была довольна.
– О! Очень довольна! – воскликнула Аннет с воодушевлением. – Она раздобыла для меня сборник кантиг и сказала выучить все. Сейчас многие обращаются к тем временам, когда эти песни были созданы*… и публике тоже будет интересно. Может быть, вы хотели бы послушать?
– Пожалуйста, – улыбнулся Даниэль, и Аннет, теряя последние остатки своей боязливости, поспешила устроиться за фортепиано. Он смотрел, как она расправляет тонкие плечи, кладет пальцы на клавиши, и сердце его невольно замирало, охваченное щемящим ностальгическим чувством. Простодушная искренность Аннет действовала на него подобно спасительному лекарству; видя ее, беседуя с ней, он словно переносился в те беззаботные времена, когда ничто не тяготило его, ничто не мучило, ничто не прогрызало в его душе зияющую дыру, похожую на бездонный хищный зев – те времена, когда у Даниэля был лишь он сам, его картины, которые он мог создавать, ни на кого не оглядываясь, и Лили, которую он дожидался каждое утро, которая являлась в мансарду и приносила с собой вдохновение, солнечный свет и запах лип. Чем больше времени проходило, тем плотнее становилась завеса, отделяющая Даниэля не только от тех дней, но и от воспоминаний о них; и все же иногда эти образы выныривали из глубин его сознания, и он, не зная, что делать с ними, терялся в них, путался, пытаясь одновременно отринуть их и прижать к себе крепче, точно они были последним, что у него осталось – как когда-то, когда у него действительно не было за душой ничего. Глядя на Аннет, он как будто становился ненадолго собою прежним – и, позволяя себе эту слабость, воображал про себя, как расступаются столпившиеся вокруг него тени, как возвращается к своему первозданному состоянию мир, в котором он существует.
– <i>Como poden per sas culpas os omes seer contreitos,
assi poden pela Virgen depois seer säos feitos…</i>
Песню он не знал, не понимал в ней ни единого слова, но ритм пришелся ему по душе – он пробуждал в воображении картину какой-то безумной пляски, когда все хватаются за руки, сталкиваются, отдавливают друг другу ноги, но, опьяненные музыкой, не замечают этого. Да и Аннет, казалось, отдалась ей целиком – видя, как она самозабвенно закрывает глаза, но продолжает играть, полностью доверившись своему умению, Даниэль подумал мимоходом, что поет она замечательно, и даже привередливая парижская публика должна будет стоя приветствовать ее дебют.
– <i>Con esta enfermidade atan grande que avia
prometeu que, se qua risse, a Salas logo irya
e ha livra de cera cad’ ano ll’ofereria;
e atan toste foi sao, que non ouv’ y outros preitos…**</i>
– О чем эта песня? – спросил Даниэль, когда Аннет закончила играть. Она обернулась к нему, широко улыбающаяся, пышущая гордостью за свое маленькое выступление.
– У нее очень благочестивое содержание, месье. Она рассказывает о несчастном человеке, который был так болен, что не мог ходить. Тогда он обратился к Деве Марии, поклявшись, что совершит паломничество и будет ежегодно приносить ей дары… и она исцелила его, так что он стал здоров и больше не страдал.
– Хорошая история, – согласился Даниэль и добавил, вздохнув, – я думаю, публика нуждается в чем-то наподобие этого.
Аннет горячо закивала:
– Мадам говорит то же самое, месье!
Он потянул из кармана часы: Лили должна была спуститься с минуты на минуту, но он знал по опыту, что она не из тех, кто любит торопиться.
– Сыграй еще, – попросил он и, делая вид, что его никак не тронуло сияющее выражение на ее лице, закрыл глаза, впадая в томительную и приятную полудрему.
***
– Вы хотели меня видеть?
По ванной плыли, смешиваясь друг с другом, густые клубы пара, и в них с трудом можно было различить очертания силуэта Лили – переживавшая упадок сил после первых спектаклей в сезоне, она наслаждалась выпавшей ей минутой утреннего отдыха, блаженствуя в горячей воде. От жара ее кожа раскраснелась, волосы завились крупными кольцами; Алиетт, которую она позвала помочь себе, едва не закашлялась, приблизившись к ней – Лили не пожалела ароматических масел, и от воды поднимались плотные цветочные испарения с примесью мяты и цитрусов.
– Возьми губку, – приказала ей Лили, чуть приоткрывая глаза. – Поможешь мне? Завтра меня ждет господин посол Германии. Я должна выглядеть безупречно.
– Конечно, – скромно произнесла Алиетт, потупившись, и, размочив губку в воде, бережно опустила ее на запястье Лили. Та молча дала обмыть себе руки и грудь; только повернувшись к Алиетт спиной, подставив под бережные растирания плечи и лопатки, она заговорила как будто невзначай:
– О чем шепчутся нынче в городе? Я сейчас не выхожу на улицу без нужды…
– Все восхищены вами, – заверила ее Алиетт, не отвлекаясь от своего занятия. – Говорят, что парижская сцена не видела ничего прекраснее ваших выступлений.
– Льстят мне, – засмеялась Лили, премного, впрочем, довольная услышанным. – А что говорят у нас? О чем вы трое шепчетесь, пока Мадам не слышит?
Вопрос был из тех, что называют «с прицелом», но Алиетт как будто не заметила этого.
– О чем же мы можем шептаться? Только о том, как присоединимся к вам в свете…
– Вот как?
– Все мечтают быть на вас похожими, – доверительно сообщила Алиетт, капая себе на ладонь маслом персиковой косточки и торопясь втереть его в шею Лили у самых волос, над выступающим под кожей позвонком. – Но нам надо подождать. Так говорит и Мадам, и… месье художник.
Лили вздрогнула, отчего вода вокруг нее пошла мелкой рябью, и Алиетт деликатно отстранилась, чтобы ее собеседница тут же повернулась к ней.
– Он сейчас здесь?
– Да, пришел час назад, – доложила Алиетт. – Пытается рисовать Сандрин. Бедняга! Нелегко ему приходится. Она вся извертится, пока он сделает хотя бы набросок!
Она захихикала, пряча в ладонях хорошенький рот, но Лили не склонна была разделять ее веселье.
– Обычно он сперва приходит ко мне, – заметила она не без досады. – Видимо, вы трое всерьез заняли его мысли.
– Я не думаю, что дело в нас троих, – заметила Алиетт с непреходящей тихой улыбкой. – Это все Аннет, я вам клянусь. Он так любезен с ней в последнее время…
Лили прищурилась едва заметно:
– Действительно?
– Да, да! Ну, вы же видели ее много раз, – проговорила Алиетт словно бы с укором, – разве она не очаровательна? Так прелестна и… невинна. Согласитесь, это редкое качество в нашу непростую эпоху.
С тяжелым всплеском губка ударилась о воду и тут же скрылась под ее толщей; Лили, напротив, приподнялась, бледнея на глазах и нервно кусая губы.
– Согласна, – произнесла она с усилием, сдавливая бортик ванны со всей силой, что могла найтись в ее тонких руках, – очень редкое.
Алиетт смотрела на нее как будто с сочувственным пониманием, но только слепой не заметил бы, что в уголках ее глаз искрится насмешка. Понимая, что тело отказывается слушаться ее, Лили погрузилась обратно в воду, снова легла, вытянув руки и ноги, чтобы не было заметно, как ее пробивает дрожь.
– Иди, – сказала она сдавленно, – я закончу сама.
Не забыв поклониться на прощание, Алиетт удалилась, и Лили, оставшись наедине с окружившей ее тишиной, устремила бездумный взгляд в потолок. Лицо ее кривилось, но с губ не слетало ни звука, только пар, оседавший на ее щеках, оставлял за собой слишком уж крупные капли.
***
Лили дождалась, пока Даниэль закончит работу – а с Сандрин он намучился вдоволь, тщетно пытаясь уговорить ее продержаться в одном положении хотя бы четверть часа, – и ничего не сказала, даже увидев, как он, столкнувшись с Аннет в коридоре, перекидывается с ней парой доброжелательных слов. Стоя в стороне, она с видимым спокойствием дожидалась, пока он, прежде чем удалиться, обратит свое внимание и на нее: привычный поцелуй, обмен улыбками – никто, взглянув на них, не мог бы допустить ни одной догадки, что между этими двумя что-то может пойти дурно.
– Вы придете завтра?
– Послезавтра, – напомнил он с шутливой укоризной, – дай мне передохнуть, завтра же воскресенье.
– А, совсем забыла, – Лили махнула рукой и тут же поспешила подать ему трость и пальто, – я буду очень вас ждать.
Он ушел, а Лили, удостоверившись, что он не забыл ничего, что могло бы заставить его вернуться в ближайшие минуты, устремилась за Аннет, чтобы перехватить ее у входа в большой зал – и, схватив за плечо, развернуть к себе, крепко вцепиться в ворот платья, а затем, презрев последние остатки жалости, и в горло.
– Если я увижу еще раз, как ты говоришь с ним без дела, – Лили, от ярости почти лишившаяся голоса, хрипела почти так же, как Аннет, бессильно пытающаяся высвободиться из ее руки, – я вырву тебе язык.
Сказав это, она со всей силы оттолкнула от себя свою жертву; не сумев устоять на ногах, Аннет завалилась на спину, и вместе с собою свалила на пол вазу, до сей поры покоившуюся на серванте. Та, не пережив столкновения с полом, усеяла его осколками – и по ним же, не обращая внимания, что они впиваются ей в ладони, полумертвая от испуга Аннет попыталась отползти от Лили, близкой к помешательству, надвинувшеся на нее сурово и угрожающе.
– Ты… – начала она, но договорить не успела – их прервал голос Мадам, привлеченной внезапным шумом:
– Что здесь происходит?
Лили остыла тут же: ее ярость не истаяла мгновенно, но, столкнувшись с неколебимой холодностью Мадам, уменьшилась по меньшей мере вполовину. Из-за спины последней заглянули в зал Алиетт и Сандрин; обе выглядели пораженными увиденным, но Алиетт – несколько менее искренно.
– Что происходит? – звеняще повторила Мадам, приближаясь. Ответа ей не было: Лили не находила слов, чтобы объяснить случившееся, а Аннет не считала нужным говорить – тяжело дыша, она глядела мрачно и исполдлобья то на свою обидчицу, то на хозяйку дома.
