Текст книги "La plus belle (Прекраснейшая) (СИ)"

Автор книги: Электра Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

La plus belle (Прекраснейшая)

I. La chance sourit aux innocents. 1. L'extase

Подойдя к окну, Эжени отодвинула тяжелую, пропахшую пылью штору. По краям стекло было стянуто густой сетью изморози, но еще можно было различить, что улица пуста, и не покажется на ней ни случайный прохожий, ни припозднившийся гуляка. Только тихо сыпал с неба снег – белый, как крупа, он становился ярко-алым, попав под свет горящего над входом фонаря. Эжени недолго наблюдала за тем, как рядом с порогом постепенно вырастает горбатый сугроб, а затем, вздохнув, отступила обратно в промозглый полумрак, с которым не мог справиться огонь в камине, находящийся при последнем издыхании.

– Я пойду еще дров поищу, – сказала Эжени решительно, ибо вся ее натура противилась тому, чтобы оцепенело сидеть, подобно двум другим обитательницам дома, возле огня, который грел едва-едва. – Вдруг там еще есть? А мы не заметили.

– Оставь, – устало ответила ей Мадам. Она сидела, кутаясь в старый плед, сбоку от камина, и, вполголоса напевая какую-то пиренейскую песню, пыталась шить, хотя ее заиндевевшие пальцы с трудом могли удерживать иглу. – Там ничего нет.

Ничего нет – это Эжени знала и сама. Топить было нечем уже неделю, и приходилось тянуть последнее, с трудом добывая жалкие крупицы тепла из отсыревших поленьев, оставшихся с прошлой весны. Из кладовой, где хранилась еда, выскребли последнее два дня назад; от всех запасов, которые никогда не были слишком обильными, осталось только несколько бутылок вина, кислого и ужасно невкусного. Эжени попробовала как-то раз то, что осталось от одного из нечастых гостей, и сразу же выплюнула, удивляясь про себя тому, почему взрослые так любят его пить.

Жюли была уже взрослой. Здесь взрослели рано, рано и умирали; кого-то уносили болезни, кого-то находили с перерезанным горлом или выпущенными кишками, но обычно здесь просто пропадали бесследно, теряясь навсегда в трущобах, роящихся грязным озерцом у подножия холма Монмартр. Поговаривали, что скоро вершину этого холма увенчает храм, который в солнечные дни будет ослеплять белоснежной чистотой мраморных стен и массивного купола; Эжени иногда воображала себе, как это будет – поднимать глаза и видеть над собой этот свет, чувствовать его ласковое касание и тянуться к нему, стремясь ухватить и больше никогда не выпускать. Этот свет, она была уверена, проникнет даже сюда, в самые грязные закоулки, куда солнце-то подчас брезговало заглянуть.

Пережить бы только эту зиму! Жизнь никогда не была легкой, и Эжени не знала ничего другого, но с тех пор, как ушла Полина, стало совсем невмоготу. Каждый вечер Эжени зажигала фонарь над входом и на рассвете гасила его; те вечера, когда к ним забредал хотя бы один случайный гость, считались ею за праздники, а о чем-то большем она давно перестала и мечтать. Больше всего она боялась замерзнуть заживо, не проснуться поутру, превратившись в собственную ледяную копию, а иногда ей казалось, что это начинает уже происходить и с ней, и с Мадам, и с Жюли. Последняя никогда не была очень уж приветлива и улыбчива, за что, бывало, получала от Мадам нагоняи, а теперь и вовсе напоминала иногда статую – сидела неподвижно у камина, устремив остановившийся взгляд прямо перед собой, и глаза ее в такие минуты были как оконные стекла, прихваченные непроницаемым холодом.

Жюли сидела на низкой софе напротив камина, и Эжени опасливо приблизилась к ней, уместилась на самом краю. Жюли была старше нее всего на пару лет, но Эжени побаивалась ее, не зная, чего от нее ждать. Жюли никогда не делала ей ничего плохого, но она была будто не из этого мира, держалась со всеми одинаково отрешенно и безучастно. Ее мерзлое спокойствие казалось неколебимым, поэтому Эжени вздрогнула всем телом, когда Жюли повернула голову в ее сторону.

– Ладно, – хрипло произнесла Жюли, распутывая завязанную на груди шаль, – иди сюда, бестолковая.

Совсем не обидевшись и не веря в свалившуюся удачу, Эжени подползла к ней, устроила голову на плече, крепко обняла за талию, с наслаждением окуная руки в чужое тепло, и ее так же обняли в ответ, укутывая, убаюкивающе перебирая волосы. Ощущая, как оттаивает кровь в жилах и оживает заледеневшее тело, Эжени блаженно прикрыла глаза, и тут же ее уха коснулось мурлыкающее напевание:

– <i>Mon destin fut digne d’envie,

<right>Достоин зависти мой путь, к чему меня жалеть?</right>

Et pour avoir un sort si beau

<right>Прекрасным огненным цветком в петлице мне гореть.</right>

Plus d’un aurait donné sa vie,

<right>Спеши же путник, бьют часы, ведь короток мой век</right>

Car sur ton sein j’ai mon tombeau…*

<right>Увидь меня и преклонись, беспечный человек!</right></i>

И все-таки пела она лучше всех на свете, в этом Эжени была уверена так же, как в том, что за каждой темной и студеной ночью обязательно наступит рассвет. Ни у кого больше не было такого голоса, от одного звука которого хотелось заплакать или, наоборот, подпрыгнуть и лететь куда-то высоко; Жюли как будто знала заклинание, которое могло добраться до сердца самого черствого, все повидавшего человека, и Эжени часто чувствовала, как к груди ее подкатывает обида за то, что никто, кроме нее и Мадам, не хочет этого оценить.

Все трое подскочили единомоментно, когда с улицы донесся шум: топот нескольких пар ног, веселые голоса, порывающиеся сорваться на нестройное пение, а затем – не может быть, – требовательный стук в дверь тяжелого кулака.

– Эй, есть тут кто? Открывайте!

Мадам и Жюли переглянулись. На лицах их было написано одно и то же неверящее, почти испуганное выражение, но Мадам первая взяла себя в руки.

– Приведи себя в порядок, быстро, – приказала она Жюли одними губами, поднимаясь со своего места, и крикнула громче, обращаясь к тем, кто был за дверью. – Уже иду, господа!

Не задавая больше вопросов, Жюли метнулась к лестнице, ведущей к ее комнате; Эжени бросилась было за ней, но Мадам успела перехватить ее, оттолкнуть в коридор, ведущий к кладовой.

– Она сама справится. Жди здесь.

Эжени не стала, да и не хотела спорить. Затаив дыхание, она наблюдала, как Мадам степенно и даже торжественно открывает дверь, и навстречу ей ползут тени нескольких столпившихся на пороге фигур – никак не меньше четырех, а то и пяти.

– Добро пожаловать, господа.

Поклонившись, она уступила им дорогу, и они вошли внутрь, шумно фыркая и отряхиваясь, распространяя вокруг себя холод и крепкий запах табака. Кто-то из них, оглядевшись, присвистнул.

– Да уж.

– Пойдем в другое место, – предложил кто-то, и у Эжени (она была уверена, и у Мадам тоже) упало сердце. Но тут один из гостей, по-видимому главный, заговорил уверенным и грозным басом, разом пресекая любые попытки к сопротивлению:

– Нет уж, к черту! Я устал, как тягловая лошадь. Хочу передохнуть. Эй, – обратился он к Мадам, принимавшей в этот момент пальто у одного из его спутников, – хоть выпить тут есть?

– Конечно, располагайтесь, – Мадам ни на секунду не переставала непринужденно улыбаться, что было для нее весьма затруднительно, ведь в руки ей навалили целый ворох одежды. – Я принесу вам вина.

– Отлично, – ответил все тот же бас, и до Эжени донесся грохот отодвигаемых стульев, шипение спичек, зажигаемых свеч и папирос. Решившись выглянуть в зал одним глазом, она с любопытством рассмотрела гостей: их было пятеро, и все они были, как братья, похожи один на другого – высокие, массивные, в кавалерийских мундирах, с громогласными голосами и размашистыми движениями рук. Только один из них был не похож на остальных, и он, судя по тому, с какой готовностью ему уступили лучшее место за столом, был в компании главным. Нельзя сказать, чтобы он вел себя сдержаннее прочих, но Эжени не могла не заметить, что он явно нарочно сел в тени, чтобы на него не падал ни огонь свечей, ни свет из камина; приглядевшись, она поняла, что лицо этого гостя скрыто блестящей белой полумаской, и любопытство ее разгорелось до такой степени, что она едва не сделала шаг из своего укрытия.

– С ума сошла? – шикнула на нее оказавшаяся рядом Мадам. – Хочешь, чтобы они тебя увидели?

– Простите, – пробормотала Эжени, склоняя голову, но Мадам уже не слушала ее.

– Беги в лавку на углу. Стучи, делай что хочешь, хоть выломай им дверь, но раздобудь шампанского и закусок. Скажи, что мы заплатим завтра, сколько захотят. Быстрее, не стой. Нельзя их упустить.

Она скрылась в зале, а Эжени, которой не надо было повторять дважды, побежала по коридору в обратную сторону, к черному выходу. Тяжелой дверью в последнее время редко пользовались, и она подалась с трудом, только когда Эжени, запахиваясь на ходу в плащ, навалилась на нее плечом. Разбитые ботинки почти не спасали от холода, но Эжени не обращала на него внимания; утопая в снегу почти по колено, она выбежала со двора и направилась в ту сторону, где брезжил, с трудом пробиваясь сквозь снежную пелену, слабый свет фонарей. Настроена она была столь решительно, что готова была, наверное, и горы свернуть; наверное, это было достаточно красноречиво написано на ее лице, ибо при других обстоятельствах хозяин лавки, поднятый Эжени из постели и сонно протирающий глаза, ни за что не поверил бы ей. Но сегодня, в эту странную ночь, все было не так, как всегда.

– Ты хоть утащишь все одна? – осведомился он, наблюдая, как Эжени подхватывает сразу четыре бутылки и наполненную разной снедью котомку.

– Я крепкая, месье! – заверила его она. – Спасибо вам!

У «спасибо» была, конечно, своя цена – бакалейщик запросил чуть ли не вдвое больше обычного, и Эжени предчувствовала, что Мадам будет недовольна этим, но ей было лучше возмущаться и торговаться – сама Эжени этого делать не умела, да и времени у нее совсем не было.

– Боюсь представить, сколько запросил этот мерзавец, – только и сказала Мадам, разглядывая этикетки на бутылках. – Ладно уж, к дьяволу его. Может статься, что он продешевил.

Она удалилась в зал, а Эжени, только сейчас осознавая, что выдохлась, пока бежала по заснеженной улице, тихонько опустилась у стены на пол и сидела несколько минут так, пока у нее не перестало заполошно колотиться сердце. В зале хлопнули пробки, зашипело в бокалах, кто-то сказал тост, остальные поддержали его дружным гулом.

– Возможно, господа хотели бы услышать что-нибудь патриотическое? – раздался, перекрывая прочие, мелодичный голос Жюли, и Эжени, разом забывая про свою усталость, вновь выглянула в зал. Жюли, одетая в свое лучшее платье – красное, отороченное черным шелком, переливающимся в свете свечей, как гладь ночного озера, – прошла к своему месту на устроенных в конце зала подмостках. На губах ее играла улыбка, но взгляд был по-прежнему сосредоточен, устремлен не на пришедших, а куда-то внутрь ее самой.

Гости переглянулись.

– Да, – наконец протянул один из них, сидевший по правую руку от того, кто был в маске. – Да, пожалуй. Спой-ка нам…

Он заколебался в явной нерешительности, обернулся на своего таинственного спутника, но тот лишь пожал плечами, больше занятый едой и вином.

– Спойте то, что кажется уместным, – подхватил другой, увидев, что никто не знает, что предложить. – Вы же патриотки?

– Несомненно, месье, – кивнула Мадам, а Жюли скромно присела в поклоне.

– Тогда, – удовлетворенно заметил гость, закуривая папиросу, – вы найдете, чем нас порадовать.

Мадам и Жюли посмотрели друг на друга. Эжени была уверена, что в этот момент, самый значительный из всех, они поняли друг друга без слов. А еще поняла и она сама, что будет петь Жюли, за секунду до того, как Мадам ударила по потертым клавишам старого фортепиано.

– <i>A dix-huit ans, je sortais de l'église

<right>Венчали нас. И солнца свет…</right>

De mon hymen c'était le premier jour… **

<right>Мне восемнадцать было лет…</right></i>

Эжени крепко зажмурилась. Она слышала эту песню, наверное, тысячи раз и никогда не могла удержаться от слез, сколько бы ни крепилась перед тем, как Жюли начинала петь последний куплет – сердце начинало горько ныть, а в горле распухал удушливый ком, и Эжени беззвучно распахивала рот, пока слезы текли по ее щекам, ведь Мадам никогда не любила громких рыданий и прочих, как она говорила, сцен. «Оставь театр для гостей», – так она любила повторять, но Эжени верила, что пение Жюли трогает и ее тоже, ведь не существовало в мире ни одного человека, которого оно не тронуло бы.

– <i>J'ai tout perdu, fils, époux, pauvre veuve

<right>И сын, и муж – мертвы, мертвы!</right>

Je n'ai plus rien à la place du cœur…

<right>Разбито сердце у вдовы…</right></i>

Перед глазами все расплывалось, но Эжени видела, что и гости сидят остолбеневшие, как будто потерянные. У одного из них с кончика папиросы на стол сыпался пепел, кто-то не успел глотнуть вина из бокала и так застыл с открытым ртом, у кого-то ходили ходуном губы и вместе с ними пышные усы, в которых терялись одна за другой мелкие слезы. Даже у человека в маске, который как будто проявлял больше всех бесстрастия, побледнели щеки, а на горле коротко дернулся кадык.

– <i>La mort des miens, les malheurs de la France

<right>И Франция – Мария с ней! -</right>

Ont sur mon front, cloué le ruban noir…

<right>Хоронит, как и я, детей…</right></i>

Песня закончилась. Жюли, будто не помня, что выступает перед публикой, умолкла и последним жестом повернула голову, устремляя исполненный горечи взгляд куда-то поверх присутствующих, в сферы, недоступные людям обыкновенным. На несколько секунд стало тихо, только потрескивали догорающие свечи в канделябрах, и всеобщее безмолвие было почти благоговейным. Эжени прекрасно это понимала, у нее самой в груди что-то горячо и сладко дрожало, и она прижала ладони к сердцу, опасаясь, что оно будет стучать слишком громко и выдаст ее.

– Браво! – вдруг воскликнул кто-то из гостей, самый молодой, судя по голосу, а затем подскочил со стула, опрокинув его, и захлопал так громко, что у Эжени зазвенело в ушах. Его примеру последовали и остальные; зал наполнился шумом аплодисментов, от которых, казалось, затряслись стены и едва не рухнула крыша. Жюли, не отпуская с лица улыбки, изобразила церемонный реверанс. Вместе с нею поклонилась гостям и Мадам.

– Да, – внезапно подал голос замаскированный, когда все немного поутихло; он единственный не стал вставать из кресла, но во всеобщей овации принял участие. – Да, это очень хорошо.

А потом случилось что-то совсем странное, что Эжени даже предположить не могла. Человек в маске коротким властным жестом поманил Жюли к себе, другой рукой сделал знак одному из своих спутников, и тот тут же выложил на стол бархатную коробку, перевязанную золотистой лентой. Мадам прерывисто вздохнула; лицо Жюли мимолетно исказилось – теперь, очевидно, пришел ее черед не верить в происходящее.

– У меня есть кое-что для вас, – сказал человек в маске, когда Жюли приблизилась к нему достаточно близко, и протянул руку, чтобы потрепать ее по волосам; прикосновение она выдержала стоически, словно вовсе его не заметив. В этот момент один из гостей открыл коробочку, что-то сверкнуло в свете свечей, и Эжени зажала себе рот, чтобы не вскрикнуть от восторга и изумления.

Это была диадема, больше напоминающая корону – усыпанная камнями, отливающая всеми оттенками золотого и красного, как будто не отражающая свет, а источающая его. Завороженная этим светом, покоренная и забывшая обо всем, Эжени невольно шатнулась вперед, навстречу ему, но никто ее не заметил, ведь все взгляды были устремлены лишь к человеку в маске, который бережно, разве что не почтительно возложил диадему на склоненную голову Жюли.

– Благодарю, месье, – прошептала она, выпрямляясь с видимым усилием. – Я не могла и думать…

– Вы заслужили, – ответил человек, и глаза его сверкнули. – Вы совершенны.

«Совершенны» – и как раньше Эжени не додумалась про это? Так много слов она старалась подобрать, чтобы описать Жюли, а до такого не сумела додуматься. Может, раньше просто не хватало этой диадемы, которая подходила Жюли до того точно, что можно было подумать, что они с ней родились вместе, были потом разлучены и смогли воссоединиться только сейчас. Эжени многое бы отдала за то, чтобы дотронуться до нее сейчас, и обжигающим, звенящим чувством, поднявшимся в ее сердце, была вовсе не зависть, а одно лишь восхищение – сияющее, чистейшее, как стены будущей монмартрской церкви.

Один из гостей тем временем подозвал Мадам, чтобы вручить ей деньги – тех даже на вид было очень много, и пустой желудок Эжени торжествующе заурчал в предвкушении завтрака.

– Вы нас удивили, – произнес гость, на что Мадам лишь улыбнулась:

– Это лучшая из похвал.

Все вернулись на свои места, но ненадолго. Мадам тихо наигрывала что-то ненавязчивое, а Жюли больше не пела, только пила мелкими глотками из предложенного ей бокала и напряженно ждала, переводя взгляд с одного гостя на другого. Эжени знала, чего именно она ждет, и от этого ее саму поневоле захлестывало тревогой.

– Господа, – произнес наконец замаскированный, поднимаясь со своего стула и останавливая своих спутников, когда те пожелали последовать его примеру, – мы вас ненадолго оставим. Проследите, чтобы нас не беспокоили.

– Так точно, – произнесли в ответ остальные, и таинственный гость галантно подал Жюли руку, чтобы в ее сопровождении скрыться на лестнице. Дверь наверху скрипнула, открываясь и закрываясь, и потом ненадолго вновь стало тихо.

– Еще шампанского, господа? – нашлась Мадам, когда молчание стало неловким.

– Неси, – ответил один, и остальные поддержали его одобрительным бурчанием. Пользуясь тем, что на нее не смотрят, Эжени прокралась под лестницу, чтобы лучше слышать, что происходит наверху, но, к ее удивлению, из комнаты Жюли не донеслось ни звука вплоть до того момента, когда дверь вновь открылась, и человек в маске вновь показался на лестнице. Его появление встретили весьма странным образом: ни одобрительного возгласа, ни сальной шутки не прозвучало в зале, когда он вновь присоединился к столу, одним глотком осушил свой бокал и голосом, лишенным всяческого выражения, скомандовал:

– Мы уходим.

Никто не стал возражать ему, и совсем скоро в зале не осталось никого – только опустевший стол в пустых бутылках, пепельницах, крошках и сломанных зубочистках, режущий глаза чад от свечей и забытая кем-то перчатка. Взяв ее в руки, Эжени увидела вышитый золотом вензель, но буквы «ММ» не сказали ей ни о чем***.

– Приберись здесь, – приказала ей Мадам; улыбка, бродившая на ее лице, была почти безумной, и Эжени подумала, что так, должно быть, выглядит настоящее счастье. – Я запру двери и окна.

Коробка от диадемы тоже оставалась на столе, зияющая пустотой, похожая на распахнутую пасть. Эжени долго не решалась прикоснуться к ней, но когда все-таки взяла ее в руке, ее осенило, почти что ударило картиной, настолько ясной и полнотелой, что ее можно было принять за реальную: она, Эжени, а вовсе не Жюли, стоит, склонившись, перед человеком в маске, и с замиранием сердца ждет, когда прохладная тяжесть металла коснется ее лба. И вокруг – гигантский, забитый людьми зал, огромная сцена, и воздух дрожит от аплодисментов, и заветный свет все ближе и ближе, вот только бы…

Роняя коробку на пол, Эжени отшатнулась. На секунду она подумала, что ей стало дурно от духоты, но на самом деле охватившее ее чувство не имело ничего общего с подступающим обмороком. Если бы она была знакома с трудами господина Мантегацца, то без усилий подобрала бы для своего состояния определение «умственного экстаза», но подобные материи были совершенно не знакомы ей, поэтому она просто стояла неподвижно, на какое-то время потерявшись в собственных чувствах, пока вернувшаяся Мадам не окрикнула ее:

– Что с тобой происходит?

– Ничего, это ничего, – пролепетала Эжени с усилием, заставляя себя вернуться к столу, слепо схватилась за первый попавшийся пустой бокал и вцепилась в него мертвой хваткой, только чтобы не выронить, не выдать ничем, что внутри у нее все переворачивается, как песочные часы. – Я сейчас закончу, мадам.

Она всегда была никудышной притворщицей, и Мадам раскрыла бы ее тут же, если бы захотела, но мысли ее в тот момент были заняты чем-то иным, и она прошла мимо, скрылась на лестнице, а Эжени наконец смогла перевести дух. Что произошло с ней, она по-прежнему не представляла, но ощущала инстинктивно и верно, что пережитое чувство останется с нею надолго.

***

Утром Жюли и Мадам не на шутку повздорили. Эжени поднялась по лестнице, чтобы отнести Жюли утреннюю чашку кофе, и растерянно остановилась у двери ее комнаты, услышав донесшиеся изнутри восклицания:

– Хватит с вас и денег, что вы получили!

– Не будь эгоистичной! – с осуждением ответила Мадам, возмущенная ничуть не меньше. – Все, что мы зарабатываем – собственность заведения, и ты знаешь об этом!

– Ваша собственность, вы хотели сказать! Я не заработала ее, это подарок!

– Жюли!

– Не смейте!

Крики прекратились, сменившись звуком борьбы; Эжени, сама не своя от ужаса, готова была поставить поднос на пол и броситься на помощь, хотя не представляла, кому именно, но судьба в этот раз избавила ее от необходимости принимать решение. Что-то зазвенело, коротко прокатившись по полу, и в комнате все стихло. Эжени готова была поклясться, что слышит, как Мадам и Жюли тяжело дышат, растрепанные, разгоряченные ссорой, но ни одна из них не осмеливается сделать шаг по направлению к предмету их раздора.

– Забирайте, – вдруг выплюнула Жюли. – Забирайте, подавитесь.

– Ты не права, – возразила ей Мадам очень спокойно, точно и не повышала голос только что. – И когда-нибудь ты это поймешь.

Послышались шаги, и Эжени еле успела отступить от двери, которая, распахиваясь, только чудом не прилетела ей по носу. Мадам вышла из комнаты, не оборачиваясь и, кажется, не увидев даже, что за порогом кто-то стоял. Эжени проводила ее взглядом, прежде чем осторожно заглянуть за дверь и увидеть Жюли – та сидела на краю постели, крепко обхватив себя за локти, и держала голову гордо поднятой, но видно было, что плечи ее дрожат.

– Ваш кофе, – тихо сказала Эжени, просачиваясь в комнату и ставя поднос на прикроватную тумбочку. Жюли безразлично махнула рукой:

– Да, спасибо, оставь меня.

Рискованно было ослушаться ее, но любопытство Эжени было подчас сильнее всего, даже всегдашнего страха перед старшей. Она оступила на всякий случай почти к самому порогу, чтобы ее было не достать с постели, и спросила смиренно и тихо:

– Скажите только, он снял маску?

– Нет, – глухо ответила Жюли, не оборачиваясь. – Он ничего не снимал. Мы просто разговаривали. У него тоже собачья работа.

Эжени не двинулась с места. Впору было радоваться, что все сложилось именно так, но в душе ее, вопреки всему, распухала и ширилась, затмевая собою все прочие чувства, странная в нынешних обстоятельствах жалость. Ей захотелось подойти к Жюли, обнять ее, прижать ее голову к своей груди и услышать, должно быть, что-то, чего никто еще и никогда от нее не слышал, но ее порывистое движение вперед было встречено рубленым и непреклонным:

– Уйди. Иди к ней. Убирайся.

И Эжени не стала спорить, метнулась прочь, сбежала по лестнице, едва не споткнувшись и не полетев с нее кубарем, чтобы в зале наткнуться на Мадам – та сидела в одиночестве за столом, размышляя о чем-то, а диадема лежала перед ней; при свете дня в ней почему-то не осталось и следа вчерашнего неземного очарования, она выглядела обычной безделушкой из тех, что выставлены в витринах мелких ювелирных лавок, и Эжени, не понимая и не принимая этой метаморфозы, остановилась, точно получив удар в грудь.

– Она выглядит дороже, чем стоит на самом деле, – усмехнулась Мадам, сталкиваясь с ее растерянным взглядом. – Конечно, чего-то она стоит, и мы пустим ее в дело. Но это не самая высокая проба. С другой стороны, мы не можем получить все и сразу, верно?

– Сразу? – переспросила Эжени ошеломленно, пытаясь понять, что стоит за этими словами – и, конечно, будучи не в силах даже отдаленно предположить. Мадам улыбнулась ей, и в улыбке этой было нечто хищное и вместе с тем многообещающее, отчего в животе у Эжени прохладно защекотало какое-то неясное предвкушение.

– Конечно, дорогая. Это лишь начало.

–

* "Le spectre de la rose", написанная Г. Берлиозом. Точную дату создания найти в гугле, к сожалению, не удалось.

** "Les rubans d'une Alsacienne", песня авторства мадам Этьен, повествующая о тяжелой судьбе эльзасской вдовы, потерявшей родных на войне с Пруссией 1870 г. Была очень популярна в период подъема реваншистских настроений во Франции.

*** Если бы Эжени была чуть более осведомлена о политических реалиях, то узнала бы в госте Патриса де Мак-Магона, маршала и политического деятеля, занимавшего пост президента Республики в 1873-1879 годах.