Текст книги "La plus belle (Прекраснейшая) (СИ)"
Автор книги: Электра Кинг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)
–
*сюжеты из средневековых легенд пользовались большой популярностью в ту эпоху; король Артур и его окружение стали расхожими персонажами многих картин и спектаклей.
**схоласты – средневековые религиозные философы, основной целью работ которых было логическое обоснование церковных догматов.
***парадокс "Ахиллес и черепаха* был сформулирован древнегреческим философом Зеноном в V в. до н.э.
6. La felure
Один из редких выпадавших ей часов досуга Мадам решила посвятить чтению – одетая в мягкое домашнее платье, расположилась в кресле в собственной гостиной, поставив рядом чайник чая и тарелку с нарезанными фруктами, и открыла свежий, еще пахнущий типографской краской том «Дамского счастья»*. Безмолвная идиллия, нарушаемая лишь шелестом страниц, длилась недолго: не прошло и часа, как покой Мадам оказался потревожен, и нарушительницей спокойствия оказалась ни кто иная, как Лили, заглянувшая в приоткрытую дверь.
– Мадам…
– Что еще? – вопросила Мадам, с неудовольствием отвлекаясь от захватившего ее повествования. – Я тебя не звала. Что случилось?
– Я хотела… – Лили помялась немного, зная о возможной неуместности своей просьбы. – Я хотела поговорить.
Мадам удивленно вздернула брови, и на то у нее была причина: обычно Лили не являлась сюда, если ей не приказывали прийти, и, снедаемая робостью перед лицом своей грозной покровительницы, старалась не беспокоить ее без лишней надобности. Очевидно было, что у ее внезапного появления наличествовала веская причина, с которой не смогли бы справиться ни Даниэль, ни Эжени, ни кто бы то ни было еще из обитателей дома. Не на шутку заинтересованная, Мадам сделала приглашающий жест:
– Проходи и садись. Чаю?
– Нет, спасибо, – почти прошелестела Лили, занимая указанное ей место. Мадам молча разглядывала ее, оставляя ей право заговорить первой; наконец, неловко шмыгнув носом, Лили протянула ей распечатанный конверт.
– Граф де Пассаван прислал мне сегодня…
Она могла не уточнять имя отправителя – во-первых, оно было размашисто написано на лицевой стороне конверта, а во-вторых, выпавшая из него бумага источала такой густой запах излюбленного одеколона графа, что сложно было думать, будто он стремится к сохранению инкогнито. Мадам быстро пробежала глазами по строчкам. Надо сказать, ничего из ряда вон выходящего лаконичный текст письма не содержал – это было простое приглашение на ужин, из тех, которые Эжени, да и сама Лили получали пачками почти каждый день. Взгляд Мадам зацепился лишь за последнюю фразу, оканчивающуюся словами «…только Вы и я».
– И что? – спросила она, вновь поднимая на Лили глаза. – Граф тобой очарован. Чего еще можно было ждать?
Закусив губу, Лили уставилась на собственные колени. Спину она продолжала держать прямо, но в ее осанке чувствовалось безумное напряжение, точно она прикладывала последние силы, чтобы не переломиться надвое.
– Только не говори, что невинна, – усмехнулась Мадам, складывая письмо и возвращая его в конверт. – Мне пришлось устроить Даниэлю целую лекцию, чтобы он перестал оставлять эти жуткие следы на твоей прелестной шейке после каждого вашего сеанса.
При звуке имени художника Лили вздрогнула и вскинула голову. Щеки ее вспыхнули огнем, метнулось пламя и в глазах; одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять, что ее гложет, и Мадам укоризненно поцокала языком.
– Ну конечно, – проговорила она с таким видом, будто только что нашла подтверждение давно одолевавшему ее подозрению. – Конечно, без этого не могло обойтись. Ты переживаешь из-за него, цветочек? Что он на тебя разозлится? Начнет избегать? Или, что тоже случается, может тебя разлюбить?
Лили как будто облили водой из выставленного на мороз ведра; всей ее мрачной, горделивой решимости как не бывало, и на ее лице вместе с пятнами бледности начал проступать искренний, ничем не прикрытый ужас.
– Да, да, я тебя понимаю, – задумываясь о чем-то, Мадам поднялась со своего места, сделала несколько шагов из стороны в сторону, а Лили следила за ней взглядом, каким капитан тонущего корабля следит за дрожащим на горизонте огоньком маяка. – Мужчины – чудовищные собственники, цветочек. Насколько меньше зла было бы в мире, умей они смирять свое вечное «Я! Мне! Мое!». Но с этим ничего не поделаешь, это часть их природы… с которой мы, женщины, можем только смириться.
– Что же будет?.. – спросила Лили севшим, почти что осипшим голосом. Губы ее сотряслись, и видно было, что сотрясается что-то в ней самой, подхлестываемое горечью и страхом потери. Ее облик сейчас тронул бы, должно быть, даже статуи в парке Марли; что уж там, каждая из горгулий Нотр-Дам, завидев ее сейчас, могла бы, раскинув тяжелые каменные крылья, устремиться ей на помощь. Но никто не видел ее, кроме Мадам, которая, приблизившись к ней, одновременно мягко и повелительно сжала ее ладони в своих.
– Я поговорю с ним, – сказала она, понижая голос и посылая Лили улыбку сострадательную и ободряющую. – Постараюсь убедить его в том, что ему не на что держать обиду.
– Вы… – не ожидавшая от Мадам шага навстречу, Лили не знала, что ей сказать, но для ее собеседницы не требовалось лишних слов.
– Обещаю, – сказала она со всей искренностью, крепче сжимая руки Лили, – я сделаю все возможное.
– Спасибо, – проговорила Лили дрогнувшим голосом, сталкиваясь с нею взглядом. Она еще помнила смутно, что шла сюда с чем-то другим, не имеющим ничего общего с тем, о чем шла речь сейчас, но слова Мадам о Даниэле огорошили ее подобно внезапному тупому удару, не оставили в ее сознании ничего, кроме жестокого, разящего «разлюбить», и от этого Лили чувствовала себя как человек, упавший с большой высоты – и неожиданно сумевший зацепиться за подвернувшуюся внезапную опору.
– Скажи Дезире, чтобы пригласила его ко мне тут же, как он придет, – наказала Мадам, отпустив ее и отойдя; Лили, прежде чем покинуть комнату, еще недолго украдкой разглядывала свои пальцы, будто прикосновение женщины должно было оставить на них какой-то видимый, неизгладимый след.
***
Выслушав от Мадам суть дела, Даниэль впал в ярость столь чистую и беспримесную, кою он сам не мог от себя ожидать. Возможно, похожее чувство овладело когда-то санкюлотами, услышившими призыв «К оружию!»** – это был бунт, неистовый, ожесточенный, но, как показало ближайшее будущее, лишенный всякого смысла.
– Не может быть и речи! – воскликнул он, подскакивая со стула (его Мадам приняла в столовой, куда обычно приглашала своих гостей) и ударяя обеими ладонями по столешнице; та сотряслась, готовая расколоться, и осталась цела как будто чудом. – Вы мне лгали!
– В чем же? – спросила Мадам с невозмутимым спокойствием; сейчас они с Даниэлем представляли собой полные противоположности: он – пышущий злостью, с искаженным устрашающей гримасой лицом, и она – по-прежнему бесстрастная, закованная в невидимый ледяной панцирь.
– Вы обещали… – Даниэль задохнулся, поперхнувшись собственными словами, и ему пришлось взять паузу, чтобы прочистить горло. – Вы обещали, что ничего дурного с ней не случится.
– С ней не случится ничего дурного, – произнесла Мадам тоном учителя, объясняющего элементарные вещи невежественному, ленивому ученику. – Думаешь, я не знаю Пассавана? Он мот и кутила, но еще ни одна женщина не уходила от него недовольной.
– Ни одна… – эхом повторил Даниэль и ненадолго замолк, силясь собраться с мыслями. – Нет, нет, нет. Это невозможно.
Мадам тоже поднялась – резко, порывисто, явно недовольная тем, что ей не удалось сходу преодолеть неожиданно возникшее перед нею препятствие.
– Не будь мальчишкой, Дани. Пассаван нужен нам. И ей, и мне, и тебе. Он же согласился инвестировать в твою выставку, разве нет? Добыл для нас контракты у Зидлера. Он старается для нас! Было бы по крайней мере нечестно оставлять его труд без награды.
На словах о выставке по лицу Даниэля пробежал лихорадочный румянец, но если решительность молодого человека от этого и убавилась, то лишь на самую незначительную часть.
– Лили – не товар, – сказал он тихо и свирепо. – Не товар, чтобы ею расплачиваться.
– Ее время – товар, – отрезала Мадам. – Как и твои картины. Ты продаешь свои умения точно так же, как и она. Но себе ты это можешь позволить, а ей почему-то нет. Слышу ли я это от человека, прилюдно высмеявшего Эли за его «исключительные права» на Эжени?
– Это другое, – сказал Даниэль еще тише, но все же продолжая упорствовать. – Совсем другое.
– Нет, и ты это знаешь, – проговорила Мадам, закатив глаза. – Ради чего тогда было это все? Ради чего я тратила свое время на ее обучение, если ты хочешь обесценить разом все усилия – и мои, и ее? Сделать все, через что ей уже пришлось пройти, напрасным?
Он уже не отвечал ей – молчал, тяжело дыша, и смотрел на нее из-под сошедшихся на переносице бровей, но не находил подходящих слов для того, чтобы парировать удары, безошибочно бьющие в самое больное и сокровенное:
– Своим идиотским поведением ты лишишь будущего и себя, и ее. Бог ты мой, она понимает все куда лучше, даром что младше тебя на десяток лет! Она, в отличие от тебя, может взвесить все возможные последствия своих решений, а не принимает их наобум. Она знает, на что идет, и готова на это пойти. А останавливает ее лишь одно – страх перед тобой.
Даниэль замер, как пораженный внезапным параличом. Все, что было в нем, продолжало инстинктивно сопротивляться услышанному, но последние слова Мадам оказались способны пробить любую, даже самую прочную защиту. Чего-то подобного Даниэль не мог представить даже в кошмарном сне; разом растерявший свою безнадежную храбрость, он уставился на Мадам, растерянный, беспомощный.
– Передо мной?..
– Да, именно, – проговорила Мадам с потаенным облегчением. – Она была здесь сегодня, ты разве не знаешь? Она безумно боится, что ты обозлишься на нее из-за этой истории. И теперь я вижу, что боится она не напрасно.
Если предыдущий удар пробил барьер, то этот – дошел до сердца. Обжигающая вспышка осознания заставила Даниэля содрогнуться; он медленно сел обратно на стул, держась за край стола, как немощный или слепой.
– Нет, – слетело с его губ, – я бы никогда…
– Так пойди и скажи ей об этом! – приказала Мадам, и голос ее громом пронесся над его поникшей головой. – Черт меня задери, Дани, когда ты наконец повзрослеешь и перестанешь быть эгоистом? Лили отдала бы себя всю за тебя. И чем ты ей отплатишь? Неблагодарностью? Брезгливостью? Отторжением?
– Хватит, – мучительно прошептал он, – перестаньте, это невыносимо.
Мадам оказалась достаточно чуткой, чтобы остановить словесное расчленение несчастного молодого человека: ей достаточно было и того, что она, обличающе возвышаясь над ним, может торжествовать победу в этой беспощадной, но недолгой схватке.
– Иди к ней, – произнесла она более мирным тоном, уже не повелевая, а давая совет. – Успокой ее, черт возьми. Скажи ей, что она… не напрасно отдает то, что готова отдать.
Даниэль медленно кивнул. Сейчас он был похож на человека, испытывающего тяжелое похмелье: обескровленное лицо, померкший взгляд, дерганые, как у марионетки, движения рук. Пожар, что бушевал в нем, поутих, оставив место для некоей усеянной ядовитыми иглами спирали, которая со скрипом разворачивалась в его груди, сминая собою все, что попадалось ей. Он чувствовал, как этот чудовищный механизм распирает его ребра, ворует у него воздух, но ничего не мог с этим поделать – в его душе все смешалось, и даже то, что он почитал для себя вечной опорой, на его глазах рассыпалось в прах.
– Где она? – спросил он словно чужим голосом. Мадам передернула плечами:
– Должно быть, с Сержем. Днем она не должна была выходить.
На плохо слушающихся ногах Даниэль двинулся к двери, но у самого порога в спину ему прилетела еще одна метко брошенная фраза:
– Не стоит так драматизировать, ведь, в конце концов, когда ты крепко встанешь на ноги, никто не помешает тебе вызвать Пассавана на дуэль и пристрелить, как собаку.
Даниэль обернулся. Мадам смотрела на него с совершенно непроницаемым выражением, и он понял, что она не шутит.
– Я не умею стрелять, – сказал он с ироничной усмешкой.
– Ну что ж, – она развела руками, точно показывая, что ее дело малое, – у тебя будет повод научиться.
***
Мадам не обманула – Лили действительно нашлась в малой гостиной в обществе Сержа. Когда Даниэль вошел, она, распевавшаяся на несложном мотиве «Карманьолы», умолкла тут же, будто ее ударили под дых; Серж, который никогда не любил, чтобы его прерывали, обернулся к непрошеному визитеру с явным намерением дать ему резкую отповедь, но Лили опередила его:
– Могу я поговорить с ним надине… пожалуйста?
Если у Сержа и появилась мысль отказать ее просьбе, то ему хватило одного взгляда на Лили, чтобы передумать.
– Ладно, – буркнул он, собирая разложенные ноты. – Как раз хотел заварить кофе…
Проходя мимо Даниэля, он бросил на него укоризненный взгляд; молодому человеку впору было задуматься, почему именно сегодня весь мир решил ополчиться против него, но в тот момент ему было не до того: все его внимание занимала Лили, выглядевшая, как и рассказывала Мадам, подавленной и напуганной. Даниэль сделал несколько шагов ей навстречу, но она осталась на месте; ему не надо было приложить большого труда, чтобы заметить, что она прячет от него взгляд.
– Лили, – позвал он, чувствуя, что в нем самом что-то оглушительно скрежещет, оставляя на сердце глубокие уродливые порезы. – Лили, посмотри на меня.
Она подняла глаза, пусть это и стоило ей немаленького усилия.
– Мадам вам рассказала.
– Да, – согласился Даниэль, подходя к Лили совсем близко, но отчего-то не решаясь дотронуться, точно они вернулись в то время, когда он изображал ее Саломеей, и она, несмотря на свою кажущуюся близость, казалась ему бесконечно далекой и недоступной. – Да, я только что от нее.
– Тогда вы знаете, – Лили сделала попытку снова опустить голову, но Даниэль удержал ее, бережно взяв за подбородок. В его руках она все еще была удивительно послушной, точно мягкая глина, готовая принять любую форму под умелыми пальцами гончара, и Даниэль успел подумать с мстительным злорадством, что такой Лили не будет больше ни с кем другим.
– Я не хочу, чтобы ты думала, будто я на тебя сердит, – произнес он, пытаясь вытолкнуть из себя улыбку, но терпя в этом полную неудачу. – Просто… ты…
Он осекся, не зная, что еще можно сказать. «Хочешь ли ты этого?». В ответе он не сомневался – и почему-то боялся его услышать. «Я тебя люблю»? Даниэль не мог представить ситуации, в которой эти слова прозвучали бы более выспренно и фальшиво. «Я с тобой»? Но даже само намерение высказать вслух столь отвратительную ложь разлилось горечью на языке – а открыто лгать Даниэль пока что не умел.
Лили по-своему нарушила овладевшее ими замешательство – потянулась поцеловать его, и в этом ее поцелуе ему почудилась и боль, и мольба, и какое-то невысказанное, но нерушимое обещание.
– Я справлюсь, – проговорила она, отстранившись, и Даниэль позволил ей ускользнуть из его объятия. – Граф – не плохой человек, и он нужен нам. Он вам нужен.
Она говорила осмысленные, резонные вещи, которые Даниэль мог понять, но не принять. Сердце его бешено пыталось разорвать оковы, которые Даниэль набросил на него, но попытки эти были тщетны: каждый раз, чуя близкую опасность, Даниэль повторял в голове все, что услышал сегодня от Мадам, и его это несколько успокаивало.
– Вы только меня дождитесь, – попросила Лили, изображая беспечную улыбку, и Даниэль ощутил, что так больше не может. Пробормотав что-то вроде «непременно», он поцеловал ей руку и поспешно ушел, молясь про себя, чтобы никто не заметил, что он готов разрыдаться.
***
Пассаван написал в своем письме, что ждет Лили к половине седьмого, и ровно в четыре она, полуодетая, села на низкую табуретку перед будуарным столиком, достала из ящиков целый ворох коробок с пудрой, румянами и помадой. Искусством красить лицо она, благодаря урокам Мадам, успела овладеть в совершенстве – все ее движения были выучены и отточены, как у умелого ремесленника, мастера своего дела. Она ни на секунду не позволила своей руке дрогнуть, даже когда попыталась улыбнуться (чтобы определить, куда лягут румяна) и поняла, что не улыбку видит в зеркале, а вымученный, страдальческий оскал.
– Можно зайти?
В отражении качнулась знакомая фигура, и Лили, вздрогнув от неожиданности, едва не выпустила румяна из рук. Эжени зашла в комнату, так и не дождавшись ее разрешения.
– Мадам мне все рассказала, – проговорила она без обиняков, ногой подвигая к столику еще один стул и усаживаясь от Лили совсем близко. Та только опустила голову, рассеянно перебирая кисточки для пудры. Меньше всего ей хотелось, чтобы кто-то видел ее сейчас, когда она опасно близка к пределу собственной выдержки, но Эжени до того трогательно улыбалась, доброжелательно заглядывая ей в лицо, что у Лили духу не хватило сказать ей «Уйди».
– Я… я в порядке, – произнесла она, даже зная, что Эжени, скорее всего, не поверит ее словам. – Я не разочарую графа.
– На этот счет никто не беспокоится, уверяю тебя, – засмеялась Эжени и махнула рукой. – Просто слушай все, что он говорит – а говорить он будет много и долго, ты и сама понимаешь. Все остальное займет не больше пары минут.
Лили метнула на нее подозрительный взгляд, но деликатно не стала высказывать посетившую ее догадку. Впрочем, Эжени была достаточно проницательна, чтобы понять, о чем думает ее собеседница.
– Конечно, – кивнула она, пожимая плечами, – я ведь тоже была дебютанткой.
– И граф… и ты…?
– Ну естественно, – Эжени засмеялась громче, заметив, что Лили смотрит на нее озадаченно и даже ошарашенно. – К чему такой взгляд, цветочек? Граф – далеко не худший из мужчин, поверь мне. Может быть, иногда он бывает утомителен, но его щедрость многое искупает. Он может дать тебе то, о чем ты и мечтать не могла бы без его участия.
Видя, что ее слова не производят на Лили должного впечатления – напротив, она отворачивается, чтобы снова начать разглядывать свое отражение, – Эжени испустила тяжелый вздох.
– Что с тобой такое? Посмотри на себя, – схватив Лили за плечи, она приблизила свое лицо к ее, так что в отражении они оказались вдвоем – одна удурченная и обескураженная, а вторая – лучащаяся уверенностью в собственных силах и собственной правоте. – Ты же прелестно выглядишь. Многие готовы потерять от тебя голову! И много за это заплатить…
– Да, – пробормотала Лили глухим голосом, – это как работа, за которую платят.
– Именно, – довольная донельзя, что сумела, как она полагала, донести что-то до своей собеседницы, Эжени выпустила ее и откинулась на стуле. – Во всем мире люди продают, закладывают, покупают и этим живут. Чем мы хуже других?
– Ничем, – отозвалась Лили. – Просто…
Понимая, что ее голос подло, предательски срывается в самый неподходящий момент, она спрятала лицо в ладонях. Плечи ее сотряслись, она едва не упала с табуретки; не ожидавшая этого, Эжени в первый миг едва не шарахнулась прочь, но ей не потребовалось много времени, чтобы осознать истинную подоплеку происходящего.
– Это из-за Даниэля? – спросила она напряженно, будто ответ Лили мог что-то изменить. Та только кивнула, ибо у нее уже не было сил на объяснения. – Он зол на тебя?
Недолго было тихо. Лили подняла голову, и стало видно, что она смогла удержать слезы за ресницами, не дать им скатиться по щекам и испортить полуготовый макияж.
– Нет, – сказала она с твердой обреченностью. – Мы виделись сегодня. Он совсем не зол и не сердит…
– Тогда чего же ты расстраиваешься? – удивилась Эжени. – Я думала, вы поссорились…
Лили качнула головой, вновь отворачиваясь к зеркалу.
– Мы не ссорились, – сказала она, глядя на свое лицо, напоминавшее сейчас наспех раскрашенную скорбную маску. – Он отпустил меня к графу сегодня вечером, но…
– Но?
Лили с силой ущипнула себя за ногу. Она часто делала так в чрезмерно волнительные моменты – боль отрезвляла ее, помогала справляться со страхом, – и последнее время оставляла на своем теле все больше и больше мелких, но болезненных синяков.
– Я просто не понимаю, – с трудом проговорила она, чувствуя, как ее хватает за горло и душит чья-то невидимая рука, – если все идет хорошо, то почему мне хочется плакать?..
***
– Друг мой, – Розу, как всегда, нельзя было отказать в наблюдательности, – ты чем-то не на шутку расстроен.
Даниэль пробурчал что-то утвердительное, тяжело облокачиваясь на стол. Они сидели в захудалом ресторане на площади Пигаль, заняв уютнейший столик на двоих, и почти осушили бутылку выдержанного коньяка, но выпитое, вопреки обыкновению, ничуть не глушило душевную боль, разлившуюся в груди у Даниэля горячим спрутом. Он ничего не сказал Розу о том, что происходит – просто нашел его, как всегда, в каком-то кафе в обществе пары девиц, восхищенно слушающих отрывок из незаконченной поэмы, и увел его оттуда, сказав одно лишь слово: «угощаю». Решив, что благодарных слушателей на его веку будет еще предостаточно, а вот запасы дармовой выпивки во вселенной ограничены, Роз тут же согласился идти куда угодно; впрочем, прошли они всего пару улиц, сели в первом же заведении, где им удалось разыскать свободное место, и не двигались с этого места вот уже несколько часов.
– Не хочешь рассказать? – поинтересовался Роз; ничуть не менее пьяный, он, тем не менее, лучше держался на ногах и даже смог дозваться до официанта, который давно уже предпочитал презрительно делать вид, что не имеет никакого отношения к подгулявшим посетителям. Даниэль мотнул головой. Лили должна была встретиться с Пассаваном два часа назад, и у него не было никаких оснований думать, что этого не случилось, так что теперь любые жалобы и сетования были бы вдвойне бессмысленны и никчемны.
– Как знаешь, – если Роза оскорбило подобное недоверие, то он ничем этого не показал, – мой долг, как друга – поддержать тебя, даже если я понятия не имею, в чем дело. О! Нам уже несут кое-что, что может облегчить твою меланхолию.
Даниэль обернулся. Официант действительно уже направлялся к ним, чтобы водрузить на их стол два бокала и бутылку без этикетки, наполненную чем-то зеленым, мутноватым, с угадывающимися на дне очертаниями стеблей каких-то цветов или трав.
– Абсент! – торжественно провозгласил Роз, точно герольд, объявлявший о прибытии короля. – Вот первейшее средство от всех бед и огорчений. Если и он не облегчит твое положение, то ничто уже не сможет. Но лучше знать меру – в больших дозах эта амброзия может вызвать помрачнение рассудка и галлюцинации.
Сумасшествие сейчас было последним, что могло напугать Даниэля – если честно, он совсем не против был в тот момент спятить, если бы это помогло бы разорвать душившую его тяжелую петлю. Поэтому он щедро плеснул загадочного напитка себе в бокал и потянулся было выпить, но Роз остановил его:
– Да ты точно уже помешался! Так ты себе всю требуху сожжешь!
Оказалось, пить этот эликсир следовало разбавленным, но и это не избавило Даниэля от ощущения, будто он проглотил жидкий огонь. Задохнувшись и рванув на себе воротник, он согнулся пополам, хватая ртом воздух; Роз, увидев его мучения, только хлопнул его по плечу:
– Такое бывает. Потом привыкнешь, дружище. Лучше заешь…
Даниэль с трудом выпрямился, закинул в рот пару маслин. На глазах у него выступили слезы.
– Как ты это пьешь? – сиповато спросил он, со священным ужасом наблюдая, как Роз снова наполняет их бокалы.
– Дело привычки, – ответил поэт, пожимая плечами. – Первая рюмка всегда идет тяжело, тут уж ничего не поделаешь. А каждую последующую пьешь все легче и легче.
Даниэль поколебался немного, стоит ли ему пить вторую – и все-таки согласился, чтобы понять, что Роз оказался прав. Вторая порция абсента показалась ему несколько приятнее первой, третья – приятнее второй, и вскоре он, разделяя со своим спутником тост за тостом, вовсе потерял им счет.
***
Он не помнил, как добрался до своей квартиры – темной, холодной, неприветливой, сейчас абсолютно чужой. В голове ворочались уже не мысли, а отдельные бессвязные слова, ни за одно из которых он не мог зацепиться даже про себя, не говоря уж о том, чтобы выговорить – мешала сгустившаяся вокруг него вязкая муть, отрезавшая его от остального мира, от всех людей и даже от собственных переживаний: теперь между ним и тем Даниэлем, который пришел в заведение Мадам этим утром, разверзлась непреодолимая пропасть, и его это полностью устраивало – тот, другой никогда бы до него не докричался, не дотянулся, не схватил и не уволок с собой. Тот, другой рвался обратно, к унылой жизни провинциального города, спокойной и гиблой, как трясина, из которой так сложно вырваться и которая никого не отпускает дважды. «Я должен, должен уехать», – орал тот, другой Даниэль Даниэлю теперешнему в самое ухо, и даже абсент не смог угомонить его – и сейчас, совершенно растворившийся в собственном опьянении, Даниэль все еще слышал смутное эхо, порожденное его голосом.
«Забрать ее. Уехать. Сейчас же».
Было около полуночи – о том говорили зазвонившие в приемной часы. Даниэль лежал на диване в гостиной – одетый, в забрызганном вином пиджаке, не снявший даже перчаток, – и бездумно, слепо глядел в белоснежный, украшенный лепниной потолок. Он помнил, что у него припасены еще кое-какие деньги (Мадам пока не выплатила ему аванс за афишу для Эжени) и примерно прикидывал, на что могло бы хватить этой суммы. Два билета до родных мест? Пожалуй, даже в первый класс. Несколько месяцев безбедной жизни в провинции? Да и потом они не будут голодать, ведь отцовская рента – небольшой, но верный доход, куда вернее сиюминутных гонораров, которые тают стремительнее, чем подожженный в абсенте сахар.
А потом?
«Я хотел этого. Я хотел. Я приехал в Париж… за этим».
Сейчас он видел их повсюду, хотя раньше не обращал на них внимания. Таких же неудачников, каким он был когда-то – одетых в обноски, с горящими глазами, заявившихся в Париж в наивной вере, что их таланты будут оценены по достоинству. И сколько из них было вынуждено вернуться назад, так и не изведав желаемого ими успеха? Сколько из них, не в силах смириться с поражением, опускались все ниже и ниже, пока не исчезали бесследно в этой кипящей клоаке? Видя их, Даниэль понимал, какой необыкновенный, небывалый шанс выпал ему – ему одному, а не кому-то другому. Судьба захотела видеть его на вершине славы… а он воротит нос от тех даров, что она ему преподносит.
Перед мысленным взором Даниэля появилось все, что он уже успел получить, а затем и то, что он должен был получить в ближайшем будущем – и он едва не взвыл от охватившей его тоски. Столь вопиющей несправедливости представить было сложно; сейчас он самому себе напоминал глупого щенка, которого подразнили лакомством, дали даже понюхать, а затем отобрали, напоследок еще и дав хорошего пинка. Он мог переступить через многое, но не через возникшие в его воображении картины с Лили в постели Пассавана. Что он с ней делает сейчас? Или уже сделал? Не причинил ли он ей боли? Вряд ли стоит обманываться его добродушием – Даниэль вспомнил услышанные им как-то откровения одного повесы, на первый взгляд безобиднейшего буржуа средней руки, который делился со всеми, кто готов был его слушать, своими странными и даже дикими пристрастиями. С особенным пылом он расписывал, как любит во время соития душить молоденьких девушек – и пару раз, добавлял с мелким смешком, «чуть не переборщил»…
Даниэля начало тошнить. Было ли тому виной выпитое или испытанный им ужас – он не знал, но ему пришлось встать со своего лежбища, на заплетающихся ногах добраться до окна и распахнуть его, впуская в комнату поток выстывшего за вечер воздуха. Это позволило ему немного прийти в себя, хоть стоять на ногах он по-прежнему не мог: опустился у стены рядом с подоконником, прислонился к ней затылком, закрыл глаза, понимая, что готов совершить ошибку – и ничего не может поделать с этим.
«Хорошо. Мы уедем. Завтра. То есть, уже сегодня. К черту все. Пусть только она вернется…».
Как объясняться с Мадам, он в тот момент не думал, надеясь лишь на то, что его решимость, сродни той, что испытывают осужденные на казнь, получившие последнее слово, не подведет его. Пусть Мадам говорит что хочет, пусть говорит о его глупости и недальновидности, упрекает его, путь разъяряется и кричит – он не заставит Лили еще хоть раз проходить через этот ад.
Принятое решение, увы, ничуть не умалило внутренний раздрай Даниэля, а лишь усугубило его. Теперь одна его часть думала о неизбежном объяснении с матушкой, которая так надеялась на успех сына, что даже не стала удерживать его, когда он объявил о намерении оставить родной дом; вторая же, не готовая разорвать те узы, что связали его с этим городом, молила об отсрочке. Теперь он остро жалел о каждом недопитом бокале вина, о каждом приеме или званом вечере, который пропустил, о каждом знакомстве, которое не смог завести или которому не уделил достаточно внимания; всякий раз в такие минуты он отмахивался, думая, что поток обрушившихся на него благ никогда не иссякнет, а теперь, как выяснилось, был готов прервать его своей собственной рукой.
Поглощенный собственными переживаниями, Даниэль не сразу услышал шаги за дверью – только когда она распахнулась, явив ему знакомый, хоть и с трудом различимый в темноте женский силуэт, он едва не вскрикнул, попытался подняться и не смог, неловко завалился на бок. В голове его всплыли слова, сказанные Розом о свойствах абсента – только этим Даниэль мог объяснить появление Лили на пороге его гостиной.
– Ты… – только и прохрипел он, слепо выставляя перед собой руки, но она не заметила ни его потрясения, ни его жалкого состояния, просто метнулась к нему и упала на колени с ним рядом, заключила в горячечные объятия и быстро, лихорадочно зацеловала его щеки, губы, подбородок.
– Что с вами? Очнитесь! Я здесь, я вернулась…
– Ты… – повторил он, с трудом осознавая, что рядом с ним – не призрак или галлюцинация, вызванная из небытия измученным, воспаленным сознанием, а настоящая, живая Лили из плоти и крови. – Ты здесь… но почему…
Их лица оказались напротив друг друга, и он увидел, что глаза ее искрятся неподдельным, неомрачненным счастьем.
– Граф меня отпустил! – громким шепотом объявила она, будто в пустой квартире ей было от кого таиться. – Мы просто ужинали… и больше ничего!
– Ничего? – отупело переспросил Даниэль.
– Ничего! – подтвердила она и бросилась вновь его обнять. Наверное, ощущение ее тепла рядом стало для Даниэля последней каплей; разбитый и истерзанный, он ничего больше не смог сделать, кроме как спрятать лицо у Лили на плече и зарыдать беззвучно и отчаянно, одновременно с облегчением – и безнадежностью.
