Текст книги "Роман с героем конгруэнтно роман с собой"

Автор книги: Зоя Журавлева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

Особенно молодцами были приезжие. Такие шикарные! Удалые! Они снисходительно выслушивали про местное прозябание. Вот когда кто-нибудь из нас выберется в их край, в их город, в их дорогую область, они нам покажут – что такое настоящая жизнь. У них вокруг все свои! Их ценят, лелеют и холят. Они и на вертолете нас куда хочешь свезут, и на мотоцикле – закинут. Им здорово повезло с мужьями. С женами им тоже исключительно повезло. Это у нас тут, в центрах, раззоры да смута. У них в дому – порядок. Дети слегка подкачали! Чего с них спросишь, они – не мы. Вон мы, бывало, на стройке – как конюшню в пять этажей заделаем за неделю, руки-мослы, коленки-занозы, штаны на всю бригаду – одни, у девчонок – юбка, по очереди в праздники носят, а как же весело жили! Вот уж – дружили! На нас всегда можно было положиться. «Скала, ребята! Во всем! – кричал безутешно счастливый отец грудного младенца. – А мой пацан таким разве вырастет? Дрянь какая-нибудь вырастет, верьте слову!» Но он уже слегка выпил. Вспомнил, как его года два пытались исключить за неуспеваемость. Загрустил. Все его утешали. Главное, мы все наконец-то вместе. Мы – везучие! У нас даже никто не умер. Нет, за это надо выпить особо. И спеть. Выпили. Спели.

Об Умиде никто ни разу не вспомнил. Да ведь сказано же: «Был ли мальчик?» Может – его и не было…

Единение давно уже докрасна распалилось. А тот, ради которого я пришла, все почему-то не появлялся. Наконец – звонок в дверь. «Ребята, простите! У меня запись сегодня, не смог перенести!» – «Валерка, черт! Простим его или нет? Ну, простим! Штрафную Сабянскому!» Как только он вошел – я вдруг успокоилась. Чего я хотела? Я его не видала с четвертого своего курса. Не хотела видеть. Никогда про него не спрашивала. Обрывала, если кто говорил. Давно бы могла на него полюбоваться. В телевизор. Он ведет там какие-то передачи. Но я всегда успеваю – выключить телевизор, если объявили, что Сабянский ведет. Напрасно я выключала! Я бы не узнала Валерку Сабянского хоть в какой цветной телевизор. Он – единственный среди нас – до полной неузнаваемости изменился. Может, это не он? Только голос, пожалуй. Он не изменился, он – превратился. Был хрупкий – стал туша, был миловиден – стал уродлив, был беспечен и молод – стал стар и подавлен. Или он чувствует, как я на него гляжу? Ну, гляди! Упивайся местью. Его превращение, он-то этого, небось, не знает, это – ему моя месть.

Я вспомнила, как мы шли в перемену с Маргаритой, а навстречу чинно шествовал девятиклассник. Он был такой высокий и тощий, что казалось чудом – как он держится вертикально. Он согнул перед Маргаритой тонкую шею и сказал тонким голосом: «Маргарита Алексеевна, если Вам не трудно, назовите мне, пожалуйста, вечную истину. Хотя бы – одну». И глаза его нависли над Маргаритой с детской надеждой. «Нетрудно, Ленечка», – сразу сказала Маргарита. Я не знаю вопроса, на который у Маргариты не было бы стоящего ответа, причем мгновенного. Обо всем, о чем кому-либо из нас придет вдруг в голову идея – ее спросить, Маргарита уже думала целую жизнь. «Добро, Ленечка, никогда не проходит бесследно». – «А зло?» – спросил любознательный Ленечка. «Зло – естественно – тоже». – «Спасибо. Я над этим подумаю», – чинно откланялся Ленечка. И прошествовал далее, совершенно было неясно – как он держит свою вертикаль. «Подумай, это полезно», – фыркнула Маргарита.

Сейчас я тяжело ощутила, как Маргарита права. Даже если тогда был «несчастный случай». Конечно! Это случай был, случай. Но почему же эта туша сбежала? И почему же Валерка так и не пришел ко мне, не рассказал, не поглядел мне в глаза, не зарыдал вместе со мною? Почему и его не было на аэродроме, когда самолет с гробом Умида разбегался по взлетной дорожке, а я все смотрела и смотрела, как он бежит, стал, побежал быстрей, оторвался, вот он уже в небе, выше, выше, уже превратился в точку. Ничего больше нет. Пустое небо…

Я ведь и хотела, чтобы Сабянскому было плохо в жизни. Я не умею, выходит, прощать. Так же – как Он, мой досточтимый сэр и герой. Не умею. Ну, легче мне? Видно, что Валеркина жизнь – не сахар. Почему же – не легче? Для чего я сюда пришла? И чего сижу? Но я все сидела, смеялась, болтала какие-то глупости, кого-то о чем-то спрашивала, отвечала кому-то, даже пела хором, так и не спуская с Сабянского непрощающих глаз. Он не взглянул на меня ни разу. Мы ни слова не сказали друг другу. За целый длинный вечер мы с Валеркой ни разу ухитрились близко не столкнуться друг с другом в двухкомнатной квартире, где полно народу и все сталкивались носами и лбами. Наконец я неохотно ушла. Неохотно, потому что Сабянский еще остался. Он сказал, что его никто не ждет, он вполне годится – помыть посуду, вынести мусорное ведро или чего еще…

Утром – рано – меня разбудил телефонный звонок. Моя сокурсница, у которой был сбор, – мы с ней редко видимся и совершенно не в курсе душевной жизни друг друга, – сказала с заметным удивлением в голосе: «Знаешь, Рай! Мы все убрали, помыли, я уже приняла душ и легла. И вдруг Валерка, ну, Сабянский, вернулся! Один. Грустный, как мешком ему дали. Мне вообще его жалко. Ты ж видела, какой он? Давай, – говорю, – проходи! Чайник поставила. Мы с ним так в кухне и просидели. И знаешь, о чем говорили?» – «Откуда мне знать», – сказала я. Я-то знала. «И не догадаешься! Помнишь, у нас был Аджимоллаев? Он еще под машину попал?» – «Припоминаю», – сказала я. «О нем. Представляешь? Валерка нес какую-то чушь, будто мы все считаем его виновным в смерти Аджимоллаева. А он совершенно же ни при чем! Я ему говорю, что первый раз слышу, но он психует, представляешь?» – «Не представляю», – сказала я. «Всю ночь про Аджимоллаева мне рассказывал. Валерка с ним был, когда случилось. Все помнит, я поразилась! Всякие мелочи, что он сказал, что Аджимоллаев ему когда сказал…» – «Пьяный был небось. Развезло», – сказала я. «Именно что трезвый. Он вчера вообще не пил. Ты не заметила?» – «Нет», – сказала я. Заметила, еще как.

«Ты чего-нибудь в этой истории понимаешь?» – «Нет, – сказала я. – Я еще, между прочим, сплю». – «Ой, я тебя разбудила? Профукал жизнь, теперь несет ахинею. А все равно его жалко, наш все-таки, верно, Рай?» – «Мне не жалко», – сказала я. Очень скверным тоном. Самой стало противно. «Я и Сабянского-то почти не помню». – «Извини. Я – от удивления, Рай. Среди ночи вернулся. И все об одном, как его завели…» – «Ты еще и не ложилась, что ли?» – «Нет. Он только ушел. Думаю, позвоню, может – ты чего тут поймешь…» – «Я ничего не пойму, – сказала я. – Забудь. И ложись. Я сплю».

Ну, легче тебе? Поздних угрызений сабянской совести ты хотела? Нет, не легче. Так какого тебе рожна? Или Валерку теперь побежишь – спасать? К этой смутно томящейся туше? «Полюбить тоской», как у поэта сказано, самая достоевская у Есенина строчка. Могла бы сейчас спросить, что он рассказывал, как это было. Зачем? Давно не нужны никакие рассказы да объяснения Валерки Сабянского, они тогда – нужны были.

Уеду – как отколото, не оглянусь на пристани, у дальнего у волока чужие – станут близкими…

Едва добежала до дому, взлетела на третий этаж, ворвалась, даже Айша залаяла, «Машка! Машка! Я наконец необыкновенного человека встретила!» – «Где?» – «В гастрономе!» – «Говорила же – не ходи! Тебя выпускать из квартиры нельзя! Привела?» – «Нет». – «Уже молодец, на тебя не похоже. Как встретила?.» – «Да просто, как все великое. Разговорились в очереди». – «В очереди она стояла! Погляди на нее!» – «Отстань! Ты только послушай!» – «Ну!? Представляю! Кто?» – «Девица, лет двадцать семь, работает в отделе труда и зарплаты, где-то – не поняла, замужем, с виду вполне козырная…» – «Представляю! И чего же она?» – «Не перебивай! Во—человек! Как начала на меня орать! „Какие вы наивные, слушать противно. Вы в торговле никогда не работали! Жизни не знаете! Таких людей – как вы говорите – на свете нету! Я сроду ни одного интересного не встречала! Одну женщину в больнице встречала, так ей семьдесят восемь лет, она в коммуналке живет, у ней потолок течет, пенсия – грош, она совершенно одна и боится умереть. А то – интересные! Честные! Добрые, воблые! Где они? Сроду их не встречала, потому что их – нету!“ Машка, представляешь? Во человек!» – «И всё?» – допросила Машка. «А чего же еще? Достаточно, по-моему!» – «Ну мать! И это – мать? Мало тебя твои старший брат головкой об стульчик ронял!» – «Ты моего брата не тронь! Но каков – человек-то? Двадцать семь лет, цветущая вишня!» – «Я брата не трогаю. Ты чего? Совсем не соображаешь?» – «А что?» – испугалась я. Может, я правда чего-то не соображаю, не Бог. «А то, – наставительно сообщила Машка, – что ты нормального человека случайно встретила. Тут тебе крупно повезло. Нор-маль-но-го! Поняла?» – «Правда?» – «Правда, не нервничай». Умеет же Машка испоганить всякую радость! Дочь – называется! Ладно, лучше не связываться. Я изо всех сил сделала вид, что я – вроде – поверила. «Ты чего? Обиделась?» – «Ну что ты, Машенька?!» – «Обиделась. И это моя мать?! Ты ненормальная, успокойся, а она – наоборот – нормальная, понимаешь?» Я покивала Машке, чтобы отстала. Нет, до кванта понимания нам с Машкой еще далеко.

Сдается, что – постепенно, короткими перебежками – я приближаюсь к тому недостижимому минимуму энтропии, какой для меня достижим. Это надо в себе запомнить, пригодится на черный день. Хуже всего сейчас – ночь: она, хоть на сколько-то, прерывает работу, свинство какое! Нужно сберечь в себе эту память, когда сон – только враг, потому что прерывает работу, самый близкий друг – не мил и не близок, потому что прерывает работу. Машка – помеха, лишь прерывает мою работу, книги зря ерзают на своих полках – мне их не нужно сейчас, отвлекают, могут еще увлечь, прерывают работу. Работа же – радость, отдохновение организма, сладость моего сердца и свобода моих мозгов. Ничего мне не нужно для счастья, кроме моей работы, как мне с ней повезло, что мы с нею случайно встретились: это чувство надо в себе запомнить. Ау, дружок детства Алик Кичаев! Я почти готова прибыть к тебе в Протвино и отчитаться за прожитые дни, мне сейчас, пожалуй, не так уж и стыдно. Это – надо запомнить…

Ты – Черная дыра, за горизонт твоих событий уходят все мои слова, родясь едва, обратно ж – ничему не выйти…

Боровский принцип дополнительности могуче простерт на любую психологию, для психологии будто создан, ибо ощущая человека – как друга, мы начисто лишены возможности иметь о нем достоверную информацию – как о враге. И так далее. Чем больше прекрасного воспринимаем мы в ближнем, тем надежнее утрачиваем информацию о тех его чертах, каковые, может, и есть, но пока на нас не распространялись. То есть – происходит всегда: при получении одной эмоционально достоверной информации мы начисто лишаемся ее составляющей – противоположного, что ли, знака.

А в отношениях друг к другу мы – неосознанно, но привычно и неизменно – стремимся руководствоваться лишь Ньютоновой физикой: зная исходные данные системы (координаты и скорость, система: «наш ближний») в данный момент, строго детерминированно просчитываем ее состояние в любой момент будущего, доброту продолжаем в будущее только как доброту, злобу – в злобу, нам так проще. Но это же абсолютно узколобо, человек – как система – развивается только вероятностно: без учета общей теории относительности и квантовой механики с ним – делать нечего. Воспринимая только заботливое отношение к себе, к примеру, начисто утрачиваем способность воспринять в этом же другом, ближнем, – отсутствие заботы о себе. Отсюда столь ошеломительная для нас внезапность некоторых поступков наших ближних, повергающая нас в прах – именно неожиданностью.

Включение во внутренний арсенал души принципа дополнительности – таким образом – сильно помогло бы понять, почему через восемнадцать лет счастливой семейной жизни муж вдруг покинул верную жену. Или эта жена – вдруг от мужа ушла, не к кому-нибудь даже, а вроде – просто так. Вряд ли это знание может помочь с большей приятностью перенести такое событие, но, может, хоть удерживало бы от восприятия этого факта – как крушения мира, от перемены вектора на противоположный, «солнышка» – сразу на «сволочь». Понять – может, и не значит простить, но, по-моему, должно удерживать от озверелости, ибо в самом понимании заложена высота духа, а высоте все равно органически несвойственно мгновенно проваливаться в низины, высота, по-моему, все-таки сама себя держит…

Боровский принцип дополнительности я непременно ввела бы в обязательный спецкурс по элементарной психологии для молодоженов.

Мы с Ним вдвоем в кабинете математики. Я на полу сейчас не сижу. Его это шокирует. Есть стулья. На стульях, впрочем, мы тоже не сидим. Мы торчмя торчим возле доски. Уроки давно уже кончились, никто в кабинет почему-то не лезет. Мы с Ним – редкий случай! – одни. Но теорема возврата Пуанкаре еще не сработала, чудесный миг Времени еще не настал, мы все еще – на «Вы» и достаточно далеки, нас объединяет дело…

О, впереди – как сладкий сон! – вдруг доживаем: Он в гости с внуками придет открыто… О, свой я представляю вид – от счастья челюсть уроню в корыто. Он внукам выловить ее велит.

Исключительно верую в теорему возврата Пуанкаре! Нужно только некоторое терпение. У меня терпение есть. Нас дело объединяет! Он для меня рисует сейчас на черной доске очень красивую, белым мелом, цифру: «0,01». Спрашивает, что я по этому поводу думаю. Я думаю, что это – знак нашей с Ним обоюдной причастности к духовной энергии человечества. Моя мутная философичность Ему пресна, он с трудом перенес убогую скуку моего восприятия. И с энтузиазмом докладывает мне, что по этому поводу сказали умы пятого класса «А». В пятом «А» думают: 1) одна сотая, 2) частное от деления единицы на сто, 3) доля, 4) дробь, 5) если это сотая часть рубля, то копейка, 6) сотая часть объема куба с ребром, равным единице, 7) число и, наконец, 8) один процент. «Это задание учит выполнять анализ», – объясняет Он мне. До пятого «А» мне сроду не дотянуться. Я млею от сопричастности. И от того, как завидно и полно Он счастлив высокими происками пятого «А»…

Меж тем, по-моему, кто-то ломится в дверь. Дверь, само собою, не заперта, меж нами секретов нету. В дверь, приоткрыв ее до странности узко, как бы боком вдавливается Костя Лосатов, большой, даже – мясистый мальчик, с ляжками, с усиками уже, весь крупный и, как всегда мне казалось, – безвольный, он из девятого «Б». Дверь за ним приоткрыта. И Костя Лосатов, входя и уже войдя, манит кого-то за собою из коридора, словно собаку. Никто не идет. Костя настойчиво манит. Мы с Ним зачарованно ждем. И наконец возникает на пороге и медленно движется в кабинет Лена Томилина, тоже – девятый, но «А», Машкин класс. У Лены Томилиной первый разряд по гимнастике, в этом смысле – она украшение школы, но лицо у Лены довольно топорное, и на этом топорном юном лице сейчас довольно топорно изображается страх, смятение и смирение. От такого наплыва чувств Ленино лицо хорошеет. А Костино вдруг делается осмысленно-взрослым, решительно-волевым и строго-носатым. «Ну, Лена, ну!!.»

Лена молчит, потом на ней проступают слезы, тоже довольно топорная работа. Мне Лену жалко. У нее по алгебре все «два» да «два с тремя минусами», сегодня по контрольной – «кол с плюсом», плюс, конечно, прогресс, значит – было за что. Но очень еще далеко от совершенства, каковое являет себя числом: «З». «Входи, Костя, входи», – гостеприимно взывает Он. Костя давно уж вошел. «Ты чего, Костя?» Он весь – дружелюбие и улыбка. «Мы с Леной…» – «Вижу, что с Леной». Хоть Лосатов с Томилиной совсем, вроде бы, не дружны, ни разу их рядом даже не видела, в школе – действительно – ничего не поймешь, коли постоянно тут не работаешь, права Маргарита, это должно быть – странно, что Костя вдруг привел в кабинет математики именно Лену Томилину. Но Ему – не странно, Он вечно ждет от них радости и свершений. Костя наконец-то собрался с духом: «Юрий Сергеич, я даю слово, что Лена догонит по алгебре. Вы мне верите? Я за нее ручаюсь. Буду с ней заниматься». Лена потупилась. Он расцвел. До чего же зануда все-таки! «Я тебе безусловно верю, Константин. Но ты берешь на себя тяжкий труд, ты это понимаешь? Лена совершенно не умеет трудиться, она ко всему подходит с заведомой меркой, что у нее не получится. Тебе будет очень тяжело». – «Я знаю, Юрий Сергеич. Но я все равно – ручаюсь». – «Должен тебя предупредить, Константин, что это очень серьезная ответственность. Я бы, к примеру, не знаю – решился бы взять на себя или нет». – «Я не привык отказываться от своих слов, Юрий Сергеич». – «Хорошо, Костя. Я тебе очень благодарен. Спасибо». – «Не за что».

Тут Лена – совершенно не вовремя – распустила лицо: сквозь непросохшие слезы возникла довольно топорная улыбка. Этого Он только и ждал, при Его-то занудстве! «А тебе, Лена, радоваться пока рано. Вмешательство Константина не делает твою исконную лень привлекательнее. Тебе придется ох как работать» – «Я буду, – потупилась Лена. – Только у меня не выходит». Так эту Лену Томилину за язык и тянет! «Вот видишь! – скорбно обрадовался Он. – У тебя даже сейчас нет абсолютно веры в себя». – «Будет вера», – твердо вымолвил Костя Лосатов, взял Лену Томилину за руку и твердой поступью вывел из кабинета математики. Она шла за ним послушно и гибко, сразу видно – первый разряд по спортивной гимнастике…

Снова мы с Ним остались одни. Но теперь Он меня уж вовсе не видел. «Слышали? Как изумительно прекрасно Костя это сказал: я не привык отказываться от своих слов! Какой мальчик вырос! Посмотрим, посмотрим. Нет, удивительно прекрасно! Как он держал ее за руку, вы обратили внимание, Раиса Александровна? Со взрослой – осмысленной такой – ответственностью! Нет, не знаем мы своих детей! Стыдно. Не знаем. Я, например, от Кости Лосатова не ожидал. Стыдно, стыдно…»

И долго еще потрясенно дергал носом (Он вообще, пожалуй, похож на слоненка, может – и поэтому так трагедийно ощущает киплинговскую сказку?) и тыкался по кабинету без обычной – точной и направленной цели. Переживал очередное событие. Ибо для Него обычный день в школе – исполнен высоких событий, которые наскакивают друг на друга, как чудеса в теореме Пуанкаре, этих событий другой кто, может, и вообще не заметил бы, счастливый, в сплошном празднике обитает…

Идеалист недокошенный, сокол ты мой неподстреленный, настоящей жизни не знает, не слыхал даже, парит в своих педагогических эмпиреях, кто-то кому-то, болтают, может, – взятку дает, чтобы дитя поступило в институт, кто-то, может, – даже берет, я где-то слышала краем уха, кто-то ребенка устраивает по блату – вырезать гланды, да еще с деньгами, иначе мест будто – нету, кто-то даже платным репетиторством давно занят, кругом уж, может, собак за большие деньги стригут по домам. И щенкам за баснословные суммы подрезают, например, уши по современной моде, Он и не слыхивал про такое, ни за что не поверит, убьет презрением, если намекнуть, скончается в страшных муках, если увидит, но все равно – не поверит.

Разве для этого, во что Он все равно не поверит, человечество вырвало у вечности столько изумительно прекрасных и высоких прозрений ума и сердца, для этого столько изумительно прекрасных людей мучилось, билось, горело и полыхало, чтобы в наше-то время, вполне уже просвещенное, выстраданное и перестрадавшее, какой-то кретин все это взял бы вдруг да и уничтожил единым патологическим махом или чтоб кто-то, по собственной воле, постепенно старался бы уничтожить наш изумительно же прекрасный мир – взяткой ли, блатом ли, неправедным ли небрежением своего дела или растлением собственной души хотя бы, к примеру, унизительным предпочтением денежного знака – высоким и вечным ценностям? Он в такое никогда не поверит. А разве в это, честно-то говоря, возможно поверить нормальному человеку?

Есть лишь один вопрос – сакральный, как свеченье звезд, что разгадать немыслимо, его не разрешишь ни разумом, ни подсознаньем. Зевает ли, когда никто не видит, мышь? И если – «да», что – за ее зеваньем? А если – «нет»… Коль, в принципе, – не может, что мыши заменяет зевоту: дрожанье сладостное ножек иль злая ненависть к коту?

Мирхайдаров, Машкин классный руководитель, стал бывать у нас в доме, «у нас» – сильно сказано, я-то его почти не вижу, сунет котлеты Айше, подлизывается, что ли, к собаке, Айша уж на него и не лает, и сразу скрывается за Машкиной дверью. Из-за двери доносится Машкин резкий смех, ее безумные вскрики и небольшой голос Мирхайдарова, значит – беседуют. Машка, как ни странно, с ним разговорчива. Даже, – я с удивлением замечаю, – рада его приходу. Она его именует исключительно: «Мирхайдаров», он ее зовет «Машка», а еще чаще – запросто: «Чудовище». Машке, по-моему, нравится. «Чудовище, ты бы для разнообразия в химию заглянуло!» – «А чего там?» – «Химия. У тебя учебник-то есть?» – «Нету…» Здрасьте, у нее даже учебника до сих пор нету! «На, я случайно тебе захватил». Взяла – как кобру, держит, по-моему, кверх ногами.

Или: «Чудовище, я тебе прошлый раз недельное задание по геометрии на столе оставлял. Глядела?» Машка глядеть – и не думала, оно уж пылью покрылось, это задание. У Машки отношения с Ним, великим, на мои посторонний взгляд, уже успели подпортиться, как я, впрочем, и ожидала. Что-то я давно не слышу Машкиных математических восторгов и давно уж, оглаживая Айшу по хвосту, Машка Айше не сообщает, что у нее изумительно прекрасная улыбка. «Глядела, – нагло врет Машка. – Я только не поняла. Что-то из области геометрии?» – «Догадалась? – Мирхайдаров даже смеется, умеет, оказывается. – Давай вместе глянем». – «А зачем, Мирхайдаров?» – «Для интереса, Чудовище». Нет, не так он прост, нет. В геометрии разбирается, ох, не прост!

Потом, походя, Машка иной раз сообщает мне некоторые подробности его быта. «Знаешь, мам, почему он хромает?» – «Нет». Мне вроде бы это и не к чему. Но Машку тянет поговорить о Мирхайдарове. «Он горными лыжами занимался. Неудачно прыгнул с трамплина». – «Ааа…» – «Что – а? Ты на горных лыжах и не стояла!» Верно, я не стояла. Через полчаса – снова: «Мам, у Мирхайдарова сын в нашей школе учится, в седьмом „Б“. Ты знаешь?» – «Первый раз слышу». – «А никто не знает, – гордо сообщила Машка. – У него сын тихий, волосы светлые, на Мирхайдарова и не похож». – «Да, Мирхайдаров, конечно, очень громкий!» Надо мне обязательно съязвить. Но Машка и не заметила. «Жена у него технолог». Все знает, гляди-ка! «Технолог чего?» – заинтересовалась я по привычке, вдруг – чего стоящее. «Занимается технологией некоторых процессов», – нахально заявила Машка. Знает мое пристрастие к слову «процесс». «И каких, если не секрет?» – «Процессов сжижения кислорода в жидкий гелий». Вот это загнула! Неужто заглядывала в учебник химии? Слова-то, слова! Сама зарделась от дремучей своей учености. Но тему держит. «Его сын Мирхайдарова в школе называет только по имени-отчеству, поняла?» – «Нет. А зачем?» – «Чтобы не выделяться. Говорю же: он скромный!» – «А ты как его в школе называешь? „Мирхайдаров“?» – «Что я, по-твоему, дура?» Обиделась. «Ну да, ты же в школе-то практически не бываешь…» – «Бываю, успокойся». Верно. В школе Машка теперь бывает охотнее и чаще, можно с натугой признать – посещает школу. Если ее там нету, Мирхайдаров обычно заходит. Нельзя отрицать, что наблюдаются, так сказать, позитивные сдвиги.

Или сидим вечером, давно уж спать бы пора. Вдруг: «Порисовать, что ли, на сон грядущий? Мне Мирхайдаров вчера после уроков фломастеры подарил. Показать?» Приманивает ее в школу подарками? Тоже мне – путь! «А зачем ты взяла?» – «Я, мам, тебя не узнаю. Он же от чистого сердца». – «Ааа, тогда, конечно». Не знаю, прав ли с моею Машкой ее классный руководитель. По-моему, он ее избалует. Но, с другой стороны, явно есть сдвиги, явно. Проблема школы, чтобы туда – ходить, постепенно как бы бледнеет. Это уже не проблема. По химии Машка даже приволокла «четверку», высоты невиданные. По географии – «пять», вроде бы заработано, с упоением рисовала карту. Биология – «два», только при отчаянном Машкином нраве и обширных ее познаниях в этом именно предмете можно добиться ей «двойки» по биологии. Подтекст тут понятен – не надейся, я «твоей» биологией заниматься не буду. Но, как всегда, уже вызывающий перебор! Мне стыдно смотреть в глаза преподавательнице биологии. Она Машку не видит. Машка ухитряется удрать, даже когда Мирхайдаров перед биологией неотступно прогуливается, так, для моциона, в районе раздевалки. Небось, перемену Машка высиживает в туалете, а после звонка Мирхайдаров вынужден – увы – пост покинуть. До чего все-таки нахальная у меня девка!

Нет, он с ней слишком добр. Попыталась как-то, в коридоре, поговорить насчет этого с Мирхайдаровым, пока Машка бегала вниз к почтовому ящику, так-то и минутки не выбрать, чтобы наедине. Высказалась я в том смысле, что я, например, не могу Машку непрерывно любить и холить, когда от стыда за нее на людей глаз уже не поднять. Он сказал: «Не понял. За детей не должно быть стыдно». – «Как это?» – не поняла теперь я. «Она же…» – попыталась я объяснить. «Приладится, – суховато остановил Мирхайдаров. – Будем любить, иначе нельзя». – «Ну, любите», – я махнула рукой. Может любить, пусть любит. Я очень часто – не могу. Тут Машка влетела снизу и заорала: «Мам, ты чего Мирхайдарову говоришь? Про меня?» – «Кроме тебя, и тем уже нету». – «Мы, Чудовище, говорили о физике», – спокойно объяснил Мирхайдаров, он и врать может, нет, не прост. «Ааа», – сразу поверила Машка. Я ей давно осточертела со своей физикой.

Семья и школа – уж не могли помочь, и крупного помола молчала – в звездах – ночь…

Мишу Ерголина, с которым нас неизменно разбирали в подпункте «разное», я совершенно случайно встретила не так давно в Мурманске. Завернула в знакомую кафешку, на углу возле морского порта, где мы когда-то любили писать а-ля Эренбург, а-ля Париж, чтобы – кругом моряцкий народ, шум, смех, а мы, вдохновенно лохматые и с пылающим взором, строчим чего-то бессмертного тут же за столиком. Нас в этой кафешке любили, гордились, что мы – «творим» на глазах бесцельно жующего человечества, привечали нас, порции давали – побольше, чаю – погуще, была даже официантка, ее звали Майя, которая держала для нас писчую бумагу, сама покупала, и пару исправных авторучек.

Кафешка теперь посолиднела, как и все кругом, было в ней аккуратно, спиртного не продавали, мы, правда, сроду его не брали, не до него было, пахло почему-то одеколоном, видать – от большой чистоты, но столики пустовали, бывало – не протолкаешься, нам официантки сберегали служебный. Я поскучала, потом подошла к буфету, буфетчица, вроде, была постарше остальных, спросила ее про Майю, фамилии я не знала. Буфетчица такой и не слыхивала. Тут кто-то тронул меня за рукав: «Рая, ты? Или извините…» – «Я», – сказала я. Но еще не узнала. Мужчина какой-то. Нестарый, морщинки на лбу глубокие, но крупные, даже морщины – крупные – меньше старят, чем мелкие. Добродушно-широкие губы. И вроде что-то знакомое в косоватом разрезе глаз. Ну, я в Мурманске подозреваю знакомого – в каждом встречном, так по лицам и шарю…

«Не узнаёшь?» – огорчился. «Погодите, сейчас…» – «Да Ерголин же, Михаил. Помнишь?» Как я сама не узнала? «Миша!» – заорала я, всколыхнув добропорядочную скуку кафешки. «Я! Я!» Мы обнялись, как братья. «Веришь, дома сижу, а что-то так и толкает: сходи за нарзаном, сходи за нарзаном. Встал и пошел. Предчувствие, веришь?» – «Верю! – орала я. – А я и не знала, что ты все в Мурманске» – «Куда денусь? Я тут рядом живу. Давай – прямо ко мне. Посидим. Жена будет рада. Я рассказывал!» Интересно, чего Мишка рассказывал? «Как мы тогда на качелях-то! Помнишь?» – «Еще бы!» Нам есть чего рассказать.

Мы вломились в квартиру, гремя нарзаном. «Поглядите, кого я встретил!» – закричал Миша. Сразу явились жена и два сына, почти что – взрослых, дружно обрадовались, ничего еще не поняв, коллектив сплоченный, я порадовалась за Мишку, жену его я совсем не помнила, она меня, небось, тоже, мальчишек не было тогда и в помине. «Рая, Горелова», – сразу сказала жена. Ее звали Люда, она меня не забыла, как славно. «Это друг моей юности, – нахально возвестил Мишка сыновьям. – Вместе работали. Рай, как тебя по отчеству?» – «Да зачем им мое отчество? Отстань от людей!» – «Александровна, верно, Рай?» Люда и это помнила, надо же, вот это память! «Ух, как мы тогда работали!» – ликовал Мишка. «С тобой поработаешь, как же!» – ликовала я. «А с тобой? Ты мне знаешь как тогда надоела, репей цеплючий!» – «А ты мне как?! Бумажная душа! Все пишешь бумажки? Руководишь?» – «Некогда бумажки писать. Да, руковожу. Я по специальности руковожу. Начальник строительного треста!» – «Знай наших!» – гордо сказала я.

Мишкины сыновья почтительно и даже завистливо внимали нашему ликованью: учились, глядя на нас, дружить в своей теперешней юности. «Мы новый Дом междурейсового отдыха как раз сдаем. Дворец! Я тебе завтра покажу». – «Делом занялся? Я боялась – завязнешь в своих инструкциях». – «Да что ты, Рай! Я ж тогда еще не сформировался как личность!» Во Мишка шпарит. Как по писаному. Я бы хотела с ним сейчас на той качельной доске покачаться. Мы бы сейчас поговорили! «А теперь сформировался?» Вверх-вниз. «Еще как!» Вниз-вверх. И огромное солнце над белой ночью. «Сейчас, Мишенька, проверим. Что такое „нюанс“?» Люда захохотала. Может, соседка тогда и не соврала, что он ляпнулся в обморок с кухонной табуретки? Работал же допоздна, на совесть. «Тончайший оттенок, Раечка!» Вверх-вниз. Дома кругом светлы и прозрачны, южнее – такой прозрачности не бывает. Акварель – это север. «А миазм, Мишка? Миазм?» – «Запах, нюансов не уточняю». Вниз-вверх. А тишина? А сопки? «Еще спроси!» – «Спрошу. Субкультура?». И это он знает. «Экзистенциализм?» – «Ну, Рай, старо!» Даже стыдно, тоже мне вопрос. Я поднапряглась. «А эксергия, Миш?» Он, наконец, не знал. Я – тоже не знала, так, весьма смутно. Снова ничья.

Хорошо.

«А Рыжика уже видела?» – «Как?» Понятия не имела, что Рыжий – в Мурманске, он куда-то в Сибирь подался, я его потеряла напрочь, никто мне не говорил, что он тут. «А никто не решился, – довольно сообщил Миша Ерголин, – потому что Владимир Прокопьич у нас теперь – большой человек, к нему на прием надо записываться». – «Да я всегда считала, что Рыжий далеко пойдет. Где?» Миша Ерголин объяснил, как Володьку найти, домашнего адреса он не знает, а служебный – все знают. «Видаешь Рыжего?» – «Иногда. Если на совещании…» – «Я Владимира Прокопьича как-то возле кино встретила, – уважительно сказала Люда, молодец Рыжий, научился – себя поставить, совсем же этого не умел. – Он со мной поздоровался…» – «Еще бы он не здоровался», – засмеялась я. «Всякое бывает с людьми», – философски заметил Мишка, тоже стал философ.