Текст книги "Роман с героем конгруэнтно роман с собой"

Автор книги: Зоя Журавлева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)

Идут сейчас «поэтические чтения», ритуальное и недлинное действо, которое бывает на каждом уроке, всем нравится, даже как бы – и не урок, просто, по своей очереди, читаешь стихотворение, какое сам выбрал, длинный список поэтов, из которых предпочтительно – выбрать, висит на стене кабинета, но и помимо – можно. Если забыл строку, не возбраняется заглянуть в книжку, имеешь томик с собой у доски. Но не любят заглядывать. Приятно для всех уже предощущение этого чтения, когда класс пытается угадать, кого человек на этот раз выбрал, исходя из своего понимания человека. «Есенин!» – «Нет, ранний Маяковский!» – «Афанасий Фет!» – «Александр Сергеевич Пушкин!» – «Некрасов, я тебе говорю!» – «Владимир Соколов!» – «А вот и ошиблись, – смеется Маргарита. – А вот и Александр Александрович Блок!»

Ира Метальникова выбрала «Шаги командора», читает старательно, как принято отмечать – «с выражением». Маргарита как-то мимоходно сказала, что это – зловещая формула, не «с выражением» надо, а выразительно, то есть понимать каждую строчку, абзац или хоть общий смысл, пусть даже – чувствовать. Ира смысл не больно-то понимает, но что-то чувствует, выбрала же, глаза прищурены, щекастое лицо словно втянуто в себя и кажется даже ускользающе узким.

Метальникова – неясный пока человек, ленива, беспечна, девическое тоже еще не прорезалось, небрежно лохмата и ни тени кокетства, беспечность ее добродушна и доброжелательна к окружающим, вызывает симпатию своей легкостью, малые свои успехи в науках Ира переносит легко, даже весело, никогда ни на кого не обижается. На алгебре, к примеру, с упоением торчит у доски часами, досок там – много, просит, чтобы Он ее вызвал к доске, хотя даже домашней задачки на этой доске не может пока решить, но беспечно и охотно исписывает мелом всю доску, охотно исправляет свои же ошибки и ласково им удивляется. «Ирка ты Ирка Метальникова, мама у тебя замечательная!» – приговаривает Он, перечеркивая Иркин очередной математический ход, надо же и похвалить человека, Он уж найдет – за что похвалить. Хотя Ирка и не думает падать духом, сразу хватает мел и стремительно отстукивает им на черной доске очередной белый бред своей, несильной пока, математической мысли.

Кстати – о Нем. У Него на уроках выпускники бывают редко, к Нему на урок просто так не придешь, надо предупредить, выслушать обязательные слова, что это неинтересно, зачем это вам. Потом желательно изложить свое мнение об уроке, с упором – какие заметили недостатки, если никаких, то зачем сидели, если что-то заметили, то обоснуйте, Он объяснит. Разговор этот долгий, Его он волнует, не знаешь, как и держаться, чтобы не волновался. Такое ощущение, что – несмотря ни на что – Он внутренне очень незащищен, даже до сих пор – не уверен в своей безусловной педагогической силе, даже профессионализм свой ухитряется ставить под сомнение, будто всегда ждет, что найдется некто, кто вслед ему крикнет: «А король-то – голый!», Он – давно уже в мантии, но крика такого Он не переживет, тут же скончается в муках, и последняя его мысль будет, что Он – недостоин высокого звания «Учитель» и занимал, следовательно, чужое место. Маргарите можно кричать что угодно, она и не услышит, сомнения и внутренние муки ее, между нами – более высокого свойства, самолюбие тут другое, и досужее мнение ее никогда не занимает.

Метальникова уже отчитала, рассказала, когда написано стихотворение и кое-что, посильно, про автора. «А почему Вы его выбрали, Ира?» – «Страшно», – сказала Ирка, страх ее был щекастый, располагающий. «А чего же страшно-то? А ведь и правда – страшно! – Руки Маргариты плеснули сочувствием. – А чего?» – «Ну, мертвец же пришел…» – сообщила Ирка. «Не мертвец, Ира. А памятник. Надгробный памятник, который Дон Жуан пригласил к себе на обед. По одной версии – отец женщины, которую он соблазнил, по другой – муж. Это же Дон Жуан! Один из семи вечных сюжетов мирового искусства. Вы Дон Жуана читали?» Нет, Метальникова никакого Дон Жуана пока не читала, она читает сейчас книжку «Великое противостояние», интересная книжка.

Но кое-кто в седьмом «Б» Дон Жуана, оказывается, читал. И тут же, легко и необязательно, Маргарита им рассказала и о Мольере, и о А. К. Толстом («Непременно прочтите – такого Дон Жуана ни у кого больше нет!»). И Александр Сергеевич Пушкин – «Маленькие трагедии». («Как же! Вы по телевизору, наверное, видели, вспомните! Там Владимир Высоцкий Дон Жуана играет, одна из последних его работ. „Я гибну, Донна Анна…“ Как он там это произносит! Вспомнили?» И сразу многие в седьмом «Б» действительно – вспомнили, пошли даже подробности.) И о Максе Фрише им рассказала – «„Дон Жуан и любовь к геометрии“, пьеса. Вы же геометрию любите!» Седьмой «Б» радостно заерзал. «Спасибо, Ира! Садитесь, я получила большое удовольствие…»

Потом седьмой «Б» долго разбирался с Акуловой горой, даже рисовал на доске, где – по его мнению – и как расположена была дача, исходя из указанных Маяковским в стихотворении данных, с Солнцем – в искусстве вообще и с чаепитием наедине с поэтом – в частности, попутно фигурировали окна РОСТА, темы тогдашних плакатов, тревоги того горячего времен, бурная одаренность личности Владимира Владимировича Маяковского, его любимые цвета, где это у него в стихах, своеобразие ритмов и ритмики, гражданская позиция, слитая с жизнью, и многое другое. И что такое – «карта будня»? «Ну, что когда делать…» – «Правильно, Толя. Заведенный порядок будня, ведь так. Когда все наперед известно, а он – смазал махом. Как вы думаете, для чего приходит в мир поэт? А? Ну, как вам кажется?»

Такой встал перед седьмым «Б», наконец, кардинальный вопрос. Седьмой «Б» засопел, завозился и даже – вроде – примолк при его-то активности. «Чтобы быть добрее…» – шепотом догадалась Шумская, Люба, она на литературе мысли свои выражает исключительно шепотом, хоть на переменах вопит еще как. «Для красоты!» – вскричал с торжеством Гена Шлягин, этот шепотом не может, не тот темперамент. «Естественно. Красота, доброта. Но ведь и художник? и музыкант? А вот – именно поэт?» Опять седьмой «Б» слегка закручинился в мозговой работе. «Чтобы лучше видеть… Чтоб люди увидели…» – «Да, Марина. Близко. Но все-таки – именно поэт? Я вам случай сейчас расскажу. Мы как-то гуляли с друзьями за городом. Солнце! Снег чистейший. Лес. Дальше – овины какие-то. И чернота их тоже чистейшая. Красота! Мой друг говорит: „Ясность какая, даже глаза ломит. Как все это выразить? Какие слова найти?“ А я говорю – и искать ничего не надо, потому что уже найдено: „Прозрачный лес один чернеет, и ель сквозь иней зеленеет, и речка подо льдом блестит“. Слышите? Вслушайтесь! Ведь „прозрачный“ – значит не должен „чернеть“. Однако – чернеет. Все чувствуют, видят, но ведь большинство людей не может сказать: немота, мало слов, не те слова. А поэт пришел в мир и сказал. Вот для чего поэт! Все знают, а он один может сказать…»

Перемена.

Я иду за Маргаритой по школьному коридору, изо всех сил делаю вид, что я – сама по себе, что меня – нет вообще, жалею, шапки-невидимки как-то вышли из моды, я бы сейчас надела. Боюсь своим существованием спугнуть эту трепетную жизнь. Но ее не спугнешь. Представитель возлюбленного моего седьмого «А» волтузит в углу представителя той же организации, они сейчас друг друга задушат. Тот, которого крепче душат, кричит: «У тебя просто нет нравственной основы, понял?!» По одному этому воплю сразу определишь, чьи – ученики. Я и на улице их теперь различаю, уже от метро. Мне уже от метро ребячий поток в районе нашей школы кажется особо осмысленным и всякий раз эта их, может уж – мнящаяся мне, одухотворенность бьет меня в самое сердце. Думаю – как же им повезло! Думаю – как же это другим иногда не везет! Почему – так редко везет? Так немногим?

Проследовала навстречу степенная – журавлиная – пара, приватно склоненная друг ко другу и чуждая мышиной возне низших сословий школьного возраста. Десятиклассники. Привычное мое ухо успело однако донести до меня: «По-моему, скоро я про себя смогу с полным правом сказать, как Гёте говаривал: „Не знаю, где кончается мой скептицизм и где начинается небо…“» Солидно так. И понимающий хмык в ответ. И дальше проследовали. Тоже видать сразу – чьи. Я бы цитату, пожалуй, проверила – из спортивного интереса, есть во мне эта вредность, но Гёте я знаю слабо, не им – чета, не знаю, где этакое и глядеть. Ладно, поверим на слово.

Мимо несется шустренький шестиклассник. Резко затормозил. «Маргарита Алексеевна! А развитие культуры имманентно развитию человечества?» – «Нет, конечно». – «Я так и думал». Пронесся дальше. Я только рот раскрыла – ни черта себе, шестой класс! Я этих слов и в университете не знала. Это, по-моему, даже перебор. В это никто даже не поверит. Мне глубоко безразлично, поверит кто-то там или нет. Каждый видит и слышит лишь то, что он готов увидать и услышать. Жизнь же – разнообразна, в этом ее и сила. А шестиклассник спросил и пронесся, против этого не попрешь.

Возле учительской навстречу Маргарите шагнул добровольный дежурный по этому, значит, сегодня посту из ее десятого «А», мальчик высокий, очкастый, неторопливый и основательный: «Можно посоветоваться?» – «Конечно, Стасик». – «В шестом „Б“ девочки опять плачут…» И замолк, очень неторопливый. «Какие, Стасик?» – «Неля Богданова и Марьянка…» Снова замолк. На уроке, когда Стасик отвечает, от класса требуется завидное терпение. «Хорошие девочки. А чего они плачут?» Тут – мгновенно: «Опять Лапиков. Он девочкам опять под юбки заглядывает…» – «Нужно с ним поговорить. Он не дурак. Спросить, он что; колготок не видел?» – «Уже говорили…» – «Значит поговорить, чтоб понял. Я вас, Стасик, перестаю узнавать». Стасик замялся. «А если, Маргарита Алексеевна, врезать ему?» – «Шестой класс!» – «Девочки плачут, Неля Богданова и Марьянка». – «Ладно, – решила Маргарита, – сама сегодня поговорю». – «Вернее бы – врезать…» Очкастый Стасик чуть отодвинулся в сторону, явно неудовлетворенный, освободил для нас путь в учительскую…

В учительской все уже были, только нас с Маргаритой и не хватало. Все скоротечно радовались друг другу, перемена – мала, общались в пинг-понговом темпе. «Лапиков на пении был?» – «Был. Я его в раздевалке поймала». И тут – Лапиков. «Поздравьте меня – еще одна пламенная любовь!» – «Кто да кто?» – «Сердюк с Валей Жуковой». – «Ну, это ненадолго. Переживем!» – «Плавильщиков опять посреди урока заснул. Вечером ходила домой, закрыто». – «Мать надо на педсовет!» – «Святая наивность! Она не придет». – «Товарищи, у кого журнал пятого „А“?» – «А у меня Ирка Метальникова задачку сегодня решила. Можете представить?» – это физичка оторвалась от телефона со своей личной радостью. Все оценили. Физичка в перемену блокирует телефон, причины у нее веские, никто не ропщет, бегают к другому – вниз в канцелярию. Физичка родила девочку в тридцать восемь лет, первый ребенок, года еще нет, и учит по телефону мужа, как кормить девочку, проверяет, как накормил, муж пока, к счастью, на больничном, у нее выпускные классы, няню пока не нашли, но надеются.

В дальнем углу веселая англичанка, Юлия Германовна, – вулкан, гейзер, Машку к ней надо было в класс, тут я маху дала, – весело что-то втолковывала студенткам-практиканткам. У практиканток были испуганные и застылые лица случайно столкнувшихся с автобусом сельских жителей. Они-то думали, что в городе – еще конки и вдруг столкнулись с «икарусом». Не привыкли еще к школьным будням. Среди общего сдержанного и слитного гула деловито моталась Геенна Огненная и требовала, чтобы все представили планы уроков. Кое-кто ей давал.

Он стоял у окна и вдохновенно излагал заинтересованным лицам (химичка, историчка, Иван Иваныч по труду и вообще – на все руки, без него бы школа давно обрушилась, математичка, молодой математик), что за светлый математический ум Мишка Репецкий (десятый «Б»), сколь могуча Мишкина интуиция и цепки мозговые связи. Мишка Репецкий сегодня ночью обнаружил в экспериментальном учебнике по геометрии еще одно нечеткое доказательство, забыла – чего. Ни Эйлер, ни Пуанкаре, ни Александр Фридман или Александр Данилович Александров, академик, нипочем не заметили бы, но Мишка Репецкий заметил запросто, такой это светлый ум…

При виде нас с Маргаритой Он, правда, про Мишку Репецкого сразу забыл, заулыбался Маргарите, ее Он любит, сообщил, что она прекрасно выглядит, иначе Маргарита, впрочем, и никогда у Него не выглядит, скользнул по мне незаинтересованным взглядом, но тотчас вспомнил мою сугубо функциональную роль в школьном процессе, столь дорогом Его сердцу, что Он всячески меня подвигает к описанию этого процесса, верит в печатное слово, как неандерталец, я от этой Его веры в печатное слово, таким боком – и в меня тоже, шалею и теряю последние крупицы веры в свои возможности, мне страшно, что я не оправдаю чистых Его надежд, никто ведь – кроме Него – не ждет, хотя здесь я принадлежности своей к литературному клану – против обыкновения – не скрываю, все слишком заняты своим делом, быстро притерпелись и к моему, непонятному.

Он воздал должное Маргарите и прицепился, как всегда, ко мне. «Оглянитесь вокруг, Раиса Александровна! – патетически воззвал Он, обожает патетику. – Вы же видите, как нас много и как мы рады друг другу!» – «Вижу», – ответствовала я хмуро, никогда не знаешь, куда он загнет. «Вот так прямо и напишите в своем произведении, как вы видите!» Он сегодня избрал путь прямого внушения, это легче. «Вам будут говорить, что так не бывает, но вы же знаете, что это есть! Вот мы все – перед Вами, со своими тревогами и заботами, учителя…» Иногда он в своей наступательной патетике бывает прямо кретином, все потому – что верит в печатное слово, как неандерталец, и верит, что от моего печатного слова школе станет лучше, акции ее повысятся в глазах широкой читательской общественности, а учителям легче станет с родителями. Знаю я Его!

«Вот так в своей повести и напишите! Или у вас – роман, Раиса Александровна? Я не силен в литературных жанрах, это по линии Маргариты Алексеевны. Напишете?» – «Сомневаюсь», – мрачно сказала я. Звонок бы, что ли? Главное – когда мы одни, Он сроду не заговаривает на такие темы, соображает же.

«Кто в школе не работает, тот все равно никогда в ней ничего не поймет», – засмеялась Маргарита. Она это сказала не обо мне, вообще походя, вернее даже – спасая меня от Его настырности. Но что-то во мне сразу хрустнуло от ее слов. «Ага, – отозвалась я с неприличной моменту злобностью, – кто не умер, тот о смерти уж не напишет. Тьма тому примеров!» – «Если сам не умер – конечно. И писать нельзя. Если пишешь, обязан сам умереть». – «Я умру», – пообещала ей я. Тут до Маргариты – с редким для нее запозданием – дошла моя обнаженная запальчивость, у нее сделалось заботливо-встревоженное лицо, знаю, знаю, что – искренне, но меня сейчас не утешило, она тронула меня за рукав, зашептала: «Да брось ты! Не обращай внимания! Нашла кого слушать!»

А я Его сейчас и не слушала. И даже Маргариту не слушала. Слушала я – себя. И внутри себя слышала, что Маргарита права, в шутке всегда главная правда и есть. Ибо школа – это ревущий поток кипятка, они все купаются всю жизнь в этом кипятке, плавают в нем, беснующемся, ныряют и выныривают молодцами. Я же довольно длительно, самозабвенно и осторожно шпарю в этом кипятке ноги. А он меня все равно – даже сбоку – уже обжег, и эти ожоги я чувствую как голую душевную боль, как незаживающую ответственность за что не просят и, уж как мне испокон веку написано на судьбе, – как любовь. Но что же я понимаю-то в этом кипятке? Что знаю о нем? И разве могу написать о Школе?..

Даже Он что-то почувствовал и сменил тему, шило – на мыло. «У вас дочь очаровательная, Раиса Александровна! У нее изумительная улыбка. Вы так красиво ее одеваете!» – «Ну, одевается она, положим, сама», – ввернула Маргарита. Вкус у Машки есть, недаром Геенна все уличает ее в неуловимых, но для Нины Геннадиевны непереносимых нарушениях школьной формы. Геенна сразу навострила ухо, но не вмешалась. А Его Маргарита все равно не сбила. «Только она у вас, Раиса Александровна, слишком часто болеет. Нужно бы вам заняться ее здоровьем. Она уже два недельных задания по алгебре не сдала. Ей будет исключительно трудно потом это наверстать». Ах, недельные задания, святая святых, вот что Его волнует! А я-то уж испугалась – неужто Машкино драгоценное здоровье. «Кстати, ее сегодня опять, по-моему, на геометрии не было?» Тоже мне – политик, «как и не я», Машка бы выразилась. Кто был на уроке, кто не был – все у Него записано: день и час, тема, которую пропустил, подтема, четверть-тема. «Снова болеет?» – «Горло», – бездарно соврала я. А что прикажете делать? С Машкой приходится овладевать недоступной наукой, это называется – дожили.

За последней частью нашей беседы внимательно следил еще один человек. Мне это было неприятно. Человек этот сидел довольно далеко на диване, слабо улыбался кому-то, мне из-за Маргариты не видно – кому, но я знала почему-то, что он нас слышит. Это был Машкин классный руководитель, опять я пожалела, что не отдала Машку в девятый «Б», который ведет англичанка Юлия Германовна, веселая, как гейзер, искристо-жизнерадостная.

Белому человеку порой надо продираться ко мне годами, черный – обеспечен моей мгновенной симпатией априори. Белому – надо доказывать, что он интересен и хорош, черному – наоборот – надо доказывать, что он неинтересен и нехорош, только тогда я буду относиться к нему с осторожностью. Я-то знаю – почему. Это не генетическая предрасположенность, этакое врожденное предпочтение брюнетной цветовой гаммы, а пожизненный шок Умида Аджимоллаева, ибо с Умидом я впервые поняла для себя, что такое смерть, что такое единственность, что такое – уже никогда не будет. Ладно, это другое.

Машкин классный руководитель был черный, но мне он не нравился, редкий случай. Он не понравился мне сразу, он мне уже три года не нравился, с тех пор, как я в эту школу попала, но против него – ничего у меня не было, никакой причины этой тщательно припрятанной неприязни я за эти три года не нашла, правда, я о нем и не думала, поскольку думать о нем – вроде бы – нечего. Он ведет географию, нигде, кроме Ленинграда, по-моему, не бывал, может – в Петергофе, географию он преподает, по слухам, обычно, ничего такого, чтобы бежать и сидеть на уроках. Я и не бежала. Говорит он скупо: подлежащее, сказуемое, в крайности – дополнение. Эпитетов не употребляет, с метафорой, по-моему, не встречался, не узнает ее в лицо. Метафора его тоже не узнает. Столь скромный арсенал речевых богатств я не числю среди любопытных для себя людских достоинств, так что особых бесед мы за эти годы не имели.

Фамилия его – Мирхайдаров, лицо, кроме прямых и черных волос, вполне русопятое, окрыляюще-простодушное, взгляд открытый – аж дно видать, имя-отчество: Дмитрий Васильевич, если и есть тут какие татарские корни, то они – глубоки. Мирхайдаров слегка прихрамывает, небось – в детстве упал со стула, хромота его почти незаметна, и он ее не скрывает. В учительской – сразу садится на диван. И всю перемену сидит, улыбаясь. Улыбка его деликатна и простодушна. Мирхайдаров глядит тебе прямо в глаза с таким исчерпывающим доверием, что вдруг чувствуешь себя даже как-то неловко, словно, рта не раскрыв, ты ему уже чем-то соврал, такого доверия не оправдал – просто собственным исконным несовершенством, он-то сроду этого не узнает, ибо даже не слыхивал, что подобное зло в мире есть – ложь или несовершенства. Такая отчаянная степень доверчивого простодушия у взрослого человека даже, по-моему, утомительна для окружающих. Вряд ли может свидетельствовать о сложной духовной жизни.

Мне сдается, что Мирхайдаров – человек, наверное, хороший, может, очень даже хороший, но больно уж недалек. Машку сунуть нужно было в девятый «Б», тут я маху дала, поверила Маргарите, Маргарита меня уговорила, что именно в «А» Машке будет лучше. Как всегда – я поверила Маргарите, но на этот раз ошиблась. Когда в конце сентября Мирхайдаров ко мне подошел и, доверительно глядя мне в глаза, так глядит – прямо дно видать, сообщил, что «Машу он пока не чувствует, не может с ней наладить контакт», я про себя добавила, что и никогда не почувствует, а насчет контактов и заикаться не будем. Больше мы с ним ни разу эту жгучую проблему не обсуждали.

Есть с Мирхайдаровым, правда, одна неувязка: выпускников в кабинет географии ходит, по моим наблюдениям, не меньше, чем к Маргарите, странно это. Но, поразмыслив секунду-другую, это-то я как раз себе объяснила. К Нему за просто так, как известно, не подойдешь. Общение с Маргаритой – тоже всегда душевная работа. А к Мирхайдарову идут, по всей вероятности, за простотой. Ага, Мирхайдаров – прост. Ясен. Без особых запросов. Именно с ним – легко просто посидеть, отдохнуть от житейской требовательности и погреться в доверчивом простодушии, снова почувствовать себя ребенком, так, видимо…

Звонок. Учительская вмиг опустела, как сдуло всех. Только Мирхайдаров продолжал сидеть на диване и мягко улыбаться. Кроме меня – никого не осталось, так что улыбался он, видимо, мне. Пришлось подойти. Он встал. «Так никак и не привыкнет?» – вдруг услышала я прямой и дружелюбный вопрос. Я поглядела ему в глаза, чтобы найти там простодушную недалекость. Глаза были скорее печальны. Дна не просматривалось. «Да», – сказала я. «А здорова?» – «Вполне», – сказала я. «И чрезвычайных каких обстоятельств нету?» – «Нету, – сказала я. – Кила души». – «Школа-то ладно… – сказал он задумчиво. Видно было, прикидывает, говорить ему дальше или, может, не надо. – Со школой постепенно наладится…» – «Не уверена, – сказала я. – Может, бросить?» – «Еще чего? – живо воскликнул он. Живости я такой от Мирхайдарова не ждала. – Машку я не отдам. Переможем! Еще потом, может, погордимся…»

Я никогда не краснею, это меня и спасло. Иначе я бы сгорела сейчас от стыда за свою проницательность и умение разбираться в людях. Я бы сгорела ярким костром у него на глазах и даже он бы, наверное, понял. Он сказал – «Машка», как только я ее называю. И «еще потом погордимся» – почти дословно теми же словами, которыми я порой себя утешаю, что еще не вечер. Для наивной случайности – слишком много совпадений за один раз.

«На практику не ходит, это – похуже, учебно-производственный комбинат…» – «Как?» – задохнулась я. По пятницам Машка исправно удалялась на практику, даже если в школу и не ходила. Практику ее – шитье распашонок и детских чепчиков – мы по пятницам вечером регулярно обсуждали. Я втолковывала Машке, что труд – есть труд, следует честно делать любое дело, так к этому и надо относиться. Машка кратко соглашалась, что надо. «Я и думал, что вы не знаете. С комбината пришло директору уже две телефонограммы, чтобы приняли меры. Я с Ниной Геннадиевной говорил. Но тут она – уже не властна. Машки снова нет. Приходится говорить вам, Раиса Александровна». Голос был твердый, чего я тоже за Мирхайдаровым не знала, дружелюбие – надежное. «Надо ее из школы гнать поганой метлой!» Я бы тотчас забрала документы, так я озлилась. Еще не хватало мне этих унижений – комбината, объяснений с Геенной, Машкиной брехни беспардонной и наглой такой безответственности. «Надо помочь», – сказал он. «Что у нее такое случилось, скажите на милость, чтобы все ринулись помогать?» – «Растет…» – сказал он задумчиво. «Все растут». – «Трудно растет», – сказал он. Перешел на чистые глаголы. Но это уж теперь не имело значения. «И чего же делать?» – «Может я как-нибудь домой к ней зайду? Это удобно?» Здрасьте, он, значит, все чувствовал. «Заходите, коли не лень». Говорить с ним Машка все равно не захочет, это уже – пустое. «Не лень», – он улыбнулся. Улыбка была мягкая и как бы сама за себя извинялась, что вдруг – явилась и нарушила мой покой…

В последнем приступе тепла, таком глубоком перед первым инеем, вдруг земляника сдуру расцвела и колокольчики цветут по-синему. А вдоль тропинок – будто прорвались – оранжево и жгуче прут маслята, насаживая легкий палый лист себе на голову. Безлично и призрачно в овраге щелкнул выстрел, как треснул под ногой ольховый куст. И чей-то голос, призрачный и чистый, сверкнул среди берез. И в ельнике потух. Вновь тишина – прозрачна и густа. И слышишь то, чего нельзя услышать, – как слабы жерди старого моста через ручей, как медленно в сосне восходит сок, как неизбежно всему приходит срок, утратам и надеждам, как белый гриб на взгорке одинок, коль взор не радует ничей и никому не нужен, а в луже крошечный вскипает пузырек, и выцветает в сумерках восток, и где-то чей-то остывает ужин. Болотных кочек прозелень пышна, как будто впереди – весна. А в деревеньке уж зажигаются огни, дрожа за окнами, как свечи. Здесь местные фамилии смешны и может потому – так вечны: Ванюшечкины, Репкины, Горынычи, возможно – прозвище, а может – так и есть, когда-то к слову относились иначе, умея тайный смысл его беречь, и в подполе, где нынче лишь картошка, гнездился Домовой и шастал ночью на добрых и мохнатых ножках, оберегая сон людской. А речка Вруда, где спит форель и где бобры еще плетут свои запруды, летит бугром и выше берегов, тяжелая вода слоиста, словно льдины, и баньки, маленькие копии домов, исходят теплым дымом. Светящиеся пряди иван-чая их празднично и чисто обрамляют, и в сумерках сияют у реки забытые на грядке ноготки в соседстве с увядающим салатом. Прозрачная печаль, как будто бы уже знакомая когда-то, что радости сродни, соединяет все – беззвездную сиреневую даль, тебя, чернеющую лодку в камыше, и деревенские дрожащие огни из окон. Как перед гибельным полетом – птице, как землянике – хочется душе бесстрашно и последне обольститься…

Я сижу на полу в кабинете математики. Это мое место на земле. Он мне доверяет ключ, больше – никому, не боится, что я перепутаю местами логарифмы, исправлю ошибки в тетрадках десятого класса или стащу на память пару цветных интегралов. Геенна Огненная доверяет мне ключ от школы, не боится, что я подорву ее основы. Тихо. Вечер. Никто не придет. После меня придет только завхоз, проверить – как я все закрыла, завхоз мне ни капельки не доверяет. Это справедливо.

При мне всякая ребячья писанина, сумка моя, может, потяжелее Его портфеля, который – тайна. У меня нет тайн. Меня интересует только стенной шкаф со сказками, математическими газетами, всякими их шутейными анкетами типа: «Как я понимаю лень» или «Я». Из «Лени» меня волнует правдой жизни такое:

«Лень – это когда что-нибудь хочешь делать, а не делаешь. Вот, например, я помню, как-то учитель математики обещал подпрыгнуть до потолка, если я напишу контрольную на „5“, но не подпрыгнул. Лень было».

Автор этого высказывания, назовем его X, мне симпатичен своим вольным юмором в обращении с великим Его именем. Я не знаю – посмела бы я? Так запанибрата? Они с Ним свободны. И еще, это с меня прямо писано, лучше Машкиного портрета:

«Лень – это когда ты наелся пирогов, вон стоит чашка с чаем, очень хочется пить, но ты ни за что к этой чашке не подойдешь, будешь лежать на диване и вяло хотеть чаю».

Если кто может лучше сказать, я с удовольствием послушаю. Я – не могу. Про себя тоже пишут достойно:

«Я есть я. Моя страсть спорт и стереометрия. Но спорт больше. Я люблю играть во все спортивные игры и одна девочка называет меня „буйвол“».

Грациозно. Самокритично. С намеком на возможности и перспективы. Класс тут не указан.

А мне любопытно представить, как тут народ карабкается по ступенькам. Куда он лезет? Зачем? Ну, самых маленьких я не знаю. Маргарита сказала, что акселерация давно кончилась, раньше они ей с размаху врезались в живот головой, а теперь – тычутся опять куда-то в бедро. Но акселерация и ни при чем. Второй класс я тоже не знаю. Впрочем, из второго у меня есть одно сочинение. Его читали в учительской. Задание было: написать про любого человека, чтобы другие люди из класса смогли бы этого человека себе представить. Достаточно сложное. Называется: «Игорь».

«Жил-был мальчик Игорь. Учился он во втором классе. И был умственно отсталый. Однажды принес один мальчик (сосед по парте) марки, красивые марки. Игорь и говорит, дай посмотреть. А мальчик отвечает: много хочешь, мало получишь. А Игорь протянул руку через парту и взял их. Тут все и началось. После этого ему написала учительница в дневнике замечание. А когда выдали тетради, там у него была двойка. Пришел он домой, рассказал отцу, а отец взял ремень да как дал Игорю. А Игорь подбежал к телефону, набрал 02 и кричит Эй милиция тут один товарищ бьет меня и ругается. Тут отец как закричит помогите и упал в обморок. А Игорь и думает исправляться или нет. Нет думает, как-нибудь проживу до 18 лет. А там и воля придет».

«А что за семья?» – спросила сразу учительская. Не оказалось, что это – именно сочинение, плод, так сказать, творческого воображения автора. Он никакой не Игорь, а Коля. Значит Игорь ему красивее. Родители у него хорошие, к сожалению – развелись, когда Коля еще ходил в детский сад, но папа проводит много времени с Колей, гуляет, учит его играть в шахматы, вместе они собирают марки, марки – из жизни, у папы с мамой остались добрые отношения, другой семьи ни у того, ни у другого нету. Колю оба любят. Никто никого не бьет. Но почему воображение сработало именно в эту сторону? В творческом процессе – никогда не узнаешь. Но, как учительская отметила, не исключено, что Коле самому для себя хочется в собственных же глазах скомпрометировать семью, где все вместе живут – мама, папа, Игорь. Колю зато пальцем никто не трогает. А Игоря Игорев папа, который всегда живет со своим Игорем, лупит Игоря ремнем почем зря. «Мучается мальчишка», – сказала веселая англичанка. А кто-то, не помню, сказал, что взрослые вечно высасывают из пальца, это писал – наоборот – веселый человек, вон как здорово: «много хочешь, мало получишь». Прямо народная мудрость! «Думает – после восемнадцати: воля. Там как раз и наплачешься, это нельзя, туда не моги…» – «Оптимист!» – «Значит, мать чересчур крепко держит, ребенку не хватает свободы!» – «Куда ему свобода? Восемь лет!» – «Ооо, свободы всегда охота, я помню». – «Что вы помните, Надежда Кузьминична? Это же когда было!» – «Некорректно…» – «Да я не в том совсем смысле! Дай ему свободу, он развернется». – «Много хочешь, мало получишь!» – «Да славно человек написал. Вы-ду-мал! И ошибок нету…»

А сказки, которыми набит шкаф! Сюда нужно фольклорно-математическую экспедицию снаряжать. Так они мне нравятся, эти сказки!

Четвертый класс.