Текст книги "Дорога через горы"

Автор книги: Юрий Покальчук

XXVII

СТИХИ АНДРИЯ ШКОЛЫ

* * *

 
Я люблю тебя, как я тебя люблю!
Все известно, и просто все.
Вот по улицам шумным люди идут,
И под солнцем трава растет.
Я люблю тебя, как я тебя люблю!
До чего знакомый мотив.
В чьем-то взгляде случайном тебя узнаю,
Узнавать себе запретив.
Я люблю тебя, как я тебя люблю!
И не надо искать слова.
Может быть, показалось, а может, сплю,
Только ясная голова.
Я люблю тебя, как я тебя люблю!
Каждый день – вопросительный знак,
И отливом уносит юность твою,
Я стою у воды, как маяк.
Я люблю тебя, как я тебя люблю!
Невесомости суть одна.
В городах бездонных люди снуют,
А тебя уносит волна.
 

* * *

 
Когда я увидел впервые по-настоящему твои глаза
И в душе моей зазвенели струны.
Которые теперь умолкли навсегда.
Когда молнии наших взглядов.
Соединенных в невероятной близости,
Открыли неземные просторы и завораживающую
Бесконечность других измерений,
Когда из глубин души поднялась обжигающая волна влечения
И казалось – не выдержать ударов сердца,
Когда пламя страсти опалило нас
И мы впервые отвернулись от мира,
Когда мысли исчезли, а сознание стало чистым
И глубоким, как море в безветрии,
Когда захотелось умереть,
Захлебнуться в сине-сером море твоих глаз,
Когда моя боль потянулась к тебе тысячами молящих рук
И встретила тысячи просветленных радостью ответов,
Когда мгновение стало вечностью
И вместило всю нашу жизнь, все наше прошлое
И сотворило будущее,
Когда я увидел впервые по-настоящему твои глаза
И отражение в них меня единственного,
Не выдуманного другими,
Я родился заново.
 

* * *

 
Как трудно. Хватит. Жизнь одна. Отдай себя. Забудь про вечность.
Вчерашний день сошел на нет, и мы уйдем ему вослед.
Сломай оковы, хватит бед, ведь время – алчный людоед —
Все унесет в забвенье сна, а утром – неизвестность.
 
 
Переплети и ночь, и день и укради у солнца тень,
И головой в водоворот, в прикосновенья приворот,
В беспамятство и в крик совы, в неподниманье головы,
И в чувстве яростном кружи, за миг сто жизней пережив.
 
 
И корчит тело властный ток, и омывает ночи Лета.
Рожденье, жизнь и смерть твоя, непостижимость бытия,
И страсти плещущийся флаг, и первый друг, и первый враг,
И наконец – последний грех. Летим в потоках света.
* * *
Возвращаться назад. В никуда, в никогда, к никому.
Возвращаться в мгновенья, пропавшие в безднах вселенной
Во вчерашнее завтра – ты столько тянулся к нему.
Дотянулся ж в сегодня, которое мрачно и тленно.
 
 
Возвращаться в свой дом без людей, без тепла, без забот. Возвращаться в объятья, которым давно ты не нужен,
Возвращаться назад без улыбки, что рядом идет,
Возвращаться, бежать, потому что все хуже и хуже.
|
Возвращаться куда и к кому, для чего, да и как?
Теплых слов там для нас уже нет и любви не дождаться. Возвращаться в холодный свой дом под опущенный флаг, Возвращаться пора. Я хотел бы к тебе возвращаться.
 

* * *

 
И ночь и день
Скачи вперед,
Если хочешь найти Эльдорадо.
Эдгар По
 

 
Так далёко.
Так далёко это злое Эльдорадо,
Так далёко,
Только люди,
Только версты, только камни.
Дни и ночи.
Так вот просто
Упадешь в пути от боли и досады.
Две звезды погаснут в небе.
Соскользнут тебе на веки
И твои закроют очи.
Так далёко
То, чем бредим,
То, к чему стремимся страстно
И чего совсем не знаем,
Так далёко.
Только ветер,
Только холод в день ненастный,
Только дождь и непогода,
Только осень.
Без ночлега
Утомились кони, люди,
Руки повода не держат.
Опускаются бессильно,
В сердце сумрак и тревога,
Но, когда посмотришь в небо,
Даже просто глянешь в небо,
Невозможно голубое,
Вдруг увидишь на востоке
Молодого солнца блеск —
И снова даль манит слепая.
Встрепенутся дружно кони,
В седоках почуяв силу,
И поскачут,
И заржут, глаза скосивши...
И уж надо иль не надо
Снова в даль лететь слепую,
Не найти, искать, пытаться,
Но назад не возвращаться?..
А ведь так оно неблизко,
Так далёко Золотое Эльдорадо.
 

* * *

 
«Что же будет дальше, человек мой странный?
Что же будет дальше – ты на полдороге?»
Подожди, приятель, дай коням остынуть,
Осмотрюсь немного и уйму тревоги.
 
 
«Что же будет дальше, человек мой странный?
Все ушло сквозь пальцы – и пусты ладони».
Погоди, мне ветер что-то напевает,
Подожди, приятель, пусть напьются кони.
 
 
Только кони мчатся, словно от погони,
Ничего не видя, никому не веря.
Тонут в песне ветра версты, дни и ночи,
И сквозь дымку виден твой последний берег.
 

* * *

 
Когда раздоры встанут перед тобою в ряд,
Когда проиграешь который раз подряд,
Не дай тяжелым мыслям тебя к земле пригнуть,
Ведь стоит им поддаться – тогда не дотянуть
 
 
Когда на сердце ляжет последний желтый лист,
Когда забытый берег загадочен и мглист,
Когда растает сказка, как призрак, как мираж,
Все начинай сначала, входи в крутой вираж.
 
 
Пусть даже годы – мимо, пусть не узнать лица.
Пусть даже километры по жизни без конца,
Пусть солнце равнодушное сжигает все в пути,
А ты шагай упрямо, иди, иди!
 

* * *

 
Слеза, подбитое крыло, гремящий ветер, синий чад.
Цепь порвалась, слепое зло калечит первобытный сад,
И Саломея сто голов отдаст и счастье отсечет,
И то, что в сердце так болит, врачуется ее мечом.
 
 
Безмерен век, любви полет, слова, вмерзающие в лед,
И переход добра во зло, что не прошло, то не пройдет,
Тревога юная жива и мертвой правды голова,
И вера в вечность, как трава, и память о твоих словах.
 
 
Железный звук возник во сне и остро песнь напомнил мне
Об ожиданья долгом дне, о чувстве, вспыхнувшем в огне.
День воспаряет до небес, и горизонта грань светла,
А тень от прошлого в себе всегда мы носим, словно флаг.
 

* * *

 
Мой сын вырастает в моих нереальных снах.
Мой сын вырастает в моих волосах седеющих,
А я все летаю без устали, спрятав страх,
А я все летаю, летаю на бреющем...
 
 
А я все кричу и понять не могу молодых,
А я умоляю, а я все прошу человечности,
А сын мой растет только в мыслях моих седых,
А сын мой меня окликает беззвучно из вечности.
 
 
А я все кружусь, в чьи-то окна стучусь невпопад,
И ветер меня своей песней пронзительной студит.
Тянусь я к любви, что исчезла полмира назад,
И к сыну тянусь я, которого нет и не будет.
 

* * *

 
И прозвучит сирена, словно сигнал к атаке,
И ты оружие схватишь и бросишься под обстрел.
А это «скорая помощь» тебе подавала знаки,
А это звонок с урока в школе соседней звенел.
 
 
И острые выстрелы грянут, и раненые споткнутся,
И ты ощутишь, как пуля в тело твое вошла.
А это вдруг заболело от усталости сердце,
А это чужая гордыня вдруг по тебе прошла.
 
 
А когда от фугасной бомбы земля задрожит под пылью
И взрывом тебя накроет – и ни назад, ни вперед,
Вот это уж будет вправду. Над тобою расправит крылья
Последнее пораженье и у жизни тебя заберет.
 

* * *

 
Народ мой! На твоем челе расправлю я усталости морщины
И лягу в пашню, чтобы поле родило,
Чтобы взошла на нем и налилась пшеница
И чтоб у хлебопашца от сердца отлегло.
Народ мой! С твоего чела собой я пот стираю,
Я – твой огонь. Сгораю снова и снова.
Чтоб над слепыми тьмы прервалась власть.
Чтоб немые вдруг сказали слово,
Чтоб молодая песня пронеслась
По безграничью края молодого...
О мой народ! Я жизнь свою кладу тебе на раны,
И, сколько хватит сил,
Огонь твой понесу
Вперед,
Всегда вперед![19]19
  Перевод С. Пархомовского


[Закрыть]
 

Повести

На южном берегу

Высокий седоватый человек подошел к пляжникам и уверенным, может, даже слишком уверенным голосом, выдававшим его нерешительность, провозгласил:

– Товарищи! Вынужден вас предупредить, что на протяжении двух недель эта часть пляжа будет занята киносъемочной группой. Поэтому уже завтра вам придется искать другое место!

Реагировали на это объявление по-разному, но похоже – с неудовольствием и раздражением.

– Слушайте, а я хочу сниматься в кино! И Леся вот хочет, и Марта! Возьмите нас. Мы готовые звезды. Я, например, с самого рождения, – повернула к оратору голову чернявая девушка в широкополой шляпе.

Она сидела, поджав ноги по-турецки и скрестив руки на груди. Две ее подруги лежали рядом, с откровенным интересом поглядывая на режиссера.

– Отстань от человека, Зоряна! – с ленцой, но не без кокетства произнесла девушка в узком полосатом купальнике; судя по всему, это и была Леся.

Режиссер остановился возле них.

– Зря вы так. Бывает, именно случай делает актера. Только в нашей картине, к сожалению, почти нет женских ролей. Вот мужских очень много. И мы, безусловно, будем приглашать статистов.

– А о чем ваш фильм? – спросила Зоряна.

– О гражданской войне в Испании. Как там воевал наш земляк, украинец, как влюбился в испанку...

– Ой, как интересно! – восторженно выкрикнула пухленькая Марта и тут же смутилась.

– А мы – в студенческом лагере Львовского политехнического института. Это здесь, в Рабочем уголке. Почти каждый вечер – танцы. Говорят, у нас веселее всего. Появится желание, заглядывайте... – Леся говорила уверенно, четко и в то же время чуть иронично.

– А где же этот ваш лагерь?.. Микола Андриевич, вас Соломко зовет, – послышался вдруг голос за спиной режиссера.

Все повернулись и увидели невысокого стройного парня в плавках. У него были правильные, почти красивые черты лица, черная как смоль шевелюра и небольшие, еще юношеские, усики.

– А, Роберто, и ты уже здесь. Хорошо, сейчас иду. Девочки, это наш актер, Роберто, исполнителе серьезной роли. Немного, правда, ленивый, но славный парень. А это, Роберто, чудные девочки – Леся, Зоряна и Марта...

Режиссер убежал.

Роберто стоял, смущенно переминаясь с ноги на ногу.

Девушки с интересом смотрели на него.

– Садитесь, чего стоите, – сказала Зоряна.

– Да я с ребятами нашими разделся, у тех скал...

– Не сбегут ваши ребята, посидите с нами, а мы вас расспросим про кино. Не удирайте, – попросила и Марта.

Роберто улыбнулся и сел.

А почему вы называетесь Роберто, а так хорошо говорите по-украински? – спросила Леся.

– Потому что я испанец. Но учился в украинской школе в Киеве.

– Испанец? Какой же вы испанец, – удивилась Леся, – если из Киева?

– А мой отец еще мальчиком участвовал в гражданской войне в Испании, приехал в Советский Союз вместе с другом по Интербригаде, женился на его сестре. Ну и остался здесь.

– А ваша мама тоже испанка?

– Да нет же, украинка.

– Ага, значит, вы наполовину испанец, наполовину украинец.

– Да перестань ты с ним спорить! Хочет – пусть будет испанцем, а тебе-то что? – подала сердитую реплику Марта.

– Девочки, ну что вы напали на парня? Пришел человек, так хорошо рассказывает о себе, а вы сразу... Не обращайте внимания, Роберто, они всегда такие языкатые. По себе знаю, не дай бог! – Зоряна старалась сменить тему. – Кстати. Мы из Львовского политехнического, учимся на химико-технологическом. Все трое перешли на второй курс. А вы, наверное, в театральном?

– Я... – Роберто слегка стушевался. – Я еще нигде. Не повезло. Поступал на иностранные языки в Киевский университет и срезался. Уже вторично, ну вот, пока вольная пташка. В кино сейчас. А потом посмотрим. Буду снова работать и готовиться.

– А в армию вас не возьмут?

– Должны были бы как раз в этом году. Но у меня сердце с правой стороны. Сказали, что не возьмут. Оно ничего, нормальное, но с правой стороны.

– Вот чудо-то, ну-ка, дайте, я послушаю? Можно?

Леся прижалась ухом к груди Роберто. Все молчали.

Парня неожиданно охватило волнение. Ему показалось, что он горит, что все видят, как раскраснелось его лицо; и он невольно поднес руку ко лбу. Но вот Леся, которая прислушивалась к сердцу Роберто, может, на какую-то долю секунды больше, чем требовалось, уже сидела рядом с девушками и удивленно говорила:

– Все так. С правой стороны. Вы только подумайте!

Послушали необычное сердце и Марта, и Зоряна, но Роберто, подчиняясь этой процедуре, смотрел на Лесю. Он смотрел на нее, будто старался отыскать в ней что-то известное ему одному. Время вдруг утратило свою обычную протяженность. Смотреть бы так и смотреть...

– Вас зовут ваши товарищи, Роберто! – сказала Марта. – Разве вы не слышите?

Тогда услышал и он. «Роберто! Роберто!» – звали от скал.

– Я сейчас приду – сказал Роберто, вставая и снова будто ненароком бросая взгляд на Лесю.

– А вы приходите со своими товарищами сюда, на наше место. Здесь удобно, – предложила Леся.

– Ладно, – с радостью согласился Роберто. – Я им скажу. Мы сейчас придем... .

Сидел за столом и смотрел в окно. Долго смотрел, как опускался вечер, густела темень и неслышно вползал в комнату сумрак. Хорошо, что ребят сегодня нет в гостинице. Детвора. Умчались гулять. Крым. Вечер. Романтика.

В последний год мной все чаще овладевает раздражение самим собой, собственными мыслями и переживаниями. А почему? Однажды поймал себя не просто на чувстве усталости и разочарования, а на том, что мне нравится копаться в собственных бедах, что ощущение горечи, какой-то тяжести, давящей меня в мои двадцать восемь лет, переплетается с (как трудно признаться в этом даже самому себе) каким-то позерством, что мне уже нравится благоприобретенный этакий «байроновский», а по сути – псевдостиль, и я теряюсь, если вдруг избавляюсь от него.

А что же будет дальше? Впереди огромное время – жизнь. И еще, собственно, ничего и не сделано. Только начала. И переломы. Начала и переломы. Переломы и начала...

Пора, Виталий, спокойно посмотреть на себя и вокруг. Потому что два последних года свету не видел, жил как будто временно. Писал, да, это помогало. Становилось легче. А впрочем, что толку в писаниях? Обычное бегство в себя от себя же.

Но прошло время, наступила пора пересмотра. Вот они, тетрадки, скопившиеся за несколько лет. Странноватое чтение. Выступаешь сам перед собой и в лучшие, и в худшие минуты. Худшие – это недавно. Прикоснешься – болит. Но иногда надо вернуться к источнику боли, чтобы вылечиться. Буду снова писать и писать, как бы это смешно ни выглядело со стороны. Хорошо бы, конечно, поговорить с кем-нибудь, но вот так, чтобы все о себе... Невозможно.

Потому – все настроения и мысли прямо на бумагу, на стол, чтобы становиться трезвее, чтобы смотреть на себя сторонним взглядом, чтобы увидеть потом, завтра, чем я был и чем жив сегодня.

Начало читать не стану. Все по порядку тоже не стоит. Я знаю. Начну с того места, где был взлет. Банальные, простодушно-восторженные стихи, но правда.

 
Я люблю тебя – это значит, что кругом удивительный мир,
Значит, время остановилось и отсчет его – только мы,
Я люблю тебя – это значит, легче дышится каждый миг,
И уверенность с каждым шагом вырастает из нас самих...
 

 
Ведь когда тебя еще не было, я любил уже только тебя,
И когда меня еще не было, я любил уже только тебя,
И когда ничего еще не было, все равно я любил тебя,
И когда наконец мы встретились, я давно уж любил тебя…
 

Нашел. Вот оно. Вот она, отысканная тобой любовь. Так сказать, осуществление мечты. «Я тону в твоем взгляде, счастливо осознаю свое отражение, эхо в глубинах зеницы твоей, выплываю безгранично счастливым, и разнообразные чувства так переполняют меня, что нет им выражения, нет им препон, нет им конца. Я гибну и возрождаюсь. Потому что никогда, никогда не знал этого. И не думал, что узнаю.

Что такое счастье? Как описать его? Глаза твои говорят правду, руки твои говорят правду, губы твои говорят правду. Мне. Правду. Люблю».

Тогда мне исполнился двадцать один год. Двадцать один. Семь лет назад. Как давно. Ганя стала моей женой. Сколько были мы счастливы? Наверное, года полтора. Я был. А она – не знаю. И сейчас не знаю. Хотя верю, что и у нее со мной были хорошие времена. И когда мы жили в Индии. Во всяком случае, первый год все было прекрасно. А потом она уехала домой – беременная. Может, если бы все обошлось хорошо и у нас был ребенок, мы бы и сейчас жили вместе? Не знаю. Сейчас вижу – правильно все то, что сделано. Правда была той самой, еще до женитьбы, правда, в которую я не мог и не хотел верить.

Я был большим, наивным влюбленным, который, получив в двадцать один год диплом, решил, что он знает все. Влюбился, через два месяца женился и по распределению – за границу, а как же – одни пятерки, лучший студент. Все шло само собой. Как должно было идти.

Она была моей первой женщиной. И здесь – моя беда, беда моего воспитания. И моих родителей, считавших меня ребенком, пока вдруг у ребенка не лопнуло терпение и он не женился, неожиданно став взрослым человеком. Для других. А для себя? Или, может, для себя. А для других? Для нее?

Долго все тянулось, пока я не понял четко и недвусмысленно, что все-таки – нет. Мы – разные люди.

А все же я и сейчас еще люблю ее. Наверное, никогда не забуду того самого начала безграничного счастья, того болезненно-счастливого чувства, хотя миновало столько времени и столько было у меня всяких новых увлечений.

Если удастся перейти осенью в очную аспирантуру, то как-то все выровняется. Надо выволакивать себя из спячки. Собственно, в аспирантуру, хоть и заочно, я все же поступил. Но что я сделал за этот год? Только в себя немного прихожу после развода. А надо покончить с этой историей совсем. Ой, Ганя, Ганя, если бы только знать, что так все сложится. Что такое она, та правда, наша правда...

Другая тетрадь. Здесь уже кое-что проясняется. Тетрадка – после возвращения из Индии, через два года после женитьбы. Некто самоуверенный наивно тычется носом в настоящую жизнь. Все вызывает у него чуть ли не отчаяние: город, любовь, люди. Много каких-то чужих, заимствованных слов, мысль еще дрожит и обрывается. Но есть уже какое-то направление, поиск, обретается земная, реальная вера...

Я все время возвращался к тому вечеру, когда увидел Ганю с подругой сквозь огромное стекло небольшого кафетерия на углу гастрономического магазина «Славутич».

Жили мы рядом, в соседнем доме, и любили посидеть в этом кафе вдвоем или с кем-нибудь при случае, когда не хотелось вести гостей к себе и устраивать прием, забегали на кофе, поболтать.

Не так уж там было уютно, но зато рядом, сразу на набережной. А у нас на Русановке немного местечек, где можно было бы посидеть за чашкой кофе. Одним словом, это было «наше» кафе, хотя друзья моего детства, да и я сам еще в школьные годы больше заседали в «Днепровских зорях», «настоящем» кафе на улице Энтузиастов. Вот это для нас был шик – начиная с восьмого класса зайти этак в кафе, заказать коктейль и посидеть просто так, как взрослым, да мы уже и были взрослыми, мы становились взрослее год от года, а Ганя училась в нашем классе, и я вдруг влюбился в нее, когда мы перешли в девятый, и она долго кружила мне голову, потому что нравился ей сначала Голян (да, да, не я, совсем не я), стройный белокурый паренек, на два года старше нас. Он закончил ПТУ и работал продавцом в магазине «Радио», пока его не забрали в армию.

Они уже начали находить общий язык, но когда однажды осенью Голян пришел на свидание с Ганей, то вдруг сказал ей: «Ты мне очень нравишься, это правда. Я хотел бы с тобой встречаться, но у меня на тебя недостанет сил».

У Гани были еще романы, как и должно быть в этом возрасте. А я ждал своего часа, ходил рядом с ней, просто как одноклассник, не больше, и она мне доверяла свои секреты – чуть ли не как подружке. Я мучился, но ждал своего часа. И еще учился в университете, когда Ганя стала моей женой. Я был счастлив.

Потом я не раз думал о тех неожиданных словах Голяна, когда мы все были еще подростками. Может, я в своей юношеской страсти действительно был более слепым, чем другие, и когда мое постоянство убедило Ганю, почувствовал себя победителем. Может, тогда я и проиграл впервые...

Меня ведь так долго не замечали рядом, очень долго, и не было изначального увлечения, взаимных восторгов и растущей близости. Нет, восстает во мне все, было, пусть не сразу, пусть потом, но было. Пусть недолго, но было!

...Так вот, я стоял тогда у витрины маленького кафетерия, а Ганя сидела прямо передо мной за одним столиком со своей подругой Надей, подругой давней, с которой они часто ссорились, но друг без друга существовать не могли, и во мне издавна шевелилась неприязнь к Наде, как будто она отбирала у меня какую-то частицу души моей жены, которая могла и должна была принадлежать только мне. Но я всегда отбрасывал эту ревность как нелепость, затмение чувств, чем она, наверное, и была.

И вот я стоял и смотрел на них и не мог оторвать глаз. Я не узнавал своей жены. Она что-то рассказывала приятельнице, та слушала ее внимательно, изредка вставляла реплики, я ничего не слышал. Я видел лишь выражение лица Гани и ее движения, ее глаза, и не мог поверить, что это она.

Она говорила увлеченно и страстно, она вся ушла в этот разговор, она вся светилась, просто излучала эмоции, увлеченность, почти завороженность.

Я знал, что они могли говорить о новом платье, или новом кинофильме, или о ком-то из приятельниц, о чем угодно. Это не имело значения. Никакого значения.

Важно было только то, как она это говорила.

В последние годы я считал, что она просто погасла. Молодая симпатичная женщина, двадцати пяти лет, просто погасла изнутри, задавленная конкретностью жизни, ее вещностью. Бесконечные дела, покупки, расчеты, деньги, куча хлама, мелочи, в которых потонул человек.

Я спрашивал себя: а чего хотелось мне? Вечного огня любви? Ее постоянной устремленности ко мне? Бывает ли так вообще?

Не знаю. С некоторых пор я стал считать, что не бывает, что так и должно быть всегда, только саднило как-то от этого, потому что во мне не перегорело еще, потому что я жаждал постоянного тепла, я был на него способен. Все просто: всегда один из двух любит больше.

Казалось бы, что случилось? Только когда я увидел, что она может быть иной и сейчас, что внутри-то она не погасла, а касалось это одного меня, наших отношений, я понял, что это – конец. Наша песня допета.

Я потерял в ее лице союзника, соучастника нашей общей жизни. Каждый из нас живет только собственной жизнью, и все мои ожидания и остатки того большого чувства – это тоже из игры с самим собой в прятки, из желания казаться лучше перед самим собой.

Я был не прав во многом. Мне хотелось быть как можно больше мужчиной, и я играл роль этакого псевдо-супермена. Был резким там, где, наверное, не должен был и не мог быть таким; был слишком категоричным, где мое подлинное «я» могло бы и не запускать такие обороты; требовал понимания, чувствуя себя образованнее и находчивее, и не очень был способен понять представительницу другого пола. Человека другой конституции.

Теперь я вижу целиком, или более менее целиком, себя тогдашнего, и мне и жаль, и смешно, и грустно. А время миновало.

Единственное, что оправдывает меня в нашем расставании, как я думаю сейчас, – то, что я всегда был готов закончить ссору мирно, по-хорошему. Как бы мы ни ругались, я не мог заснуть, не помирившись, и часто шел на уступки, отказывался от своих претензий, лишь бы она поласковела.

Потому что любил ее. Всегда. С тех пор, со школы, и до последнего. Я любил ее всякой. Потому что любил.

Но тогда, вечером, я пришел домой, оставив Ганю с приятельницей сидеть в кафе, и свалился на диван, потому что голова у меня кружилась и сердце стучало, будто я только что столкнулся с каким-то преступлением, творившимся на моих глазах, или увидел привидение, или пережил смертельный риск.

А ничего ведь, собственно, не произошло. Более того, все давно известно, уже и так было ясно, что мы расстаемся, а шок этот – лишь признак того, что где-то внутри теплилась надежда, что, при всех ссорах, все закончится хорошо. Детский взгляд на вещи, отчетливый инфантилизм. О да, я сейчас мудр и могу так говорить о прошлых делах, а что, интересно, я скажу через семь лет о себе нынешнем? Не многовато ли самокопания, Виталий Петрович?

...Как-то я пришел тогда в себя, потом появилась Ганя в хорошем настроении, что-то начала рассказывать о том, как поссорилась у себя на работе с начальницей, о том, какие отношения у них в отделе (она работала тогда в отделе переводов Института электросварки), и что-то еще, а я слушал и не мог понять, почему она ничего не говорит о встрече с Надей.

Во мне все как-то опустилось, и я стал, вдруг совсем спокойным, просто интересно было, не больше, почему она молчит об этом?

Неожиданно для себя, посреди какого-то из ее монологов, где высказывались претензии ко мне, что настроение мое меняется как ветер, никогда не угадать, и почему я молчу, что вообще у меня характер и все такое прочее, неожиданно я, прервав наступившую вдруг тишину, сказал!

– А знаешь, Ганя, кажется, наша песня уже допета. Мы стали чужими друг для друга.

Дальше было извержение вулкана.

Признавалась абсолютная моя правота, но за этим следовало столько нареканий и обвинений, что я, как это случалось не раз, начал отключаться от содержания того, что говорилось, только разве улавливал отдельные слова, все ждал, пока закончится этот монолог.

Мое молчание вызвало еще больший взрыв гнева, я уже знал, что так будет, но ничего не мог поделать, в таких случаях у меня как будто отнималась речь, ничего не мог сказать и не хотел, предпочитал молчать.

Наконец Ганя сказала, что все ей опротивело, вся эта жизнь со мной, все эти разговоры, все мои настроения, идиотические мечтания, парение в воздухе, умение делать из мухи слона, а из человека – какое-то страшилище.

И вообще, сейчас она уходит к родителям, с нее хватит.

Родители Гани жили, к сожалению, недалеко от нас, пешком минут двадцать. Потому она часто удирала к ним вот так, как и сейчас, или вообще просто так, для смены настроения. Одним словом, все это сильно сказывалось на наших отношениях.

Но сейчас я почувствовал, что она уходит как-то иначе. Будто всерьез. Однако привычная буря во мне не поднялась, только когда она уже вышла в коридор и взялась за ручку дверей, я спросил:

– А почему ты не сказала, что встречалась с Надей?

Она вспылила так, что казалось, ее просто разорвет, лицо налилось кровью, и я смотрел и не узнавал человека, которого любил столько лет и с которым мы жили вдвоем в этой маленькой квартире.

– В этом ты весь! – выпалила она и, хлопнув дверью, вылетела из квартиры.

Вот и все, дальше пошли, как это бывает в каждом таком случае, долгие разбирательства, тягомотина с документами, развод. Единственное, я долго задавал себе вопрос, в чем же таком я проявился тогда весь? До сих пор не могу себе на него ответить, потому что, наверное, была же какая-то логика и в ее словах, как-то по-своему она меня видела, но как и каким – так и не понял. Говорят, трудно постичь женскую логику. Видно, так оно и есть.

...Вечный вопрос: куда уходит счастье?