Текст книги "Дорога через горы"

Автор книги: Юрий Покальчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 42 страниц)

Я старался не обращать на них внимания, не смотрел и на него самого. Но беспомощные, судорожные движения его рук невольно подчеркивали те ужасные сцены, которые всплывали сейчас в моем воображении, насилуемом его хриплым монотонным голосом.

Я слушал дальше.

– ...Вы знаете, они победили, эта чернь захватила власть, и нам пришлось бежать.

Я очутился в Гондурасе. Потом в Штатах, во Флориде. Потом снова в Гондурасе. Нас немало собралось там, бывших национальных гвардейцев. Наши северные соседи организовали на границе Гондураса и Никарагуа специальные лагеря, где формировались отряды для борьбы с сандинистской революцией.

Нас учили американские инструктора, разве нужно было обучать и направлять меня, когда я всем своим нутром ненавидел тех, кто захватил сейчас власть в моей стране и лишил меня всего, что я имел.

Я возглавил один из отрядов и перешел границу Никарагуа. У меня было двадцать пять человек, большинство – бывшие национальные гвардейцы, и мы отлично знали, что нужно делать. Нас должны были бояться. Нам должны были помогать из страха. Если не по доброй воле, то из-за безграничного, панического ужаса перед нами. Необходимо было организовать свои базы, свои опорные точки, необходимо было начинать отвоевывать все назад.

Только бы захватить хоть один пограничный населенный пункт, объявить там «свободную территорию Никарагуа» и немедленно обратиться за военной поддержкой к США. И все. А потом уже знали бы, что делать.

Но пока было только начало. Мы бродили по горам, нас боялись, но поддержки почти не было, оружие, еду и все необходимое нам сбрасывали в определенные места с самолетов, прилетавших из Гондураса, из наших лагерей.

Мы уничтожали сандинистов и их приспешников, где только могли. Взрывали мосты, поджигали и разрушали все, хоть в какой-то мере относящееся к новой власти. Удалось захватить нескольких кубинцев, приехавших учить нашу чернь грамоте и вести коммунистическую пропаганду. Их расстреляли на глазах у крестьян – чтобы все видели. И боялись.

Но, по правде, не очень-то уверенно мы себя там чувствовали, потому что сандинистский яд проникал в чернь легко. Это было ихнее, понятное их сердцу и уму. Нас не поддерживал почти никто. Только боялись.

И едва мы покидали село, на нас доносили сандинистской полиции, время от времени нам приходилось бежать от преследований сандинистских отрядов в Гондурас.

Потом мы возвращались снова. Так прошел год.

Деньги, однако, капали мне немалые, семья была к тому времени во Флориде, но я не очень-то волновался о ней. Я жаждал мести, вот что меня вело.

Как-то мы натолкнулись на вооруженную группу таких же, как мы сами, человек двенадцать их было.

Там, в горах, все друг друга боялись, не доверяли, но здесь логика проста: чем больше группа, тем весомее может вести она боевые операции.

В конце концов через связных мы решились сойтись для объединения с этой группой. Я приметил, что у них прекрасное американское оружие, которого нам не хватало. И снаряжение там было лучшим, и палатки штатовские специальные, да и много чего другого.

Договорились через неделю встретиться на склоне одной из гор в районе Халапы.

Но я всегда крайне осмотрителен. Командира их я раз видел, встречались мы трое на трое, все с оружием, под прикрытием людей каждой из групп. Высоченный тип, и морда такая, как у тех, кто всегда ведет, руководит. Я ощутил опасность для себя лично. Соединимся, а кто будет вожаком, кто поведет общий отряд?

И я убедил своих, что это сомнительная публика, от них нам надо бы только оружие и снаряжение, да и зачем нам вообще чужаки, и мы решили прийти на условленное место пораньше и уничтожить их из засады, всех до одного, а принадлежащее им снаряжение забрать себе.

Кто тут, в горах, узнает, кто кого уничтожил и почему?

Знаете, имел я таки чутье на ситуацию, прекрасное чутье, но, к сожалению, не всегда ему доверялся... Подошли мы к той горе за два дня до условленного срока, а они уже там, встречают нас. Ну и дела!

Пригласили нас на свою стоянку. Что делать? Пришлось идти.

Пока добрались туда, на поляне уже был накрыт импровизированный стол с бутылками и закусками.

Их командир вышел мне навстречу, широко раскрыв объятия, и я шагнул в них, хотя было мне как-то не по себе, где-то внутри шевельнулся страх. Не хотелось с ним обниматься...

Этот здоровяк обхватил меня обеими руками, и тут же зазвучали автоматные очереди, я рванулся; но он сжал меня так, что я чуть не потерял сознание от его хватки. Тут что-то ударило меня по голове, и все поплыло перед глазами, но краем глаза я успел заметить, прежде чем потерял сознание, что его люди избивают тех, кто подошел близко со мною, ударами карате.

Оказалось, это были проклятые сандинисты.

Все мои люди погибли. Только меня и еще двух раненых взяли в плен. Я был цел и невредим совершенно. Сидел в тюрьме несколько дней. Меня допрашивали, и я боялся допросов, боялся боли, страх побеждал во мне все, и я рассказывал, рассказывал – все, что знал, рассказывал, не веря в спасение своей жизни, но тем не менее любой ценой пытаясь не раскрываться до конца, не показывать им, кто я на самом деле.

Но не тут-то было! Они знали все. Очень скоро докопались, кто я, и этого было достаточно – слишком известным было мое имя в Национальной гвардии.

Я понимал, что надо мной зависла смерть, и в бессильной злобе и ужасе метался всю ночь на твердой тюремной койке в камере, а к утру затихал и впадал в понурое отупение. Уставясь в стену и не думая ни о чем.

Но вроде бы чувствовал – что-то еще случится...

Еще худшее, чем то, что уже случилось.

Однажды меня вызвали на допрос, и за столом, напротив, сидел он. Тот «команданте», которого я истязал, который был у меня в руках, которого я не убил, а потом так сожалел об этом, и сейчас снова пожалел, что он вырвался из моих рук живым.

Я взглянул на него, и меня охватил панический страх. Он был сейчас в очках, в военной форме, их, сандинистской, и этот взгляд вожака, руководителя, врожденного лидера – то, что я ненавидел больше всего, – сейчас пронзал меня навылет.

Я молчал, похолодевший от страха, ожидая тех самых пыток, которым подвергался он.

Я был готов рассказать все, все до конца, о себе, обо всех, лишь бы не пытали так, как когда-то я сам...

– Ну вот, – сказал тот, продолжая казнить меня взглядом, – вот мы и встретились, как я тебе пообещал, помнишь?..

Я молчал.

– Помнишь? – переспросил он.

– Да, – едва прошептал я.

– И что же я тебе обещал, помнишь?

Я взглянул на него одурело, не веря его словам, но готовый ко всему.

– Да.

– Рассказывай...

Я рассказал все, все, что только мог: и о себе, и о наших лагерях в Гондурасе, и об американских инструкторах, которые даже не скрывают своей принадлежности к ЦРУ, и о том, как и чем обучают они наемников в тех лагерях, и о Флориде, и о том, что сейчас приглашают наемников со всего мира, особенно же убежавших из стран, где победили коммунистические режимы. Вербуют кубинских и даже вьетнамских эмигрантов. И все это происходит в США, где действуют специальные вербовочные бюро. Я отвечал на каждый вопрос обстоятельно, до мельчайших подробностей, даже о себе, обо всем, что делал сам, кого готовил, почему и как...

Так меня водили к нему на допросы несколько дней подряд.

А потом он снова спросил:

– Ну, что? Ведь я пообещал тебе самое страшное наказание?

– Да, – снова прошептал я.

– Я уверен в том, что говорю. Всегда. Я обещал отпустить тебя. И отпускаю.

Он действительно тогда так сказал. Что, дескать, самое страшное наказание, на которое я обреку тебя, когда ты будешь в моих руках, – отпущу тебя на свободу. Смысл этого ты поймешь не сразу. Но дойдет, увидишь, червяк, дойдет.

Я тогда расхохотался ему в лицо и ударил, а сейчас... Сейчас я поверить этому боялся. Неужто он такой идиот, этот команданте, что поступит так, как говорит.

Я не верил до тех пор, пока джип с охраной и с ним, сидящим впереди рядом с шофером, не доехал до самой границы, и меня вывели, за мной вышел и он и сказал: «Иди!», махнув рукой в направлении Коста-Рики. Я видел ненависть на лицах охранников, каждый из них с радостью расстрелял бы меня сам, но приказ команданте был для них непререкаем. Он стоял возле джипа и смотрел мне вслед, а я все ожидал пулю в спину до последней минуты, пока не получил такого пинка под зад, что едва не пропахал носом землю, и тогда помчался вперед, набрав от этого пинка разгона, видно, кто-то из охранников не удержался и наподдал-таки мне на прощанье.

Но я был, на свободе, в спину мне не выстрелили, я в самом деле бежал, не чуя под собой ног от радости, и только когда отбежал достаточно далеко, во мне снова проснулась ненависть, настоящая злоба на тех, кто остался позади, – никогда, ни за что ни одного из них не выпущу живым, не помилую, даже в плен не возьму, без раздумья буду стрелять, уничтожать их, и этого, этого дурака, этого тупого недоумка, отпустившего меня на свободу, этого – в первую очередь, прямо в лоб ему, между глаз, всажу с наслаждением пулю...

Когда я добрался до Гондураса и очутился снова в нашем лагере, прошло уже несколько месяцев со времени моего плена. И тут меня встретило то, чего я совсем не ожидал. ...

Меня просто выбросили вон и велели не появляться больше на глаза – расстреляют за милую душу.

Очевидно, появилось подозрение, что меня завербовало на службу новое правительство Никарагуа – поэтому и отпустили. Другого объяснения, почему я на свободе, не было, да и не могло быть.

Большей глупости со мной произойти не могло. Я кидался то туда, то сюда. Даже в Коста-Рике, когда Еден Пастора организовал новую кампанию против сандинистского правительства Никарагуа, меня не взяли.

Никто не хотел поверить, что тот команданте мог отпустить меня, своего бывшего палача, мучителя, злейшего врага, так вот просто на свободу. Никто!

Так я очутился вне круга тех, кто были моими сообщниками, и без профессии – ведь я всю жизнь был только военным. Чем дальше, тем неотвратимее вставал передо мной вопрос, нигде и никогда не дающий мне покоя, ни днем, ни ночью: почему он отпустил меня?

Нет, вы скажите, почему он отпустил меня? Знал, что мне не поверят, так вот вышвырнут отовсюду? Но ведь не мог же он этого знать наверняка, не мог!

Так почему же?

Проживаю уже последние деньги, прозябаю один здесь в Коста-Рике, жена и дети отказались от меня, братья тоже, никто не хочет иметь со мной дела, никто.

Потому что все знают, кем я был.

А кто же я сейчас?

Никто. Нет меня. Я только пью изо дня в день и все ищу ответа: почему он меня отпустил? Гляжу иногда туда в направлении Никарагуа, куда нет уже мне возврата, и мысленно кричу, взываю, спрашиваю – почему? Будто он там может услышать и ответить...

Ночами меня мучат кошмары, мне мерещатся все, кого я убил, кого мучил, даже Фелипе из кадетской школы, а особенно – мои воспитанники-чикуины, которые уже погибли или гибнут сейчас, вот в это мгновение, обреченные мною на смерть. Я породил их, я творил все это, так почему же он отпустил меня?

Меня нет. На самом деле меня нет. Я мертв. Гляньте на меня – я давно уже умер, перед вами лишь оболочка человека, его тень...

Кафе закрывалось, кроме нас, в зале уже никого не было.

Я поднялся и посмотрел на него. Он таки был мертв. Передо мной действительно сидела только его тень.

ДОРОГА ЧЕРЕЗ ГОРЫ

– Ты подобрал себе десятку, Маноло?

– Да.

– Кто?

Маркон знает всех бойцов в отряде, собственно, все мы знаем, но он проверяет каждого перед тем, как зачислить к себе в батальон, и сам наблюдает и за поведением, и за настроением, и за здоровьем каждого. Удивительный человек – ростом великан, лет около сорока, самыми сложными операциями руководит лично, воюет плечом к плечу с бойцами, и за ним каждый пойдет в огонь и воду, и на смерть, если нужно.

Я называю поименно каждого.

– А почему Рейнальдо? Он еще не обучен как следует, да и увалень, не больно-то поворотлив.

– Он вынослив, я знаю, проверял, – говорю я. – Ну, и задание ведь было, чтоб молодежь подбирать, а до двадцати у нас не так уж и много людей, даже до двадцати пяти на взвод не наберешь...

– До двадцати пяти наберешь, не выдумывай, и не обязательно одних юношей, это Ларго тебя неточно сориентировал.

– Я говорил ему только то, что ты сказал, Маркон, не больше, – вмешался Хорхе.

– Не в этом дело, Хорхе. Слушай, Эль Пойо, ты должен выделить десяток бойцов, самых выносливых, самых крепких, словом, с наибольшим запасом энергии и внутренних ресурсов. И лучший возраст для этого – двадцать лет. Или около того. Годом больше, годом меньше – не имеет значения.

– Да ведь так и есть...

– Ладно, слушай. Мы нападаем на тот аэродром, уничтожаем запасы оружия, снарядов, но прежде всего по возможности самолеты! Но нас будет всего двести, а их пятьсот. То есть не на самом аэродроме, а на базе «контрас», которая как раз над рекой с той, гондурасской, стороны. Что дальше? Враг перегруппируется и ударит по нам. Если принимать бой, то потеряем много своих, потому что ведь неизвестно, как в итоге он может закончиться при таком перевесе вражеских сил. Следовательно, после боя мы тихо отходим назад, а ты, Эль Пойо, со своей группой ведешь огонь широким фронтом так, чтобы им показалось, будто именно там, где засел ты со своими ребятами, вся наша группа собралась и чтобы они бросились за тобой. А ты должен завести их как можно дальше в горы и убежать. Понял? Ты должен убежать – это мой приказ! Никакого лишнего геройства! Вернуться живым всем, понял?

– Да.

– Понял, для чего и какие должны быть у тебя ребята?

– Да.

– Сомнения относительно кандидатур имеются?

– Нет.

– Молодец, следовательно, хороший командир. Если выбрал и не сомневаешься, то знаешь, кого берешь. Значит, и Рейнальдо знаешь лучше, чем я. Молодец Эль Пойо! Ну, а сейчас посмотрим, товарищи, на общий план операции еще разок...

Направление удара контрреволюционных соединений с самого начала было наибольшим на границе с Гондурасом в районе Халапы. Этот небольшой городок и прилегающий к нему район образовали причудливый холм на карте нашей страны, врезаясь вместе с излучиной реки в территорию Гондураса. Граница у нас издавна шла по реке Коко, и то, что она там изогнулась в сторону Гондураса, это уже дело географических условий.

«Контрас» хотели захватить Халапу и, укрепившись в этой местности, провозгласить район Халапы со столицей в городке независимой суверенной территорией, а потом позвать туда войска США, сформировав правительство новой проамериканской страны. Понятное дело, тогда перед лицом мировой общественности США будут «помогать» этому «правительству» завоевать страну. И война станет для нас крайне сложной.

Эти планы были вовремя расстроены, район Халапы укреплен войсками и техникой, и враг вообще потерял надежду победить там.

Тем не менее на территории Гондураса насчитывается поныне около восьми-девяти тысяч контрреволюционеров и наемников сомосовского режима, которые продолжают нападать на страну, проникая и вглубь время от времени, хотя в основном держатся поближе к границе, чтобы перейти ее в случае необходимости назад в Гондурас.

С некоторых пор наемники «контрас» начали применять технику – самолеты и быстроходные катера, с которых они нападали на корабли в Пуэрто Коринто и минировали заливы и гавань.

Стало известно, что в труднопроходимом районе почти на берегу Рио Коко, но на нашей территории, бандиты построили маленький аэродром, с которого самолеты летали на территорию Никарагуа. Они поставляли бандам, которые продвигались внутрь страны, и скрытой контре оружие и другие припасы, а иногда и бомбили некоторые населенные пункты.

Такое, скажем прямо, нахальство в расположении аэродрома объяснялось двумя причинами. Противоположный берег Рио Коко был невысок, густо порос лесом и кустарником, и построить там аэродром было сложно, пришлось бы выкорчевывать приличный участок густого леса.

А с нашей стороны, как нарочно, высокий берег с естественной поляной едва ли не в полкилометра длиной, а дальше опять сельва. Эта лысина на реке и натолкнула «контрас» на идею аэродрома здесь, тем, более что незаметно было, где самолеты садились, поскольку аэродром был у самой реки, более того, в километре или полутора от реки с противоположной стороны и разместилась самая большая база контрреволюционеров, и ее здесь возглавлял Бенито Браво, известный сомосовский палач, бывший капитан Национальной гвардии.

Нашим заданием было уничтожить аэродром, технику и по возможности живую силу врага в количестве, которое представится возможным, и затем отойти. Для этого Маркон выработал такой план, и я со своей десяткой был составной частью этого плана.

Мы добрались на машинах до Халапы, туда и дорога, и вся территория вокруг контролировались нашими войсками, а из Халапы отправились пешком ночью в направлении на восток горами.

Мы шли маршем две ночи, днем прятались в лесной чаще, спали, выставляли часовых, а к ночи снова в путь. Дело для нас было обычное, каждый бывал в походах не раз, и если здесь и было несколько новичков, то новички они были только для нашего отряда, в предварительных боевых операциях других подразделений уже успели отличиться.

На третьи сутки часа в три ночи Маркон остановил колонну, и мы насторожились, хотя до места боя еще должно было быть довольно далеко, но ведь мы уже дошли до основной точки. Отсюда пойдем прямо в наступление.

Между нами говоря, у меня как всегда что-то случилось. Хожу я легко в горах издавна, все мы тренированные, и здоровье у каждого подходящее.

Но ведь все может случиться.

Ну вот, ни с того ни с сего заболел у меня живот. Ну, никогда не болел, слово чести. И что кому скажешь. Я уже молчал, пока не пришли на место, стиснул зубы и молчал, а когда уже Маркон скомандовал «Стой!», нашел в нашей аптечке таблетки на такой случай да выпил украдкой, никому не говорил, потому что потом такой вот Браво или еще кто-нибудь начнет смеяться и, как всегда, я – самый подходящий объект для шуток.

Так вот, когда-то, как раз перед операцией в районе Хинотеги, я спешил и незаметно для себя подбрил один конец уса больше, а другой так и оставил немного свисать, потому что они у меня и так не слишком густые, но вроде бы к лицу, Лаура так говорит. Эти индейские примеси в нашей семье откуда и взялись, неизвестно, а волосы на лице у меня не растут, ну прямехонько, как у Рауля, который и так полуиндеец, едва-едва. Вот у брата моего, которому девятнадцать, так у того хоть бороду запускай, а я, ну, как всегда.

Так вот, когда мы возвращались с той удачной на удивление операции, потому что все у нас остались живы и невредимы, а банду, хоть и небольшую, мы разбили, тридцать семь убитых и пять «контрас» в плен взяли, так Ларго вдруг говорит: «Смотрите, в бою кто-то нашему цыпленку усы обгрыз! Ты что, говорит, с ними кусался, или так разозлился, что даже ус сам себе откусил? Ай да Эль Пойо! Или ты, может, хотел напугать контру? Ну, признавайся, кто тебе откусил ус?»

Я нашел где-то осколок зеркала (всегда у кого-нибудь есть из «аккуратистов»), и что вы думаете, один ус книзу свисает, а другой подстрижен. Как это вышло – не знаю. Пришлось и другой постричь, уж после выросли опять, а я с тех пор уже смотрел внимательно.

Да вот и сейчас, думаю, промолчу, меньше разговоров потом будет. Но грустно мне стало, это надо же. Правду говоря, через час утих у меня живот, потому что иначе я уже начинал побаиваться, как пойдет мое задание дальше. Знаете, это вроде бы шутка, а когда вот такая мелочь мешает в тяжелую и ответственную минуту, то можешь ошибиться там, где как раз не нужно. И сам по глупости погибнешь, и людей подведешь.

Не следует чересчур жаловаться, потому что в общем-то неплохая получается у меня жизнь, но, к сожалению, всегда есть какая-то неурядица, которая радость мою испортит. Вот как будто улыбнулась мне судьба, а повезло, и я уже готов принять ее подарок, благодарно и облегченно вздыхая, как тут события разворачиваются вспять и в последний миг что-то обязательно перепортит мне всю мою удачу. Будто мелочь и не слишком заслуживает внимания, а если попадется камешек в супе, то обязательно мне в тарелку. Я же еще и кусну его сгоряча, товарищи хохочут, а у меня настроение испорчено. Если поскользнулся и не упал, то уж автомат всадил в лужу так, что чистить хоть сразу садись, а если идем куда-то и я рассказываю анекдот, то именно когда все хохочут и я с ними, самое время, чтоб я врезался головой в ветку развесистого дерева, мимо которого мы проходим. Все пригнулись, а я, конечно, именно в это мгновение повернулся и не заметил, что ветка низко. Видимо, у меня выражение лица при этом такое, что друзья уже хохочут не над анекдотом, а надо мной, а я делаю вид, будто бы ничего особенного не произошло, тоже с ними смеюсь, а сам украдкой ощупываю шишку на голове, нет ли царапины, потому что сильно саднит.

Конечно, когда порой жалуюсь, то Хорхе, например, говорит, не гневи бога, Маноло, все у тебя наилучшим образом! Молод ты еще и горяч, потому и не все сразу замечаешь. Будь повнимательнее к мелочам, и проблем будет поменьше.

Что говорить, может, Хорхе и прав, у нас заместитель командира Маркон его уважает, да он и старше меня лет на пять, хотя это в нашем отряде, а сейчас уже батальоне, ничем таким особенным не считается.

Важно то, что ты сделал для революции, и что делаешь сейчас, и какие проявляешь знания и личные способности. Вот и все. Недавно, правда, я тоже получил лейтенанта, учился два года, но ведь вроде и неплохо, как для паренька из предместья Манагуа, вся жизнь которого до участия в подпольном сандинистском движении, наверное, в самом деле была достойна и удивления, и сочувствия, всегда наполненная веселым, а то и горьким смехом.

Я родился в Манагуа, в самом бедном его рабочем предместье, которое всегда любил, люблю и сейчас. Хотя достатка там никто никогда не знал, но в общем люди жили между собой дружно. Понятно, не последнюю роль это сыграло и в революционном движении, и во время восстания, и потом, когда сандинистские армии наступали на Манагуа.

Там и сейчас живут моя мать, мои братья и сестры, откуда также родом и жена моя Лаура. У меня двое сыновей. Одному – пять, другому – три, я оказался, прыткий, как говорили ребята, рано детей наплодил. Один из моих ребят – ровесник революции, родился почти одновременно с ней, правда, немного поторопился, видно, волновалась жена или не рассчитали мы вовремя, так что и здесь ребята подкалывали меня, даже в такой ситуации, которой кто-то мог бы только гордиться.

Но и дальше, скажу я вам, судьба надо мной подсмеивается. Мне двадцать шесть лет, с виду вроде бы и ничего так парень, не худой и не толстый, и не высокий и не низкий, моя Лаура говорит, что у меня прекрасная фигура, может, и так, да вот волосы у меня подвели: прямые, как пальмовая крыша над крестьянской хижиной, и торчат в разные стороны, как я их ни чешу, торчат и все, длинные уже отпускал и коротко стригся, все нескладно.

Вот из-за этих волос и прозвали меня еще в детстве «цыпленком». Эль Пойо – и все тут, правда, я, маленьким был очень худой, тонконогий и худой, ну какая-то зараза сказала обо мне «Эль Пойо», и легко, будто бы с этим прозвищем и родился, с ним и в подполье был, и воевал, и вот Теперь в спецбатальоне. Маркон спрашивал всех, кого набирал в свои группы, сразу же, как прозывают. Так и оставалось. У него старые конспиративные привычки, а в наших операциях так даже лучше, имена и в самом деле могут иногда подвести.

Но ведь у людей-то прозвища человеческие, как, скажем, Рубио – русый или там Бланко – белый, а Хорхе просто «Ларго» – длинный, куда там. Ну, правда, были «скелеты», и «носяра», и «бык», и «петух», а я вот – «цыпленок». Так и осталось.

Ну скажите, разве не досадно отцу двоих детей именоваться всю жизнь «цыпленком»?

Правда, я хоть и цыпленок, но драться научился хорошенько еще с детства, потому что вырос на улице, а там жизнь учит законам справедливости и мужества. У нас в Акагуалинке все было всегда точно известно, потому что здесь все вокруг свои, и уже когда подросли, бегали мы драться в другие районы города и держали свою оборону так, что ни с какого района подростки не осмеливались сунуться к нам, если у них не было какого-то серьезного дела.

Росло в семье восемь детей, отец был человеком, мягко говоря, необычным, а мать вечно где-то подрабатывала, пока мы не смогли чем-нибудь ей помогать.

В семье этого искателя приключений, беспокойной души, ну прямо готового персонажа из какого-нибудь приключенческого кинофильма или романа, меня произвели на свет вторым. Когда я родился, он как раз отправился на Атлантическое побережье, потому что рассказывали, что там легче заработки, и нанялся где-то, не в Блуфилдсе ли, работать на шахте. Тем не менее долго он там не усидел, потому что шахта – это было не для него, там больше говорят по-английски, чем по-испански, потому что колонизировали то побережье сначала англичане, он, между прочим, выучил английский язык и с тем и возвратился, едва заработав какую-то мелочь.

Искал он себе толковую работу долго, а был довольно грамотен, хотя фактически самоучка. Все не мог нигде пристроиться и поэтому перебивался временными заработками, покуда однажды, идя пыльной улочкой нашего предместья, не пнул ногой какую-то коробку, какую мальчишки гоняют иногда вместо футбольного мяча, попинал ее раз-другой, да так и погнал по той пыли дорогой, пиная. А была это обычная пустая коробка, а написано на ней было что-то по-английски, и когда уже отец мой (а его звали Хоакин) приблизился к нашему убогому домишку из фанеры и досок, то взгляд его случайно упал на ту сторону коробки, где было что-то написано, и он прочитал по-английски, обнаружил, что коробка из-под какого-то иностранного мыла, а на ней написан список составляющих, из которых это мыло изготовляют и как его готовят.

У отца родилась идея, и он решил варить мыло. Остатки денег из заработка на Атлантике он вложил в покупку необходимых химикатов или как там их, словом, того, что было необходимо для мыловарения, и начал варить его на плите, где мать готовила еду, в ее самой большой кастрюле. Думаю, что мой отец Хоакин и был именно тем человеком, которому все, что бы он ни делал, удается само собой, то есть как раз противоположным мне человеком, потому что мыло у него получилось, не знаю, какое уж оно там было, и он его продал нашим родственникам, маминым сестрам, в это время, как на грех (а скорее, на его счастье), в стране был перебой с мылом, и он продал это мыло быстро, купил побольше химикатов и большую кастрюлю и сварил мыло опять и опять продал, потом купил лохань, потом тачку и возил уже, продавал мыло на базаре, потом купил велосипед, а со временем и джип, а впоследствии и еще один. Вот так ему с тем мылом классно везло.

Правда, деньги он швырял направо и налево, не экономя, потому что такая у него была щедрая натура, а между тем мама рожала одного за другим детей, и как раз, когда нас стало уже восемь, привезли в страну какое-то иностранное мыло, дешевле и лучше отцовского.

И он быстро вылетел в трубу со своим мыловарением. Одно за другим исчезали постепенно и джип, и велосипед, и тачка, и даже лохань, а затем он решил влезть в какую-то новую аферу, а в это время нашел молодуху в Леоне и сбежал с ней, бросив нас с мамой, правда, деньги высылал ей регулярно, какие мог, но там тоже родился ребенок, а сейчас, кажется, имеет уже троих, потому как, что там с ним в последние годы происходило, я не знаю. Два года я проучился, а затем вот в спецбатальоне, так не слишком-то разъездишься по гостям. Знаю только, что живется ему неплохо.

Такой вот человек мой отец. Теперь вот, наверное, понятно, что нас окружало дома и откуда я такой взялся.

Пока отец еще как-то этим мылом приторговывал, как раз доучился я до времени, когда в колледж идти. Но не тут-то было, денег в семье поубавилось, и я пошел подрабатывать, где мог, – и газеты продавал, и в магазинах товары подносил, и обувь чистил. Я еще пока в школе учился, начинались у нас разговоры о сандинистах, что оно и как. Это передавалось из уст в уста, а временами появлялись у нас в районе люди, которые открыто, прямо на улицах, устраивали митинги, пока не сигналили им, что где-то появилась полиция. У нас не схватили ни одного сандиниста, здесь своих не выдавали.

Но обыски и досмотры полиция сомосовская делала постоянно, и не раз мы были свидетелями насилий, даже убийств, а это отражалось на наших детских душах очень болезненно.

С четырнадцати лет и я присоединился к сандинистскому движению и в шестнадцать был уже членом подпольной сандинистской организации. Впоследствии меня послали в деревню недалеко от Манагуа, а по дороге на Леон, где я работал вроде бы, зарабатывая на жизнь, на самом деле вел агитацию, распространял сандинистские идеи, прожил там пять месяцев, затем возвратился в Манагуа, а еще через несколько месяцев пошел в горы, в партизанский отряд, потому что меня уже сторожили глаза полиции, могли схватить.

В отряд я попал, семнадцати лет еще не исполнилось, и так прошел с боями всю страну, повезло мне, не убило, не ранило тяжело. Но ведь моя судьба – это моя, и надо же в день победы революции, именно 19 июля, когда уже все праздновали победу и мы вошли в Манагуа, какая-то сволочь из последних недобитых контр прострелила мне руку, и когда все праздновали, я мучался в госпитале, правда, меня скоро выпустили, потому что ранение было не тяжелое, но надо же, представляете?

Был у меня в детстве закадычный друг, считал я его всегда одним из своих братьев, он моложе был меня изрядно, как в те времена казалось, три года – это как сейчас десять, но когда я пошел в отряд, то Рауль, которому было уже четырнадцать, стал в подполье на мое место, а уже перед революцией тоже пошел в партизаны.

Виделись мы в те годы редко, дорастали до совершеннолетия порознь, но хоть люди есть всякие, мы принадлежали именно к тем, для кого единожды услышанное и доверенное значит навсегда, особенно если ты раскрыл при этом свою душу и друг твои взаимно раскрыл и тебе свою тоже.

Мы знали друг о друге все вплоть до мелочи, не таились, доверяли, дома наши стояли рядом, Рауль рос безотцовщиной, умер отец еще до его рождения, имел он двух старших сестер, но тоже вынужден был зарабатывать, как и я, на жизнь сызмальства и учиться жизни на улицах и пустырях.

Хорхе «Ларго» тоже из нашего района, на несколько лет старше меня, мы немного были знакомы, он ко мне хорошо относился, только вот с ним эти три или четыре года разницы нас разделяют и прилично, потому что такой у него характер, молчаливый, весь в себе. Не знаю, есть у него близкие друзья или нет, он не женился долго, я знаю, правда, что погиб у него брат и невеста от рук сомосовской Национальной гвардии, еще я был мал, а Рауль вообще щенок, когда обрушивались эти трагедии на наши улицы.