Текст книги "Дорога через горы"
Автор книги: Юрий Покальчук
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 42 страниц)
Они не в состоянии были осознать, что только этим духовным величием и может спастись человечество. Так дикий человек боится лекарств больше, чем болезни.
Общество болело, тяжело болело, и те, в ком материализовалась идея, высшая идея добра, непримиримость со злом, не могли существовать в больном, разложившемся обществе, но... слишком они были чисты, слишком высоки для нашего, еще несовершенного мира и среди нас, еще не доросших до них... Может, потому они и гибли, что всегда готовы были пожертвовать собой и в какое-то мгновение жертвовали, а кто-то... кто-то немного испугался, кто-то заколебался, кто-то на миг замешкался... И остался жив.
Много об этом написал потом наш замечательный команданте Омар Кабесас в своей великолепной книге «Гора это нечто большее, чем бесконечная зеленая степь». Кабесас был одним из наших любимых командиров, молодой, едва старше нас, он вел нас, но все видел, все понимал, как мы. И описал потом всю нашу партизанскую жизнь. Но у каждого из нас есть своя память.
Леонардо погиб под Эстели.
Мы брали город тяжело, ударив по вражеским позициям перед рассветом, а победить смогли уже под вечер.
А Леонардо убили. Обычной пулей. Прямым попаданием в сердце, случайной пулей в разгаре боя. И все. Так просто и сразу.
Я похоронил его.
Перед этим я переодел его в свою одежду, все, что он носил, я надел и потом одевался в нее всегда перед боем. Мы и дальше воевали вместе. Может, это он защищал меня, может, эта рубашка стала тем панцирем, от которого отскакивали все вражеские пули? Так или иначе, я ходил в одежде Леонардо до самой победы.
Это был сентябрь семьдесят восьмого года, первое восстание в городах Масая, Эстели, Чинандега и Леон, которое поддерживали мы, партизаны, и которое после жестокой бомбардировки сомосовской авиацией было подавлено.
Сомосовцы захватили Эстели 22 сентября. Мы отступили. А Леонардо остался на кладбище в Эстели навсегда.
Меньше года прошло, и мы победили оба, ранения мои были лёгкие, я женился, и в моем доме висит в шкафу та одежда, в которой погиб Леонардо и в которой я воевал до победы, чтобы он остался во мне навсегда, и стоят те большие желтые ботинки Леонардо, в которых я еще год проходил по горам, а на руке у меня и сейчас простенькие часы, которые я не променяю пи на какие другие, в мире. Это часы Леонардо, а мои остались там с ним. Вот оно как было. Вот как есть. И поэтому я порой волнуюсь за Рауля так, как может переживать только тот, кто знает цену утраты. Рауль уже не мальчик, но пылкий, горячий. Прошел уже сам изрядно, предан революции, убежденный боец. Поэтому мы перед победой долго с Раулем не виделись. Но как мы встретились потом! Как отгуляли мою свадьбу! Правда, то проклятое ранение все же немного портило мне радость, но что жаловаться – мы оба остались живы, революция победила, мы встретились – и жизнь впереди!
Впереди у каждого из нас еще была война, еще было много войны, но ведь мы об этом тогда не знали.
Время прошло, уже и Раулю давно не семнадцать, а двадцать два. Отважный он, добрый, честный и порядочный. Вот разве что, может, чересчур горячий.
Поэтому и боюсь. Потому, что уверен в себе, воюет давно, смел, но еще юн, и может ошибиться, и подставить себя под пули.
А я так уже устал от смертей! От того, что одного за другим теряю друзей, и не думаю, что могу погибнуть сам, не думаю, потому что это я, сам, и готов, как и каждый из нас, но переживать смерть родных – это страшно тяжело.
У меня до сих пор на глазах слезы, когда вспоминаю Леонардо. И потому, когда долго нет известий от Рауля, боюсь за него.
А сейчас у нас фактически идет гражданская война, так, как когда-то после революции в Советском Союзе, и так же международный империализм поддерживает контрреволюцию, но закон прогресса неуклонен, и мы все равно победим, что бы ни творили рейгановские инструкторы, как бы ни бесились цереушники.
Вот уже и правительство Гондураса пожелало, чтобы «контрас» убирали свои войска с их территории.
Это большая наша победа. Неизвестно, как оно будет на самом деле, но то, что с дипломатической стороны «контрас» могут лишиться поддержки еще и гондурасского правительства, это уже международное событие, имевшее широкий резонанс во всем мире.
Контрреволюция ринулась в бой. Снова уже с полгода мы не видимся с Раулем, потому что воюем в разных частях, и даже ему я точно не говорю сейчас, что делаю и в какой части служу, потому что... Потому что военная тайна – это военная тайна.
Он знает, что где-то недалеко от Манагуа, и все. Когда-нибудь расскажу, если останусь жив... Да, да, если останусь...
Так вот, вызвал меня Маркон, нынешний командир нашего спецбатальона. И объявил план новой операции.
Поговорили мы о тех, кого я выбрал в свою десятку, а затем все пошло обычным порядком, не считая того, что у меня разболелся живот.
Так вот, едва я облегченно вздохнул, урчание у меня и животе прекратилось, как тут как раз Маркон меня вызывает в разведку.
Он всегда нарочно в разведку посылает людей из разных групп, чтобы в каждом подразделении был кто-нибудь, кто уже раз разведал новую местность. Мне сейчас нужно было знать больше, чем кому-либо. Но все же мы должны были дождаться утра, потому что разведка в горах имеет свои особенности. Здесь ночью мало что увидишь, даже ориентироваться труднее, чем на ровной местности, а уж заметить, что творится на склоне, ни сверху, ни снизу никак невозможно. Поскольку горы здесь густо укрыты лесом, то и днем, а, еще лучше на рассвете, можно успешнее всего провести разведку.
Это я запомнил еще в партизанские времена, да, собственно, все мы теперь это уже знали, потому что собственный опыт был у каждого. Вот на рассвете мы и двинулись в сторону аэродрома. В долине реки, где с обеих сторон горы, могут сложиться разные условия для таких дел, как наше.
Густые лесистые участки на высоком берегу с нашей стороны и продолжение их с гондурасской, только на пологом и тоже лесистом берегу. Сверху, с самолета, впрочем, аэродром было трудно заметить. Вероятно, маскировка.
На самом деле, когда мы подобрались поближе, то заметили, что с высоких деревьев, закрепленная на них, нависает над частью большой поляны, образующей этот естественный мини-аэродром, огромная буро-зеленая сеть, которая и создавала со стороны горы видимость сплошного леса, до самой воды. Только при ближайшем, внимательном рассмотрении можно было заметить, что здесь и как на самом деле.
Нужно было подойти.
Мы подобрались довольно близко, чтоб заметить часовых, потом разошлись полукругом, так, чтоб видеть друг друга на расстоянии примерно в метрах пяти – десяти. Должны были засечь всех часовых вокруг аэродрома.
Затем Ларго, он командовал нами, передал по цепи приказ: разделиться на две части и заходить двумя группами с разных сторон. Я повел группу слева, а Ларго справа.
Засекли мы шесть часовых, четырех со стороны гор, откуда шли мы, по одному еще с флангов, а со стороны реки не было никого, потому что поляна с этим аэродромом находилась всего метрах в ста от реки.
По берегу росли кусты, хотя и невысокие, и каждый из небольших самолетов, а стояло их там четыре, охранялся дополнительно.
Неподалеку от самолетов выкопаны были землянки и развешаны гамаки, часть подразделений «контрас», по-видимому, обслуживающий персонал самолетов, охрана и еще, наверное, какие-то отряды ночевали здесь. Ребята же – на территории базы «контрас», в Гондурасе, за полтора километра отсюда.
Туда Маркон тоже послал разведку.
Бой решили начать ночью на следующий день, а до тех пор приказано было отдыхать, расслабляться и готовиться физически и морально.
Мы были всегда готовы, но отдохнуть никогда не мешало перед выходом на операцию. Не знаю, кто как, а я даже немного поспал. Это удается не всегда, а на этот раз, хотя и волновался, потому что задание у меня было ответственное, а может, именно поэтому, но среди мыслей вдруг сморил меня сон, и когда разбудили меня, даже стыдно немного стало, все-таки я командир группы, а сплю, как мальчишка, перед самым выходом на операцию.
Двинулись мы на задание несколькими группами.
Первая, во главе с Ларго, должна была напасть на аэродром с фронта, сначала снять часовых, а потом пробиться к самолетам и уничтожить их. Эта группа была самая большая.
Во главе пятидесяти человек, в состав которых входил и я со своей десяткой, Маркон заходил со стороны реки. Мы вышли раньше, едва только сгустилась ночь, потому что должны были сделать крюк и добираться до аэродрома по воде.
Резиновые подушки для оружия у нас были приготовлены, и мы вошли друг за другом в теплые воды реки Коко и затем полуплыли – полубрели под высоким берегом никарагуанского побережья, пытаясь не создавать шума плеском воды. Наконец один за другим, крадучись, выбрались на высокий берег и замерли там среди кустов, устроившись половчее и переодеваясь.
Я и мои парни должны были переодеться в синюю форму, которую носили «контрас», чтоб замести следы, не вызывать подозрений, если нарвемся на засаду.
Маркон смотрел на часы, мы пришли на назначенное место даже на полчаса раньше, чем ожидали, так что было немного времени в запасе.
Не разговаривали, даже на пальцах не перебрасывались знаками, потому что и так все было ясно. Ждали.
Ровно в три наши должны были снимать часовых. Прошло три.
Три пятнадцать. Тихо.
Полчетвертого. Тихо.
«Что-то слишком, – подумал я. – Чересчур долго тихо, не случилось ли чего-нибудь?» Но тут раздалась автоматная очередь, потом другая, и началась пальба, завязался бой, и вскоре раздался сильный взрыв;
Молодцы, один самолет готов!
Бой не умолкал еще с полчаса, пока не прозвучал еще один взрыв.
Второй самолет. Ого, да они так и без нас справятся!
Вот тут ко мне подполз Маркон. Собственно, мы лежали рядом, а сейчас он наклонился и заговорил прямо в ухо:
– Те уже на берегу. Готовься, Маноло! Но только после четвертого взрыва. Я подам сигнал! Жди сигнала! И главное – приказ – возвратиться всем живым! Так и скажешь ребятам, я тебя очень прошу, ты уже закаленный боец, но тоже будь осторожен, береги себя и ребят, вперед, Эль Пойо!
С гондурасского берега уже доносились всплески, темные силуэты скользили по черной ночной воде, луна едва отсвечивала дрожащим, матово-золотистым светом на поднятых сотнями людей волнах.
Мы их видели, их все хорошо видели.
Но вот Маркон взмахнул рукой и вскочил на ноги, и с ним вместе еще сорок ребят, и бросились они на аэродром. Еще миг – и раздались их выстрелы, а одновременно и наших, тех, кто пробивался в Никарагуа с гондурасского берега.
Четыре пулемета у нас было сейчас, и патронов хватало. Все принесли с собой, хорошо подготовились, потому что знали, для чего готовились.
Косили мы их в воде десятками. Они открыли и оттуда неистовый огонь. Но ведь растерялись поначалу, потому что не ожидали, никак не ожидали они еще и здесь засады, не ожидали нападения и ни морально, ни тактически не были готовы.
Стало светать, и мы увидели, что река покраснела от крови. Много погибло здесь «контрас», но они сориентировались, отступили и перешли реку значительно дальше. Там место для переправы было неудобное, по наши только с фланга отрезали их, а по количеству они значительно превосходили нас, и я понимал, что вскоре наше преимущество исчезнет, мы вынуждены будем начать отступление.
Оба взрыва, которых мы ждали столько времени, наконец прозвучали почти одновременно, и я понял, что еще немного – и будет сигнал. Бой, сначала яростный, вдруг начал вроде бы стихать, именно тогда взвилась вверх зеленая ракета, и моя группа бросилась тоже на аэродром. Отступать мы должны были оттуда.
Вдруг передо мной появился Ларго, бледный, с покусанными губами:
– Маркон ранен, относим его и отходим. Давай, Маноло, брат, твоя очередь! Все, мы отходим!
Мы с моими десятью залегли возле последнего взорванного самолета и уже через несколько минут увидели синие фигуры, которые в утреннем воздухе маячили среди зелени. Еще пулеметы были при нас, и мы развернутой такой цепью ударили по «контрас», словно нас было не меньше нескольких десятков, а тогда сменили позиции и снова залегли с пулеметами, потом сменили место еще раз. Скоро должны закончиться пулеметные ленты. Тогда мы начнем отступать.
Еще два таких отступления назад, и, я уже видел, – бой полностью переключится на нас. Там, где отступала наша главная группа, стрельба стихала, умолкала, а новоприбывшие с гондурасского берега бандиты выходили только на нас. Еще с полчаса стреляли мы цепью, потом сошлись и бросились бегом через лес к ближайшей горе.
Снова залегли, отстреливаясь, уже без пулеметов. Только с автоматами. Теперь мы должны были беречь патроны.
Мы отходили по горе, зигзагами, карабкаясь выше и выше. Сначала отстреливались, но чем выше карабкались вверх, тем меньше стреляли. Только убедились, что непосредственная погоня отстала, и сразу же бросились по склону снова вниз в направлении реки и гондурасской границы. Логично было думать, что «контрас» будут искать нас среди никарагуанских гор, поближе к центру страны. Маршрута для бегства у нас определенного не было, я уже ориентировался на месте, исходя из условий, ситуации и своего военного опыта.
Такое уже бывало. Иногда нужно было зайти врагу в тыл, чтобы, благополучно отсидевшись в надежном месте, пока внимание врага спадет, тихонько убраться назад, на свою базу. В разведке бывал я часто, проделывал не раз и такие штуки, и, как правило, удачно. Вот и теперь решил я прибегнуть к проверенному методу, чтоб сбить противника с толку.
Думаю, «контрас» растерялись, когда потеряли наш след, и их поисковые группы сейчас прочесывали окружающую местность.
Бенито Браво известен своей жестокостью, и я представлял себе, как он будет злиться при таких огромных потерях с их стороны. Ведь разгромлен аэродром, уничтожено четыре самолета и не меньше двух сотен его солдат.
Особенно вон там, на воде.
Я повернул ребят на реку, потому что когда мы делали обход той группой вместе с Марконом, то входили в воду где-то в километре от аэродрома, там река, разливаясь, образовывала большой мыс. Река Коко, и так не слишком глубокая, на мелководье вообще поросла кустами и высокой водяной травой.
Мелькнуло в памяти воспоминание о том мысе. Склон горы там выходил прямо в реку, бережок над мысом неширокий, место вообще довольно укромное.
Спустились мы с горы прямо на берег. Лесополоса здесь не прерывалась. Сразу же все повалились отдыхать, отдуваясь от усталости, но довольные маневром. Все невредимы и хотя взбудораженные, но, можно сказать, веселые.
Тень тревоги наверняка лежала на каждом из нас, но мы сейчас не обращали внимания не только на себя, но и друг на друга, мы видели ситуацию и ждали, затаившись.
Выставил я двух часовых и сам расслабился. Через час дозорных сменил.
Все шло, как и положено. До темноты теперь отсидимся, а ночью отправимся дальше в направлении на Халапу и через день-другой догоним своих.
Такое случалось. Но не в этот раз. Потому что едва лишь выставил я новую стражу, как Мауро подал сигнал, мы вскочили на ноги, а здесь и засигналил Рейнальдо Гордо.
От аэродрома на нас надвигалась группа «контрас», и с горы, оттуда, где прошли мы, спускалась еще одна.
Так. Путь оставался только на запад, но это было рискованно, могли заметить, да и кто знает, может, они взяли этот район в кольцо, я сделал бы именно так.
Я приказал – в воду, в кусты.
Оставалось десять-пятнадцать минут.
Когда группы «контрас» встретились у нас едва не над головой, мы лежали по шею в воде среди кустов, осоки и тростника над берегом, так что самая буйная зелень над побережьем совсем скрывала нас, если смотреть с суши.
Мы тоже их не видели, как и они нас.
Говорили вам, что мне не везет.
Так вот, эта самая сволочь расселась у меня как раз над головой, решила, что место здесь хорошее, и разбила временный лагерь...
Мы слышали их разговоры. А сами молчали, час за часом все больше чувствуя, как слабеет тело, как словно набухает оно в воде и в иле, в котором притаились, и есть нам хотелось. Так хотелось есть!
Особенно когда там, наверху, принялись обедать, а потом ужинать, а потом завтракать... А потом снова обедать!
Казалось, они никогда не уйдут отсюда, и уже до конца жизни мы будем разбухать в воде, пока не сгнием здесь совсем.
Но мы молчали. Ни одного звука не вылетело из наших уст, ни у кого. Мы должны были победить их и сейчас. Их и себя.
Победили. Через двое суток они наконец снялись с этого места. Я слышал, когда они убирались прочь, как кто-то старший ругался:
– Бенито с нас шкуры поспускает, но что делать, ну сквозь землю провалилась эта сандинистская дрянь, словно их вертолет забрал или утонули они, или под воду ушли. Тьфу, да и только!
Он плюнул, и его плевок попал прямо мне на голову. Вы видите – на кого-то ведь не попал, а именно на меня, и я проклял его самого, и его род, и его собачью продажную натуру, и все, что было в нем, на нем и с ним, и с такими, как он.
Они все же пошли прочь, может, потому, что я так проклинал их. Но я ждал еще с полчаса, не меньше, прежде чем дал сигнал вставать.
Мы выглядели дико.
Иначе здесь не скажешь, я не видел себя, но товарищи мои были, как покойники, с того света, синие, с ввалившимися глазами, слипшимися волосами, закоченевшие от холода. Они выкарабкивались на землю и сразу падали. Ну и армия из нас, думал я, вот сейчас бери нас голыми руками, и какая из нас оборона. Нет сил.
Но я понимал еще одно. Что долго в воду нам теперь не захочется, а двигаться нам вскоре все же придется, и нужно двигаться не в грязи с головы до пят, потому что потом нам это станет ох каким препятствием.
Не хотелось двигаться, просто спал бы да спал на солнце. Но нет. Через силу содрал с себя одежду, встал, пошатываясь, как после ужасно тяжелой работы, и пошел к воде, умылся, прополоскал одежду. Ту треклятую их синюю форму. Но это было единственное, что на мне, и впереди у нас еще был путь.
За мной то же проделал Рейнальдо, затем Сильвио, затем все остальные. Хуже всего, как оказалось, чувствовал себя Мауро. Он и впрямь стал походить на мавра, так посинело от холода и воды его лицо, волосы у него были каштановые вперемежку с рыжеватыми, а Мавром его прозвали, потому что звали его Маурисио. И била нашего мавра сейчас лихорадка. На солнце его начало просто колотить. Плохи дела.
С помощью товарищей он все же разделся, но к воде идти не мог. Мы принесли воды и растерли его подсохшей рубашкой, размяли тело руками и уложили на солнце, потом перевернули, словно подсохшую с одной стороны одежду, на спину, а затем снова на живот и опять на спину. А затем отнесли его в кусты, он спал, но во сне начал бредить, и я не знал, что и делать.
Ночью похолодало, Мауро пришел в себя, но все еще был очень слаб, он оделся и сказал, что будет идти, потому что, ясное дело, из этого района необходимо как можно быстрее смываться.
Вот так мы двинулись снова в путь. Сначала на запад, потом снова на юг, в горы. Топали целую ночь, неизвестно было, сколько прошли, кажется, миновали одну только гору. Потому что к утру совсем выбились из сил и уже с противоположной стороны горы засели на склоне, обнаружив в горе какую-то большую нору, что-то вроде неглубокой пещеры. Там и улеглись спать. Что вам сказать?
Проспали мы и день, и ночь. Утром из того горного ущелья мы снова увидели синие мундиры «контрас» в долине и залегли в своем укрытии на весь следующий день. Ночью – снова в дорогу. В противоположную от тех синих мундиров сторону, потому что сейчас боя мы не выдержали бы. Револьверы у нас были, автоматы тоже, но боеприпасов немного, а сил вовсе никаких.
Главное же – мы ничего не ели вот уже три дня. Небольшие запасы, которые мы имели с собой на этот случай, почти все съели сразу на первом привале, когда выбрались из реки. Несколько банок консервов – все, что уцелело в воде, а хлеб размок, сахар тоже.
Теперь с радостью бы съели то, что выбросили, но не было.
Сильвио сказал, что здесь есть съедобные травы, он вырос в горах, и показал нам несколько разных стеблей, мы принялись искать те травы и есть. Кое-как, на первый случай, голод утолили, больше есть не хотелось, теперь – пить. Опять же искали родник, наконец наткнулись на него. Напились вдоволь, и вот здесь-то я и разбил компас.
Видите ли, наши часы все поостанавливались в воде, даже водонепроницаемый японский «Сейко» у Мауро – и тот остановился. Некоторые потом пошли, когда высохли, но никто из нас не знал точного времени, а вскоре и счет дням начал как-то теряться.
Хуже всего было, что не могли стрелять, боялись себя обнаружить. А потом я разбил компас, неловко споткнувшись о какой-то корень и ударившись рукой о камень, пытаясь удержаться, чтобы не загреметь вниз. Компас как срезало. Коробка осталась привязанной к руке, разумеется, а вот стекла и стрелок – как не бывало там!
С какой яростью швырнул я ненужную коробку в кусты! Но это была глупая, ничего не дающая злость, ничего не давала. Ориентация у нас и так была нечеткая, а теперь совсем ее потеряли.
Как это случилось, не знаю и по сей день. Шел я на юго-запад, во всяком случае, когда один раз утром солнце изошло у нас перед носом, а еще через два дня уже слева, а еще спустя два дня – справа, я в отчаянии подумал даже, что нас водит какая-то нечистая сила.
Не скажу, на какой день, кажется, где-то в конце первой недели, мы потеряли счет времени. Сначала время остановилось и стало одинаковое, безразмерное, нетекущее, послушное и вялое. А затем оно просто пропало.
Остались только горы, лес вокруг, усталость и голод, и чувство опасности, которое также перестало быть обостренным, утратило свой вес и адресность, и вроде бы стало обыденным, будничным, и превратилось в неотъемлемую частицу нашего бесконечного движения по горам. Вверх, отдых, в долину, затем снова через гору, и снова отдых на вершине, и снова, и снова.
Ясное дело, я старался не идти прямо в гору, а склонами вел ребят, пытаясь срезать самые острые выступы гор, миновать самые тяжелые для перехода гребни.
Но ведь и я устал, я страшно устал. Ощущение того, что я должен, что я веду и обязан вывести их, а, еще к тому же, что на мне, командире, лежит ответственность за их жизни, – давило на меня, но оно же и двигало мной, заводило меня больше, чем других.
Светлячки в сумерках и пение цикад превращали чащу леса в иной мир, и мы, словно люди из другой вселенной, заблудившиеся, продвигались главным образом ночью и сливались с ночью и лесом. Звезды на черном небе и светлячки во мраке чащи поблескивали, как светлые стрелки путеводных указателей, как единственные признаки жизни, ожиданий, веры и надежды на сплошном темном полотне лесной ночи.
Не знаю, могли бы мы так продержаться, не подбери я самых сильных, не имей я за плечами столько лет партизанской жизни. Тогда, в партизанах, на маршах, я пытался думать о Лауре и забывал, что иду, что тяжело и душно, или же холодно, или же льет дождь. Я думал о ней, и меня грело ее тепло, стук ее сердца сливался с моим, и я словно видел ее внутренним взором, глазами души. Она была со мной всегда. Поэтому я выжил. Возможно, именно поэтому.
А затем я думал о Рауле; который подростком, оставаясь дома, просил меня – вернись, Маноло, умоляю тебя, вернись, роднее у меня нет никого, кроме тебя, останься живым, береги себя, и, ты знаешь, мы победим.
Лаура не просила меня – вернись живым, она только смотрела, не отрывая глаз, долгим, бездонным взглядом, и я немел перед ее страхом за меня, я видел бездну, которая раскрывалась в ее глазах, и там светились вера, и любовь, и надежда.
Я много думал о них, перебирал в памяти всякие мелочи, вспоминал – как повязана была розовая косынка на ее волосах, когда мы ходили в Манагуа в «Пластиковый город» на развлечения и танцы или же в кино.
А еще я вспоминал, как она ходит, слегка поводя плечами, как зачесывает длинные волнистые волосы, отбрасывая голову назад, и множество, множество других деталей я вспоминал.
И как мы с Раулем пили пиво на берегу нашего озера, и я рассказывал ему о женских тайнах, или как мы убегали от полиции, когда разбрасывали листовки на базаре дель Норте, а какая-то сволочь указала на нас пальцем. Мне было пятнадцать, а Раулю и того меньше – одиннадцать. Убежали, люди нам помогли, укрыли, пропустили под ногами через ряды, и полиция не смогла нас схватить. Нас, сандинистов, люди уже тогда любили и верили нам. Потом были переходы просто длинные, иногда многодневные марши в горах или же долгие часы пустого ожидания, и я мог тогда думать, хватало свободного времени.
А сейчас мы шли, измученные и голодные, и не могли стрелять, хотя имели оружие и должны были выжить, а жизнь наша находилась только в процессе похода, конечной целью которого были свои.
Только когда и где?
Мы шли так долго и были такие усталые, что все одновременно начали чувствовать, что так было всегда, что это наше бесконечное движение и есть сама жизнь, в ее процессе, в ее круговороте. Так бывает, когда кто-то идет долго горами и долинами, с перерывами только на сон, потом просыпается и снова идет, скрываясь от врагов.
Что вело нас вперед, кроме обыкновенного инстинкта самосохранения? Идея – вот что нас вело. У нас была идея нашей жизни, наше движение не было пустым, мы жили и умирали ради этой высокой идеи, и сливались с ней в единое целое, в монолит, и становились, как она, бессмертными и бесконечными.
Идея наша бессмертная, и мы – ее воплощение именно в процессе бесконечного нашего движения; именно потому, что время утратилось для нас и мы его перестали считать, и просто двигались вперед, выполняя какую-то высшую функцию, добывая еду; мы пили и ели, что находили, и снова шли.
Вот в эти мгновения мы и становились бессмертными, потому что не помнили о жизни, о смерти, о времени. Мы просто двигались в бесконечности ради высшей идеи и, как животные и дети, которые живут бездумно, не отделяя бытия от ощущений, были в это время бессмертными.
И у каждого из нас была еще одна связь с вечностью, которая в конце концов тоже вливалась в этот монолит, – это те, кого мы любили.
Мы любили нашу страну, нашу родину и наш народ, ради этого мы поставили на кон свои жизни, но ведь мы еще любили кого-то отдельно, в частности – любимых и друзей, жен и детей, родителей и братьев.
Я потом думал, что тогда идея любви, большой любви и к тем нашим родным и близким и к нашей высокой идее стала одной, и мы были ее воплощением, потому что жили, выживали и двигались наперекор времени и расстоянию, в бесконечно тяжелом, тревожном, но нужном и важном, для того чтобы жизнь продолжалась, движении вперед. Мы шли вперед, преодолевая все преграды, какие бы ни возникли на нашем пути.
Горы казались безграничными. Не знаю, мне ли одному, но думаю, что нет. Только мы ничего не обсуждали, ребята слушали мою команду, и я не имел права колебаться и думать иначе – я вел.
Вел их бездорожьем, без времени и ориентиров, направлением была только жизнь и вера в то, за что мы боремся, ради чего живем. Это и была наша цель.
И мне порой казалось, что так было всегда, потому что все стало превращаться в какой-то тяжелый сон, в мираж, который по мере роста усталости и голода приобретал, впрочем, какой-то все более высокий смысл при всей абсурдности ситуации, и именно из-за этой абсурдности и рождался высший смысл бытия нашего – бессмертье и бесконечность нашей идеи, воплощением которой мы стали.
Ясное дело, я не думал так все время, но эти мысли, а точнее чувства, были со мной постоянно, они только отодвигались перед необходимостями будней – надергать съедобной травы, собрать орехов, напиться воды, улечься спать. А между всем этим был бесконечный марш вперед – к жизни, которая никогда не кончается и которая на самом деле никогда не кончится, потому что будут идти через горы другие, но это все равно будем мы, и так будет всегда. Потому что всегда где-нибудь будет идти кто-то через горы ради высокой идей, теряя счет времени, становясь на миг бессмертным, а путь его неизмеримым и бесконечным. И именно в этот миг он будет сливаться в одно с теми, кто уже шел такой или же этой дорогой и кто тоже был бессмертным на миг, попав в безвременье. И так всегда. Так всегда...
Раньше я не обращал внимания на цветы. Для меня, как и для большинства, это просто неотъемлемая часть нашего никарагуанского пейзажа. Привыкнув, не замечаешь красоту красных и желтых малинче, чьи опавшие лепестки иногда сплошь укрывают дорогу, так их много, этих ярких цветов. Именно такое впечатление от деревьев малинче на шоссе от Манагуа к Леону.
Но это были редкие минуты, когда я замечал цветы, в следующее мгновение уже погружался в дела, в водоворот человеческой жизни.
В партизанах у меня было достаточно времени рассмотреть цветы. Сакуанхоче – национальный цветок Никарагуа, простенький, продолговатый, словно рюмочка раскрытая, белый, розовый, красный, желтый... Есть в нем особая красота, в этом цветке, как в нашей небольшой стране, – красота изысканной скромности, утонченного целомудрия, которая заметна лишь тогда, когда приглядишься внимательней и увидишь душу, самую суть за внешней незатейливостью.
Сейчас в лесу, когда мы брели почти бессознательно, несмотря на странные мысли, которые время от времени проносились в голове, невзирая на механическое продвижение вперед, как-то взгляд мой зацепился за цветы на дереве сакуанхоче. Их было много на этой поляне. И я сделал здесь остановку, хотя и не предусматривал ее раньше, потому что вдруг показалось мне, что именно здесь, овеянные красотой и запахом нашего национального цветка, мы наберемся новых сил и будем отныне в безопасности.
Так же я остановился в другой раз, когда натолкнулись мы на дерево мадроньо, цветы которого имеют особенный, пьянящий запах. Не случайно этими цветами часто украшают церкви. У нас здесь была своя церковь – отдых в укромном месте. Рядом как раз разрослось огромное дерево чилямате, могучая листва которого всегда дает самую густую тень. Вот здесь мы и уснули, опьяневшие от запаха цветов, в тени.
Я знал, что мы шли уже южнее, потому что сосен на горах стало меньше, почти совсем пропали, а они у нас растут больше в горах у гондурасской границы. Но все это ничего не меняло. Усталые и голодные, мы все-таки сбились с дороги.
Так шли мы и вторую неделю, питаясь лишь кореньями и травами, кто-то угрюмо шутил, что иногда уже тянет мычать.
Перед нами перебегали зайцы, прыгали на деревьях белки, и птиц вокруг мы видели каких угодно, и совы, и попуган, и дятлы... А уж колибри – всех цветов! Но стрелять я запретил.
