Текст книги "Дорога через горы"
Автор книги: Юрий Покальчук
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 42 страниц)
Люди стареют не от возраста, а от разочарований и потрясений. Прочитав где-то об этом, я поразился. Ведь правда! Помню первый бой, атаку фашистов. Винтовка дрожит в руках, всего трясет. Уже близко бежит человек, тоже с винтовкой, красное лицо, усы... Я в него выстрелил, прямо в это лицо, красное, потное, только и запомнил черные усы и потное лицо. Он упал после моего выстрела, и я знал, он убит мной, и сейчас помню это ощущение. Стреляли снова, стрелял и я, но торопливо, беспорядочно, потому что фашисты побежали назад, атаку мы отбили. Я потом высунулся и смотрел туда, где лежал он. Убитый мной.
Тот шпик в вольном Данциге – тогда было совсем не так! Хоть и ножом, но ударил наобум, не собираясь, почти бессознательно. Когда увидел объявление в газете, почувствовал страх и замешательство. Но события разворачивались так быстро, что некогда было думать. А вот тогда, после боя, после этого потного усатого лица я остро, до боли осознал: убил человека, и это уже второй раз, и буду убивать и дальше. Ведь я на войне. Вернулось на миг жутковатое ощущение, вспомнилась хищная таинственность темного гданьского парка и хрип шпика: «Зачем?» Теперь я знал зачем. Теперь я знал, но отметина уже была на мне навсегда.
С того момента что-то изменилось во мне. Опал еще один лепесток детства, порвалась еще одна связь с домом, с уютом и теплом. Я полностью оторван от домашней пуповины. С домом – это началось давно. Еще пани Шмидлева заставила меня увидеть в матери женщину, в отце – мужчину, а в себе – создание их любви, творение человеческих тел. Это было странное чувство, неожиданное возвращение к истоку, к биологическому праначалу. Оно отдалило меня от родителей, одновременно сближая с ними на другой основе – взрослой. И я стал взрослым.
Вернее, думал, что стал взрослым. Был еще один, неизвестный мне порог. После того боя я и почувствовал всерьез свою взрослость.
Однако, оказалось, и это еще не все.
Когда я полюбил Марию-Терезу, когда пшеничная нива напевала нам песню любви, убаюкивая и дурманя терпкими запахами спелого хлеба и земли, я ощутил себя взрослым мужчиной, способным нести ответственность за себя и будущую семью. Вот это было, пожалуй, последней ступенью взросления.
Потому что когда я узнал об их смерти, о бомбе, о том, что нет Марии-Терезы, ее мамы и маленького брата, что Пако где-то в госпитале, то почувствовал себя старым. Совсем старым человеком с несостоявшейся жизнью. Исполнилось мне тогда девятнадцать лет.
Как менялось мое сокровенное «я» за все это время! Новое приходило ко мне с жизнью – новые переживания, новые восторги и разочарования. В какой-то момент я понял, что так будет всегда, что жизнь длится бесконечно, что взлеты и падения – это она и есть, и пора уж привыкнуть и жить, спокойно погружаясь в извечное ее течение...
Может, именно тогда я и стал наконец взрослым, если такое понятие вообще существует, если человек действительно способен определить границы своих новых возрастных качеств. Думаю, тогда я и начал сомневаться во взрослости многих взрослых вокруг, именно тогда и понял, что есть своя взрослость для каждого возраста. И в двенадцать лет мальчик должен быть взрослым для себя, то есть соответствовать своему возрасту, а в шестнадцать, в двадцать – другому. А есть люди, которые в свои двенадцать пли, может, четырнадцать психологически взрослее тридцатилетних и сорокалетних. Большой возраст – это прежде всего большой опыт, большое количество жизненных знаний, а не способность проживать годы, благополучно минуя все напасти.
Нашлась и для меня отдушина в будничном коловращении – стихи. Как много излил я в словах, сколько пережитого, сколько мыслей отдал стихам! Что вышло? Трудно сказать, ведь свое. Лежит и греет меня, когда копаюсь в кипе бумаги, исписанной за всю жизнь. Пако не раз настаивал – печатай! Но напечататься – раскрыть перед людьми часть самого себя, то, что пережил. Я не мог. Долго не мог. А сейчас не очень и удобно. Солидный человек, председатель колхоза, а туда же – стихи. А почему бы и нет? Сейчас я уже могу открыть то, что было тридцать лет назад, что не умирало во мне, горело слепящим огнем и опаляло. Жизнь идет вниз, а это ее отблеск. Надо пересмотреть бумаги...
Переживание, как и счастье, явленное всем, быстрее отцветает, я понимал это, даже беда, когда она только твоя собственная, такой и останется, а уж мгновения счастья, перепадающие нам от жизни, тем более должны быть укрыты как можно дальше. Тогда они живут долго, продолжаются во времени, вырастают в нашем воображении, уже словно бы существуя и вне нашего сознания.
Мы не сговаривались с Пако, но то, что было нашим, оставалось только нашим. Нигде, ни в Испании, ни во Франции, даже Мадлен и Женевьеве не открывалось все до конца. Обнажив перед всеми себя, свою беду и свои чувства, мы утратили бы ценнейшую часть нашего прошлого, ту, что пережила время и наш возраст, что объединяет нас и сегодня.
На первом моем колхозном собрании я говорил мало, хотел послушать других, но разговоры шли общие, какие-то отвлеченные. Нужен корм скоту – зима не за горами, – нужны семена для парников, нужно, нужно, нужно... Много было таких нужд, но я хотел прежде всего разглядеть людей. Я смотрел в зал из-за стола, стоявшего на сцене ветхого сельского клуба, и видел лица товарищей по жизни и работе, моих односельчан, моих бойцов... Усмехнулся мысленно, потому что слово «бойцов» вырвалось откуда-то изнутри, пришло оттуда, из того времени. О войне начали забывать. После войны прошло уже больше десяти лет. Да, это другое, и здесь надо иначе.
Я смотрел на мозолистые, узловатые, заскорузлые от работы руки крестьянок, наших женщин. Смотрел на тех немногих мужчин, которых оставила живыми война, на подросших за послевоенные годы ребят, заканчивавших школу, ждавших призыва в армию, а потом... Потом перед ними открывался мир, новостройки, вся наша огромная Родина. Счастья им! Только бы они когда-нибудь вернулись! Пусть едут на новостройки, осваивают необжитые пространства, только бы возвращались! Ну не все, хотя бы половина. Потому что в наше село после армии не возвращался надолго почти никто.
Все это я осознал, почувствовал глубже потом, когда прошло уже несколько лет с начала моего председательствования, когда полетел в космос Гагарин и мир восторженно приветствовал новую победу нашей страны. А я ломал голову, как удержать дома молодежь, как сделать для нее родное село лучшим местом на свете – не для городского отпуска, а для жизни.
Нелегко дался мне первый год в селе. Двое моих предшественников на посту председателя колхоза особенно не задерживались. Последний не отработал и года. Разве могли люди поверить мне сразу? Время должно было все доказать, время и работа; то, что я говорил, предлагал, поначалу принималось настороженно, с недовернем. Людям хотелось, чтобы я думал только о дне сегодняшнем, а я думал и о завтрашнем, о будущем. Тогда это был единственный выход: встряхнуть односельчан чем-то необычным, небудничным. Психология, черт побери! А может, я ошибался? Даже на правлении колхоза мои предложения об асфальтировании улиц, о новом помещении для конторы проходили туго, со скрипом. В селе асфальт? Зачем? Есть столько других проблем! Контора в два этажа? Хватило бы и одного. Зачем селу те два этажа? И ведь был резон у моих оппонентов, вот в чем штука! А я стоял на своем. Кое-что все же понимал лучше их! Сидел ночами, думал, считал, бегал по разным организациям, выбивал фонды. И вот что-то стало удаваться, не сразу, постепенно, но недаром у нас говорят: вода камень точит.
Со стороны, как водится, видней. Когда начальство стало к нам ездить, делегации посылать, мы почувствовали: тронулся-таки лед! Внешний вид? Не только. Настроение у людей изменилось, они начали понимать – перемены возможны, дома может быть лучше всего. С годами, когда встал вопрос о Доме культуры, противников уже не нашлось. И молодежь призадумалась. В город уходить стала с оглядкой; сначала один, демобилизовавшись из армии, осел дома, потом другой... Ну да, не так все просто. Но кто же побежит от хорошего, от работы, если она со смыслом, если можно самому менять жизнь к лучшему!
Я разрабатывал планы, советовался, все как положено, и убеждал, убеждал, убеждал. Почему мы должны быть хуже той же Франции? Почему ждать чего-то необычного, нового только в будущем?
На асфальтирование вышли всем селом, от мала до велика. Бог с ним, с асфальтом. Поняли люди своего председателя. Вот это и было моим первым успехом. Так я начинал...
Ясно, всегда довольным не будешь, да и не можешь быть, потому что ни одна человеческая радость не продолжается больше, чем то самое мгновение, когда произносятся слова: я счастлив. И нужно успеть сказать себе это, ведь для того, чтобы говорить «я был счастлив», есть все последующее время. С возрастом я прихожу к мысли, что людское счастье слепо...
Я был счастлив! Спасительная соломинка памяти довекует со мной до конца. А может, я счастлив и теперь?..
Что мы знаем о себе?
Сухие русла, увядшие тропинки памяти, желтые листья времени – уже осень, уже поздняя осень... Время, мой век, моя жизнь. Как будто какой-то пожилой человек подошел к моему окну. И смотрит на меня, смотрит...
XIII
У него был хорошо поставленный голос профессионального оратора, и Андрий подумал, наверное, юрист или учитель, потому что речь его отличалась даже некоторой изысканностью.
– ...И потому сегодня, – продолжал выступающий, – когда мы с полным правом можем называться не просто отдельным, пусть даже и объединенным партизанским отрядом, а действующей частью французской армии франтиреров и партизан, у которой уже есть свое правительство... Не сегодня завтра Англия и Америка признают Временное правительство Французской республики во главе с генералом де Голлем, и мы вольемся в состав регулярной французской армии. Мы гордимся своей нацией, своей культурой, можем гордиться и своей борьбой за освобождение, за победу над врагом. Но во Французской республике всегда действовал закон, в этом сила нашей культуры, я имею в виду уважение к своей традиции и к международным нормам. По законам военного времени вражеского офицера, да еще в чине капитана, должен судить военный трибунал. Я знаю, это преступник, и полагаю, что суд приговорил бы его к виселице. Но необходим именно суд, правосудие, необходим закон, мы должны уважать себя...
Типичный голлист, думал Андрий, чистой воды. До победы еще вон как далеко, а он уже старается провести линию раздела. Сейчас в Национальном фронте все вместе воюют с фашистами, но время схватки идей внутри Франции явно не за горами. Вот этот седоватый, похожий на нахохлившуюся птицу человек – командир партизанского отряда в нашем соединении, соратник, а послушаешь его речи...
– Да, мы должны уважать себя, – так начал Массах, – справедливо сказано. Уважать себя как представителей французского народа, борющегося с фашистскими захватчиками, уважать память тех, кто погиб в этой борьбе. А их было немало. Все мы знаем, что сейчас, в предчувствии полного разгрома, гитлеровцы просто звереют. Массовые расстрелы заложников, смертные приговоры едва ли не для каждого схваченного живым макизара или подпольщика. Несколько дней назад в «Леттр Франсез» мы читали статью Луи Арагона о расстреле двадцати семи ни в чем не повинных заложников в Лионе. Самому младшему было семнадцать лет. Вот эти гитлеровцы, стоящие сейчас перед нами, в течение пятнадцати часов, пока шел бой, разоряли и мордовали мирное крестьянское население. Подсчет точный – в селе сожжено восемнадцать домов, изнасилованы женщины. Фашисты сдались в плен, хорошо, будем обращаться с ними, как с пленными. С теми, кто воевал против нас с оружием в руках, но не с теми, кто жег крестьянские дома и насильничал. Крестьяне указали на них – на этих восемнадцать насильников и поджигателей. Кара для них одна – расстрел на месте. И то, что один из них был капитаном немецкой армии, не только не делает меньше, а увеличивает его преступление. Он руководил действиями солдат, он же был одним из поджигателей и насильников. Как же его судить? Считаю, что приговор ему, как и всем остальным, может быть только один!
Голлиста поддержали немногие, большинство считало, как и Массат: расстрелять.
– Я тоже, – сказал Пако, – я тоже буду расстреливать.
– Зачем? – нахмурился Андрий. – Тебе мало боя? Ты же едва держишься на ногах. Зачем?
– Надо, – сказал Пако. – Мне это надо.
Этот бой под Эстивареем был значительным событием. К нему готовились долго, после того как получили сообщение, что большая колонна фашистских войск готовится к рейду в направлении Лиона для перегруппировки и соединения с основными силами фашистов. Они все еще надеялись сдержать наступление англо-американских войск и армии франтиреров и партизан. Отряд Массата получил приказ перехватить колонну у развилки дорог на Крапон и Вельвюлямонтань, близ Эстиварея.
Начало июля, желтые поля поспевающей пшеницы, большие виноградники, лес на взгорье, а сразу же над дорогой, рядом с развилкой, несколько крестьянских домиков под шиферными крышами. Недавно освобожден Клермон-Ферран, вскоре очередь и Сент-Этьенна. Отряд Массата вышел к назначенному месту под вечер. Разбились на несколько групп. Шестьдесят четыре партизана. Две группы с ручными пулеметами, по семь человек в каждой, оседлали дорогу, дальше над ней еще две группы по десять автоматчиков, и основная группа прямо на развилке – она должна встретить колонну лицом к лицу.
Сколько должно быть фашистов, не знали. Известно только, что колонна большая, собрана из близлежащих местечек и направляется в Лион.
Массат предупредил; не спать никому, суровая дисциплина, бдительное внимание ко всему, что происходит, никаких перемещений без разрешения. Пулеметчикам не открывать огня, пока не взлетит ракета; что бы ни случилось, ждать.
Андрий возглавил свою небольшую группу – Пако, Збышек, Сато, Антуан, Симон и Строгов, русский, родители которого еще в революцию выехали из России; он французский гражданин, коммунист, работал до войны в типографии наборщиком. Строгов пришел в отряд почти одновременно с Андрием, и между ними установились легкие, полуприятельские отношения. В Лионе у Строгова остались жена и дочь, он часто рассказывал о них. Ему было под тридцать. Высокий, худощавый, молчаливый, выглядел он несколько комично рядом с Сато, своим вторым номером в пулеметном расчете, однако между ними царило согласие. Оба мало разговаривали, но понимали друг друга с полуслова.
Вторую группу пулеметчиков возглавил Михайло Зеленюк – Жорж. Неразлучен с ним Чеслав Леек, там же и Стефан Спанчак, один из отчаяннейших подпольщиков Сент-Этьенна, и еще четверо. В основном те, кто прибыл вместе с толстым Яном как пополнение отряда несколько месяцев назад.
Андрий смотрел на веселящегося Спанчака и вспоминал, как Зеленюк рассказывал о нападении на немецких солдат в Сент-Этьенне. Цель была – разоружить. Тогда старались добыть оружие любой ценой. Четверо парией подкрались в сумерках к будке, где стоял часовой. Все невооруженные. Вдруг Спанчак выскочил вперед, сунув револьвер под нос часовому. «Хенде xox!» Тот поднял руки. Разоружили. «Откуда у тебя револьвер, Стефан?» – удивился Зеленюк. «Вот», – коротко ответил тот, улыбаясь в рыжие усы, и протянул Зеленюку черную трубку, которую почти не вынимал изо рта.
Сейчас Спанчак был с автоматом, на поясе висело несколько гранат. Вооружен до зубов, улыбнулся мысленно Андрий, да еще при пулемете.
Ждали долго. Миновала полночь. Хотелось спать. Напоминал о себе и голод, не хватало воды. Но терпели. Это еще что, будто отвечал своему голодному желудку Андрий, а вот когда три дня не ели, окруженные в бесконечных виноградниках под Крапоном, вот это было трудно... Три дня ползком, на четвереньках, жевали только виноград. Через три дня фашисты сняли осаду. Партизаны ничем себя не выдали. И спаслись.
Розовый и зеленоватый, сочный ароматный виноград лучших французских сортов. И страшная жара. С тех пор одно упоминание о винограде вызывало неприятные ощущения. Кажется, никто из «виноградарей» больше не прикоснулся к знаменитым гроздьям. Даже теперь, стоило Андрию вспомнить о тех осадных днях, сразу же оскомина! Здесь пустяки. Переждем.
Андрий лежал над склоном, всматриваясь в темноту. Ничего не было видно, кроме силуэтов крестьянских придорожных домов вдалеке, чьи окна едва пропускали наружу тусклый свет керосиновых ламп. Запах сухой летней почвы будил смутные воспоминания, остывшая за ночь трава щекотала лицо. Он глубоко вдыхал ароматы близкого леса, думая о его затаившейся сейчас красоте, о гигантской палитре невидимых в темноте красок, рожденных землей, основой всего живого, землей, которая кормит нас и принимает в лоно свое. Пако задремал рядом, положив голову ему на плечо, не выпуская, однако, пулемета. Збышек тихонько переговаривался о чем-то с Антуаном, а Строгов и Сато играли в домино (как они там что-то видят, думал Андрий). Симон лежал навзничь, попыхивая трубкой.
Крестьяне в своих домах могут пострадать, пожалуй, лучше было бы вывести их оттуда. Хотя еще неизвестно, где безопаснее, бой может развернуться в любом направлении. Обитатели придорожных домов, наверное, готовы спокойно встретить свою судьбу и уж, во всяком случае, не бежать от нее. Сейчас весь народ с нами, думал Андрий, фашизм – и прибывший с оккупантами, и местного образца – слишком разоблачил себя, чтобы не сделать антифашистом каждого нормального француза.
Вспомнился тот день в Сент-Этьенне, когда Андрий понял: народ еще не сказал своего последнего слова.
Подполье запланировало 10 августа 1943 года провести в городе большую манифестацию, открыто обратиться к горожанам с призывом к борьбе. Всем было приказано в шестнадцать часов прийти на площадь. На всякий случай иметь с собой оружие, естественно, револьверы.
Андрий с Пако и Антуаном прибыли на центральную городскую площадь без четверти четыре и первые несколько минут озирались в немалой растерянности. Ратуша с острым шпилем, под красной черепичной крышей, мелкая серая брусчатка площади, вокруг магазинчики, кафе, закусочные. Как всегда, сидит какой-то нищий музыкант возле кафе «Леруа», торгует своими песнями. Он играет на аккордеоне, звучат вальсы и томные танго, слова к музыке собственные, написаны на специальных листочках, вот, купите, если понравилось, совсем недорого – один франк. Музыкант еще не стар, только тяжело хромает на правую ногу, небрит, в жеваном берете, надвинутом на лоб. Он вдохновенно закатывает глаза, когда Андрий с ребятами подходит к нему, и начинает очередную слащаво-веселую песенку о любви.
Пако пожимает плечами, и они идут дальше. Может, ошибка? Антуан смотрит на часы и говорит: без минуты четыре. Наверное, что-то перепутали. Прохожие на улице, как обычно, каждый со своими делами. Может, зайдем в кафе, продолжает Антуан, выпьем по чашечке кофе, а потом посмотрим. «Нет, – удерживает его Андрий, хотя и сам понимает, что выпить кофе, переждать – единственный выход, что-то здесь явно не так. – Подождем еще несколько минут...»
Веселая мелодия за их спиной обрывается неожиданно и резко, и тут же звучит «Марсельеза» – все из того же аккордеона, в полную силу, на всю площадь. Вот так дела! Они не успевают опомниться, как площадь заполняется людьми. Горожане становятся плотными рядами вокруг музыканта, и звучит голос оратора: «Французы! К вам обращается руководство национального движения Сопротивления...»
Все разошлись так же молниеносно, как и собрались па площади, ушли и Андрий с ребятами, музыкант тоже незаметно исчез, будто ничего и не было. Ни один шпик не отважился тогда выдать себя, ни одни петеновец не завопил: «Хватайте коммунистов!»
Мы победим в войне с нацистами, потому что на нашей стороне обычные люди, как те, что сидят сейчас в своих домишках внизу, рискуя жизнью.
...Немецкая колонна появилась вскоре после двух часов ночи. Яркие фары головной машины ощупывали путь впереди, за ней тянулся длинный световой шлейф – машин было много. Андрий рассмотрел на головной машине белый флажок и удивился: они что, решили сдаться без боя? Может, знают, что мы их ждем?
Ребята уже готовы были начинать. Колонна двигалась медленно, и он ждал, вот-вот вспыхнет ракета по приказу Массата и они вступят в бой. Тишина.
И вдруг кто-то бросился от одного, из крестьянских домиков, помчался через дорогу. «Наш, не иначе. Рехнулся, что ли?» Андрий сжал кулаки. Из немецкой машины раздалась автоматная очередь, в партизана не попали, и он исчез в темноте под деревьями. Но стрельба не прекращалась. Значит, никакой это не флаг перемирия, они и не думают сдаваться, просто пытались обмануть, чтобы выгоднее для себя начать бой.
Макизары давно уже носили форму, даже с нашивками, как в регулярной французской армии. Летом 1943 года, когда взлетел на воздух большой эшелон с обмундированием для колониальных войск, одежду везли в Марсель и дальше, в Алжир, – центр решил использовать эту непривычную для самой Франции униформу, чтобы одеть в нее партизанские отряды. Она была у всех макизаров; заметив человека в ней, гитлеровцы и устроили пальбу.
Головная машина остановилась, доехав почти до самой развилки, и тут же из лесных зарослей над дорогой ударила пулеметная очередь, потом еще и еще. Огонь с места засады головной части отряда уже не прекращался. Гитлеровцы как раз начали высаживаться из машин, и многие упали под первыми партизанскими выстрелами.
Ракета, однако, не взлетала, и Андрий нервно всматривался в ночь, туда, где начался бой. Вдоль всей колонны фашисты выскакивали из грузовиков, выстраиваясь за ними. Прошло пятнадцать минут. Ракеты не было.
Вскоре началась стрельба далеко позади. Ракеты не было по-прежнему.
Вернулся из разведки Симон, Андрий послал его по склону к дороге, чтобы вблизи следить за передвижениями немцев. Симон возбужденно выдохнул – полушепот, полу крик:
– Нас окружают. Немцы хотят прочесать лес. Идут двумя большими шеренгами. Часть повернула туда, на наших ребят, а другая прет на нас. Уже на склоне, поднимаются сюда. Пора начинать!
Пора начинать, думал Андрий, и впрямь пора, но ведь ракеты нет. Почему Массат не дает команды? Что случилось?
– Подождем еще несколько минут, – сказал он вслух, – всего несколько минут, пусть подходят ближе!
Он схватил автомат и сам пополз вперед. Спуск, ведущий к дороге, был пологий и длинный, тянулся добрую сотню метров, а то и больше. Группа Андрия расположилась на краю склона, а совсем рядом, сзади, начинался лес, густой и ровный; там в случае отступления можно держать бой даже с превосходящими силами врага. Ночной мрак не давал рассмотреть хоть что-нибудь на мало-мальски приличном расстоянии. Только фары, светящиеся на дороге, создавали сравнительно светлый фон, и Андрий наконец отчетливо увидел врагов. Они, пригибаясь, спешили вверх, прямо на него, в шаге или в двух друг от друга, растекаясь по склону широкой, мерцающей в неверном свете живой лентой, которой, казалось, не было конца.
Вот и они, екнуло сердце, они уже близко, их много, даже очень много, если на нашу долю досталось столько. Где же эта чертова ракета? Где ракета?
Он быстро пополз назад. Ребят уже лихорадило от нетерпения вступить в бой.
– Омбре, давай начнем! Хватит ждать! – это Пако.
Сейчас начнем. Сейчас, минуточку.
Он выпрямился в полный рост, прислонившись к древесному стволу, и уже видел их отсюда, уже все его бойцы видели приближающиеся темные силуэты врагов с автоматами в руках. Сколько до них – метров пятьдесят? Надо начинать, а то не удержимся! Что же там случилось?
Когда темно-красная вспышка осветила небо, Андрий вздрогнул, не сразу поняв, что это и есть та самая долгожданная ракета, сигнал, звук которого затерялся в шуме боя.
– Наконец! – выдохнул он с облегчением, пусть и недолгим, но облегчением, ведь приказ выполнен, все идет по плану. – Огонь! – скомандовал он, упав рядом с пулеметчиками на землю, целясь как можно тщательнее в подвижные тени перед собой; пулеметы ударили почти одновременно отсюда и с противоположной стороны дороги. «Молодец, Жорж, тоже выдержал, молодец!» Автомат в его руках прыгал, спешил, расплескивая горячую свою речь. – Но пасаран! – выкрикнул он, или подумал, или прошептал, сливаясь в одно целое с автоматом, только в это мгновение показалось, что пулеметы товарищей застрочили еще неистовее.
Третий час вел бой отряд Массата. Ни на секунду не утихала стрельба со всех точек, где засели боевые группы отряда. Огонь фашистов не задел никого в группе Андрия, фашисты откатились назад после первой атаки. Потом они пробовали идти снова и снова.
Главное, не дать обойти с тыла, думал Андрий. Главное – тыл. А здесь им не пробиться.
Но сколько их всего? Выдержим ли?
Начало светать, и немцы снова пошли в атаку, снова застучали пулеметы макизаров, и вдруг партизанский огонь стал плотнее, гуще, где-то совсем рядом из леса застрочило еще несколько пулеметов, кося фашистские ряды.
– Вот и помощь! – перевел дух Андрий. Это подошли другие отряды маки.
Группа Андрия уже вторично меняла позицию, их засекли, немцы били по ним из ручных пулеметов, потом пытались накрыть минометным огнем.
На рассвете бой разгорелся с особой силой. Партизанское подкрепление словно взбесило фашистов, хотя точного представления о численности макизаров у них не было. Они продвинулись по дороге, постепенно окружая группу Массата, и заходили сейчас лесом в правый фланг пулеметчиков Андрия.
Когда его группа отходила в глубь леса, буквально натолкнулись на партизан из другого отряда. Быстро сориентировались, кто куда, и через несколько минут фашистов, идущих шеренгой в обход отступившей группы, встретили огнем с двух сторон. Отбросили назад. Бой переместился на опушку. Днем стреляли куда прицельнее. Мы одолеваем их, подумал Андрий, одолеваем, это заметно. Они боятся – вот в чем штука, а мы – нет. Это тоже видно. После Клермон-Феррана они и впрямь стали пугливее...
В пятнадцать часов фашисты выбросили белый флаг, прекратив огонь сначала возле автоколонны, а потом на всех остальных рубежах.
Бросая оружие, поднимая руки, они выходили друг за другом на дорогу. И вот уже в колонне хозяйничают партизаны, выстраивая пленных, складывая оружие в машины. Бой, кажется, завершился.
Андрий спускался со своими пулеметчиками вниз, на дорогу, пошатываясь от усталости, от слабости после того, как неожиданно спало напряжение. Им овладело тяжелое спокойствие, даже странное, удивлявшее его самого равнодушие. Все закончилось. А я устал, мелькнула мысль, интересно, как они? Он оглянулся. Заострившийся подбородок Пако, время от времени облизывавшего пересохшие губы; непроницаемое Лицо Сато, его спокойный взгляд сквозь привычные, в трещинках стеклышки очков; меланхолическая улыбка Строгова, пулемет на плечах, обе руки подняты к оружию, будто покоятся на нем; настороженный, птичий взгляд Антуана вниз, на автоколонну; дымок от неизменной трубки Симона; все в копоти, заросшее рыжеватой щетиной лицо Збышека. Вот так и живем, думал Андрий, вот так и живем, пока живы. Война скоро закончится, может, и дотянем. А дальше что?
Пленных собрали в Эстиварее. В штабе партизанского соединения допрашивали немецких офицеров. Всего в колонне гитлеровцев было тысяча сто восемьдесят человек. Майор, возглавлявший колонну, отвечал четко и бесстрастно. Сколько убито, не знает. Раненые все здесь.
– А вы знаете, – улыбнулся Массат, когда допрос закончился и все, что требовалось, немец сообщил, – а вы знаете, что, когда мы вас встретили, я и мой отряд, нас было шестьдесят четыре человека.
– Не может быть, – вскинулся майор, – не может быть! Это неправда!
Массат смеялся:
– Правда, герр майор, святая правда.
Немец закрыл лицо руками:
– Майн готт! Мы могли так легко прорваться!
– Не сокрушайтесь, герр майор. Вы поступили правильно. Теперь очевидно, войну вы проиграли. Так у вас есть хотя бы шанс выжить. А иначе вам конец. Всего нас было триста пятьдесят, мы дрались, и вам пришлось сдаться. Это уже когда бой шел вовсю. Считайте, что вы сдались не нам, а французскому народу, а перед народом любой захватчик бессилен. Слабое утешение, но все-таки... не правда ли, герр майор?
Вот тут-то пришел часовой, привел женщину из Эстиварея, которая рассказала о сожженных домах, об изнасиловании, обо всем.
Массат побледнел.
– Выстроить пленных па плацу. Всех, кто может опознать насильников и поджигателей, сюда. Немедленно.
И потом, когда выяснилось, что среди восемнадцати нелюдей был немец в чине капитана, вот тогда командир одного из макизарских отрядов и завел велеречивый разговор о правосудии для всех пленных. Тогда и взорвался обычно спокойный и выдержанный Массат...
Подобные споры возникали и в отряде, особенно не унимался Маре. Самоуверенный, даже безапелляционный в своих речах, он откровенно недолюбливал коммунистов, и, хотя Массат запретил политические дискуссии, чтобы не сеять среди партизан взаимного недоверия, Антуан однажды едва не сцепился с Маре, опять пустившимся в патетические рассуждения о французских традициях и подлинной власти, единственным полноправным представителем которой он считал генерала де Голля..
– Де Голль спас Францию, – доказывал Маре. – Если бы не он, не его энергия и ум, не его военное руководство...
– Однако партизанская война во Франции началась по призыву коммунистов.
К согласию они не пришли, и, после очередного обмена словесными аргументами, Антуан просто бросился на Маре. Их разняли, и Маре сказал, переводя дыхание:
– И они еще хотят руководить государством. Надо сначала научиться вести себя.
Антуан снова закипел, но тут обоих вызвали в штаб. Через полчаса из штаба они вышли молчаливые, притихшие.
Больше таких инцидентов не было, хотя споры и продолжались.
Когда разрешился вопрос с пленным капитаном, прозвучал жестокий, праведный приговор, Пако сказал, что ему это надо. Ему надо еще мстить, надо держать крепко оружие, надо нести смерть врагу.
Как долго это будет нам нужно? Убивать, отвоевывая правду у неправды, защищая человечность от зла, отрицая одно бытие ради другого? Куда мчит нас наша юность, наша молодость? Какие волны несут нас в гигантском океане жизни? И куда нас, в конце концов, вынесет прибой?
Есть направленность движения, есть путь, избранный сознательно и твердо. Вот только в жизненном пасьянсе карты ложатся как-то невпопад и игра со смертью слишком сурова, только ожесточаются наши чувства, устает сердце, тяжелеет душа. А мы идем. Идем вперед каменистой дорогой в горах. Кажется, мы шагаем так же беспрерывно, как в те дни под Барселоной, когда выбирались из окружения. Сколько лет миновало с тех пор, а мы идем все той же горной тропинкой, и так же подстерегает нас опасность, караулит смерть, падают рядом товарищи. В любой момент может упасть любой из нас. Что же дальше? Сколько останется в душе Пако той пылкой юности, тех жарких страстей, той веры в грядущее, которую упорно и жестоко ломает страшное сегодня?
