Текст книги "Чудо в перьях"

Автор книги: Юрий Черняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

10

В ту ночь я поехал к Цаплину. Открыли мне сразу, провели на кухню, где он сидел в одних кальсонах и царапал очередное обращение ко всем людям доброй воли. По-видимому, ждал моего приезда. Беспрекословно кивнул, стал собираться.

– Может, с вещами? – не удержался он, чтобы не съехидничать. – Или как Субботина сделаешь?

– Потом как-нибудь! – сурово сказал я. – Куда денемся.

Хозяин встретил нас, по обыкновению, скрестив руки на груди и стоя посреди кабинета.

– Хочу посоветоваться с тобой, Рома! – сказал он, не подавая руки и указав на кресло.

– Ну, советуйся, Андрейка! Советуйся… – улыбнулся Цаплин. В глубине его рта при свете люстры сверкнула золотая коронка.

Я только сейчас обратил внимание на то, что гость приоделся, сменил старое пенсне на новомодные очки, чуть затемненные, в золотой оправе.

– Забурел, однако, Рома, забурел! – Радимов тоже заметил перемену в собеседнике. – Вон гладкий какой сделался… Вот что значит беспрерывное тщание и старание во имя любимого Края! Даже самые ненавистные мои враги, сколь бы ни пинали меня за мои о них заботы, однако ж не могут остаться в стороне от подъема общественного благосостояния. Сколько заработал ты, Рома, за свои паскудные пасквили в мой конкретный адрес?

– Зло, Андрейка, чтоб ты знал, злом и остается. Никакими добрыми делами его не прикрыть. Много ты стараешься, ничего не скажешь, да только попусту, поскольку лишь себя самого и собственную славу во всяком свершении будто бы на общее благо разумеешь. Вот и выходит оно боком. Ну стал наш Край богатым и обильным, благодаря погодам и своевременным осадкам, и что? Солдаты покойного Малинина по сей день по селам прячутся, собираться под командиров своих не хотят! Открыл ты дом терпимости, тоже как лучше хотел, а что в результате? Обильны наши урожаи и товар в магазинах, а кому это все достается? Снизились было показатели преступности, на всю страну раззвонили, а теперь что? Еще хуже, чем было! Дочки мои на улицу боятся выйти, вот до чего дело дошло! И что выходит из вышесказанного? – сощурился гость. – А то и выходит. Тщеславие свое вы, вожди, тешите, а народ, веря вам, страдает от такого обмана… Гонорары мои считаешь… Лучше убытки посчитай. А нравственные так более того!

Радимов ходил по кабинету, скрестив руки на груди и кивая, будто со всем соглашаясь.

– Где зло кончается, где начинается? – спросил он себя, пожав плечами. – И если зло кончается, значит ли это, что начинается добро? И как их отделить либо отличить одно от другого? Ты говоришь, будто главное – во имя чего! И про меня имеешь в виду, будто все я делаю только во имя себя… Я с тобой не спорю, Рома, я рассуждаю. Мне твои мысли вслух интереснее, чем глупые твои писания в газеты. Ведь если б я не чинил, как ты утверждаешь, зло, смог бы ты свершать добро, разоблачая мои козни? Заработал бы ты на семью, на своих дочек и племянницу-сироту? Что есть благо, а стало быть, добро, вопрошал еще Сократ!

– А ты, Андрейка, никак с Сократом беседовал? – не удержался Цаплин.

– Не исключено, – холодно ответил хозяин. – Столь далеко моя память еще не простиралась… Но вот возьмем более новые времена, Рома, и поглядим! Опять ведь скажешь, что ничего не помнишь.

– Смотря что я должен помнить, Андрейка! – просопел гость, что-то записав, по обыкновению, в книжечку.

– А то, как расстрелять меня хотел, будучи начальником губернской ЧК. Я Паше кое-что уже рассказывал. Не помнишь, я понимаю… Так вот, Рома, придется поверить! Я сначала у красных служил, когда они офицеров мобилизовали для своей армии. А ты мобилизации избежал! И деру дал к Каледину на Дон. Уж не потому ли, что я к красным попал? Пусть насильно, но я пошел. Думал, хоть они немца удержат. Ты по-другому это понимал. Но когда я к белым перешел, ты ведь обратно к красным перебежал, да еще секретные документы, говорят, с собой прихватил, вот что! И еще, говорят, такое рвение на новом месте в губчека проявил, что все только диву давались, сами комиссары перед тобой, Рома, дрожали! И меня все искал, по всем фронтам, чтоб разделаться. И ведь нашел, захватили меня твои хлопцы как языка.

Цаплин хитро улыбался сквозь очки, кивая головой, будто со всем соглашался.

– Ты б покороче, Андрейка! Расстрелял я тебя тогда или нет? И почему, как ты полагаешь, между нами этот вечный антагонизм?

– Сам подумай, Рома. Я вот имею на этот счет мнение. Мне бы теперь твое услышать. Могу сказать только, что, если бы я снова перебежал к красным, ты бы опять подался к белым. Тогда многие так метались… Хотя, с другой стороны, Рома, опыт твой охранный более всего для ЧК подходил… Так вот, не расстреляли меня твои конвойные, хоть и боялись тебя пуще всего на свете, и доложили о выполнении приказа.

Лицо Цаплина несколько вытянулось. Улыбка недоверия уступила место легкой гримасе разочарования.

– Добродушные были такие дядьки, эти конвоиры. Очень им мои английские ботинки и бриджи понравились. Даже заспорили, кому что достанется. А было их трое. Меня остановили, чтоб доспорить, и стали тянуть спички. Одному достался мой мундир. Тогда он стал просить товарищей, чтоб целили в голову, не портили товарный вид. Но больше заботил их, Рома, предстоящий час политучебы. Затюкал ты их насмерть со своим марксизмом. Сколько шли, только об этом и говорили. Я даже вмешался, настолько несло от их рассуждений невежеством и слепой верой. Вот ведь народ наш какой, Рома. Ему Бога подавай, все равно какого. Сначала Перуна на Христа променял, потом готов был Христа на Маркса. А Маркса хоть на Мамону…

– А вот такие, как ты, этим пользуются! – указал пальцем на хозяина Цаплин.

– Нет у меня, Рома, уже ни сил, ни желания отвечать на твои несправедливые обвинения… – устало сказал Радимов.

– Да уж, конечно! Новую религию сам только создал, деву Марию в особняке держишь! Вот ведь что в народе о тебе говорят! Свой культ личности тебе понадобился. При помощи деревенской девки хочешь его освятить!

– Я это уже читал в твоих писаниях, – махнул рукой хозяин. – Все желаешь глаза властям раскрыть? А может, это им и надо? Не задумывался? Новый харизматический вождь?

– Слышали… – махнул рукой и налил себе водки гость. – Ври дальше, что там у тебя было. Расстреляли, нет?

– А я стал им объяснять насчет прибавочной стоимости. Вот они и засомневались. Коли разбираюсь в учении, стало быть, сам служу, не обманываю? «Откуда, – спрашивают, – ты все про это знаешь? Наши отцы-командиры сами путаются и нас запутали. А у тебя вон как доходчиво получается». Тут я рассказал им о своей переписке с ихним новым богом. И про то, что он учел мои замечания при переиздании. «Братцы, – слышу, шепчутся, – это кого ж стрелять будем? Ему сам Маркс письма писал». – «Маркс-то писал, а сапоги на нем больно хороши. И мундир бы не попортить. Так что цельте в лоб, ребята. Чтоб на том свете с Бородатым доспорил и не очень при том мучился». Паше я уже рассказывал. Винтовки ты им выдал, Рома, австрийские, там ниже прицел брать надо. Вот пули над головой и ударили. А они подумали – знамение им такое. И перекрестились, а больше стрелять не стали. Первый раз ведь промахнулись! И говорят: «Ты, мил человек, хоть и Марксов друг, а сапоги снимай. И штаны с мундиром. И иди с Богом, чтоб мы тебя больше не видели».

Цаплин от души хохотал, так что новые очки свалились с носа.

– Я с тобой, Андрейка, душой отдыхаю! Ох и складно ты врешь!

– Хорошо, коли так, – кивнул хозяин. – А ты даже соврать толком не сможешь.

– В этом, значит, секрет твоей харизмы, в этом суть… – задумчиво сказал Цаплин. – А как почувствовал всенародное охлаждение, сразу девку пошел искать. Богородицу. По всем деревням, говорят, шарил.

– Марию не трожь! – сказал Радимов. – Да, народу нужен культ целомудрия и женственности, чтобы противостоять напору масс-медия и ханжества.

– То-то, я гляжу, в твой дом терпимости записываются за полгода! А из раба твоего секс-символ создали. Дочки мои и то, не говоря уж о племяннице, расспрашивают да по ночам шепчутся. Женил бы ты лучше их, Андрейка! Пашу с Марией. Вот пара будет, всем на загляденье. А то жалко парня. Елена эта сумасбродная со всех экранов его преследует, телевизор невозможно смотреть.

Значит, и он теперь знает? Хотя, что тут удивительного. Я как-то вечером шел по центральной улице, мимо радиомагазина, где в витрине стояли телевизоры разных марок. И со всех экранов вещала Елена Борисовна. Увидев меня, она запнулась, потом продолжала говорить скорее машинально, причем на всех цветных телевизорах с хорошим качеством было заметно, как порозовело ее лицо, которое поворачивалось за мной вслед, по мере того как я проходил мимо. Она даже попыталась махнуть мне рукой, привстав с места. И даже крикнула что-то вроде «эй!». Тогда я просто побежал, не оглядываясь, вбежал, чтоб она меня не видела, в какой-то бар, но там тоже был телевизор, и с него она смотрела на меня страдальческими глазами, прикусив губу. А когда я протянул руку, чтобы переключить канал, ее лицо передернулось от боли…

– В самом деле, Андрей Андреевич! – сказал я. – Долго это будет продолжаться? В нашем гараже меня на смех поднимают! А вчера переключили международный матч по футболу из Италии на местную программу, специально, чтобы видеть ее реакцию на мое появление… Я уже два свои телевизора разбил! А куда пропадают ваши секретарши, с которыми мне приходится по ночам работать, а потом отвозить домой после смены?

– Растут ряды нашей оппозиции, – сказал хозяин. – И ты, Брут? Но что я могу поделать, Паша? Мы пригласили специалистов-электронщиков, сексологов, психиатров и даже одного корифея по теории электромагнитных волн. Все разводят руками. «Есть многое на свете, друг Гораций…» только Шекспира мне и цитируют. Уволить ее? Не дают. Для выяснения данного феномена предложили дополнительно пригласить парапсихолога. С другой стороны, я хочу разобраться в этом сам – кто за ней стоит? Сначала я думал ты, Роман Романович, был такой грех, потом решил, что это преданные люди из окружения покойного маршала. Будем решать, Пятя, мало ли мы разрешили с тобой проблем за этим столом. А новых секретарш для тебя найдем! Мне посоветовали металлическую сетку на окна натянуть и отключать телевизор во время работы.

– Или взорвать телебашню! – сказал я.

– Горячий, молодой, красивый… – вздохнул хозяин. – Вот кто идет нам на смену, Рома. Эти тоже пойдут другим путем, дай срок. Хотя если бы ты присутствовал самолично при казни, а не доверился этим невежественным адептам самой правильной теории, иди знай, Рома, куда колесо Истории повернулось… А пока что буксует на месте, аж дым идет. А ты и такие, как ты, мне только мешают.

– По-хорошему просишь? – сощурился Цаплин. – Чтоб в сторонку отошел? И как другие посмеивался да ручки потирал? Мол, говорил я, предупреждал… А в прежние твои времена, Андрейка, ты бы так со мной разговаривал?

– Почему «бы», Рома? – пожал плечами Радимов. – Просто разговаривал. В пыточной. Ты опричником служил у государя, приехал ко мне со своими друзьями, напились, девок моих всю ночь таскали, а мои верные люди поутру вас повязали. Ты вот на дыбе висел, а я с тобой о том же самом разговаривал. Тебе уж пятки прижигали, а ты все на своем стоял. Теперь мне прижигаешь…

– И чем дело кончилось? – спросил гость, чуть побледнев.

– А чем могло кончиться? – удивился Радимов. – По тем невежественным и средневековым временам? Погнали вас по полю к ближнему леску, босых, да по морозцу, а следом гончих пустили, с вечера не кормленных. Ни один до лесу не добежал. Иван Васильевич мне эту историю простил, когда доподлинно обо всем узнал. Уж очень я ему в Ливонии помог, когда лазутчиков Курбского брали…

– И о чем, Андрей, после таких обо мне историй, ты хочешь просить? – поднялся из кресла гость. – Перемирия? Чтоб я в покое тебя оставил?

– Совета хочу и твоей помощи, – спокойно сказал Радимов и снова налил нам и себе. – Написал бы ты в своей газете разоблачительную статью. Опять, мол, Радимов амбиций раздутых ради хочет народ всполошить, как это уже было с Днем Нечаянной радости. Теперь он желает, чтобы все как один поднялись на строительство обводного канала вдоль границы нашего любимого Края.

– Хочешь Реку повернуть? – шепотом спросил Цаплин, перегнувшись к хозяину через стол. – А вот это видел! Да я на самую высокую колокольню залезу и в набат ударю. И тогда убей меня, как Колю Субботина.

– Убью, – кивнул хозяин. – А лучше статью напиши. Злую, такую, знаешь, чтобы каждого проняло. Ты это умеешь, Рома… Что-что, а злости тебе не занимать.

– А тебе зачем? – подозрительно спросил гость. – Ты чего задумал? Сделать из нашего Края трамплин, чтобы тебя на самый верх забросило? Не выйдет!

– Стало быть, отказываешься об этом писать? – еще спокойнее спросил хозяин. – А я бы попросил. Никто лучше тебя, Рома, не популяризирует мои идеи. Ну да что делать. Не на дыбу же тебя вешать, как в былые времена.

– Но это просьба, – взял себя в руки Цаплин и снова сел. – А совет?

– Не объявить ли нам себя республикой, вплоть до отделения? С последующим вступлением в ООН? Я-то поступлю наоборот тому, что посоветуешь. Как поступают наши мыслящие сограждане, читающие твои статьи. Что скажешь?

Цаплин обомлел и будто утратил дар речи. Хозяин мне кивнул, и я подал стакан сельтерской. Но гость снова вскочил, выбив стакан из моих рук.

– Довольно! – крикнул он и рванул, задыхаясь, узел своего галстука, оборвав верхние пуговицы своей несвежей сорочки. – Ты дьявол! В тебе нет ничего человеческого! Ты играешь судьбами!

– Вот и напиши обо всем, – кивнул хозяин. – Ты же писал уже? О моем сепаратизме-бонапартизме, например. Что тебе стоит? А для меня это пробный шар. Потому как иначе избавиться от массовой миграции на нашу благодатную, моими скромными стараниями, землю, по-видимому, уже нельзя. Сам ты предложить что-нибудь конструктивное, как всегда, не способен. Что мне остается делать? В том и искусство хорошего начальника, Рома, генерал-губернатора или первого секретаря, что он умеет использовать во благо вверенного ему края самые разные свойства и особенности своих сограждан, даже отрицательные. Для того и придумали в старые времена оппозицию, чтобы сверять выбранный курс по громкости ее лая. Идешь, бывало, по лесу ночью, ищешь верную дорогу, и вдруг – чу! – где-то собаки залаяли. И чем отчетливее лай, тем, стало быть, вернее идешь… Ах, как мне нужна оппозиция, Рома! Чтобы, как Черчилль, утром глаза открыл, а тебе горничная в постель кофе с тостом и утреннюю газету наиболее разнузданной партии. Мечта сегодняшнего государственного деятеля… Ты секи, Рома, что я сказал, записывай. Для завтрашней статьи. Ну, все… Утомили вы меня. Уходите оба. Я должен еще подумать. Что еще предпринять, чтобы не удалось меня свернуть с намеченного курса.

Скрестив руки на груди, он отошел к ночному окну. Мы молча смотрели ему в спину. Постояв, он повернулся. У него был неузнаваемый, странный взгляд.

– Пошли вон. На конюшню. И скажите от моего имени, чтобы вам дали плетей.

11

Я гнал машину в ночь, к дому Цаплина, а он только охал у меня за спиной.

– Паша, голубчик… осторожней, родной! Ты же пьян и зол! Он специально стал приглашать тебя на свои сим-позии, чего не делал раньше! Неужели не видишь, неужели не понимаешь, как большинство наших граждан! Он же хочет, посадив тебя пьяного за руль, убить меня. Но погибнешь и ты! Такой молодой, красивый, жить да жить…

– А ради чего! – крикнул я, стискивая зубы.

– Вот именно, Паша, именно! Мы все живем ради удовлетворения его тщеславия. Это же не человек! Как он всех здесь опутал! Своей ложью и россказнями. И ты ему служишь?

– Конюшня… – сказал я. – Это гараж? Он нас туда посылал?

– Ну да! – воскликнул Цаплин. – Бывший граф, привык образно выражаться, разговаривая с челядью. А ты только сейчас понял?

– Так! – накручивал я себя. – А плети – это монтировки?

И, не дожидаясь ответа, резко повернул в сторону гаража.

– Паша! Родной! – закричал он. – Ради Бога, не делай этого!

Моя машина влетела во двор гаража, едва не столкнувшись с выезжавшей дежурной машиной.

– Оставайся здесь! – приказал я ему. И бросился в свой бокс, оттуда в дежурку, где раздавались голоса.

Мужики резались в очко при свете фар. Подняли на меня глаза.

– Легок на помине! – обрадовались они чему-то. – Твой шеф звонил только что.

– И что он хотел? – спросил я, не отходя далеко от двери.

– Поучить тебя! – сказал незнакомый банкомет, не поднимая глаз. – По-нашему.

– Зачем врать! – сказал Пичугин. – Он велел передать, чтобы ты возвращался.

– И уложил его баиньки! – мяукнул банкомет.

– А вот ему! – ударил я себя по сгибу локтя, от чего рука приняла вертикальное положение.

Мужики заржали, Пичугин поморщился.

– Ну, так кто будет меня учить? – спросил я. – Ты, Пичуга?

– Садись! – кивнул банкомет на освободившееся место. – Играем по четвертаку. А можем – на тебя.

– Пятя, Павел Сергеевич… – засопел над ухом возникший из тьмы Цаплин. – Не заводись! Это нехорошие игры… А ты пьян!

Я отмахнулся локтем, так что он схватился за живот и уполз обратно. Сдали карты. У меня было девятнадцать. У него двадцать.

– А у меня всегда будет больше, – сказал банкомет, вскрывая валет червей. – Видишь?

– Я доиграю! – сказал Пичугин, протягивая руку. – Мне сдай.

– А кто будет платить? – спросил банкомет, расправляя плечи, потом резко выхватил нож. Но я успел ударить ногой в пах и выскочил наружу.

Дома у Цаплина не спали. Встречали отца семейства, будто он вернулся из-за линии фронта.

– Проходи, Паша, проходи… – обернулся ко мне Цаплин, пропуская. – Чайку на дорожку. И поговорить надо. А вы ложитесь. Ничего, Паша хороший человек. Заблудший, как все мы. Но хороший.

Казалось, вся квартира была завалена бумагами, конвертами, пластиковыми флаконами из-под клея. В кухне, над ржавой раковиной, полз вверх таракан, испугавшийся зажженного света.

– Вот так и живу! – показал он на шаткий кухонный столик. На нем стояла пишущая машинка, а вокруг все те же бумаги, по которым стремглав разбегались тараканы. – По ночам приходится, когда все спят! – вздохнул Цаплин.

– А вы что, Роман Романович, хотите меня перевербовать? – спросил я.

– Фу! Слово-то какое… радимовское! – сказал он.

Дверь скрипнула, и на кухню просунулись две детские головки.

– Па-ап, а ты был у дяди Андрея? – спросила младшенькая. – А почему не привез ничего? Он тебя не угостил?

– Иди спать, – мягко сказал отец. – Вера! Забери детей.

– Да-а, раньше вкусненькое привозил. Конфетки, колбаски, печенье.

– Вера! – крикнул он в глубь квартиры. – Почему дети не спят?

– Почему, почему… – Жена, относительно молодая, с осунувшимся серым лицом, заглянула на миг, потом снова исчезла за дверью, забрав детей. – Сам их приучил. Хоть бы чайник поставил…

– Заблудший ты, Паша! – повторил Цаплин, когда за дверью все стихло. – Поскольку находишься под несомненным обаянием этого несомненно даровитого человека. Не исключаю даже гипноз с его стороны.

– Вы-то не сдаетесь, – сказал я. – Стоите до последнего. Ни шагу назад.

– А ты веришь? – спросил он, пытливо глядя сквозь толстые линзы очков. (Неприятный он все же. И чем-то всегда пахнет от его тела.)

– Насчет своего расстрела он рассказывал вполне правдоподобно, – заметил я. – Вы ведь тоже поверили. Видно было, как огорчились, что он остался жив.

– Не отрицаю! – всплеснул он руками. – Более того, отдаю должное. Иной раз просто восхищаюсь им! Но это и есть, Паша, дьявольское искушение.

– Сами пишете на атеистическую тему в своей газете, – хмыкнул я. – А туда же.

– А мы с тобой не знаем! – сказал он, выключая закипевший чайник. – Бога-то нет, но, с другой стороны, дьявол вот, перед нами. Ты каждый день с ним нос к носу. Почему он рассказывает из прошлых столетий? И каждый раз преображается, и выражение лица, будто он опять там! А история с Еленой Борисовной тебе ничего не говорит? Может, она к тебе так же приставлена, как он ко мне? Вот ведь что получается, родной мой! Бог умер, как говорят философы, и теперь дьявол вершит добро! Сам видишь, что из этого получается. Вроде для нашей же пользы, ан нет! Вот лучший способ творить зло. Когда злой человек делает добро. Способ самый коварный, изощренный… И ведь комар носа не подточит! Смотри, что сделалось с нашим цветущим Краем в считанные дни: хотел локализовать проституцию, взять под контроль, благое дело, кто спорит, и даже изнасилования почти исчезли. А понаехали эти со всей страны, запись в ЭПД на полгода вперед, и стали хватать малолетних прямо на улицах! А на запах денег за ними проститутки со всей державы опять же к нам! А сколько теперь нищих да бездомных? Молчишь? Ну защищай его, защищай! Или ты только тело его охраняешь?

– Один он виноват? – спросил я. – Он в самом деле старался, чтоб как лучше. Он же не виноват, что по всем показателям мы опередили всю державу? А этих, кто к нам прибывает, целыми поездами стрелять прикажете? И вообще, Роман Романович, если начистоту…

– Ну-ну! – подбодрил он, наливая в чашки светло-ржавую спитую заварку. – Говори, Паша. Нечистоту так начистоту.

– Жили бы вы там, откуда к нам все бегут, вы точно так же тамошних руководителей критиковали бы. За то, что от них бегут. Как Андрея Андреевича за то, что к нему бегут. Что, не так?

– Выиграл я наш спор, Андрейка! – оживился Цаплин. – Вон как вышколил своего слугу. Узнаю твою школу, Радимов.

– Хотели сказать – раба? – усмехнулся я.

– Раба, – кивнул он, – раз тебе так больше нравится. Вот как тебе голову заморочили!.. Тебе как, покрепче, или цвет лица бережешь? Только честно тебе скажу, Паша. Очень хотел бы твоему хозяину проиграть наш спор о тебе! Больно нравишься ты мне. И потому обидно за тебя. Но, к великому моему сожалению, вижу воочию: сидишь со мной, а сам думаешь, как он там без тебя? Уложили его спать или нет? Снотворное кто-нибудь дал? По глазам вижу: так оно и есть!

– Вообще-то, мне пора, – сказал я после паузы, отодвинув нетронутую чашку.

– Что, мой чай не нравится? – сощурился он. – У него слаще? Или духовитей?

– Просто слушать такое противно! – сказал я, поднимаясь.

– Я ж не говорю, Паша, что ты душу свою продал! – поднялся он тоже, говоря шепотом и прижимая руки к груди. – Одурманил он тебя! Завлек, как все подопытное население, в свои дьявольские сети! Потому у тебя есть еще выбор! Свободный ты пока человек или нет, тебе решать, Паша. Вон как ты сегодня возроптал! Вижу: мучаешься, в поиске твоя душа, не знаешь пока, где правда, а где ложь. Но ведь все мучаемся! Все обмануты. А кто лучше тебя может еще повернуть все, изменить к лучшему? Только ты, Паша, как исполнитель его злой воли, которому он пока доверяет!

– На что вы меня толкаете, Роман Романович? – спросил я.

– На то, чтоб ты сделал честный выбор, Паша. По совести.

– Ну, мне пора, – толкнул я кухонную дверь. – Спасибо, конечно, за чай. За беседу. Только, извините, меня в сон клонит от таких разговоров.