Текст книги "Чудо в перьях"

Автор книги: Юрий Черняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц)

Юрий Черняков Чудо в перьях

Часть I

1

Моя мать рассказывала, что, когда я родился, к нам приехали два молодых парня, вылезли из машины, что подвезла их от станции, и сразу к нам во двор. Все подумали: может, начальство какое, опять налоги, опять недоимки, а чем отдавать? Председатель колхоза прибежал, а они ноль внимания, и в избу. А там к моей кровати, где я спал. И один, худощавый, лысоватый, по фамилии Радимов, размотал мои пеленки и другому, толстому и в очках, по фамилии Цаплин, показывает: «Ну, что я говорил? Как раз он! Тот самый». А тот вроде как не признает. Но на руки меня взял, чтоб посмотреть, а я заорал да еще обмочил его. «Признал тебя, Рома, признал!» – закричал лысоватый и достал по такому случаю бутылку водки.

Мать и бабка не знали, что и думать. Отец уже больше года, как сидел, мужиков, кроме меня, никого в доме. А Радимов этот Андреем Андреевичем представился и еще колбасы достал и консервов. «Не бойся, – говорит, – Рома! Пока он, Павел Сергеевич, вырастет, много воды утечет».

И еще какие-то странные вещи говорил, мать уже не припомнит. Потом из той машины принесли ящик целый сгущенки и детского питания, – у нас в деревне отродясь такого никто не видел. «Корми, – говорит, – мать, преданного мне человека, гляди, чтоб ничем не болел, он мне здоровый будет нужен. А вот его, – и на очкарика показывает, – даже близко не подпускай, как самого царя Ирода, поняла? Все, что нужно, лекарство какое или из одежды – вот по этому адресу мне напишешь». И с тем уехали.

Мать кому ни рассказывала, никто не верил! Но сгущенка-то вот она! Деревня наша глухая, до железной дороги по грязи да колдобинами, откуда кто знает? Хорошо кузнец Данила, без ноги с войны вернулся, рассказал, что с ней делать. Второй фронт, говорит. Штыком ковырнешь, а оттуда такая сласть течет! Мы потом ее понемногу целый год ели. То с просяной кашей, то с оладьями. У всех от нее запоры, а мне, мать рассказывает, хоть бы что. Вообще не болел ни разу, как Радимов тот наказал. Это потом только догадались кипятком разводить и с черникой подавать.

Когда сгущенка закончилась, о тех приезжих и думать забыли. Но болеть все равно не болел. Врачи, мать говорила, за мной следили и только удивлялись. В кого, мол, такой? Ну, в кого бы ни был, мать распространяться не любила. В отца, конечно, когда тот срок отсидит, тогда увидите… В школе у меня были пятерки только по пению и по физкультуре. Учиться я особо не любил. Только и ходил, чтобы с кем подраться. Вот к этому был у меня живой интерес.

Когда призвали в армию, началось вообще все непонятное. Я в десант просился, а меня в артиллерию. Чтоб не выступал и приемы на призывных не демонстрировал! Да еще такую команду подобрали, что аж в самую Сибирь, в Забайкалье, в тайгу к медведям.

Посадили нас в грузовик и повезли от военкомата на станцию. Только отъехали, а тут рядом был переезд через железную дорогу. И вдруг шлагбаум опустили перед самым носом, хотя поезда еще полчаса не было. Ну а нам что? Сидим, курим, ждем, когда откроют. И вдруг слышим – от военкомата мою фамилию выкликают, сам военком бежит, язык на плечо… «Уроев! – орет. – А ну слазь! Что ж сразу-то не сказал, куда желаешь?» Я слез, он за плечи меня обнял, назад повел, а шлагбаум открылся, и те дальше поехали. В Забайкалье.

«Как же, – говорю, – не сказал! Вам и говорил! А вы меня в артиллерию ни за что!»

И попал я в десант. Под самой столицей. А там еще чуднее дела пошли. Первый год служил – с «губы» не вылазил. Других отпуском премировали, у знамени фотографировали, значками увешивали, а я все равно дисциплину не любил! И как-то так напился в самоволке, что думал: «Ну все, теперь в дисбат загремел!» А за мной туда сам комбат на другой день приехал, отсидеть не дал. «Хочешь, – говорит, – Уроев, в отпуск домой?» – «Кто ж не хочет», – говорю. «Ну так получи, – говорит, – десять суток, не считая дороги!» Я вообще комбата нашего уважал. Малинин его фамилия. Справедливый был. И злой. Но чтоб вот так, ни за что?

Вернулся из отпуска в часть, а там еще удивительней! Сержанта мне присвоили не помню к какому празднику, а в наряд – если только пожелаю! И я желал. Больше на кухню. Мы там ночью картошки себе нажарим, пока повара спят, своих разбудим по тревоге и до подъема гужуемся с тушенкой. И разговоры всякие. Но больше про жену комбата Малинина. Какие у нее сиськи, ноги и все прочее… Как-то на учения его послали, а меня наш старшина к ней домой направил.

Мол, передвинуть там что-то требуется и вообще гвозди вбить. «Иди-иди, – говорит. – Боевое крещение получишь, дело верное».

Пришел. Дамочка, верно, спелая, хоть и староватая. Еленой Борисовной представилась. И все при ней, ребята не сочиняли. «Ты, – говорит, – отдохнул бы сначала. – И из бара бутылку достает. – Я просила, чтобы именно тебя прислали. Давно за тобой наблюдаю». Ну, выпили, ночью, помню, просыпаюсь, дверь нараспашку, а там комбат Малинин с пистолетом. «Убью! – кричит. – Опять за свое?» Она в плач, прощения просит, меня собой заслоняет, а он меня как увидел, сразу остыл. На кухню ее позвал, до утра там обсуждали. Я не дождался, опять уснул, просыпаюсь утром – его в помине нет, а она меня по волосам гладит. «Иди, – говорит, – в расположение. А то он злой сегодня». Ну, вернулся. Все меня расспрашивают, – подробности давай, а он бледный ходит, на меня не смотрит. Я цыкнул на любопытных: пошли, мол, туда-то… Но и это ладно! Прыжки мы сдавали, а у меня парашют не раскрылся. И запасной – тоже. Такого ЧП в полку давно, говорят, не было. Я лечу, хана, думаю, вот она, месть комбата! А он что сделал? Затяжной прыжок с нашего аэростата за мной следом! У самой земли догнал, схватил меня, мой основной с запасным обрезал, потом только свой раскрыл.

И вот так летим с ним в обнимку, глаза в глаза… Ненависть такая, не приведи Бог. И еще тоска смертельная, будто ничего уже не надо. Об этом потом в газетах писали. Ему сразу полковника дали и от нас с Еленой Борисовной перевели, о чем все потом пожалели…

Я дослужить не успел, как узнали, что генерала присвоили за какие-то особые заслуги. А жена, говорили, теперь на солдат ноль внимания, больше лейтенантов через себя пропускала. Врали, наверно. Особенно те, кого вниманием обошла… Потому я все это вспомнил, что пришлось вот так же с Радимовым порхать. Пока летели вниз, выяснилось, что прыгал он первый раз. И потому сразу в меня вцепился, вот так же – глаза в глаза.

– А что, Андрей Андреевич, это вы мне до сих пор покровительствовали? – спросил я потом, когда он очухался.

– Сообразил, – кивает, за сердце держится. – Раньше тугодумом ты не был. Сразу догадывался.

– Потому что врете много, – говорю. – Про какую-то прошлую жизнь. Зачем говорите, что десантником тоже служили? А если б разбились?

– Для того и держу тебя, Паша, чтоб ничего такого со мной до времени не случилось. Вот уж сколько десятков лет.

– Опять сочиняете! – кричу. – Чего идиота из меня делаете?

А он в глаза мне смотрит, усмехается, видя мое смущение и растерянность. И чувствую, вроде я с ним об этом уже говорил! Давно было, но ведь было. И вот-вот вспомню…

– Когда вспоминаешь очень смутно прошлую свою жизнь, это называется дежа вю… Ну, вспомнил что-нибудь?

– Так это меня в десант…

– Ну конечно! Мне телохранитель нужен.

Все сходилось, что бы он ни говорил! В армии, на последнем году, меня вдруг освободили от всех нарядов, политзанятий и хозработ и стали гонять по усиленной программе. Ребята говорили, что забросят в тыл к «духам» или еще куда, не иначе. Крути баранку с утра до ночи. В перерывах гоняли в спортзале – самбо, карате, рукопашная… Все это было непонятно. Да и сейчас вопросов больше, чем ответов. Вот зачем он со мной прыгал?

Забыл сказать: мои мысли он читал, как надписи на заборе.

– Все узнаешь, Паша. Какие твои годы… А насчет прыжка – любопытно мне стало. И ревнив я не в меру. Я ж когда-то любил тебя, Паша… Ну что смотришь? Ну да, любил, ты еще мальчонком был, казачком, трубку мне набивал. Я вены себе резал от любви, страсти и стыда. Думал, перевоплощусь и все забуду. Ан нет, когда рассказал твой комбат, как вы с ним в обнимку летели, чуть не убил его. Но генерала ему дал. Вспомнил вовремя, как ты жену его трахал… Ничего, говорят, бабец, а? Стоила она того? Ведь пристрелить тебя мог. Или дать разбиться. Правда, тогда бы я ему вопрос поставил: почему это у сержанта, классного специалиста Паши Уроева, парашют не до конца раскрылся? Так что не за тобой он сиганул. За погоном золотым… А знаешь, мне понравилось! И как ты вел себя – очень мне по душе было. Зубы стиснул от злости, а отпустить меня не посмел. Так и надо. А я как убедился в твоей личной преданности, потом посмотрел сверху на вверенную моим заботам территорию, аж душа запела. Слышал, да? «Широка страна моя родная!..» Да оставь ты парашюты! Заберут.

Он остановился, задрав голову, глядя на кружащийся над верхушками деревьев вертолет. По-видимому, они искали площадку для приземления.

– Больше я с вами прыгать не буду! – сказал я зло, чувствуя его правоту.

– Там посмотрим. – Он помахал вертолетчикам: – Спасибо, ребята!

– Вы правда все можете? – спросил я чуть позже, когда мы пошли с ним в глубь леса.

– Ну, все не все… Могу кое-что. Вон Край родной как поднялся при моем руководстве. Нет, когда я был тут генерал-губернатором, было еще лучше! Первый секретарь крайкома – не звучит. У меня прежде француз был секретарем, Пьер, не помнишь такого? Ну, ты его с Маланьи, горничной, снял?

«Бредит, что ли?» – только подумал ведь, а он посмотрел на меня, засмеялся, пальцем погрозил, но больше в тот день воспоминаниям не предавался.

«Какая еще Маланья, какой еще француз… Вроде солидный человек, большая шишка, все кругом на полусогнутых… А со мной – сплошное панибратство. А прыжок этот? Смерти, что ли, не боится…» – размышлял я, едва поспевая за ним по лесной тропе, а вслух спросил:

– Куда идем?

– Не знаю, – пожимает плечами. – Чую, что правильно идем, я внутренний голос свой различаю, ну знаешь: холодно, тепло, теплее, еще теплее. И в воздухе сплошное дежа вю разлито. А смерти я, Паша, не боюсь, это верно. Потому как бессмертный. Ну, перевоплощусь разве что… Под другой личиной, конечно, в будущем веке, но все равно. Главное, что я в это верю, Паша. Гора не пошла к Магомету, потому что он сам в это не очень верил, понимаешь? Я в себя верю. Что всегда буду хозяином. А ты мне – телохранителем.

Я даже остановился.

– Иди-иди. Хоть я не люблю быстрой езды, но хожу быстро. Плохо тебе со мной? Ну вот как ты без меня жил?

Что видел, что слышал, что ел, с кем пил? А ты почувствуй, какой воздух, как пахнет разогретая солнцем сосна… А птицы, птицы что выделывают, радуясь? А когда-то, очень давно, в другой жизни, ты пел не хуже, нет! Потому что пел для себя. И для любимого хозяина. У тебя абсолютный слух, Паша! А ты не знал?

– В армии запевалой… был, – сказал я неуверенно.

– Это я им подсказал! – кивнул он. – Но что ты там пел… Тебе надо Шуберта, Мендельсона. Хотел даже направить тебя в консерваторию, да ведь испортят! Уж сколько мне талантов испортили!

– Издеваетесь? – снова остановился я. – Не люблю я петь. И к песням равнодушен! А от классики просто воротит.

– Придется полюбить! – строго сказал он и потянул меня за рукав. – Напомни мне потом. Месячный абонемент в филармонию. Хотя там разгонять всех пора! А хормейстера в первую очередь. Уж на что я простой чечеточник, а понимаю.

– Кто? – переспросил я.

– Чечеточник, – кивнул он на ходу. Шел все быстрее, раздувая ноздри, как на запах, так что я еле успевал. – Пора уже перестать удивляться. И не смотри на меня так. Не всегда же я бывал губернатором или первым секретарем. Играл роли и попроще. Полковником служил у Деникина, потом у Врангеля. А ты при мне денщиком. Опять не помнишь?

Я пожал плечами. А что мне оставалось?

– Ну, ты в Совдепии остался, не смог на корабль сесть, когда из Крыма драпали. Я тебе кричал: бросай чемоданы, а ты, верный раб, картонки в зубы, чемоданы да узлы через плечо… Ну, а в Париже, чтоб прокормиться, я плясал казачка. Но лучше шла чечетка. Женщины, какие женщины, Паша, слали мне любовные записки! Сама графиня Ланская… Да что говорить! Обо мне во всех эмигрантских газетах писали. Мол, пожертвовал на увечных русских воинов пятьдесят тысяч франков и золотые часы. Стыдно мне было, понимаешь, плясать перед безногими. Что надулся?

– Я вам не раб.

– Конечно, не раб. И не холуй. А будешь холуйствовать – выгоню! Понял это? Чемоданы и картонки в зубы, заискивание и поддакивание – уже перебор! Так и запомни.

И вдруг остановился. Так что я налетел на него. А он лег на траву и уставился в небо.

– Ложись, чего стоишь. Отдохнем. Сердцем чувствую важность момента. Надо собраться. Ах, какая встреча ждет нас, Паша!.. Ложись рядом, чего встал.

Я лег. Надо было собраться с мыслями. Как я влип в эту историю, и вообще.

2

…Радимова я впервые увидел на экране телевизора в красном уголке нашего гаража, куда зашел после рейса. Проходил мимо двери, услышал взрыв смеха и возгласы: «Во дает!» Я зашел. Работал я здесь недавно, после армии, по разнарядке, и многое еще из здешней жизни было мне любопытно.

Красный уголок был битком набит шоферами, нарядчицами, табельщицами и прочим обслуживающим персоналом. На экране я увидел лысоватого тощего человечка с огромными мешками под глазами. Он беспокойно вертел шеей, морщился, вытирал с лысины пот, подмигивал в камеру.

– Теперь лучше? – спросил он у кого-то за кадром.

Камера показала ведущую – накрашенную даму в возрасте, чем-то напомнившую жену комбата Малинина. Или это она и была?

– Ну что вы, Андрей Андреевич! Вы чудесно выглядите!

– Меня народ смотрит! Мой любимый народ! Земляки. А вы меня пугалом выставили перед общественностью!

Он вскочил, ринулся к камере, исчез с экрана. Слышен был только его голос.

– Тебя как зовут?

– Михаил… Леонтьевич.

– Вот что, Миша, наведем камеру вот сюда… а пониже опустить ее можно? Ты на меня смотри! Я тут хозяин, я им деньги плачу…

Потом появился снова в камере, бегом занял кресло, совсем как при фотографировании с большой выдержкой. И закинул ногу на ногу.

– Вот так лучше?

– По-моему, очень даже хорошо! – изо всех сил улыбалась жена комбата или кто она там…

– А я не вас спрашиваю! – сказал он ей, напряженно глядя в камеру и крутя шеей. – Могу я с моим народом поговорить, который видит ваше поведение и всецело одобряет мои тезисы? Почему вы стараетесь представить меня в невыгодном свете? Сколько вам заплатили? Да-да. У меня вон сколько свидетелей. – Он указал в сторону камеры. – А ты, Маша, держишь, как мы договорились? Не бойся, тебя не уволят. Я не позволю. Хотя врагов у меня тем больше, чем больше я добиваюсь благ для простого народа. Кому-то не нравится, что наш Край идет семимильными шагами. А кое-кто метит на мое место. Но я за него не держусь! Это я вам говорю, вам, не думайте, что вы меня видите, а я вас нет… Ну это ладно. А могу я, пользуясь случаем, передать привет моему лучшему другу Паше Уроеву?

– Конечно… – пролепетала ведущая, не зная, куда глаза девать.

– Привет, Паша! – помахал он в камеру. – Я сто лет тебя не видел! Или даже больше.

Я похолодел. Он смотрел мне прямо в глаза и подмигивал. Я оглянулся. Но все с восторгом уставились в ящик, приоткрыв рты. Меня еще мало знали. А кто знал – да мало ли на свете Уроевых?

– С завтрашнего дня, Паша, ты будешь моим личным шофером, – продолжал Радимов. – Давно ты меня не возил! Раньше в коляске или в бричке, а в машине ни разу. Дело в том, уважаемые зрители, что сегодня я уволил своего водителя, а также директора молочного магазина, что на Почтовой. Почему, спросите вы и будете правы. Просто я заходил вчера в этот магазин, многие меня там видели, и тут как раз выбросили мои любимые глазированные сырки. Вы же знаете, я всегда стою в общей очереди, хотя мои недруги говорят, что я ищу дешевой популярности. А я, как и все, ищу дешевых продуктов, которых пока недостаточно. И я встал в самый конец, хотя все настаивали, чтобы прошел вперед, и даже расступились. Но я стоял до самого конца, то есть до того, как сырки передо мной кончились. Я потребовал у заведующей жалобную книгу, а она шепнула мне, что мой личный шофер Пичугин, зная мою слабость, взял с заднего крыльца целый пакет сырков. От моего имени. Я их, конечно, очень люблю. С самого детства. Хотя еще раньше предпочитал пирожки с зайчатиной, как Алексашка Меншиков. Или с визигой. Но теперь их нет. Вот почему сегодня на еженедельную встречу с вами я пришел сам. Пешком. Как видите, в старом костюме. Я люблю ходить в нем в часы пик в толпе, чтобы меня не узнавали и вели себя естественно. Хотя те, кто меня любит или ненавидит, а таких большинство, все равно узнают и начинают пыхтеть, сморкаться и неприлично суетиться. Но я не обращаю внимания. Только сделаю замечание и иду себе дальше. Но мое время прошло, я вижу. Нет-нет, Елена Борисовна, даже не уговаривайте, встретимся на следующей неделе в это же время. До свидания! Надеюсь, в следующий раз мы вместе порадуемся обилию глазированных сырков во всех магазинах. Соответствующие распоряжения я уже дал. А тебя, Паша, я жду завтра в девять ноль-ноль в мэрии.

На этот раз на меня уже оглянулись. Кое-кто перешептывался. Меня же больше занимала ведущая. Помнится, в постели я почтительно звал ее Еленой Борисовной. Хотя она требовала, чтобы я был попроще: Ленка, Ленок и еще как-то. Уже не помню. Она как сюда попала? А комбат, ныне генерал тоже здесь?

Утром меня вызвал завгар и сказал: «Слыхал вчера указание по местной телепрограмме? Будешь возить Радимова. Вместо Пичугина. Принимай машину».

Я-то думал: «Уж не приснилось ли?» Что делать, пошел оформляться. Начальство возить работа не пыльная. Пичугина нашел в курилке. Он подвинулся, я угостил, его.

– «Приму» он не любит, – сказал Пичугин. – «Яву» еще терпит. Быстрой езды не любит. А баб лучше не подсаживай. Через сутки унюхает. Очень здоровье бережет, так что окна в салоне лучше не открывать.

– Я тут у вас человек новый, – говорю. – Но ты бы лучше про машину рассказал. Как и что. А с ним я как-нибудь разберусь.

– А у нас только о нем говорят, – сказал он. – Так что привыкай. Как двое-трое бутылку раздавят или пачку сигарет распечатают – только о нем. А машина – что машина… Ее исправить можно. А с ним пару минут потолкуешь или по телеку послушаешь, и все – поехала крыша. Он тут весь Край чечетку танцевать заставил. Самолично по телевизору показывал. И с тех пор музыка по радио соответственная. Ноги сами в пляс пускаются. В школах урок ввели. В техникуме – выпускные экзамены. Врачи удивляются: больничных все меньше и меньше. Планы стали перевыполнять на производстве… Ужас что творится. Некоторые не выдерживают, уезжают. Потом, правда, назад просятся.

– Как же ты с сырками так облажался? – посочувствовал я.

Он усмехнулся, махнул рукой. Пустил пару колец под потолок.

– Не велено говорить, но какой он мне теперь начальник, верно? Тебе скажу. Он меня давно предупреждал насчет тебя. Мол, есть у меня старинный друг Пашка Уроев, тоже, как ты, в десанте служит, в том же полку, жду его не дождусь. Демобилизуется – уж извини. Его на твое место. Сердце, говорит, мое ему отдано на том и на этом свете. Скучаю, сил нет.

– А он, случайно, не голубой? – присвистнул я.

– Чего нет, того нет. На баб косится, а так замечен не был, я со свечкой не стоял… Ну так слушай, как дело было. «Все, – говорит мне позавчера, – будем прощаться, Вася Пичугин. Уроев у нас в Крае объявился. Но сделай для меня одно последнее дельце. Там в молочный, где Бутыкина заведующая, глазированные сырки завезли, съезди, возьми десяток. Ты ж знаешь, как я их люблю». Мое дело десятое. Первый раз, что ли? Он в очередь с народом встанет, старушку через дорогу переведет, но чтоб в холодильнике ему тики-так был.

– И ты молчишь? – спросил я. – Он тебя опозорил! А ты…

– И ты будешь молчать, – сказал он. – Тебе говорю, чтоб в курс дела ввести, как он велел… После телевидения самолично ко мне домой приезжал, жене цветы, передо мной на колени, коньяк распили с ним, расчувствовался, целоваться полез, потом плакал, как ребенок малый, за сердце хватался… Увидишь еще.

В гараже я не сразу нашел радимовскую «Волгу». Обычно она стояла на самом виду, начищенная, сверкающая, а тут загнали в темный угол за грузовиками и самосвалами. Только я сел, чтоб самому попробовать, покрутить, пощелкать, а сзади мне кто-то глаза ладонями закрыл и хихикает.

Я чуть язык не проглотил со страху. «Да кто это? Что за игры!» Выматерился, оттолкнул, развернулся… А это он, Андрей Андреевич Радимов, собственной персоной. Меня тут караулил, на заднем сиденье лежал. Делать, что ли, нечего! Вождь, можно сказать, у самого в передней толпа дожидается.

– А ты здоров ругаться, Паша! – говорит. – Ну, давай знакомиться.

– Ну и шутки у вас, – говорю. – Кондратий может хватить.

– Привыкай, Паша, раз отвык, привыкай, голубчик. А хорошее имя тебе дали! Раньше Санькой звали, Иннокентием… Но больше тебе подходили клички. Шакал, например.

– Я-то вас первый раз вижу! – говорю.

– Не груби, Паша, не груби… – покачал он головой. – Вчера ты видел меня на голубом экране. Мне доложили. Я с тобой поздоровался. Ты мне тоже послал мысленный привет.

– Не помню такого… Откуда вы меня вообще знаете?

– И ты меня знаешь, Паша! Только позабыл малость. Будем с тобой дружить, почаще общаться, и вспомнишь. Все вспомнишь! И всех.

– А почему вы Шакалом меня назвали?

– Ты и это забыл? Тогда извини. Когда-нибудь вспомнишь, но сейчас, как справедливый человек, я готов возместить моральный урон. Могу назвать твоим именем в нашем городе какой-нибудь переулок. Ведь был такой дворянский революционер Федор Уроев. Во многом ошибался и был страшно далек от народных масс. Переименуем, будто в его честь, Сазоньевский переулок. Это будет наша с тобой тайна, Паша. А у нас много страшных тайн накопилось! И сколько еще будет. Будем об этом знать только ты и я.

– Ерунда… – нерешительно сказал я. – Разыгрываете?

– Ерунда. Ты прав, – с готовностью кивнул Радимов. – Двусмысленность какая-то. Вроде ты – и не ты. Хотя Пичугин клюнул. Чтобы замять свою вину, я велел вчера назвать школу бальных танцев его именем. Будто бы в честь известного балеруна, родившегося в трехстах километрах отсюда. Поэтому назову-ка я в твою честь деревеньку, где ты родился. Я ее хорошо помню. Передниково, кажется. Хотя она находится в соседнем крае, отстающем от нас по производительности труда и льну-долгунцу, думаю, с тамошним руководством мы договоримся. Уроево… Нет, лучше Павловская Слобода. Идет?

Я слушал этот бред с возрастающей тоской. «Мне это зачем?» – подумал я и спохватился. По его взгляду, по тому, как он замолчал и осуждающе покачал головой, стало ясно, что он читает мои мысли чуть не наперед… И еще меня охватывало все сильнее ощущение, будто со мной это уже было. Вот где и когда?

– В Белой Церкви, Паша, на Украине, милой, – жестко сказал он. – Наш полк стоял там, и ты как-то вечером принес мне целую корзину спелых вишен, а когда увидел со мной Ганну, на которой собирался жениться, от неожиданности выронил вишню, и мы в темноте все трое перемазались соком. Я был твоим сеньором, сюзереном, барином и обладал правом первой ночи. Но ты возроптал! Как будто ты уже не мой раб, а вольноотпущенник. И тебя пришлось высечь на конюшне. И запретить на ней жениться. Отчего бедная девушка утопилась в пруду. Я очень горевал, но не мог иначе! Пойми, это был мой долг. Другое дело – сегодня, два столетия спустя. Я уже не могу этого требовать от тебя, но своих девушек ты все равно должен ко мне приводить. Для проверки. Парень ты видный, и у тебя их будет много. А это внушает опасения. Могут подослать. И скажу сразу – очень красивые нам не нужны. Эти наверняка завербованные. А жену я тебе сам найду. Потерпи немного. Так что с Катей придется проститься.

– Да кто их завербует? – изумился я. – Кому это нужно?

Должен сказать, что у меня действительно была девушка Катя из нашего общежития, которая считалась очень красивой.

– Есть такой человек, – сказал он. – Очень важная персона. Почти как я. И ты его знал когда-то. И еще узнаешь. Если до этого сам не вспомнишь. А насчет твоего общежития давай сразу решим. Будешь жить у меня. Я человек одинокий. Жена живет в Москве. Она преподавала у нас на высших курсах и вдвое старше меня, но я женился на ней, как честный человек, который чувствует свое призвание и потому должен посвятить себя карьере.

– А где вы живете? – поинтересовался я, чтобы как-то собраться с мыслями по поводу предстоящих перемен.

– В мэрии, – сказал он. – Ночую у себя в кабинете, рядом с телефонами правительственной связи. Ты будешь спать в передней. И никаких шашней с моими секретаршами! Их часто оставляют для работы на ночь… Я человек пожилой, мои сексуальные проблемы разрешились сами собой, и потому ничто не должно о них напоминать. На телевидении это, кстати, учли, и потому все фильмы, где обнажаются тела от встречного ветра, прерываются по техническим причинам. Наверно, ты успел это заметить?

«Влип! – подумал я. – Надо рвать когти, пока не поздно».

– Уже поздно, Паша, – сказал он, вздохнув. – Я тебе где-то сочувствую, хотя не знаю, чем помочь. Уж такая у тебя судьба. Но мы заговорились. Сбежать из моего Края ты все равно не сбежишь, я тут же перекрою аэропорты и станции на железных дорогах. А твои фотографии уже разосланы по всем постам ГАИ и отделениям милиции. До тебя Пичугин уже пытался это сделать, а теперь искренне раскаивается. Я полагаю, ты скоро сам пожалеешь об этом душевном порыве, когда убедишься в моей бескорыстной к тебе любви и привязанности… А пока что – вперед! В мэрию. Где меня ждут на совещании.