Текст книги "Чудо в перьях"

Автор книги: Юрий Черняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

Она заплакала.

– Ну хоть ты… Дай мне сначала какое-нибудь задание или нагоняй за испорченное письмо… Или за жидкий чай. И я твоя! Сделай, милый, Мария поймет, если узнает.

– Успокойся, – сказал я. – Что-нибудь придумаем. А твой только что отсюда пробивался с боем.

– Попали, нет? – спросила она с надеждой в голосе.

– Очень изворотливый! – сказал я. – Все-таки многолетняя практика. Но все равно – нельзя! Все-таки власть. Радимов нас распустил, а он, бедняга, расхлебывает. Мы привыкли всем Краем сидеть у Андрея Андреевича на голове, свесив ножки. А он этого не принимает. Не привык пока.

– Сама бы чем в него запустила! – с чувством сказала она. – Ну везде лезет, где его не просят! А что это, а это вам зачем… Недоел до чертиков! Хоть бы ты что придумал. Невозможно же так!

– Ладно, – сказал я. – Звони, если что.

3

В машине, пока ехал домой, предался невеселым размышлениям. С приходом Бодрова стало все портиться и разваливаться, начиная с погоды.

Я уже говорил о бракованных презервативах, поступивших в ЭПД. Ведь явный саботаж и подрыв экономики страны! На чем еще заработаешь столь необходимую при любых реформах валюту? Заведение пришлось остановить, девушек отправили в отпуск, туристы возмущаются, требуют неустойку…

У меня в филармонии тоже ничего хорошего. Сероглазка снится по ночам. Особенно ее печальный с поволокой взгляд. Стараюсь быть с ней грубым, когда ясно вижу, как навострены уши у хора с оркестром…

Но не тащить же ее в машину! С ней бы сбежать в Венецию, в отель на берегу моря, чтоб по ночам прозрачные шторы развевались от бриза, а она смутно темнела на белоснежной пятиспальной кровати…

Но пока она так смотрит – музыка во мне будет звучать. И когда она снится – просто оглушает! Вскакиваю, просыпаюсь, бегу к роялю. Могу себе позволить такое. Чтобы этого лишиться, потерять навсегда? И Сероглазку, и мою музыку?

Кстати, приехали тут из столицы психиатры, чтобы разобраться в наших аномалиях. Может, говорят, у вас тут особые магнитные поля? Третий месяц исследуют, сначала Радимова часами выслушивали, статьи Цаплина читали, теперь за всеобщей охотой на Бодрова наблюдают, что-то записывая. И, замечаю, в глазах уже появился присущий только жителям Края блеск – смесь жлобства, азарта и уверенности в завтрашнем дне, не говоря о чем-то еще, определению не подлежащем и у каждого индивидуальном.

Нет, говорят, что вы! Какие там аномалии! Вы самые нормальные люди в мире. А уж свободолюбивые – просто слов нет. К вам со всего мира должны ездить для обмена опытом.

Этот разговор происходил в буфете филармонии после концерта. Вот вы, говорят, такой беспокойный из-за своей музыки. Нельзя вам так перегружаться, нельзя постоянно сигать из кипятка ирреальности в ледяную воду кажущейся реальности и обратно, так свихнуться можно. Хорошо бы выбрать что-нибудь одно. По глазам видим, что первое вам больше по душе, хотя музыка, конечно, не отпускает.

Дома меня встретили обеспокоенные родители. Марию увезли в роддом. И тут же позвонил из столицы Радимов.

– Что с Марией? – кричит. – У меня тут Совет Федераций. Ради Бога, говори побыстрей.

– Рожать увезли, – сказал я. – Вот только что.

– Ну я как чувствовал. Сегодня будет мое интервью для Би-би-си. Постарайся не пропустить. А когда родит, позвони, хоть бы узнать кого… Мальчика бы, а? Хочешь мальчика?

– Один черт, – сказал я и положил трубку. Меня больше интересовало – от кого, а не кого.

…Так вот в чем дело! Вот почему он срывал нам своими звонками наши обоюдные оргазмы, доводя Марию до исступления! Она, видишь ли, забывала о его существовании в эту минуту, и он это остро чувствовал, лез на стену, выл, кидался на пол и сучил ножками! Из-за нее, я тут вообще ни при чем. Сколько это бывало у меня с другими, в трех метрах от него, за дверью его кабинета, ни разу ухом не повел!

А что это я так обозлился? Ревную? Кого к кому? Все свои жизни он любил одну Марию и меня немножко. И значит, будет нас, как и прежде, доставать уже из столицы нашей Родины? Что толку, что я посрывал все «жучки» и потайные микрофоны, когда существует эта телепатия-психопатия, а у меня, кстати, ни малейшего беспокойства за любимую женщину в такую минуту, а есть желание все переломать в этом чужом для меня доме, где свое – только испуганные лица моих родителей, для которых существую пока что я, один на свете, но им нужен еще внук, они его ждут, как не ждали меня, и плевать, что от чужого дяди.

…Отец ударил меня. Мать испуганно вскрикнула, но не схватила его за руку, а только прикрыла меня собой. Отец оттолкнул ее.

– Бей! – сказал я. – Ну? Что? Не можешь?

Потом сел в кресло, положил руки на подлокотники, пытаясь унять дрожь в пальцах. Отец тоже весь дрожал, даже трясся. Все пытался закурить, но спички ломались в пальцах.

– Когда мать тебя рожала, за пятьдесят верст, по морозу… И всю ночь там…

– Ладно, – сказал я. – Только не бей, а то я тоже могу… Что ты вообще знаешь, батя! Целая геологическая эпоха прошла с тех пор. Дай отдышаться… Ну не моя она! Радимов ее подарил, понимаешь?

– От него дитё! – охнула мать.

– Да не от него… Лучше бы от него, – сказал я. – Ну как вам объяснить!

– Ничего знать не желаю! – сказал отец. – Все! Слышать не хочу. Садись в машину и смотри мне! Чтоб ни сном ни духом, ты понял меня?

– Понял, отец, – сказал я.

– А то не посмотрю… Артист заделался! Поглядим, какой ты есть отец!

– Сначала поглядим, кто родился, – огрызнулся я.

И поднял телефонную трубку. Но она безмолвствовала, свидетельствуя о неуклонном продолжении реформ.

– Ладно, поехали, – сказал я. – Собирайтесь. Будем под окнами роддома сидеть, как в незапамятные времена.

4

Через несколько минут мы ехали в город. Родители сидели сзади, притихшие. Отец уже второй раз приложился к моей физиономии. Наверно, не наударялся, пока я жил у них. Или слишком доставалось от кого-то в его собственном детстве. В центре города, возле полуразвалившегося от удара подземной стихии здания мэрии, велись восстановительные работы. Работали армейские дизельные электростанции, горели прожектора, но свет едва пробивался сквозь пелену дождя. Вокруг стояли зеваки. Военные подавали свет только на восстановительные работы и в ЭПД.

Оттуда доносилась музыка и неумолчный скрип кроватей. Директор жаловался на изношенность оборудования, жаловались жильцы близлежащих домов, ибо скрип, переходящий по ночам в треск, не давал им спать, не говоря обо всем остальном. Какая-то австрийская фирма обещала поставить новые, специально разработанные кровати, но все уперлось в высокие пошлины. Ее хозяин посещал ЭПД неоднократно, бывал принят Лолитой, за его деньги уже установили в отдельных номерах видеотехнику для самых пожилых, с демонстрацией наиболее зажигательных эротических сцен и показом щадящих поз для тех, кто страдает радикулитом, артритом и геморроем. Но вот с кроватями была задержка. Эшелон стоял на границе, и его не пропускали. Единственное, что успел провезти через таможню любвеобильный австрияка, – целый чемодан предохраняющих средств, которых хватило на неделю для наиболее популярных девушек из ЭПД.

– А что там такое светится? – спросила мать.

– И скрипит, – добавил отец примиряющим тоном. – Как сосны на лесоповале. Бывало, задует с моря Лаптевых…

– Режимное предприятие, – сказал я, с трудом проезжая через толпу и объезжая колдобины. – Станки специальные, работают в три смены, поскольку стране нужна валюта.

– Ну да, – кивнул отец. – Ети их мать. Все время им чего-то надо. То лес, то металл, то олимпийские медали. Теперь деньги, значит, печатают?

– Можно сказать и так, – ответил я. – Я бы сводил тебя на экскурсию, но там легко потеряться. Уже сколько там народа исчезло.

– А чего, можно! – сказал отец. – Главное – держаться вместе. И не терять друг друга из виду.

– Вот это там не получается никак, – сказал я. – Все так говорят. А как дойдет до дела, расходятся по комнатам.

– Пусть дома сидит, – встряла мать. – Ищи его потом.

– Вечно ты… – начал было батя, но тут громыхнуло что-то, и он высунулся из окошка машины.

– Любезный, не знаете, что там опять взорвалось?

– Не знаю, – пожал плечами парень с длинным шарфом на шее, похожий при свете прожекторов на удава. – Наверно, гранату бросили под машину товарища Бодрова. Даже наверняка. Говорил им, тут базука нужна!

– А наш гранатомет не возьмет? – спросили в толпе.

– Наш слишком сильный, – заговорили вокруг.

– Ну, – согласились знатоки.

– На полигоне пробовали, – сказал парень с шарфом, – прошивает насквозь, не успевая взорваться внутри.

– Как наши снаряды в битве при Цусиме, – сказал еще один знаток. – Насквозь японские крейсера прошивали.

– У них качество, – согласился кто-то рядом, невидимый. – Возьмем их телевизор. Когда дачу товарища Бодрова брали, я в телек пальнул из «Калашникова», и хоть бы что. Дырка аккуратненькая, там что-то светится. А все равно показывает. А у соседа моего? Вечером наш «Рубин» выключил, а ночью он сам загорелся.

– Может, поедем? – спросил я отца, уже наполовину высунувшегося из машины.

– Да вы езжайте, я догоню! – отмахнулся он, вылезая.

Я заглушил мотор. Что-то надо делать. Недавно товарищ Бодров хотел обратиться к населению по телевидению, туда позвонили и сказали, что заложена бомба. И в такое-то время рванет. Приходили саперы с собаками, все облазили, ничего не нашли, а в назначенный час рвануло. Кто-то из умельцев прислонил трехлитровую банку с солеными огурцами домашнего приготовления к отопительной батарее. Они и так уже бродили, а от нагрева банку вовсе разорвало. Да и кто обратит на нее внимание? Стояла себе в кошелке, никому не мешала. Весь Край видел, как руководитель нырнул под стол, прямо на опередившую его Елену Борисовну, и какое-то время не хотел подниматься, хотя поначалу это выглядело как благородное желание прикрыть собой красивую женщину. А получилось нечто двусмысленное. Ему бы вовремя вскочить с извинениями, подать руку, а не ссылаться потом на форс-мажорные обстоятельства.

Но все равно – не дело. Наталья рассказывала, как звонили из Центра, даже дала почитать телефонограмму. Мол, что у вас вообще делается? Вы реформы проводите или социальный климат напрягаете? А что у вас, кстати, с климатом вообще творится? Откуда взялось землетрясение, если, по прогнозам ученых, оно ожидается не ранее третьего тысячелетия?

Много вопросов было поставлено. А он советников своих собрал, ведро кофе за ночь выпили, а толку? Короткими перебежками домой добирались.

Я вылез из машины. Обнял за плечи отца.

– Мужики, – сказал я. – Вам делать нечего? Шли бы спать.

На меня оборачивались. Наверное, многие меня узнали. И потому насторожились.

– А это еще кто? – спросили неосведомленные. – Защитник нашелся.

– Дался он вам! – продолжал я. – Ну неспособен человек. За что издеваться-то? У каждого бывает, верно? Когда жена вами недовольна, из гранатомета не шмаляете? На кухню прогонит спать, или под разными одеялами.

– А что он в душу лезет! – стукнул кулаком себя в грудь ближе других стоящий мужичонка. – На завод к нам приехал и прямо в наш цех. А там ко мне. И вот скажи да покажи, как я это делаю, как точу да как точность выдерживаю. Я ваш руководитель, говорит, я во все должен вникать до тонкостей. Иначе уважать меня не будете. Еле отделался!

– А в крематорий приехал! – насели с другой стороны два чумазых, пропахших дымом мужика. – Проверять начал, тот ли пепел выдаем населению. Лично, говорит, прослежу! За каждым покойником. Это работа, да?

– Ну нет у него харизмы! – простонал я. – Нету! Никак вы не поймете. И взяться неоткуда. Товарищ всю жизнь по кабинетам, войдите в его положение, наконец!

– Чего нету? – спросил осторожно мужик из крематория.

– Харизмы! – сказал я. – Это такая штука, что без нее никакие машины, кабинеты и спецпайки не помогут! Вот посади тебя в Академию наук. Ермолку на голову, бородку клинышком, пенсне на нос, студенточки экзамены поздно вечером пересдают на даче… Академиком не станешь, верно? Вот так и он.

– Так бы сразу сказали, – загалдели вокруг. – Объяснили бы насчет харизмы, раз так вышло… Радимов, он ведь что? Врет и не краснеет. Наобещает и забудет. А все потому, что харизма есть, мужик вон правильно объясняет… Ну вон, который из машины вылез… Потише, пусть объяснит еще.

– Да это Пашка Уроев из третьей автобазы, счас палочкой в филармонии машет, отмылся от автола, вон рожа-то лоснится! Как по телевизору говорит, – толковали в толпе. – Приблудился к Радимову, теперь слышь как разъясняет позицию на данный момент. Не виноватый, выходит, Бодров этот, зря мы его…

Отец стоял рядом, сияя от гордости. И держал меня за локоть.

– Мой сын! – говорил он, гордясь. – Мы, вообще-то, нездешние. Но порядки ваши понимаем. В роддом ехали, невестка рожает, такое вот дело. А тут вы с насущными проблемами. Как не поддержать?

– В какой роддом? – хором спросила толпа. – В четвертый или второй?

– А пес его знает, – растерялся отец. – У нас в районе один был на все деревни, а у вас вон сколько. Рожай только.

– В четвертый, – сказала мать из машины. – Это где он? Как проехать?

– Это мы покажем! – заговорила толпа возбужденно. – Надо же, Пашка Уроев разродился! Сколько девок попортил, а где рожали, не знает.

– Да знаю я, знаю! – обиделся я, садясь в машину. – Доберусь как-нибудь. Если из гранатометов не подстрелите.

– Поехали, покажем! – не отставали мужики. – Такое дело. А то и правда подстрелят. Эти дезертиры малининские вон сколько оружия завезли. А Бодров все хочет понять.

5

Я ехал в сторону роддома, поглядывая в зеркальце заднего обзора. Толпа валила за нами сбоку и впереди, подняв откуда-то взявшиеся плакаты «Долой Бодрова!», «Верните Радимова!» и тому подобное.

– Любит народ Андрей Андреича, – крякнул отец. – А ты ему хоть бы весточку, хоть бы открытку с праздником.

– Да где они, праздники! – сказал я. – День Нечаянной радости хотят сделать рабочим днем.

– Да ну? – присвистнули идущие рядом с машиной.

– Слыхали? – понеслось назад и в разные стороны по толпе. – Что делает, гад! Мария рожает, а он День Нечаянной радости отменяет!

В домах, где еще был свет, зажигались окна. Оттуда высовывались полуголые люди, стараясь разглядеть сквозь тьму, сгустившуюся от дождя, шествие, которое все больше становилось факельным.

– Что случилось? – кричали они. – Радимов вернулся?

– Щас! – отвечала толпа. – Мария рожает. А Бодров велел его праздники отменить. Давай иди к нам, она в четвертом роддоме.

Толпа разрасталась. Я ехал на первой скорости, почти сбросив газ. Факелы зажигались один от другого, освещая улицы и дорогу.

– Как отменит Нечаянную, – говорили в толпе, – сразу всеобщую стачку. Ишь чего придумал! Не он назначал, не ему отменять. Скажи, Паш? Харизмы этой ни на грамм, а туда же.

– Надо бы его к нам пригласить, – подал я мысль, показавшуюся мне здравой. – Раз взялся нами руководить, должен быть с народом!

– Как Андрей Андреич, – согласились со мной. – Бывало, пиво с нами пьет и про свои прошлые жизни бает. Врет, да складно. А этот все правды допытывается… Или, может, ну его? Только испортит все.

– Пригласите, пригласите! – сказал я. – А там решите сами. Послушаем, поговорим, раз такое дело.

– Ну, – опять согласились со мной. – Тут такие дела! Мария рожает, а он в бункере отсиживается.

Толпа все увеличивалась. Казалось, весь город вышел на улицы. Где четвертый роддом, я, по правде, не знал. Так же, как и про второй. И хоть «ехал медленно, зато прямо. К нам по пути стали присоединяться милиционеры, покидая свои посты. Даже взвод конной милиции присоединился. И среди них мелькнуло, или показалось, румяное лицо Васи Нечипорука. У меня сразу испортилось настроение. Его только недоставало!

Но тем не менее снарядили по ходу делегацию за Бодровым. После рассказывали, что еле вытащили его из подземного бункера гражданской обороны при помощи телохранителей, которым он тоже порядком осточертел. Его привезли в пятнистой бронемашине, обещая не тронуть. Сама машина была побитой и загаженной разного рода нечистотами, сбрасываемыми с верхних этажей.

Бодров вылез из кабины в знакомом бронежилете, но на него пока что мало кто обратил внимание. Все смотрели на окна роддома, в котором панически зажигались одно за другим окна. Роженицы высовывались, указывали, путаясь, на разные палаты и этажи, сами толком не зная, где сейчас Мария. Говорили, что при виде множества факелов у многих отошли воды, и теперь врачи не знают, за что хвататься. По толпе пошли призывы прекратить курить, загасить факелы. Бодров, постаревший за считанные дни, сидел на башне, понуро смотря на окружающих. И постепенно внимание переключалось на него. Откуда-то оперативно объявились телевизионщики со своими камерами, наставили на приунывшего вождя свои объективы фотокорреспонденты.

Народ ждал, что он скажет, пока врачи делали свое дело. Но Бодров, по-моему, не очень понимал происходящее.

– Зачем праздники отменил? – спросили в толпе.

– Какие праздники? – удивился Бодров. – Я ничего не отменял.

– Скажи ему, Паша, – обратились ко мне мужики. – Вон, Паша врать не станет, у него жена рожает. Иди, Паша, лезь на его самосвал. Разъясни народную позицию. И спроси, почему поперек идет.

Подталкиваемый мужиками с боков и родным отцом в спину, я взобрался на бронемашину. Пятнистая форма и тельняшка были Игорю Николаевичу к лицу. Берет, надетый прямо на каску, придавал недостающей мужественности.

– Вот скажи ему от народного имени! – напутствовали снизу. – Может, хоть тебя поймет.

– Я только хочу разобраться! – прижав руки к груди, заладил было свое Бодров, на что народ ответил подневольным стоном.

«Занудство – худший вид угнетения», – подумал я. А вслух сказал, подняв руку, чтобы унять шум:

– Мы мешаем рожать и принимать роды! А у нас и так падает прирост населения после его катастрофического взлета. Я правильно говорю? – обратился я к главврачу, высунувшемуся в окошко.

И ему тут же передали мегафон.

– Да нет, не сказал бы, даже наоборот, у многих затихли схватки в предвкушении предстоящего. Это малоисследованный в медицине случай, когда женское любопытство заглушает естественные биологические процессы, так что продолжайте.

– А почему? – заволновалась толпа, прежде всего женщины. – Может, это вредно?

– Я-то думаю, что вместе с мамами начинают прислушиваться еще не родившиеся дети, не выходя из чрева. И потому затихают. Мой опыт подсказывает, что чаще всего это будущие девочки.

– Тогда вопрос! – поднял руку мужик из крематория. – Если сегодня будут задержки с родами, то потом у нас будут простои с похоронами. Как на это смотрит наш вождь и, как у нас говорят, мучитель товарищ Бодров?

– Я еще не вник в суть процесса! – сказал Игорь Николаевич. – Очень у вас шумно, знаете ли. То гранаты рвутся под ногами, то охотничьи ружья под ухом стреляют… Невозможно что-то проанализировать и осмыслить в такой прифронтовой обстановке.

– Паша, ну-ка выдай ему, что давеча нам говорил насчет харизмы! – потребовали мужики. – И посмелее, мы тут, если что.

– А зачем вам все понимать и осмысливать? – спросил я. – Вот у меня жена рожает на глазах всего народа.

Что и зачем ей анализировать? А вы – наш непосредственный вождь и пока еще, как было сказано, не учитель. Вам положено каждый день рожать идеи, как бы нам понравиться и при этом не надоесть. Вот как Радимов. Да плевать ему, откуда у коров течет молоко и благодаря чему работают телевизоры. И потому надои росли, а электричество не отключали. А вас, поди, заинтересовало, почему в нашем Крае никогда не было землетрясений, и вот оно! Я правильно говорю? – обратился я в нужный момент к народу.

– Ну! – восторженно ответило население.

– А Радимов это понимал: были бы зрелища, а хлеб для народа найдется! А вы нас зрелищ, в смысле вашего поведения и прочих праздников, старательно лишаете! Так откуда взяться хлебу, нормальной работе телефонной сети и водопровода?

– Молоко киснет прямо в бидонах! – заорала какая-то женщина, по-видимому доярка. – Правильно говорите! Он к нам на ферму приехал, час целый от него прятались, а молоко пришлось выливать скотине. А тоже под каждую заглядывал и вымя щупал.

– Но я никогда не был в деревне! – прижал руки к груди товарищ Бодров. – Можете вы это понять? А молоко приносили прямо на дачу! А когда бы я все это увидел, если бы не стал вашим руководителем?

Он махнул рукой и снова сел на башенку.

– Я думаю, надо поддержать товарища, – сказал я толпе. – Ну вот такой он. Что теперь делать?

– Да уж… – неохотно поддержали некоторые. Но в основном мужики молчали.

– Ну убьем мы его, – указал я на Игоря Николаевича. – Думаете, лучше пришлют? Такие, как Радимов, сами знаете, раз в тыщу лет рождаются, и то не всегда.

– Чудо в перьях, – согласились поблизости. – Вот пусть обещает, что больше не будет по предприятиям ездить и в магазинах цены спрашивать. А так, пусть указы издает, ленточки перерезает, это стерпим. Но Радимова бы вернуть, никак нельзя?

– Большому кораблю – сами знаете, какое плавание! – развел я руками.

– Это верно, – посерьезнели, завздыхали мужики. – Ну как, Игорь Николаевич, обещаешь народу больше никого не обижать? А так, сиди себе в кабинетах, секретарш щупай, на рынок на служебной тачке теща пусть ездит, черт с ней. Ты только не стесняйся, тут все свои. Нам тоже неохота за тобой бегать, патроны тратить. Ну так что?

– Этого я не могу обещать… – с мукой в голосе произнес Игорь Николаевич. – Поймите, что я должен или пасть в борьбе, или завоевать у вас авторитет! По-вашему, харизму. Другого пути просто нет.

– Это мы понимаем… – закивали мужики. – Характер такой, стало быть, паскудный. Ну, уж тогда не обижайся, если что. Нынче тебя трогать не будем, поскольку Мария рожает, а там – сам знаешь. Всяко может случиться. Раз уж народному нраву взялся противоречить.

Я смотрел на сникшего Бодрова. Вот зачем ему это все? Чего добивается? А он снял надоевшую каску, сбросил опостылевший бронежилет, спрыгнул с машины и пошел сквозь толпу один, не оглядываясь на своих телохранителей, а те не сдвинулись с места, сидели на броне и равнодушно поплевывали. Мужикам это совсем не понравилось.

– Что, ребята, от него носы воротите? Служба есть служба. Догоняйте, покуда не ушел! Хозяин ваш, пока кормит да поит! И стерегите как положено. Ишь!

Броневик неохотно двинулся с места, проходя сквозь толпу, словно плуг с отвалом, догнал Бодрова. Телохранители протянули ему руки. Он отмахнулся, пошел с машиной рядом, как был, с непокрытой головой, несмотря на дождь. К нему явно был потерян интерес. Даже те, мимо кого он проходил, уже смотрели в другую сторону. Я еще не мог, как Радимов, различать и выделять основные мысли окружающих, когда их было так много, но уже понял, что охоты на Бодрова больше не будет. Он потерял к себе интерес. Теперь и отныне он будет жить параллельной жизнью, нигде не пересекающейся с жизнью Края. Без особых последствий для нас и себя.

– И все равно есть от него толк, – сказал я толпе. – Иногородние теперь бегут от нас! Все, кто понаехал в последние месяцы правления Радимова. Нет худа без добра, как без добра нет зла. Сами теперь видите…

– Вот тебе бы, Сергеич, атаманом Края стать! – заговорили в толпе. – Иной раз чешешь, ну Радимов и Радимов! Будто не уезжал никуда.

– Дурак он, что ли? – отвечали другие. – Он в филармонии восемь часов палочкой помашет, и день прошел. А тут поезди, помотайся по объектам! Да двадцать четыре часа в сутки. А Бодров что? Меньше слушай его, больше толку будет.

– Ну так что там с Марией нашей? – нетерпеливо спрашивали другие. – Доктора темнят чего-то. Который час мокнем.

Из роддома между тем раздавались крики появившихся на свет новых граждан. Толпа чутко прислушивалась.

– Паш, никак твой? Такая же глотка луженая.

– Да нет… – прислушивался я, поглядывая на милиционера Васю Нечипорука. – Вы бы шли, мужики, раз дело такое. А утром узнаете.

– В самом деле! – снова высунулся главврач с мегафоном. – Нехорошо как-то получается. А остальные ребятишки что, не люди? Пока ждали, десяток народился. Поприветствовали бы, ваши женщины, не мои!

Все зааплодировали, стали бросать в окна принесенные цветы и расходиться. Вскоре на опустевшей площади остались я с моими стариками и Вася Нечипорук, похожий в сумерках на конную статую.