Текст книги "Чудо в перьях"

Автор книги: Юрий Черняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

17

Назавтра я приехал на концерт с больной головой. Весь день отлеживался, пока Наталья, бегая из номера в номер, пыталась поставить нас с хозяином на ноги.

– Он от всего отказывается! – озабоченно говорила она. – Лежит и смотрит в потолок. Никого не хочет видеть. Неужели ты сможешь выступать в таком виде?

– А чем у меня плохой вид? – говорил я, глядя в зеркало на свою опухшую морду, которую ненавидел в тот момент больше всего на свете.

Когда мои хористы увидели меня, был сплошной отпад. Некоторые принюхивались, наверняка учуяв коньячный запах. Ведь что только не жевал и чем только не опохмелялся все утро! Потом плюнул и прекратил прихорашиваться. Сегодня опять набегут столичные снобы. Им ничего ведь не надо! Им искусство давай, в котором ни черта не понимают. Вернее, не чувствуют… Невыносимо было смотреть в глаза честнейшему Борису Моисеевичу, читая в них безмолвную и печальную, на еврейский лад, укоризну. А что я ему мог сказать? Что лучше держаться от меня подальше? Надо, надо больше играть и выступать! Пока я в работе, никто не умирает. Это я точно знаю. А то вон как распустились мои хористы с музыкантами. Нахально смотрят на выпившее руководство и презрительно хмыкают.

Будто я уже не всемирно известный дирижер, а спившийся товарищ по работе, которому дали испытательный срок для исправления.

Пока ехали на сценическую площадку, чувствовал, как наливаюсь хорошей, здоровой злобой. Радимов остался валяться на койке, небритый и неумытый. И черт с ним! Не надо было его вообще брать. Одно нытье и рыдания.

Я долго не мог начать. Стоял лицом к хору, закрыв глаза, вслушиваясь в себя. Никак не удавалось расслабиться до самого конца, до потери пульса.

Я слышал, как в зале начали роптать. Но здесь не провинция, назад билетов не потребуют. Потом стихли, находясь уже в тревоге.

Наконец Борис Моисеевич что-то понял. Тронул чуть слышно смычком струну… Только почему «Смерть Озе»? Голова моя стала покачиваться в такт, поплыли руки. И слезы потекли из глаз – редкие и жгучие… Вот теперь взять, зажать в кулак мелодию и выдавливать из нее все страдания – настоящие и предстоящие!

Публика ошеломленно молчала, когда все кончилось. Вот теперь бы вне программы «Лакримозу» Моцарта. Чтобы добить ее, ненавистную толпу, готовую расплатиться за искусство деньгами, как за новомодное средство для убийства времени.

И опять Борис Моисеевич меня понял. Он кивнул, и я повел слабым движением руки мой хор, подчинившийся мне с первых же тактов.

Они следовали всему, что переживала моя душа. Безропотно, с бледными, стертыми лицами, завороженно следя за выражением моих губ и глаз.

…«Я подчинил их своей воле!» – радовался я, кланяясь своим рабам, столпившимся перед сценой и без устали аплодировавшим мне. Они не знают, да и зачем им знать, что они в моих руках лишь средство для преодоления собственного рабства. Что, подчиняя их себе, я испытываю иллюзию, что стал свободным. Пусть ненадолго, но уже за одно это я должен их не только презирать, но и быть благодарным…

Я кидал цветы обратно в толпу и вдруг увидел, что букет попал в лицо одному из «братков», стоявшему недвижно со скрещенными на груди руками. Я посмотрел, кланяясь, по сторонам и увидел еще пару таких же, неподвижных и суровых, со скрещенными на груди руками.

Заметить их было нетрудно, настолько выделялись их лица среди других, сияющих и благодарных.

Мне даже показалось, что один из них поманил меня со сцены пальцем… Я ушел со сцены за кулисы, вытер полотенцем обильный пот. Старался ни на кого не смотреть, хотя физически чувствовал немое восхищение своих товарищей.

Я спустился вниз, где меня уже ждали в машине. Я сел туда к ним, не дожидаясь приглашения. Они также молча сели с боков.

– Вы знаете, Павел Сергеевич, куда и за что? – спросил, не поворачиваясь, сидевший рядом с водителем. – Вы ведь нас ждали, не так ли?

– Только побыстрее! – раздраженно сказал я. – Поверьте, я устал сегодня как никогда!

– Небольшие формальности, – кивнул сидящий впереди. Кажется, я его видел впервые. Чего не могу сказать о притиснувшихся ко мне «братках».

– Вы сегодня замечательно дирижировали! – мечтательно сказал все тот же говорун. – Как никогда.

– Спасибо, – поблагодарил я. – А ваши товарищи такого же мнения? По-моему, им не очень понравилось.

– Умник, – сказал тот, что справа. – Еще острит.

– Балабин! – грозно сказал впередсмотрящий. – Прикуси язык.

– Значит, не нравится, – сказал я. – Ни музыка, ни мое поведение.

– Напрасно так о нас думаете, – буркнул сидящий слева, когда машина стала заворачивать на площади за спину Основоположнику органов. – Плохо вы о нас думаете. Еще хуже знаете. Но это дело поправимое.

Меня провели в просторный кабинет, где уже сидел, скрючившись, Радимов. Из-за огромного стола вскочил и подбежал навстречу, протягивая руки, толстячок с полковничьими погонами и восторженным лицом.

– Я все знаю! – крикнул он. – По нашим сведениям, феерический успех! Очень, очень жалею, что не смог там быть. Простите, что не представился. Полковник Коротченко Владислав Янович, верный поклонник вашего таланта. Коллекционирую все записи вашего хора с оркестром… Прошу!

Он указал на стол, за которым уже сидел хозяин. Там были расставлены напитки, фрукты, дымился в чашечках кофе.

– Еще не остыло, нет? Но тогда вы сами виноваты! Вернее, публика, не пожелавшая вас отпускать!

Впередсмотрящий вежливо кашлянул.

– Просто не знали, что делать, – сказал он. – Невозможно было подступиться. Но товарищ Уроев проявил гражданское понимание стоящих перед нами задач и сам принял посильное участие, сев в оперативную машину. Прошу учесть при дальнейшем разбирательстве.

– Да, да, конечно! – подхватил полковник, прижав руку к сердцу. – Сердечное спасибо вам, Аркадий Иванович. И вы свободны!

Радимов тоскливо смотрел в окно. Похоже, никак не отреагировал на мое появление.

– Ну вот! – сказал Владислав Янович, сев по-простому с нами рядом за столик, когда мой конвоир вышел. – Наконец-то! Я хотел сказать, наконец мы собрались все вместе! Андрей Андреевич, а почему вы не пьете? Угощайтесь, прошу вас!

– Где-то я слышал ваш голос, – сказал я, уминая пирожное. – Вот где?

– Не буду вас томить! – сказал хозяин кабинета. – Да, да, по глазам вижу, вы угадали, тот самый, что обеспечивал анонимность телефонных переговоров Андрея Андреевича!

Я посмотрел на хозяина. Никаких эмоций. Небритый, опустившийся, постаревший.

– Я понимаю, Павел Сергеевич, как вы устали, все-таки столько переживаний, бессонная ночь, такая для всех нас потеря…

Его лицо стало нестерпимо печальным и задумчивым, как если бы он сам себе дал установку на минуту молчания.

– А, все пустое перед лицом вечности! – встряхнулся он. – Но, увы, есть проблемы, которые мы не можем откладывать именно из-за скоротечности времени… Павел Сергеевич, родненький! Помогите нам уговорить Андрея Андреевича вернуться к своей супруге! В лоно семьи, где ему созданы наилучшие условия для работы и проживания! Ведь неудобно перед мировым общественным мнением! Что ж получается? Признанный лидер великой державы, отказавшийся от всех постов по состоянию здоровья, просто для всех исчез! И это в такое время, когда во всем мире растет интерес к его идеям! И мы только сейчас начинаем понимать весь потенциал и масштаб этой личности! А воплощать, дорогой Андрей Андреевич, ваши идеи, кроме вас, некому! Да, да, сегодня так и стоит вопрос. И мне поручено руководством, – он указал на потолок, – просить вас! Побудить вас! Вернуться домой!

– Для чего? – хрипло спросил Радимов. – Консультировать? Без меня не справятся?

Полковник запнулся, приоткрыл рот. Думаю, он впервые услыхал сегодня хозяина.

– Как для чего, Андрей Андреевич? Вы прекрасно знали, ступив на эту стезю, что перестали себе принадлежать! И что ваше драгоценное здоровье – отныне народное достояние. И мы не можем вам позволить так с собой обращаться.

– Я не хочу… – с мукой во взгляде протянул Радимов. – Не хочу к ним возвращаться, не хочу их всех видеть… Ну их к черту! Я ушел, я все им отдал и оставил! И все забыл. Я не собираюсь писать никаких мемуаров, давать интервью или кого-то разоблачать. Так и скажите им!

Он показал подбородком туда же, куда перед тем хозяин кабинета указывал пальцем.

– Нельзя, нельзя так! – воскликнул Владислав Янович, зажав уши руками. – Даже слушать не хочу! И это в то самое время, когда в разных слоях крепнет убеждение, что вас следует вернуть к кормилу власти? Вы посмотрите, какие разительные перемены происходят в вашем Крае, особенно в сельском хозяйстве. Вот тут для меня подготовили табличку… Таких привесов и надоев наша страна никогда не знала!

Он помахал перед нами красиво оформленной таблицей.

– А ваша футбольная сборная как воспряла с вашим возвращением? Опять всех обыгрывает под ноль! Я просто восхищен ее игрой, хотя и болею за команду моего родного ведомства.

– У вас есть пыточная? – спросил хозяин.

– Не понял! – свел брови Владислав Янович.

– Ну, пыточная… В подвале где-нибудь. Ведь есть, наверно?

– Вы о чем, Андрей Андреевич? Вы, как высший руководитель… Вы лучше меня знаете, что мы давно и с негодованием отвергли позорную практику физического воздействия на допрашиваемых!

– И заменили ее на моральную, – вставил я. – Ну не хочет к вам Андрей Андреевич! Я понимаю, что такого вы не можете себе представить. Все хотят туда, а не оттуда. И все-таки постарайтесь. Что бывают исключения, подтверждающие заученные вами правила!

Он уставился на меня светлеющими от напряжения глазами. Лоб покрылся испариной. Кажется, он впервые растерялся.

– Отведите меня в пыточную! – заладил хозяин. – И спросите под пытками, что я знаю! Я вам отвечу: ничего! Все забыл. Ни шифры, ни коды, ни кто что кому сказал и как при этом посмотрел! У кого в каком банке и сколько. Ничего не помню. Забыл, как только оттуда ушел. А вот вернусь – обязательно все вспомню! Вы же знаете меня.

– Скажите, Павел Сергеевич, – обратился ко мне полковник Коротченко. – Почему мы, три интеллигентных человека, не можем никак друг друга понять и поладить?

– Значит, кто-то из нас не вполне интеллигентен, – сказал я. – А кто именно – вам виднее. У вас профессия такая – квалифицировать и классифицировать.

Он с минуту поглядывал на нас исподлобья, потом посмотрел на часы.

– Ну ладно. Не хотите, как хотите. Попробуем иначе. – И нажал какую-то кнопку на своем пульте. И почти сразу в кабинет вошла Ирина. Села, не поднимая ни на кого глаз.

– Ирина Петровна, вы знаете кого-либо из присутствующих здесь?

– Да, – ответила она.

– Это что, шантаж? – быстро спросил я. – Под видом очной ставки? А где протокол?

– Не опережайте события, Павел Сергеевич, – сухо ответил он. – Пока это собеседование… Могли бы вы, Ирина Петровна, назвать кого-либо из присутствующих причастным к гибели вашего знакомого Цаплина Романа Романовича. Только хорошенько подумайте.

– Нет, – ответила она, коротко взглянув на Радимова.

– Нет? – привстал он. – Но вы же говорили совсем другое!

– Мало ли что я говорила. Романа Романовича этим не вернешь.

– Но вы же видели под вашим окном Павла Сергеевича незадолго до той катастрофы! Видели или нет?

– Я ошиблась. Это был не он… В общем, Роман Романович, когда пришел в себя, попросил на него показать. Теперь я в этом раскаиваюсь… Простите, Павел Сергеевич.

– Я хочу в туалет, – жалобно сказал Радимов. – Ну раз нельзя в пыточную, в туалет можно? Позовите конвой, они проследят, чтобы я не сбежал или не повесился.

– Опять вы за свое! – взъярился, потом взял себя в руки полковник. – Вы приглашены для собеседования! Сколько можно говорить!

– Значит, мы можем свободно уйти, как и пришли? – спросил я, поднимаясь с места.

– Не раньше, чем я подпишу вам пропуска, – сухо сказал он.

– Так подписывайте! – сказал я.

И тут поднялся с места Радимов и стал рассовывать по карманам яблоки, виноград и бананы.

– Я давно это не ел, – бормотал он. – А мне не дают! Даже в туалет не пускают.

– Успокойтесь, Андрей Андреевич! – подскочил полковник. – Сейчас вас отпустят. Позвольте, я сложу вам в пакет…

– Вы подписывайте! – повторил я. – Сложим мы сами.

– Но я должен доложить… – сказал он, изумленно глядя, как фрукты и бутылки исчезают в наших карманах.

Я и сам чувствовал сейчас зверский голод. И страшно хотел спать. Я посмотрел на хозяина. По-моему, он испытывал то же самое. Полковник Коротченко все названивал, набирая разные номера, потом клал трубку, глядя на нас задумчивыми глазами.

– У меня простатит, – заявил хозяин. – И застужен мочевой пузырь. А все из-за зимней охоты, в которой я обязан был участвовать по протоколу. А я не могу видеть, как убивают животных! А меня принуждали! Вы выпустите меня наконец в туалет? Раз уж не применяете физической пытки!

– Идите, – пожал полковник плечами. – Налево, в конец коридора. Не заблудитесь?

И снова набрал номер. Но там опять было занято.

– Послушайте! – сказал я, когда хозяин вышел. – Вы что, не видите? Старику немного осталось! Не больше месяца. Вы можете оставить его в покое?

– А что, есть свидетельство врачебной комиссии? – спросил он, снова набирая. – А от вас, Ирина Петровна, я не ожидал.

– Да пошли вы к черту с вашими ожиданиями! – устало сказала она. – Отпустите их, в конце концов. Ну что пристали к старому, больному человеку? Вы же не видели, как он плакал над телом Романа Романовича. А я видела!

Он удивленно посмотрел на нее.

– В самом деле?.. Какая-то тут есть загадка. Ну ладно, на мою ответственность. Понадобитесь, найдем. А сейчас вас отвезут.

И расписался на пропусках.

– А вы, Ирина Петровна, задержитесь, – сказал он.

Я вышел в коридор и вскоре увидел Радимова, меланхолично застегивающего на ходу брюки.

– Подождем, – сказал я ему. – Надо хотя бы поблагодарить.

Ждать пришлось довольно долго. Она вышла, быстро проскочила мимо, даже не взглянув в нашу сторону. Я только успел заметить, что глаза ее были заплаканы. Мы так и не осмелились что-то сказать. Только смотрели вслед ее точеной, стройной фигуре.

– Везет же Роме! – вздохнул хозяин. – И женщина как женщина, и смерть как смерть.

18

Вечером, после концерта, мы стали упаковывать чемоданы. Радимов сидел согнувшись, ни на кого не глядя, ни к кому не обращаясь.

За весь день он съел одно яблоко и банан. И даже не пил чаю. В поезде я несколько раз просыпался и видел его, сидящего возле окна и глядящего в ночь.

«Ничего, – думал я, – пот приедет домой; Мария, наверно, уже вернулась, все наладится».

Дома никого не было. Пусто. Я прошел по комнатам, смахивая паутину. Нашел на полу сдохнувшую ласточку. Я поднял ее, чтобы выбросить, но тут ее увидел Радимов. Он взял мертвую птицу у меня из рук и, не говоря ни слова, отнес к себе в комнату, где сразу же заперся.

И не открывал до самого утра.

– Я взломаю дверь! – сказал я. – Откройте.

– Это они тебя так научили? – спросил он, открывая.

– Кто они? – спросил я, оглядывая комнату.

– Те самые. Ну где мы были. Ломать, пугать, шантажировать. И напускать на других болезни.

Я увидел препарированное тельце ласточки. Подошел ближе.

– Хочу понять, где размещается душа, – сказал Радимов. – Обычно делается очень больно, когда она покидает свое вместилище. Уж сколько веков бьюсь над этим, но не могу понять. Я ведь, знаешь, очень боюсь боли. Обещай, что не позволишь мне страдать.

– Это как? – обернулся я к нему. – Выбросьте из головы, Андрей Андреевич! Я ничего не слышал.

– А когда Рома уговаривал тебя, чтобы меня убить, тоже не слышал? А ведь уговаривал, я знаю… Ты хоть раз сказал, чтобы он выбросил из головы?

– Зато теперь он это выбросил вместе с головой, – сказал я, стараясь перевести все в шутку. – Слушайте, Андрей Андреевич! Не нагоняйте тоску! И так тошно, а тут еще вы…

– Я скоро избавлю тебя от своего общества, – сказал он. – Как только похоронишь, сразу найди Марию. А пока можешь приводить на ночь Наталью. Она больше подходит тебе, хотя и не жена. Но там еще твой сын.

– А если она ушла к тому милиционеру? – спросил я. – Даже наверняка.

– Она просила у меня разрешения уйти к нему, – ответил Радимов. – Но я не разрешил. А она не посмеет ослушаться.

Такие разговоры у нас с ним происходили каждый день. Он таял и хирел на глазах. И категорически запрещал приглашать врачей.

– Они только продлят мои страдания и твое заточение, – сказал он. – Почему ты не зовешь к нам Наталью? Все-таки скрасила бы общество. А то мы изрядно надоели друг другу.

– Я ей звонил, – говорил я. – Она не хочет.

– Я тоже не хочу, – вздохнул он. – Быть тебе обузой. Тебя ждут в лучших концертных залах мира, а тут я, занудливый старикашка, страдающий манией величия. За что тебе такое?

Телевизор он не смотрел. Если я включал, просил отнести его наверх, поскольку сам подниматься уже не мог. Когда я пытался рассказать о том, что творится в мире или в его любимом Крае, он только морщился, махал высохшей ручкой.

– Нет, нет… не хочу даже слышать. Все это не совсем то. Вот в новой жизни, когда мне позволят… Или когда меня выберут. Надеюсь, всеобщее голосование, стоившее мне стольких сил, не будет отменено. Вот тогда посмотрим.

Его, казалось, ничто не интересовало. Наши ворота и двери по-прежнему были закрыты для всех желающих с ним встретиться.

И только за неделю до смерти он, казалось, вдруг стал проявлять какой-то интерес к жизни. Во-первых, потребовал, чтобы я его чисто выбрил. Потом отвез в город. По пути туда он заметил переполненный отдыхающими пляж. После его возвращения природа в очередной раз сменила гнев на милость, и стояли солнечные, жаркие дни.

Он попросил подъехать туда. Потом – раздеть его и раздеться самому. И отнести его в воду… Вокруг нас собралась толпа. Его узнавали и отказывались узнавать. Я поднял его на руки и понес в воду.

Она была теплой, но он съежился, высохшее его тело покрылось гусиной кожей.

Я отпустил его из рук, там, где помельче. Где были его любимые кувшинки, над которыми вились стрекозы. Он охнул, погрузившись по шею, потом поплыл по-собачьи, по-детски смеясь и повизгивая. Он уже посинел, но его трудно было заставить вернуться на берег.

Наконец я его вытащил и долго обтирал своей рубашкой, поскольку на пляж мы не готовились и принадлежностей с собой не взяли.

Его длинные семейные трусы приводили публику в умиление. Вокруг нас собиралось все больше народу. Дети показывали на него родителям.

– Скоро выборы, – крикнули ему. – За кого советуете голосовать?

– За Пашу Уроева, – ответил он, не переставая дрожать от холода. – У вас покушать что-нибудь найдется? А то мы не собирались.

Через считанные минуты мы были завалены провизией. Какие-то женщины кормили его с ложки своими домашними борщами и кашами, он ел все подряд, кивая головой на их сетования, что некому подкормить, вон как исхудал, соколик наш…

– Что же вы! – толкали они меня в бок и спину. – Совсем отощал! В прошлый год на Нечаянную как огурчик был…

Я отмахнулся и полез сам в воду, заплыл на середину и лег на спину, лицом к небу. Вода шумела в ушах, заглушая многоголосый говор, доносящийся с берега. «Как бы не перекормили», – подумал я, но как-то лениво.

Когда приехали домой, он сам надел чистую сорочку и галстук. И попросил, чтобы я сыграл ему его любимого Рахманинова. После мы вышли прогуляться по саду. Он смотрел на звезды, вздыхал, читал мне свои юношеские стихи. Послышались шорох и щелканье фотоаппарата.

Мы оглянулись. Какой-то шустрый корреспондент, перелезший через забор, испуганно побежал в обратном направлении. Я бросился следом и успел схватить его за ногу, когда он пытался перелезть. Он мне заехал пяткой в глаз, но я сдернул его на землю, хотел засветить пленку.

– Не надо, – сказал подошедший хозяин. – Что же вы, молодой человек? Вы из какого агентства?

Потом повторил свой вопрос на английском. Потом на французском. Тот отозвался на голландский.

– Идемте в дом, что ж тут стоять, – сказал Андрей Андреевич. – Там я позволю вам взять интервью. А моему товарищу придется сделать примочку.

И мы прошли в дом, и он минут сорок отвечал на вопросы обалдевшего от такой удачи юного, совсем мальчишки, журналиста.

Я тем временем готовил для них кофе, разогревал все, что было в кастрюлях, поскольку на хозяина определенно напал жор.

Потом мы проводили парня до калитки. Он беспрерывно кланялся, вздыхал, прикладывал руку к сердцу, указывая на мой синяк под глазом.

С тем и расстались.

– Что вы ему рассказали? – спросил я. – Надеюсь, это без последствий?

– Тебе нечего бояться, – ответил он. – Он спрашивал только мое мнение о жизни, любви и смерти. Жаловался, что его оставила любимая девушка, пока он дежурил тут месяцами под нашим забором, чтобы взять сенсационное интервью. Это была просто беседа двух людей, один из которых заканчивает жизнь, другой начинает.

– Ну вот, опять… – сказал я. – Завели все ту же пластинку. С таким аппетитом, да такие мысли…

– Да, после того как меня покормили эти добрые женщины, я в самом деле не могу наесться, – согласился он. – Но это ничего не значит.

– Посмотрим, – сказал я. – Вот завтра выйдут газеты с вашей беседой…

– Завтра не выйдут, – улыбнулся он. – И не послезавтра. А после выборов, в понедельник или во вторник. Так мы договорились. И я верю, что он не подведет… Но что мы все обо мне. Почему не пригласить Наталью? Я хочу полюбоваться на нее. Очень светлое лицо, такие теперь редко увидишь…