Текст книги "Чудо в перьях"

Автор книги: Юрий Черняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

8

Мужики проснулись от бульканья жидкости, которую я разливал по стаканам. И вытаращились на меня. Но вопросов не задавали. Выпили, крякнули, просяще посмотрели в глаза. Нормальные мужики. Не то что эти грымзы. Хотя тоже чем-то заведуют.

– Давай, беги, – сказал я Толе, сунув ему деньги. – Прямо в ЭПД. Там внизу – в любое время суток. Что бы мы делали, если б не Андрей Андреевич?..

– Здоровья ему, –  кивнули мужики и допили остатки.

Нет, совсем неплохие. И из Бодрова может получиться толк. Я бы взял его к себе в хор. Куда-нибудь в последний ряд, где можно рот разевать, не произнося ни звука. А чего – представительный, смотрит по-собачьи, следит за руками, когда разливаю. Сначала, правда, стакан ладошкой прикрывает, но не очень чтобы совсем. И говорит: хорошо, хотя еще не налили.

– Думаешь, из-за нашего половинчатого решения случилось землетрясение? – спросил он, уже растягивая слова.

– А из-за чего? Все беды и катаклизмы в этой стране из-за половинчатых решений и непроработанных вопросов… Я правильно говорю? – спросил я мужиков. Совсем забыл, как зовут и чем заведуют. А спрашивать неудобно. Один вроде банно-прачечным комбинатом, другой аптекой. Но не в этом дело. Главное, никаких мыслей! Сидят и ждут, когда принесут и нальют. Золотые ребята. – Вот у меня дома, – сказал я, – бабы власть взяли. Хотя их двое, а нас, мужиков, теперь трое. Но то дома, а то в Крае. Есть разница?

– Ну, – согласились они. – Только больно долго он у тебя бегает. И приносит по одной. Его там, может, никто не знает!

– Каждый день пасется! – заверил я. – Свой человек. Но в другом качестве, чем вы думали. Работать там желает. Из идейных побуждений. А ему в бюро ультиматум: или пропуск положишь, или член. Теперь раздумывает.

– Еще выбирает! – удивились мужики.

– Значит, ты здесь видишь причинно-следственную связь? – задумчиво спросил Бодров.

– Игорек, ну ты как не родной! – обнял я его за шею, и он заплакал.

И вот тут прибежал Толик Ощепков, донельзя взволнованный.

– Ты где столько ходишь? – спросил я.

– Вы что! – заорал он благим матом. – Ничего не знаете? Включите телевизор. Сейчас только свет дали. Вся власть перешла к Временному Женскому Комитету! Милиция разбежалась. Десантники братаются с жокеями. Патрули с хлыстами и в кепочках! Бабы с пустыми кастрюлями окружили телецентр!

– Эка невидаль… – сказал я. – Ты бутылку принес? Что я вам говорил?

– А никто не спорит! – сказал заваптекой, послюнив пальцы и погасив коптилку, поскольку действительно дали свет.

Я включил телевизор и, когда засветился запыленный экран, встретился взглядом с Еленой Борисовной, сидящей в защитном комбинезоне, из-под которого выглядывала тельняшка, на своем рабочем месте. Рядом сидели советницы Бодрова в полном составе и тоже в пятнистой форме.

– Надо было их, блядей, запереть и выдрать! – выругался заваптекой. – И когда только успевают?

Елена Борисовна, не выдержав моего взгляда, потупилась в лежащие перед ней листки. Я протер рукавом экран, чтобы она меня лучше видела. Дамы ее подтолкнули, и она прокашлялась.

– Передаем важное сообщение! – сказала она, посуровев. – Заявление Временного Женского Комитета. Дорогие товарищи! Друзья! В этот тревожный час, когда само существование нашего любимого Края ставится под угрозу из-за авантюристической…

– А может, авантюрной? – громко спросил я.

Елена Борисовна подняла на меня свои прекрасные, благодаря хорошей разрешающей способности импортного телевизора, глаза с немым укором.

– Лена, – сказал я тихо. – С кем ты связалась? Ну не хотят их мужики, а ты здесь при чем? Лучше приезжай сюда. А эти бумажки выбрось. Готов спорить, что у них в программе третьим пунктом, после расстрела меня на месте, записано закрыть ЭПД?

– Вторым, – так же тихо сказала она. – И не закрыть, а снести. Это из-за тебя все… Да ну вас! – И вскочила, отшвырнув текст.

Тут на нее набросились директрисы, вцепились в волосы, поднялся визг, экран погас… Потом зазвонил телефон.

– Павел Сергеевич! – сказала ипподромша. – Мы скоро прибудем к вам для переговоров. Елена Борисовна остается у нас в заложниках.

– Сколько вас прибудет? – спросил я, подмигнув мужикам.

– Трое, – сказала она.

– Лучше бы четверо, – снова подмигнул я присутствующим.

– Сколько будет, столько будет! – сухо сказала она.

– Почему ты запросил именно четверых? – спросил Бодров, моргая ресницами.

– Чтоб каждой твари по паре! – хохотнул аптекарь. – Что тут непонятно?

…Когда директрисы приехали в сопровождении жокеев, я сказал, что разговора не будет, пока те не выйдут. Потом запер за ними дверь. Потом схватил ипподромшу и задрал ей юбку. Мужики последовали моему примеру. Бодров приоткрыл рот. Дамы сопротивлялись молча и неохотно. Толя Ощепков густо покраснел.

– Что вы делаете? – не то спросил, не то возмутился Бодров.

– Следи, чтоб никто не вошел, – сказал я, приподняв свою даму и усадив ее на край стола. Остальные следовали моему примеру, сопя и повизгивая…

Моя партнерша сперва расцарапала мне для порядка физиономию, потом впилась ногтями в спину. Вот этого я особенно не люблю, но что делать… Дамы слаженно ахали. Руководитель Края охал, мужики пыхтели, раскачивали стол переговоров.

Потом дамы потребовали, чтобы сменили позу. Они отдувались, целовали в губы, откидывали волосы, смотрелись в зеркальце.

Словом, мятеж был подавлен, едва начавшись. И мы вытолкали их за дверь. Потом в газетах писали о «заговоре стерв», каковыми они и были на самом деле.

9

Директрисы бежали в горы на лошадях, захватив с собой заложников – нескольких операторов и осветителей с телевидения.

Но это все было потом. А пока что мы пили, не останавливаясь, посылая Ощепкова в ЭПД, где водку ему давали теперь бесплатно, узнав, кто послал. А мы бдительно следили за мутным экраном телевизора (похожим на рыбий глаз, ставший квадратным от ужаса), чтобы не пропустить новую попытку переворота.

Потом пришла Елена Борисовна в донельзя открытом платье, и оно ей было куда больше к лицу, чем защитный комбинезон, о чем не преминул со всей галантностью сообщить Игорь Николаевич. Она спросила, за что пьем, мы сказали, что сначала заливали горе и пустоту, а теперь пьем за победу над путчистами. И она села к нам на колени, ко всем четверым одновременно, не потому, что у нее зад стал шире, а просто она для этого сперва раздвоилась, а потом расчетверилась у всех на глазах…

Очнулся я в ее огромной постели со всеми знакомыми запахами и ощущениями, со знакомой картиной незнакомого художника на стене, о фамилии которого все недосуг было спросить. Что-то такое из XVIII века с пастушками и козочками в пастельных тонах.

Она вошла в пеньюаре с подносом в руках, на котором дымились две чашечки кофе.

– Надо позвонить! – спохватился я. – А то жена волнуется…

– У тебя есть алиби, дорогой, – проворковала она, совсем как в мыльной опере, не слезающей с экрана в последнее десятилетие. – Телефон и телеграф не работают. Транспорт не ходит.

Она поставила поднос передо мной, склонив великолепные груди к моим губам.

– Вот почему сорвалось восстание! – сказал я. – Раз не работают телеграф и телефон, то нечего захватывать. Постой, или мне это приснилось? Так был бабий путч или не был?

Я не на шутку встревожился: то ли революция началась, то ли белая горячка.

– А что ты предпочитаешь? – спросила она, ложась на меня сверху.

– Ну понятно, – сказал я. – Как всегда, все вопросы к товарищу Фрейду. Феминистская революция – это смена позы, а не общественного строя. Вы хотите того же самого, но чтобы делать это самим и сверху…

– Не думай ни о чем! – шептала она, извиваясь. – Я всегда тебя вижу, когда ты меня трогаешь или целуешь…

Потом она отвернулась. Ну какой с меня сегодня толк? Наверняка сейчас заплачет. Надо бы как-нибудь прийти к ней трезвым. Принести цветы, что ли. Вон как любит. Даже предала товарищей по борьбе.

Но шутки в сторону. Почему так получается, что я должен жить с чужим ребенком, хотя у меня полно своих? Почему живу не с той, кто меня по-настоящему любит? Почему все ускользает от меня, как песок между пальцев? Наконец, почему я столь неблагодарен? Не потому ли теряю, что приобретаю?.. Музыку, например?

– Пусти, – сказала она. – Мне пора на телевидение. А тебе к жене.

– Телевидение не работает, сын» чужой, а жена до сих пор произносит во сне чужое имя.

– Какие мы ранимые! – сказала она. – Это чье имя произносит наша жрица целомудрия?

– Радимова, – сказал я. – Они ждут новой жизни, чтобы попытаться соединиться.

– И ты веришь? – спросила она.

– А что мне остается? Если верят они.

– А сын? – спросила она, уткнувшись подбородком в мое плечо.

– Она меня использовала, чтобы я покрыл ее грех; – сказал я. – Но парень оказался очень похож на одного конного милиционера.

– Я, кажется, слышала, – кивнула она. – Их взвод присоединился к восставшим жокеям. Они охраняли телевидение. И говорили между собой о какой-то драке возле роддома. Упоминали тебя. Обещали разделаться.

– Я его сам отыщу, – сказал я, одеваясь. – Хотя что ему скажу? Просто не знаю! Мой отец ничего не ведает, а от мальчика без ума.

– Так что ж тебя с ней соединяет? – спросила она.

– Радимов. Его дом, его машина, его женщина. А я – местоблюститель, на случай его опалы.

– Ну, и куда ты? – спросила она по-прежнему лежа. – На улице еще опасно. Лучше иди сюда! И я подарю тебе сына. Малинин не мог, к сожалению, но до тебя он был единственным, от кого я хотела ребенка.

Уже одетый я оглядел ее. Телевидение не передает и половины ее прелестей. Несмотря на возраст. А что, может, в самом деле уйти к ней? Чтобы потом изменять с более молодыми… Бр-р… Чем она будет старше, тем они моложе.

– Будь осторожен, – сказала она, не скрывая сожаления. – И помни: ты всегда можешь сюда вернуться.

… – Ты где был? – спросила мать. Она с Марией купала малыша. Ребенок хныкал, растопыря ручки и пуская пузыри.

– А кто пришел! – ворковала Мария. – Папа пришел. Подавил бабий бунт и пришел. Поэтому поцарапанный и засос на шее.

– Что ты говоришь, Маша? – изумилась мать.

– Все нормально, мама, – сказала Мария. – Дрался бы с мужиками, были бы синяки. А от баб только помада на воротничках, никак не отстираю, да засосы.

– Где отец? – перевел я разговор в деловое русло. – Он ходил в церковь?

– Ходил, раз папаше некогда, – сказала Мария. – Ты для чего с Васей драку затеял, а? Из-за меня? Так будь добр, не отлынивай. Ребенка крестить пора. Подай вон простыню, вытирать будем Сережку нашего!

И сунула мне ребенка в руки. Я взял его, как взял бы домкрат или блок цилиндров, поэтому едва не уронил. Они его, захныкавшего, у меня отняли и стали вытирать, агукая и сюсюкая, одновременно подталкивая меня к выходу из ванной.

– Из филармонии приходили, – сказала Мария. – Радимов звонил. Я наорала на него насчет дарственной, он испугался, трубку бросил. Вечером позвонит… А что это Елена Борисовна, не знаешь, что это с ней?

– А что с ней? – не понял я, сдвинув брови.

– Сегодня на полчаса свет дали, телевизор заработал, сидела, говорила, ну прямо вся из себя и сама не своя. Жмурилась и пришептывала.

– Так смотришь, будто я в этом виноват, – сказал я, поглядывая на часы. – О! Надо в филармонию бежать.

– Хоть поешь, – сказала мать, возвращаясь из детской.

Они стояли и смотрели, как я ем. Подливали и подкладывали.

– И еще милиционеры приезжали на лошадях, – сказала мать. – Я их спросила, мол, ищете кого, а они ускакали.

– Им надо, еще прискачут, – сказала Мария. – А вы не встревайте, мама. Жаль меня не было… Я бы им дорогу показала.

– Радимов? – вспомнил я. – Телефон заработал?

– Не для простых смертных, – сказала Мария. – Только правительственная связь работает. А у нас, пока Бодров не разберется, как телефон устроен, никаких звонков не дождешься. Я так прямо хозяину сказала.

– А он? – спросил я, уминая все подряд.

– Что, не кормили тебя там? – спросила она. – Вон сколько калорий потратил… А что он? Хорошо, хорошо, говорит, и трубку бросил. И весь разговор. А еще обещал на свадьбу, ребенка крестить… Все некогда.

– Как решили назвать? – спросил я с набитым ртом.

– Прожуй, – сказала Мария. – Где тебя воспитывали? Вспомнил наконец. Дед требует, чтоб Сережей. В его честь. А мы ждали твоёго отцовскою благословения. Как скажешь, так и будет.

Я кивнул. Старался заглотнуть как можно больше, поскольку не представлял, где опять окажусь и что со мной будет в ближайшие дни. Конные разъезды милиции в нашей окрестности… Только этого не хватало. Пока я на машине, ничего они мне не сделают. Мой сын и мой! Раз Мария так захотела. И с этим должны все считаться. Вся милиция на свете во главе с министром внутренних дел. Или я снова взбунтую население, подниму и поставлю под знамена Радимова. Чтоб не забывались и не зарывались!

У меня прямо руки зачесались! Я вскочил, бросился вон из кухни, но остановился возле двери коморки, за которой стоял рояль. «Не сегодня», – сказал я себе. Слишком много мути в душе. И мерзости. Надо, чтобы отстоялось. Моя музыка может очищать чьи-то души, но не мою собственную. И я на цыпочках прошел дальше.

– Я в филармонию! – сказал я на пороге, стараясь не видеть глаза Марии. Почему-то чем больше она меня подозревала, тем больше чувствовал себя перед ней виноватым. Раньше такого не было.

А в чем я виноват? Перед ней? Хозяин велел нам жениться, так я с превеликим удовольствием! Еще бы! Мечта, а не девушка. Жрица целомудрия. И она не против. Все-таки секс-символ, не хухры-мухры. Хоть и шоферюга. И даже дирижером заделался под водительством Радимова. Но мальчик-то не мой. Ее, Васи Нечипорука, моих родителей, да чей угодно! Только не мой. И потому единственное, что у меня было мое, – музыка, написанная другими, но все равно моя! – ушла от меня. Как вода из колодца.

…Никогда еще не было у меня такого запоя. Но, что интересно, где бы, с кем бы ни пил, утром просыпался в постели Елены Борисовны. И опять все те же разговоры.

По-моему, я стал ее раздражать. По-моему, она сама не понимала, почему я оказываюсь, кочуя от стола к столу, от койки к койке, в конечном итоге у нее. И потому кофе в постель сменила коротенькая записка: «Пельмени на плите». Или: «Щи в холодильнике». Я пил, как уже говорилось, заливая пустоту, оставшуюся после музыки. Другой замены просто не существовало.

И еще я искал встречи с Васей Нечипоруком. Хотел ему кое-что сказать. Не зная пока что, но хотел. Но всякий раз не успевал до него добраться, натыкаясь на постель Елены Борисовны. Куда и сваливался, как в яму.

А он искал со мной встречи, я это чувствовал, читая мысли всех встречных милиционеров. Они меня не трогали. Я числился за Васей.

– Одной любви музыка уступает… – бормотал я, обнимая очередную подругу где-нибудь в студенческом общежитии, ибо денег на ЭПД просто не было, а утром, хлебая ледяные щи из холодильника, пытался вспомнить ее лицо.

И так продолжалось бы неизвестно сколько, пока я не обнаружил, что в качестве очередной подруги оказалась Сероглазка из хора, Аленушка моя несравненная!

И какая мука, Господи, в ее дивных глазах!

– Сероглазка, родненькая! – хрипел я. – Не давай мне, не позволяй больше пить. Не пускай меня к ней…

– Меня Мария просила вас найти! – всхлипывала она, поддерживая меня, чтобы не упал. – Вас все ищут! Что ж вы делаете! У нас гастроли срываются…

– Плевать! – мотал я головой. – Пока Васю не найду… не поговорю с ним как следует… на колени встану, прощения буду просить… никаких гастролей! Все отменить, поняла? Все! А сейчас веди меня, веди…

– Куда? – плакала она. – Нам же придется платить неустойки! А на что жить! У нас на счету ни копейки.

– Плевать! – упрямо повторял я. – Заработаем, возьмем кредит в банке, весь мир объездим! Ну что смотришь? Не веришь? Ну и не надо. Веди меня к нему… К Васе. Я у него сына одолжил. Отдавать надо, понимаешь? С процентами.

Вот с такими разговорами, больше я не помню, что-то еще говорил, прихлебывая из горла какую-то мерзость, мы шли, ища Васю. И пришли наконец к общежитию, где жили конные милиционеры, рыскавшие в свободное от службы время возле нашей усадьбы.

– Где Вася? – спросил я дежурного. – Где он прячется?

– К Васе нельзя! – строго сказал сержант. – И ни от кого он не прячется. Это тебе надо прятаться. А сейчас иди отсюда! Девушка, зачем вы привели его сюда? Ведь смертоубийство сейчас будет!

– Плевать! – орал я. – Мы еще возродимся в другой жизни! Левое колесо сменит правое, хотя и будет вертеться в другую сторону! Что смотришь, сержант? Будду надо читать в оригинале, а не мою девушку стыдить! Посмотри, какая хорошая! Солистка будущая, мы с ней еще весь мир объездим. Ну где, где ваш великолепный Вася, сердцеед, я ему девушку привел, за сына, смотрите, какая красивая, от себя отрываю…

Алена плакала, упиралась, а я тащил ее наверх, пока сержант звонил кому-то по телефону… Наконец я его нашел, распахнув очередную дверь.

Вася был не один. Не только в комнате, но и в постели. С ним была третья призерка конкурса красоты, до которой мне до сих пор недосуг было добраться, но почему-то без короны. И еще я отметил про себя, что Вася был пьян не меньше меня. Если не больше. И призерка была пьяна, что неудивительно с таким красавчиком. Одна Сероглазка была трезвая и потому перепуганная и зареванная.

– Вася! – обрадовался я, как родному. И сел рядом на койку, отодвинув третью призерку к стенке. – Ты посмотри, кого я тебе привел! Не Мария, конечно, зато поет! Ну что? А ты мне – сына! Да твой он, твой, не спорю, но родители привыкли! Понимаешь?

Вася медленно выбирался из простыней, запутавшись в них ногами, одновременно ища глазами, что потяжелее. И наконец выбрался, представ перед всеми в таком великолепии, что Алена перестала всхлипывать и вырываться.

– Вася, – покрутил я головой. – Я ж тебя опять побью. Хоть ты всю милицию собери, вместе с конями и собаками! Ну так, может, договоримся, а?

Третья призерка – Света Зябликова, наконец вспомнил, – дрожала, накинув простыню на худые плечи. Куда ей до Марии! Или до Елены Борисовны, уже не помню…

– Ну хочешь – на колени встану! – И я действительно встал. – Ни перед кем еще не стоял, а перед тобой встану.

Он ударил меня сверху чем-то тяжелым, и девчонки вскрикнули. Еще помню, как набежали полуголые милиционеры и стали пинать меня, бесчувственного, ногами…

10

Очнулся в отделении на цементном полу, дрожа от холода и адской боли в голове. Со мной сидели еще двое алкашей. Они сочувственно смотрели, как я складываюсь, чтобы подняться, но даже не протянули руки, чтобы помочь. А разбудила меня музыка – жизнерадостная и печальная, зовущая и отталкивающая своей проникновенностью. Моцарт, не во мне, а в милицейском радиоприемнике, поднял меня и вернул к жизни. Я стоял, пошатываясь, впитывая всей измочаленной душой эти звуки.

– Да выключи! – сказал чей-то голос. – Найди что получше.

– Ты чего, мужик? – спросили меня алкаши, один худущий, длинноволосый, другой потолще и помоложе. – Милиции сопротивлялся? Говорят, руку сломал. Или не помнишь?

Я мотал головой. Попробовал языком зубы. Вроде целые. По почкам били, гады. И хоть бы в зеркальце посмотреть.

– Впаяют тебе, – сочувственно сказал тот, что помоложе. – Это как пить дать.

– Не имеют права! – едва произнес я разбитыми губами. – Еще извинения будут просить.

И сел с ним рядом, прижался плечом к молодому, чтобы согреться. Я был совершенно мокрый, похоже, окатывали водой, да так и бросили, не дождавшись, когда приду в себя.

– М-м… – промычал я, поскольку колотун пронял уже до костей.

– Тебе чего, мужик? – спросил пожилой. – По ментам соскучился?

– М-м… Моцарта! – сказал я наконец. – М-моцарта пусть включают, сволочи! Не хочу Ротару!

– Эй, дежурный! – крикнул молодой. – Слышь, Моцарта давай! Тут человеку плохо.

– Вольфганга Амадея! – уточнил я, подняв вверх палец.

– Счас все тебе будет! – пообещал невидимый голос из дежурки. – И то и другое.

– Бить будут! – сказал пожилой, поскучнев. – Ты б помолчал, пока не вызовут.

И молодой на всякий случай отодвинулся от меня. Я снова придвинулся.

– Ну ты, пидор, – сказал он. – Тебе что, места мало?

– Зам-мерз… – сказал я. – Но счас согреюсь!

Это я увидел подходивших к нашей клетке пару здоровых ментов с дубинками. Я смотрел на них, радуясь возможности размяться и рассчитаться, не говоря уже о согреве, и привычно тестировал свои «мышцы по всему телу, проверяя их на готовность. Побаливали, конечно, к тому же дыхание может подвести после недельной пьянки. Но долго с ними не провожусь. А про последствия пусть сами думают. Поди не знают, с кем связались.

Так и получилось. Разложил их по углам, аккуратно, ногами на выход, но тут молодой ударил меня сзади под коленные суставы так, что я ударился затылком об пол и снова отключился.

Очнулся снова от музыки. Все тот же Моцарт. Прямо концерт по заявкам. Я сел, отодвинулся от стоявшего надо мной милицейского полковника. Он склонился, внимательно вглядываясь. Ну уж этот должен меня знать. В очках. Значит, в филармонии хоть раз в год, но бывает.

– Павел Сергеевич? Вы? – спросил он.

– Ну, – прохрипел я. – А вы не поняли?

– Как это могло случиться? – спросил он строго капитана, которого я сразу не разглядел. – Да вы знаете, кто это!

– Да кто бы ни был! – дерзко сказал капитан. – Кто… У меня людей не осталось! Двое уволились, а еще двоих на больничный пришлось сегодня отправить… Из-за дирижера вашего.

– Напишите рапорт! – сказал полковник. – Вы знаете, что его везде разыскивают? Из министерства дважды звонили…

Я прижался спиной к стене, закрыв глаза и вслушиваясь в Моцарта. Хоть бы не выключили, сволочи.

– Что? – спросил, наклонившись надо мной, полковник. – Вы что-то сказали?

– Я просил радио не выключать, – сказал я. – Пока Моцарта передают. И не бить меня по голове, пока слушаю. А так – всем доволен, никаких претензий не имею.

– Но радио молчит, – сказал полковник после паузы. – С чего вы взяли?

Я открыл глаза. Моцарт не смолкал, ликуя и блаженствуя в преддверии гибели. Теперь уже во мне. И уж теперь я его никуда не отпущу. Я даже встал, как можно осторожнее, словно боялся расплескать музыку.

– Отвезите меня в филармонию! – сказал я. – Нет, сначала принесите зеркало. Я же сказал, что претензий не имею. И к врачам обращаться не стану. Где расписаться?

– У вас готово? – спросил полковник у капитана вполголоса.

– Да… но… – замялся капитан.

– Давайте, давайте! – потребовал я, заглянув в зеркало, принесенное дежурным лейтенантом. – Ух и рожа! Вот это работа. Слушайте, – вспомнил я. – А где те двое? Сидели тут?

– Их отпустили, – мрачно сказал капитан, давая полковнику подготовленный протокол.

– За безупречное поведение и помощь органам в нейтрализации опасного преступника! – сказал я, любуясь на себя в зеркало. Эх, сюда бы моих возлюбленных. И посмотреть бы, кто останется, когда остальные разбегутся. Мария и останется. Хоть едва меня выносит. Ей сына растить. – Ну где там расписаться! – нетерпеливо сказал я, протягивая руку. – Не бойтесь, я не собираюсь читать.

– Не советую… – вздохнул полковник. – Там – от семи до десяти. Они сейчас перепишут. Я прослежу, Павел Сергеевич. Как поклонник вашего таланта.

– Но мне нужно в филармонию! – повторил я. – Пока музыка играет. Давайте я распишусь на чистых бланках, а вы заполните, как посчитаете нужным.

Они переглянулись.

– Вообще-то не принято, – сказал капитан.

– Сделаем исключение, – сказал полковник. – А вас все ищут, Павел Сергеевич! Говорят, что вам удалось предотвратить каким-то образом женский бунт. А то уже все женщины подхватились идти к телестудии.

– В самом деле? – искренне удивился я. – А я уж подумал, что привиделось в горячечном сне.

– Не жалеете вы себя, – интеллигентно вздохнул полковник. – Такой талант.

– А вы приходите на концерт, товарищ капитан, – сказал я, переодеваясь. – И этих гавриков захватите, которые на больничном. Я закажу для вас места. Хоть все отделение приводите.

– Да некогда все… – вздохнул капитан. – А за приглашение спасибо.

– В порядке культмассовой работы, – сказал я, повязывая галстук, но вовремя спохватился. – Я же был без галстука. Это чей?

– Да собрали тут, что получше… – смутился капитан, поигрывая желваками.

– И брюки не мои… – разглядел я только что. – У вас чем здесь занимаются?

– Найдем! – переглянулся полковник с капитаном. – Обязательно разыщем. А пека, если можно, автограф на память. – И протянул конверт.

– Да как-то ни к месту… – почесался я. – Но сначала – бланк допроса. Распишусь и там и там.

Когда проходили по коридору, я услышал за дверью голос Елены Борисовны по телевизору. Следовало поздороваться. Тем более что мы стали наконец на «ты»… Прямо рдеет и расплывается, когда зову ее Ленок.

– Ленок! – сказал я через головы милиционеров. – Смотри, что со мной в милиции сделали!

Она прервала свои объявления, посмотрела расширенными глазами, едва узнавая, потом выдохнула: «Господи…» И упала в обморок. Камера дрогнула, повернулась вбок, и тут же дали заставку. Довольный произведенным эффектом, я сделал ручкой стражам порядка.

– Так, значит, договорились? – спросил я полковника в дежурной части, поставив свои закорючки. – Приходите ко мне на концерт, только, пожалуйста, в штатском. А то мои поклонницы вам глаза выдерут. И я специально для вас исполню все, что о вас думаю.