Текст книги "Чудо в перьях"

Автор книги: Юрий Черняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

28

Оглушенный, с тупой болью в затылке (все-таки здорово приложили, в носу до сих пор запах нашатыря), я вышел на сцену и поклонился, поглядывая в зал.

Там был хозяин со всей командой реформаторов. Он аплодировал со всеми стоя. Чему, интересно? Тому, что буду исполнять, или тому, что уже исполнил? Знал ли он все подробности этой операции, в которой было столь много рискованного и непонятного… Или ее должен был исполнить только перевоплощенный и посвященный? И только поэтому ничего не сорвалось? Я кланялся, видя, как в зал заходят в разные двери те, кто только что меня привез.

Они тоже аплодировали. Зачем, к чему столько аплодисментов? Столько я, пожалуй, не отработаю.

В этот вечер мне больше всего удался почему-то Григ. «Смерть Озе» пришлось исполнять на бис. Кланяясь, я успел заметить, как Радимов смахнул слезу. Другие, глядя на него, тоже смахивали, кто что мог выжать.

Или мы в самом деле были этим вечером в ударе?

– Спасибо! – кричал он. – Браво!

И за ним повторяли. И бис, и браво… Он сел, и все сели.

– Моцарт, – сказал я своим.

Потом почувствовал, как потемнело в глазах. Даже пошатнулся. Все-таки саданули основательно, будь они неладны. А до конца еще минут сорок. И в голове туман. Надо, надо играть. Но почему затих зал? Я с трудом, покачиваясь, обернулся к сидящим. Многие привстали. Смотрят с тревогой и перешептываются.

– Прошу меня простить! – сказал я, разводя руками. – Я плохо себя чувствую. В другой раз обязательно вам сыграем. Еще раз приношу извинения.

И заметил, как первым вскочил Радимов. За ним, волнами, остальные.

Я вышел за кулисы, понюхал нашатырь, взглянул на себя в зеркало.

– Ты как смерть! – прошептала Наталья, прикладывая к моему лбу мокрую тряпку.

– Почему «как»? – усмехнулся я. – Вовсе не как, а в самом деле… – Меня мутило и крутило, как пьяного. Я огляделся, отведя ее рукой. – Где хозяин? – спросил я. – Мне нужно ему объяснить. И доложить. Где он? Почему не пришел за кулисы и не справился о здоровье?

Спотыкаясь и отмахиваясь, я вышел в коридор, спустился вниз, потом вышел на улицу.

Там стояли черные большие машины. Много машин. Но радимовскую я узнал сразу. Она отвозила меня до станции. Или не она? Водитель явно другой. Я подошел к нему. Передо мной расступались, перешептываясь и переглядываясь. Принимают за пьяного. Плевать… Что-то в последнее время часто достается моей бедной головушке. Старею. Пропускаю удары.

Парни, стоявшие рядом с его машиной, подумав, пропустили меня. Значит, знают. Значит, я еще не в опале. И могу кое-что спросить.

– Слушай, – склонился я к окошечку автомобиля. – Андрея Андреевича возишь?

– Ну. – Молоденький водитель отложил книжку. На обложке значилось: «Королева Марго». Все ясно. Не перевоплощенный. А то уже собрался ревновать. (Радимов – не помню, говорил ли? – всегда следил, чтобы я читал только серьезные книги, готовясь к новой жизни.)

– В десанте служил? – спросил я. – А последний год водителем натаскивали, угадал?

Я спиной чувствовал недоумение окружающих. Вроде знаменитый дирижер, такая известность, а с обычным водилой, ну, не обычным, но все равно – водилой, заводит непонятные разговоры… Ему бы в свет, к богеме, в полночный кабак со знаменитостями и звездами.

– А ты откуда знаешь? – сурово спросил этот пацан, насупясь.

– Правильно! – сказал я. – Бдительность прежде всего. А спрашиваю потому, что в одном полку служили, земеля! Номер полевой почты: три четверки, две восьмерки. А впереди ноль. Ага?

Голова просто разламывалась. И уже было не до изумления этого парнишки. Да и что особенного? Всех так набирают. Заранее присматривая.

Хозяин вышел из театра в окружении своих министров, послов, премьеров и еще кого-то. Оживленно обсуждая и улыбаясь.

Я двинулся к нему навстречу.

– Это я его открыл, я… – улыбался Радимов, а переводчики переводили. – Да не так вы это переводите! – не переставал он улыбаться. – Да, был у меня простым водителем, буквально подобрал на улице. Даже нот не знает. Я издалека чую в человеке талант, понимаете?.. Вы меня извините, лучше я сам. – И стал сыпать, как горохом, на французском, потом на английском и еще на каком-то. Иностранцы только охали, поднимали брови.

Он не замечал меня. Только скользнул взглядом.

– Андрей Андреевич! – позвал я, когда меня начали оттеснять, почувствовав его нерасположение. – Я здесь! Вы меня видите?

Но он прошел мимо, потом вдруг остановился, оглянулся на меня.

– А, это вы! – сказал он. – Как ваше здоровье? – И, не дожидаясь ответа, двинулся дальше.

Я остался на лестнице, глядя вслед. Что я собирался ему сказать? Что гений и злодейство совместны? Что он выиграл в том давнем своем споре с Цаплиным? Пусть они были полупьяные, не понимали, что говорили, но ведь выиграл же он тот спор на условиях Цаплина! Разве не сам Андрей Андреевич предложил меня исполнителем? Конечно, я бы не напомнил ему это при всех. Я понимаю, все понимаю, но нельзя же вот так – отмахнулся и к машине!

Мы, посвященные, учинили суд над другим посвященным, с которым нам предстоит еще встретиться… И там объяснимся все трое! Теперь-то мы все будем помнить, ничего не забудем!

Так или примерно так хотел я ему сказать. Но он умчался, не сказав ни слова.

Кто-то осторожно взял меня под руку. Наталья. Если Марию, Сероглазку, Елену Борисовну, Зину и еще кое-кого взять, положить в один котел, как следует перемешать, а потом вылепить кого-то одного, то именно Наталья получится. Как я этого раньше не понимал?

– Все они такие! – сказала она. – Наобещают, наговорят, иные даже на аборт дадут. А сами к своим толстозадым женам… Идем, дурачок.

Кому ты, Паша, нужен, кроме своих хористочек! Так и млеют, глядя на тебя. И публику выбирай попроще. Успеха тебе здесь не простят. Понимаешь? А вот Андрей Андреевич мог, конечно, при желании… И прессу вам сделать, и рекламу. Зачем он вообще нас сюда вытащил?

Она осторожно, как больного, поворачивала меня назад, лицом к входу. Голова раскалывалась. Скорей бы до номера и спать, спать…

29

В гостинице нам сказали, что завтра мы должны съехать. Места уже забронированы для французской делегации. Я позвонил в Госконцерт. Там, конечно, никто не отвечал. Позвонил исполнительному директору филармонии на дом. Он никак не мог понять, чему я возмущаюсь.

– Постойте, голубчик… Но мне только что передали от вашего имени, что вы сами прерываете ваши гастроли по состоянию здоровья! Мне ведь рассказали. Все шло великолепно, но потом у вас был обморок, врачи констатировали…

– Какие врачи, кто вам это передал? – заорал я. – Сейчас же все восстановите, как было!

– Но… голубчик, Павел Сергеевич… Ничего не понимаю! Мне звонили с… площади, понимаете? Ну той, что не первой молодости. Вам уже забронировали на утро билеты на самолет. Что я могу, что?

Я бросил трубку. Теперь у меня не было большего желания, чем выбраться отсюда.

– Но переночевать мы можем? – спросил я администратора. – У нас самолет только утром.

– Горничные постели уже перестелили, можете вы это понять? – От возмущения она даже приподнялась над стойкой. – И уже ушли домой отдыхать. У вас когда рабочий день кончается…

– Все! – заорал я, чувствуя, как лопается правый висок. – Я все понял. Вы ничего не должны. Оревуар! Если нас спросят, то мы на улице. Под мостом!

– Там вас милиция заберет! – сказала она. – С виду культурный, а орет как помешанный…

Я оглянулся на своих. У бедных хористок были заплаканные глаза. Мужчины смотрели в потолок. Зачем я их привез сюда?

– Павел Сергеевич! – обратилась ко мне Наталья. – Идемте, Бога ради! Вам нельзя так переживать. Да черт с ними совсем!

Мы приехали в аэропорт поздно ночью. Билеты на нас действительно были забронированы, все чин чинарем.

А спать не хотелось. Я чувствовал, как уходит головная боль, уступая место зуду.

– Давайте доиграем! – сказал я своим. – Прямо здесь. Что у нас осталось? Глюк, Равель…

– А что? – подхватили другие. – В самый раз под рев самолетов. Телевизоры уже не работают, пассажиры все равно не спят…

Только расположились, как пришла милиция. Велели разойтись. Из-за нас не будет слышно объявлений по радио. Но пассажиры потребовали. Стали орать и свистеть, все больше молодежь. Старики лишь вяло ворчали. Наконец дал разрешение дежурный: все равно нет горючего и все рейсы переносятся на утро.

Особенно хорошо был встречен «Полонез» Огинского… Люди стояли полукругом, слушая: пассажиры, летчики, стюардессы… И я подумал: «А вдруг? Чем черт не шутит? Вдруг она здесь, среди слушателей?»

– Паша! Боже, ты ли это? – Этот голос прозвучал едва слышно, подавленный аплодисментами, но я живо на него обернулся.

– Люба! Ты?

Конечно, она. Располневшая до неузнаваемости, но все та же улыбка, те же морщинки, как трещины на стекле вокруг отверстия после удара пули. Пришлось остановить выступление. Я подошел к ней, в самую гущу собравшихся, она всплакнула, припала к моему плечу.

И все снова зааплодировали. Я чувствовал, как уходит, вытесняется боль, поддаваясь возвращению моей юности и моей первой женщины, меня, солдатика срочной службы, когда-то пожалевшей и приласкавшей.

– Что бы ты хотела услышать? – спросил я.

– А можно? – спросила она, вытирая глаза.

– Все, что скажешь. И если мы это разучивали, – сказал я.

– А что Пугачева поет, сможете? – спросила она, с надеждой глядя в глаза.

– Нет, нам это не под силу, – сказал я, разведя руками. – Но вот Моцарта не желаете? Или Верди.

Я, несколько часов назад убивший человека, был как никогда великодушен и щедр. Или это от того, что наконец освободился? Сбросил с себя, что давно тащу на себе? Стало быть, я должен был его убить?

Я дирижировал, поглядывая на моих хористов. Что-то не так. Они с тревогой смотрят на меня. Но пока идет неплохо, хотя все кажется: вот-вот сорвусь.

А все потому, что я убил человека. Моя музыка – это мое призвание. Неужели не понимает никто? Вот почему беззаботная, искрящаяся музыка – игра юных страстей и иллюзий на солнечной поляночке, дугою выгнув бровь… не получается, не может получиться, и лучше не пытаться.

Я резко оборвал исполнение на середине. Лучше никого не насиловать. Я убийца, но не насильник.

Повернувшись к растерянной аудитории, я поклонился. Хлопайте же, черт вас возьми, заполните грохотом пустоту тишины!

Потом я некоторое время приходил в себя, пока меня отпаивали водкой.

Я полулежал на скамье, занимая место, где могла бы сидеть многодетная семья. Но это обстоятельство я отметил как-то вскользь, касательно. Никто ведь не посмеет, как в прежние годы, попросить подвинуться. Любопытствующие и приходящие в себя слушатели, трансформировавшиеся теперь в зрителей, наблюдали за мной издали.

Люба несмело подошла ко мне. И встретилась взглядом с Натальей. Это было короткое замыкание информации – без хронологии, без подробностей, без каких-либо анкетных данных. Только результаты. «У вас (у тебя) с ним было?» – «Было». – «А у тебя – было?» – «А у меня – есть. Так что вали отсюда. Твое время прошло».

– Люба! – позвал я, слабея голосом, чтобы это выглядело убедительней. – Подойди. Сядь сюда! Извини, что не смог. Я болен, Люба. И не смотри так на Наташу. Она – хороший человек. Заботится обо мне, пока рядом нет жены. А я вас всех не достоин. Даже твоей памяти не достоин, Люба, хотя ничего плохого, как другим, не успел тебе сделать.

– Вам лучше не беспокоиться! – поджала губы Люба. – Лежите. Я скажу нашему врачу. Одну минуту.

– Да подожди ты, не уходи! – протянул я руку. – Ну что, в самом деле, все на меня обижаются! Да, вот такой я теперь. Совсем не похож на того солдатика…

Она по-прежнему стояла, не зная, куда девать глаза. Ее смущало внимание окружающих. И все порывалась уйти.

– Сядь! – попросил я снова. – Только не стой, а не то я встану.

– Глупости! – вдруг строго сказала она. – Вам нужен врач.

Почему-то ее губы тряслись от обиды. «Боже, когда я успел! Что я такого сделал или сказал? Откуда в людях вдруг просыпается ненависть ко мне? Это же были моя юность и твоя молодеть, дорогая!»

Так надо проститься же с ними, соблюдая приличия… Я взял ее руку. Тяжелые, жирные пальцы, толстое, яркое золото перстней… Штрих, довершающий картину. Значит, так. У нее пробивной, лысоватый энергичный муженек в ношеной дубленке. Дом – полная чаша, он любит детей и зорко следит за ее потенциальными поклонниками… А тут не поймешь кто, маэстро не маэстро, разлегся на диване, зарабатывает тем, что играет на вокзалах, сегодня здесь, завтра там… Продувная бестия, баб меняет в каждом городе, а ей нужна стабильность, она здесь работает, ее все знают, вот почему она столь непринужденно перешла на «вы».

А я уж размечтался, еще до того, как разлегся. И чуть не потянул к себе на колени, а у нее теперь репутация, а у нее нынче реноме.

Мало ли что когда было… Да ничего не было, дорогая, ничего. Вы свободны, мадам. И приведите кого-нибудь, мне так плохо… Если не врача, то милиционера. Я сдамся властям. Ведь я убил человека.

И я отмахнулся, отвернулся, закрыв глаза. Только любящая Наталья, которой хватит терпения пережить всех моих шлюх и подруг, чужих невест и моих жен, дикторов телевидения и студенточек, опаздывающих на занятия, останется у моего изголовья, склонится надо мной, чтобы сказать:

– Тебе плохо, милый?

– Она ушла? – спросил я, не открывая глаз.

– Она еще здесь, – ласково сказала Наталья. – Ждет, когда ты ее пошлешь.

– Так скажи ей, пусть идет! За врачом. За милиционером. Или к мужу. А я пока посплю. День был тяжелый. Подложи что-нибудь помягче.

Я сел, по-прежнему не раскрывая глаз, чтобы не видеть лицо Любы и тем самым не забыть, какой она мне запомнилась. А может, потому что совестно было смотреть ей в глаза. Разве я не убил Сальери через века, когда песочные часы Времени перевернулись и настала новая эпоха, эпоха Возмездия? И я убил Сальери-Цаплина, чтобы он не добил Моцарта-Радимова.

Пощечина обожгла мне лицо. Я качнулся от удара, открыл глаза. Люба уходила, не оглядываясь. Я равнодушно смотрел ей вслед, поглаживая щеку. Кто-то из окружающих вскрикнул, Наталья вскочила, я схватил ее за руку.

– Тс-с… – приложил я палец к губам. – Имеет право. Смотри, какая красивая женщина, особенно сзади. Еще хоть куда.

30

И милиционер действительно подошел ко мне. Сразу после ее ухода. Я уже было протянул ему руки для наручников, что вызвало смех у моего окружения, а он вложил в них телефон с антенной.

– Вам сейчас будут звонить, – каменно сказал он.

И я стал вспоминать, где недавно видел его. То ли в машине, что везла меня на станцию, то ли в такси, что отвезло меня в дачный поселок, то ли он тащил меня, оглушенного рукояткой пистолета.

А может, это все он, один и тот же, даже когда входил в зал одновременно через разные входы?

Он нажал выключатель на аппарате и отошел в сторону.

– Паша, голубчик! – раздался взволнованный голос хозяина. – Где ты пропал, я везде тебя ищу! Говорят, ты прервал гастроли и уже в аэропорту? Говорят, тебе стало плохо после концерта?

– Говорят, – подтвердил я.

– Но как же ты мог уехать не попрощавшись? – вскричал он. – Ты хотя бы слышал о несчастье, что нас постигло?

– А что случилось? – спросил я, откровенно зевнув. Радимов как всегда. В своем репертуаре. Я-то думал, что в нем произошли необратимые перемены…

– Ну как же, у вас там есть телевизор? Сейчас передадут.

Я прикрыл ладонью микрофон.

– Телевизор! – сказал я милиционеру или кто он там. Он кивнул, одним движением локтя взломал ближайшую дверь, принес оттуда переносной телевизор. Все только ахнули, включая работников аэропорта. Но что-то их остановило от дальнейшего возмущения.

Передавали вечерние новости. Я ожидал увидеть портрет Романа Романовича в траурной рамке, но этого не случилось. Мимоходом было сказано, что по халатности его водителя произошла автокатастрофа. Цаплин жив, но – в реанимаций. Его водитель невредим.

Милиционер смотрел на меня с нескрываемым презрением. Не дав дослушать про погоду, забрал телевизор и отнес в кабинет. Дверь опечатал. И встал возле нее, раздвинув ноги, руки за спину.

Хозяин держал паузу, как если бы вместе с ними наблюдал за действиями милиционера.

– Представляешь, какое несчастье? – спросил он.

– Да вот я тоже неважно себя чувствую… – сказал я.

– Береги себя, Паша! – сказал он. – Одни мы остались.

– Неужели не выживет! – вырвалось у меня. – Или на этот счет еще не было принято решения? – Я покосился на милиционера.

– Конец связи! – раздраженно сказал Эрудит, о котором я чуть было не запамятовал. – Опять вы, Павел Сергеевич…

– А что – я? По голове дали, гастроли сорвали. Я виноват, что так получилось?

В ответ были только гудки. И спустя минуту был объявлен наш рейс. Мы ничего не понимали. Отложили же до утра? Как и все остальные?

А пассажиры других рейсов стали возмущаться. Почему одним, отложенным, есть топливо, хотя они должны вылетать позже, а им, кто дольше ожидает, никакого топлива нет?

Я если не знал ответ, то догадывался. Для этого стоило только взглянуть на нашего милиционера, только что бесцеремонно отнявшего у меня радиотелефон, к которому я стал привыкать. Он не удивлялся и не возмущался. Его дело было проследить, чтобы мы наконец покинули гостеприимную столицу. Я еще видел его из иллюминатора, стоящего на летном поле под пронизывающим ноябрьским ветром. И только убедившись, что с самолетом полный порядок, что двигатели работают нормально, закрылки шевелятся вместе с рулями, то есть что мы наконец все улетаем, он зашагал, не оглядываясь, к аэропорту.

Я показал ему вслед кулак. Он вдруг остановился. Потом обернулся. Но, к счастью, наш самолет начал разгоняться.

– Ты кого там дразнишь? – спросила прильнувшая ко мне Наталья. – Старая любовь прибежала прощаться?

– Слишком старая, – вздохнул я. – И ржавая.

Все-таки было грустно, несмотря на облегчение. Использовали и выбросили. Как механическое предохранение с третьего этажа ЭПД, за что обычно у нас штрафуют.

Но Радимов, а? Каков гусь! Крутится, изворачивается, выигрывает время для своих реформ.

К черту эту столицу нашей неохватной России, с ее персональными электричками, призрачными госконцертами и несостоявшимися триумфами. Сюда я больше не ездок! Карету мне, если самолету не хватит керосина!

Хотя, возможно, уже не пригласят. А пригласят – милости просим в наш гостеприимный Край! У себя сыграем для вас в лучшем виде.

31

Дома меня встретили, как если бы вернулся с передовой на побывку. Уже все всё знали. Сообщение о том, что мне стало плохо во время концерта, на котором присутствовали руководители государства, а также приглашенные зарубежные гости, Елена Борисовна передавала в эфир каждые полчаса. И всякий раз с заплаканными глазами.

Последний раз передала уже при мне, но только начала зачитывать, как запнулась, подняла глаза свои чудные, несмотря на оправу из морщинок, сапфиры, и охнула: «Паша, вернулся! Пашенька! Дорогие товарищи! У меня просто нет слов! Вернулся наш Паша, наш гарант и блюститель стабильности и процветания!»

Я выключил телевизор.

– А что случилось, почему есть свет, вода? Может, и телефон заработал? Что у вас тут происходит?

– Феминистки захватили в плен Бодрова, – сказала Мария, наливая мне чай. – Как только ты уехал, налетели толпой на мэрию, вывели его оттуда и увезли с собой в горы. Все произошло так стремительно, что никто даже не успел принять какие-то меры. Ждали тебя. Но сегодня я тебя никуда не отпущу. Сегодня ты мой. И сынуля по папе соскучился.

– Чего они хотят? – спросил я. – Выкупа?

– Что-то вроде, – сказала Мария, ластясь и прижимаясь бедром. – Требуют одеял и теплой одежды. Но, может, хватит? Может, пойдем на крыльцо, в сарай, в прихожую или в погреб? А они пока попьют чаю.

– Бесстыдница! – отставила свою чашку мать. – Хоть бы постеснялась.

– Ну если я по нему соскучилась… – капризно надулась Мария. – А он там, в столицах, с Наташкой…

– Кто тебе сказал? – спросил я, мысленно поздравляя себя с возвращением в родной дурдом номер два из дурдома номер один. – Елена Борисовна?

– В последних известиях, – кивнула Мария. – Ничего такого не сообщила конкретно, но несколько раз намекнула. Сказала, что подробностей пока не знает. Но что Наталья летела в составе вашей делегации, хотя на сцене ее никто не видел, это точно.

– Хватит! – заорал я, чувствуя, как подступает, усиливается боль в виске. – Или я телевизор выброшу к чертовой матери!

Сережка, до этого смотревший на меня с приоткрытым ротиком, заплакал. Бабушка подхватила его и унесла.

– Могу я хоть у себя дома… – сказал я. – Могу?.. – Губы мои задрожали. Такого со мной еще не было. Только этого не хватало.

– Успокойся! – сказала Мария, обняв меня за шею. – Ты дома. Никто тебя не обидит. Никто не прогонит.

Я пристально посмотрел ей в глаза. Что она знает? Или хозяин уже звонил?

– Звонил, – кивнула она. – Очень расстроенный. Нехорошо, говорит, получилось. Но он не виноват, его подвели референты и помощники.

– Неправильно доложили, – сказал я. – Поэтому он сделал вид, что меня впервые видит.

– Вот что с людьми власть делает! – крякнул отец понимающе. – Но ты, сын, не надо. Ты не того… Плюнь через правое плечо. Они все, как доберутся до кресла… Вот у нас Борька Цыган на одних нарах подо мной спал. Как бугром заделался, так сразу на одноэтажные, у выхода, перешел. И не подступись!

– Слышали! – сказал я. – Могу я чай попить без ваших баек?

А внутри разливалось ровное, мягкое тепло – дома! Даже переругиваемся для большей острастки и укрепления родства.

И прижался, зажмурившись, к теплому боку жены. Пошли они все к черту.

– Да, и Толя Ощепков операцию сделал! – сказала Мария, отстранившись. – Все ждут результата. А некоторые к профессору тому записываются.

– С тем же условием? – спросил я.

– Конечно! Девок для ЭПД не хватает, уже все школы и техникумы повымели. За парней взялись…

– Больно много у вас новостей, – сказал я. – Нельзя на день одних оставить.

– Так что с Бодровым будем делать? – спросила она.

– Ничего, – сказал я. – Плохо тебе? Тепло, светло, Елена Борисовна по телевизору докладывает: где я и что с кем делаю.

– Жалко его! – сказала она, чуть не мяукнув. – Все наши бабы его жалеют. И мужики сговариваются, чтобы идти туда и отбить.

– Да зачем он вам! – воскликнул я. – Ведь на шее сидел, одни вопросы задавал, зачем вам этот зануда? Ведь надоел, как не знаю кто!

– Привыкли, – вздохнула она. – К нам сюда приходили, спрашивали: скоро ли вернешься. Чтобы посоветоваться. Без тебя решили ничего не делать.

– И со мной не надо! – сказал я. – Хотя нет. Совсем забыл. Он нам нужен для проведения третьего и последнего эксперимента со зданием мэрии.

– Опять! – ахнула она. – Так оно не выдержит!

– Кого это волнует… – сказал я, откидываясь к спинке кресла. – Рома Цаплин, едва не ставший покойным…

– Знаю, – кивнула она. – Андрей Андреевич говорил.

– Так вот, чтоб ты знала, он обвинил меня и хозяина в разрушении и восстановлении мэрии – в преднамеренном, понимаешь? И потому принято решение.

– Так что ж твой Андрей Андреевич! – покачал головой отец. – Приструнить его не может? Другой бы к ногтю. И никто бы не вспомнил. По прежним временам. Вот, помню…

– Лучше бы ты забыл, – сказала мать, вернувшись. – Помнит он. С Сережей вчера гулять пошел, а переодеть колготочки памяти нет. А это помнит.

– Да хватит вам! – сказал я. – Ну что вы, спокойно поговорить не можете?

– Это они так радуются, что ты благополучно вернулся, – сказала Мария. – Пора бы понять. И что ты здоров. А то у отца сердце прихватило из-за Елены Борисовны твоей. Раскудахталась… Ах, Пашеньке плохо стало!

– Давай сменим тему, – сказал я. – Это уже не вашего ума дело – вернуть Бодрова или оставить.

– Как же не нашего? – спросила мать. – Вон Маша сама туда захотела. А его силой. Можно так? По-человечески это?

– Не дадите в себя прийти. Ну просто сил нет! – всплеснул я руками. – Можно о чем-то другом?

Все замолчали, напряженно припоминая факты для продолжения семейного разговора. Я физически чувствовал тяжелое шевеление мыслей отца, честно старающегося найти другую тему.

– Как разрешили эту политику, только о ней и разговоров! – сокрушенно признался он. – Нас будто детишек к вину подпустили!

– Вот и помолчи, – сказала мать. – Интересна больно твоя политика. А ты бы, сынок, прилег с дороги. Пойдем, постелю. Разговоры одни…

Мы поднялись с ней наверх. Меня действительно клонило ко сну. Я лег лицом в прохладные простыни, испытывая высшее блаженство, доступное для меня в эту минуту, и сразу заснул, раскинувшись, будто пытаясь обхватить все, что мне в этой жизни принадлежало.