Текст книги "К Колыме приговоренные"
Автор книги: Юрий Пензин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)
А Анна Андреевна и Юлий Маркович, как только Соломатин уезжал с перевала, возобновляли свои встречи. Делали они это теперь в балке у поварихи Варвары. Она угощала их бражкой, а выпив с ними, уходила в соседний балок играть в лото со своим, как она говорила, полюбовником. Наедине, в своих разговорах, Анна Андреевна и Юлий Маркович всё больше находили в себе общего, а в обнаруженных различиях видели гармонию, дополняющую их добрые отношения. И как все счастливые люди, вокруг себя они видели только то, что хотели видеть. В окружающих перевал ледниковых нагромождениях они видели полные экспрессии альпийские пейзажи, в гротах, им казалось, таятся всё ещё неразгаданные тайны, а гранитные останцы были для них похожими на старинные замки. К сожалению, ни Анна Андреевна, ни Юлий Маркович не знали, что счастливые люди должны прятаться, а не высовываться на люди, потому что немало среди этих людей и тех, кому чужое счастье поперёк горла. Когда у Варвары отношения с полюбовником разладились, терпеть встречи Анны Андреевны с Юлием Марковичем ей стало невмоготу. Теперь она бегала по балкам и с присущим бывшим зэчкам цинизмом разносила всё, что происходит в её балке, когда Соломатин уезжает. А однажды, когда он стал ругать её за грязный котёл, грубо хихикнув, она заявила:
– Вы бы, гражданин начальник, в свой котёл заглянули!
На следующий день, когда Анна Андреевна приехала домой, Соломатин её не пустил.
– Иди к своему еврею! – сказал он.
После этого Анна Андреевна уволилась из экспедиции, устроилась учительницей географии в школе, где ей дали место в общежитии. А Соломатин, закрыв квартиру на замок, уехал на перевал. Он всё так же лазил по шурфам, промывал лотком пески, лицо от мороза стало грубым, как наждачная бумага, а когда оброс, стал похож на таёжного старовера. На рабочих он уже не кричал, не погонял их грубым матом, да и у них отношение к нему изменилось. «С таким начальником работать можно», – говорили они. Однажды, когда в одном из шурфов нашли немного золота, он поехал в посёлок и привёз спирта. Пили сутки, а отоспавшись, наверстали в работе всё, что было потеряно по пьянке. Во время её пьяная Варвара сильно поколотила своего бывшего полюбовника. Его пришлось отвезти в больницу, а её после того, как, закрывшись в своём балке, она три дня пила бражку и никого туда не пускала, пришлось отправить домой. Готовить рабочим обеды Соломатин поручил Юлию Марковичу. Он видел, что на промывке от него толку мало. Конечно, за связь его с Анной Андреевной Соломатин мог дать ему расчёт, но, видимо, полагая, что по таким воробьям, как Юлий Маркович, из пушек не стреляют, решил его не трогать. Это ещё больше укрепило рабочих в хорошем мнении о Соломатине. А сам Соломатин, несмотря на то, что золото по настоящему всё ещё не шло, кажется, впервые в жизни почувствовал себя человеком, которому и мелочи в радость. Ему нравилось после работы сидеть с рабочими в балке, пить с ними чай, слушать их простые, ни к чему не обязывающие разговоры. Не было в этих разговорах ни бурных суждений о людях, ни зависти к ним, ни подозрения их в злом умысле. Казалось, в балке одна большая, дружная семья, в которой всё отлажено вперёд на долгие годы. Всё это для Соломатина было новым, и как всё новое, оно заставило посмотреть на себя со стороны. И, кажется, впервые за много лет у него появилось сомнение в том, что он считал обязательным в своей жизни. Верно ли, что в ней он делал ставку только на крупное, не потерял ли он за ним те мелочи, которые и составляют радости жизни? В своём стремлении утвердить себя по большому счёту он не видел душевной теплоты от простого общения с людьми, не испытывал удовольствия от участия в товарищеских застольях, не замечал, что рядом есть по-другому устроенная жизнь, в которой люди радуются, что они живы, что у них есть дети, что над ними голубое небо и яркое солнце.
К новому году золота на перевале не нашли. На бюро райкома Соломатину вынесли строгий выговор и рекомендовали управлению освободить его от обязанностей начальника экспедиции. Зная, что среди членов бюро нет ни одного геолога, Соломатин не проронил на нём ни слова. В управлении же, как он ни доказывал, что золото на перевале есть, с работы его уволили. И было бы странно, если бы этого не произошло. На смену эмвэдэшникам Дальстроя, приказы которых не обсуждались, пришли партийные секретари, выполнение рекомендаций которых считалось обязательным.
После этого Соломатин из посёлка исчез. Последний раз его видели в ресторане с Зубовым. И хотя они пили водку, было видно, что ведут деловые разговоры. А говорили они о золоте на перевале. Оба были уверены, что оно там есть, и это, несмотря на прошлые между ними разлады, их объединяло. Договорились они ехать вдвоём на перевал и бить шурфы в распадке с двумя останцами в верховье, где, как считал Зубов, золото обязательно будет.
На перевале все работы уже были прекращены, буровые вывезены, и поселились Соломатин с Зубовым в брошенном здесь старом балке. Жизнь их стала похожа на жизнь отшельников, у которых в однообразии быта потерян счёт времени. Всё измерялось числом пройденных шурфов и количеством в них золота. Они не замечали, что давно не мылись, уже не чувствовали в обмороженных руках боли, обросли так, что стали похожи друг на друга. В минуты короткого отдыха падали в сон, как в яму, проснувшись, на скорую руку пили чай с галетами и шли на шурфы. Проходили их на пожог, в забое работал Зубов, а на воротке стоял Соломатин.
Наступил апрель, а настоящего золота всё не было. С таянием снега стало топить шурфы. Пришлось у шурфов проходить водоотводные канавы. В балок возвращались мокрыми. Простыв, Соломатин заболел. Сначала он горел от высокой температуры, а потом стал терять сознание и бредить. И как все в таком состоянии, стал путать явь с больным воображением. Ночью секретарь райкома Рябов с наганом в руке гонялся за ним по улицам, похожая на кабаниху пьяная Варвара бросала в него грязные миски и кричала: «В свой котёл загляни!» Потом появлялась жена. С распущенными, как у ведьмы, волосами и в исподней рубахе она стояла у ручья и через него бросала в него камни. Когда он попытался к ней подойти, она внезапно куда-то исчезала. В минуты сознания у него сильно болела голова, и его мучило, что он не может встать, чтобы напиться. Мысли, что приходили в голову, были тяжёлыми, они никак не вязались друг с другом, и Соломатину казалось, что он в них тонет, как в болоте. Зачем ему золото на перевале? Ради чего он гробит своё здоровье и укорачивает этим свою жизнь? Ради славы? Если это так, тогда ради чего ищет золото Зубов? Ведь ему-то славы от него не будет. Конечно, можно допустить, что у Зубова, как у старого поисковика, золото было страстью, как, например, у рыбака рыба, которую он ловит не ради промысла. Тогда почему такое же отношение к золоту у рабочих? Ведь Соломатин видел: на том собрании, где Зубов заявил, что бурят они не только ради бурения, за которое им платят, но и ради золота, они были на его стороне. Их тогда он не понял. Выходит, в них есть что-то такое, чего нет в нём.
В одну из ночей, когда Соломатин был в полубессознательном состоянии, его мучило бессилие оттого, что не мог справиться с бесконечным рядом чисел, который он пытался привести к общему знаменателю. Они прыгали перед ним, как мячики, убегали в разные стороны, и ему казалось, что это средние содержания золота по шурфам, и если он приведёт их в порядок, то найдёт место, где надо его искать. В ту ночь он часто вскакивал с нар и начинал лихорадочно собираться на работу.
– Куда ты? – останавливал его Зубов. – Встанешь на ноги, тогда и пойдешь.
– Шурф… шурф не добили! – дрожа всем телом, хрипел Соломатин.
– Какой шурф? – не понимал его Зубов.
Соломатин хватался за голову, начинал что-то бессвязно бормотать и, совсем обессилев, снова падал на нары. Выздоровление к Соломатину пришло внезапно. Проснувшись однажды утром, он почувствовал себя так легко, словно никогда и не болел. Голова была свежей, как после здорового сна, в руках и ногах было столько силы, что хоть сейчас же бери лопату и иди на работу.
– Ты о каком это шурфе говорил? – спросил его Зубов.
– Шурф, говоришь? – потёр рукой лоб Соломатин. – А знаешь, Зубов, ведь это тот шурф, где мы с тобой на валун сели.
– Ну, и что? – не понял Зубов.
– Там золото! – твёрдо сказал Соломатин. – Во сне его видел!
– Эх, во сне! – рассмеялся Зубов. – Да мало ли что мы во сне видим!
– Нет! – не согласился Соломатин. – Это не только сон, я в этом сне всё, что мы с тобой сделали, перелопатил. Вот смотри!
И раскрыв карту, объяснил по ней Зубову, почему в этом шурфе должно быть золото.
– А ведь ты, Соломатин, пожалуй, прав, – согласился с ним Зубов.
Золото в шурфе Соломатин с Зубовым нашли. Сразу под валуном оно пошло с содержанием, какого оба в своей практике не знали, а с плотика они подняли два больших самородка. Вечером в балке они выпили браги. Зубов скоро опьянел, и уже весёлый, всё спрашивал у Соломатина:
– Нет, ты скажи, зачем людям золото? А?
Соломатин, кажется, его не слышал. Он тупо смотрел в стол и о чём-то тяжело думал.
– Что молчишь? – не отставал Зубов.
Когда до Соломатина дошло, чего от него хочет Зубов, он, словно очнувшись от сна, сказал:
– Не знаю, Зубов. Я ничего в этой жизни, Зубов, не знаю, – и, поднявшись из-за стола, быстро вышел из балка.
Через три года за открытие богатейшего месторождения золота на перевале Соломатину была присуждена Государственная премия, но это его не обрадовало. В истории с этим золотом в нём как будто бы что-то перегорело. Хотя его и восстановили в должности, и озадачили большими планами, ему было всё равно: в каких рангах он ходит. Говорят, такое случается с больными, приговорёнными врачом к тяжёлой и неизлечимой болезни.
На реке Туманной
1
После того, как закатилось солнце, сразу похолодало, с реки потянуло сыростью, а на обратной её стороне, над обрывом, собралась похожая на облако туманная дымка. С вечерними сумерками она опустилась на воду, быстро разрослась и вскоре затянула всё вокруг. Словно схваченные зимней стужей, застыли прибрежные тополя, река, так весело катившая свои воды днём, стала похожа на протоку с тяжёлой и вязкой, как расплавленное олово, водой. Вскоре смолкли птицы, попрятались в своих норах бурундуки, перестала плескаться в реке рыба.
Вросшая в землю избушка рыбаков, с высокой, сделанной из горбылей крышей, в тумане была похожа на брошенную якутами юрту, и только слабо мерцающий огонёк в окошке говорил о том, что в ней кто-то живёт. Трое рыбаков: колодообразный Дядин, лысый, с лицом, вытянутым в редьку, Генкин и плоскогрудый, похожий на татарина, Гуров играли в этой избушке в карты, а сидевший у печки ничем не приметный Сёмин злился: «И как это им не надоедает! Как вечер, так карты!»
А игра была в самом разгаре.
– Бей козырем! Козырем бей! – зло кричал Гуров.
– А они у меня есть?! – отвечал Генкин и, выкинув на стол карту, бормотал: – Гля-ка, учитель нашёлся!
– Кхы! – с размаху бил своей картой Дядин и, довольно ухмыляясь, брал взятку.
Тасуя на новую раздачу карты, Гуров злился:
– Говорил тебе, козырем бей!
– Да пошёл ты! – отвечал Генкин. – Не было у меня козыря!
– Было – не было, а надо было козырем, – не соглашался с ним Гуров.
«И вот так всегда! – думал Сёмин. – Орут! А чего орут – и сами не знают!»
Однако, готовясь к новому заходу, картёжники стихли. Гуров, раздавая карты, вёл им счёт. Дядин, закуривая и не раскрывая своих карт на столе, бормотал: «Не будем дыбиться, хай козыриться». Генкин, заглядывая в каждую полученную им карту, успевал следить и за Гуровым: не мухлюет ли? Когда карты были розданы, Генкин сделал ход под Дядина.
– Ыхы, – ответил на этот ход Дядин и тяжело задумался над ответной картой.
– Не ыхыкай, а ходи, – посоветовал ему Гуров и полез в карман за сигаретами.
Пользуясь тем, что Дядин думает, а Гуров копается в сигаретах, Генкин свистнул из колоды карту. После этого, делая вид, что зевает, спросил Гурова:
– Как думаешь, рыба завтра будет?
– Какая рыба? – не понял его Гуров.
– Ну, в реке, какая ещё рыба, – ответил Генкин.
– При чём тут рыба? – подозрительно посмотрел на него Гуров и вдруг, догадавшись, в чём дело, сказал тихо: – Положи, падла, карту!
– Какую карту?! – сделав вид, что не понимает, удивился Генкин.
Вскочив на ноги, Гуров крикнул:
– Положи, гад, карту!
– Какую карту? – ещё больше удивлялся Генкин.
В ответ Гуров перевернул на него стол. Всё, что на нём было: и карты, и грязная посуда, и горящая свеча, – полетело на пол.
Этого Сёмин не выдержал. Хлопнув дверью, он вышел из избушки. Спрессованный сыростью туман уже закрыл всё вокруг. Даже землянки, сделанной под холодильник рядом с избушкой, не было видно. Вместо неё зияло что-то похожее на яму с бурой, как в болоте, водой. Липкая морось, проникая Сёмину в лёгкие, давила ему грудь, от потери привычных ориентиров у него кружилась голова, тяжёлая, как в стоячей воде, тишина пугала ожиданием чего-то неожиданно громкого. «Как мне всё это надоело!» – думал Сёмин и ругал себя за то, что решил провести свой летний отпуск на рыбалке. Ведь он и поехал-то на неё не из-за рыбы, – её и в магазине сколько хочешь, – он надеялся, что на природе и отдохнёт, и наберётся новых впечатлений. Природу он очень любил, особенно ему нравились ясные дни с голубым небом и ярким солнцем, а здесь – вот уже месяц, и всё эти проклятые туманы.
Решив разжечь костёр, Сёмин пошёл за дровами. Запнувшись в кустах за скрытую в траве корягу, он упал и сильно поцарапал лицо. «Всё! Хватит! Завтра же домой!» – решил он. Однако когда Сёмин разжёг костёр и успокоился, домой он выбираться раздумал. С его ногой, вывернутой в коленке ещё в детстве, по тайге и болотам дорога ему не под силу.
Посоветовал Сёмину отдохнуть и набраться новых впечатлений на природе начальник экспедиции Кукин. «Всё, – сказал он ему, – своё ты, Сёмин, сделал! Полугодовой баланс подбил, бери отпуск и с моими орлами марш на природу. А поможешь им – получишь по наряду». Работал Сёмин в экспедиции бухгалтером, и что там говорить; калькуляторы и счёты за зиму ему надоели, как горькая редька. А тут случай, так почему бы им не воспользоваться! Надеялся Сёмин, что и с товарищами своими найдёт общий язык. Ведь все они были из простого народа: Дядин работал в экспедиции кузнецом, и было видно, что выше кувалды он никогда не поднимется, Генкин всю жизнь перебивался на подсобных работах, а Гуров до инвалидности был промывальщиком, а когда обморозил ноги, и на одной из них ему отрезали пальцы, стал истопником.
Однако с первых же дней рыбалки Сёмин почувствовал, что своих товарищей он не понимает. Началось это с динамита. На одной из рыбалок, в глухой заводи, они так ахнули, что вся рыба – от мальков до крупной – всплыла вверх брюхом. «Да это же злостное браконьерство!» – хотел крикнуть он, но этого ему не дал сделать Гуров.
– Греби её лопатой! – крикнул он, а сам с Дядиным стал заводить на неё сеть.
Не нашёл он общего языка с ними, когда вернулись они с рыбалки. Привыкший к порядку и точному учёту, Сёмин, перекладывая рыбу из лодки в тару, взялся её считать поштучно. Увидев это, Генкин расхохотался;
– О, арихметик нашёлся!
Сёмин не знал, что на промысловой рыбалке поштучный учёт рыбы никто не ведёт, считают её мешками.
Не поняли Сёмина и вечером, за картами. Видя, что эти карты перерастают в ругань, он предложил:
– А не сыграть ли нам, ребята, в шахматы?
– Чего? – не понял его Генкин.
А Гуров и Дядин в его сторону даже не посмотрели.
На следующий день, утром, они предложили Сёмину на рыбалку с ними не ходить, а остаться в избушке и готовить ужин. «Ну, уж нет!» – решил Сёмин и первый сел в лодку. Никто ему ничего не сказал, однако на рыбалке для него это не прошло даром: все делали вид, что рядом с ними Сёмина нет, а когда он бросился помогать вытаскивать из реки сеть, Гуров его обрезал:
– А это ещё зачем?
А вечером в тот день прикатил к ним начальник экспедиции Кукин на своём водомёте. Прикатил он не один, а с девкой. Узнав её, Сёмин ахнул: девкой оказалась его сотрудница, кассирша Инина Верка. «Да она ж ему в дочери годится!» – не понял Кукина Сёмин. А Кукин прикатил не только с ней, но и с водкой. Вечером у костра состоялась большая пьянка. Верка через этот костёр сначала прыгала и, как дура, смеялась, а когда напилась, плясала около него, изображая из себя цыганку. Потом Кукин увёл её в избушку и долго оттуда не возвращался. Утром, набив рюкзак икрой, а водомёт рыбой, он собрался уезжать. Провожать его Сёмин не пошёл, но всё, что происходило на берегу, видел и слышал. На посошок все там выпили, а прощаясь, Кукин сказал:
– Молодцы, ребята! Так держать! – и спросил: – Может, надо чего, говорите.
И тут произошло такое, чего Сёмин никак не ожидал. Весело рассмеявшись, Генкин сказал ему:
– Начальник, арихметика забери!
Кукина словно ударили по голове палкой.
– Ни в коем случае! – вскричал он. – Мне этот Сёмин на работе плешь – во как проел! Нет, нет, и не просите! Не возьму!
Сёмина бросило в жар. Да что же это такое?! Выходит, правильный бухгалтерский учёт материальных и денежных ценностей в экспедиции ему поперёк горла! Да и Генкин – тоже хорош! А ещё земляк! «Ну, погодите!» – злился Сёмин. А рыбаки, возвращаясь с реки, возмущались:
– Водки – и по бутылке на рыло не привёз, а икры и рыбы хапнул на два ящика, – ругался Гуров.
А Генкин, поравнявшись с Сёминым, расхохотался:
– Вот она – твоя арихметика!
2
Выбрасывая в ночь последние блики, вяло догорал костёр, с реки тянуло холодом, отяжелевший от сырости туман, казалось, уже никогда не рассеется, и утром не будет на реке ни солнца, ни голубого неба, ни щебета птиц, ни ласкового дуновения ветра; а днём этот туман станет душным и липким, в ночь же снова отяжелеет от сырости, и так будет всегда, пока существует и сама река, и похожая на якутскую юрту избушка, в которой всё ещё дуются в карты и переворачивают друг на друга столы с грязной посудой. «Вот так и в жизни, – думал Сёмин, – всё – как в этом тумане. Тыкаешься в ней, как слепой котёнок, а куда, зачем – и сам не знаешь». А жизнь и на самом деле обделила Сёмина главным: она уже с детства направила его не по тому пути, который был ему предназначен призванием, а по другому, ею самой выбранному.
Уже тогда, в своей деревне, Сёмин так отдался во власть окружающей его природы, что кроме её, казалось, ничего и не видел. Когда приходила весна и прилетали ласточки, глядя, как они весело стригут голубое небо, ему казалось, что и он вместе с ними со свистом режет нагретый солнцем воздух; летом, слушая шорохи леса, он с замиранием сердца ждал, что из него сейчас кто-то выйдет и позовёт его с собой, и от этого ему было и страшно, и вместе с тем так хотелось, чтобы его туда-увели и показали то, что он никогда ещё в жизни не видел; осенью, когда вода в реке становилась прозрачной, как оконное стекло, в глубоких её омутах он видел не только испуганное выражение своих глаз, но и волшебное таинство подводного мира. Первыми книжками Сёмина стали рассказы о знаменитых путешественниках. Читая о Пржевальском, он вместе с ним открывал в Монголии новые кочевые племена, на Тибете изучал горные ледники и беседовал с далай-ламами, а с Арсеньевым ходил по следам уссурийских тигров и исследовал горы Сихотэ-Алиня. И быть бы Сёмину путешественником, так нет – жизнь повернула по-своему. А случилось это так.
На летних каникулах после шестого класса, выгоняя колхозных коней в ночное, он упал со своей лошади и поломал ногу. В больнице её срастили, но оказалось, не так, как надо, а когда срастили заново, она оказалась кривой в коленке. После седьмого класса, распределяя ребят по работам, председатель колхоза сказал ему: «Всё, сынок, по физической части тебе – не дорога», – и направил его учётчиком поступающей на склад сельскохозяйственной продукции. От обиды неизвестно на кого ночью Сёмин плакал, а потом, на работе, видя, как сверстники гарцуют на лошадях и даже водят трактора, до боли в сердце завидовал им. После десятого класса Сёмин уехал в город и, надеясь неизвестно на что, подал документы для поступления в университет на географический факультет. «Что вы, – сказали ему в университете. – У нас и от здоровых отбоя нет!» Вернулся Сёмин в свою деревню убитый горем и долго не знал, что делать. Кого-то из его сверстников уже весело провожали в армию, кто-то собрался ехать на далёкую новостройку, а ему, с его ногой, и эти пути были заказаны. И опять выручил председатель колхоза. «Не вешай носа!» – сказал он ему и, заявив, что не место красит человека, а человек место, определил его в колхозную бухгалтерию на учёт материальных ценностей.
Известно, деревня испокон веку не терпела тех, кто сидел в конторе за бумагами. Не стал здесь исключением и Сёмин. «Ишь, морду-то отъел!» – говорили о нём в деревне. И это несмотря на то, что морда его толстой никогда не была. А когда у него стала гноиться нога на месте перелома и он обратился в больницу, о нём стали говорить, что он ещё и симулянт. Он даже слышал, как одна из деревенских баб говорила в конторе: «Сама в окошку-то видела, как он ногу гвоздиком ковырял». А другая замечала: «Работать не хочет, вот и ковыряет». Сёмин хотел выйти к ним из своей бухгалтерии и сказать: «Дуры!», но не сделал этого, потому что знал: на бабий роток не накинешь платок. Через год не стали ладиться у него отношения с председателем колхоза. Началось это с того, что Сёмин обнаружил недостачу зерна на складе. Догадываясь, что зерно уходит налево, он написал докладную председателю. «Ну, ты даёшь!» – удивился председатель и для обсуждения его докладной собрал правление колхоза. На правлении Сёмин готов был провалиться сквозь землю. Выходило, что в сельском хозяйстве он большой профан и делает не то, что ему положено. Оказывается, зерно со склада налево не уходит, а, теряя там влагу, усыхает, а если и уходит, то не налево, а в соседний колхоз в обмен на запчасти к тракторам. Сёмину сделали выговор и предупредили: не лезь не в своё дело. После этого Сёмин совсем упал духом: значит, он не ко двору и простым колхозникам, и тем, кто руководит ими. Кто же тогда он? Выходит: ни то ни сё, или, как говорят, ни богу свечка, ни чёрту кочерга.
С тех пор Сёмин замкнулся в себе и кроме, как к счёт-фактурам и составлению месячной отчётности, ни к чему не прикасался. Однако продолжаться так долго не могло. Человек, как известно, всегда стремится к более полному выражению себя как личности, и если чего-то в нём недостаёт, он заполняет это другим. Неумные много кричат и машут кулаками, обиженные строят врагам козни, нищие верят в чудо. Колхозный же бухгалтер Сёмин, чтобы совсем не высохнуть на счёт-фактурах и месячной отчётности, по вечерам уносился в головокружительные водовороты далёкой от своего колхоза жизни. Вот он на полярной льдине, дрейфующей прямо к полюсу, ураганный ветер уже срывает палатку, термометр от мороза зашкаливает, он и его товарищи по-эскимосски ищут спасения в ледяных гротах. В Амазонии он прорубается сквозь тропические джунгли, кругом ядовитые змеи, мучает малярия, но Сёмин не сдаётся, он глотает хинин и пьёт водку. В Африке он покоряет Сахару, на Гималаях – ледник Джомолунгма. Представляя всё это, Сёмин забывает, что у него кривая нога и на все придуманные им подвиги он не способен. Наоборот, словно наперекор этому, уже в сибирской тайге потрёпанного медведем товарища он выносит на своих плечах к зимовью, на Индигирке бросается с утёса за товарищем, сорвавшимся в воду, и спасает его.
Кто знает, чем бы всё это у Сёмина кончилось, если бы к ним в деревню не приехал в отпуск с Колымы Генкин. Стояла весна, а Генкин, напуская на себя колымского форсу, ходил по деревне в собачьих унтах и меховой куртке, и пил только коньяк, и курил одни дорогие сигареты. Колыму он, оказывается, исходил вдоль и поперёк, ломал на ней тайгу, бил зверьё, тонул в реках, а когда замерзал, отогревался только неразведённым спиртом. Выходило даже, что открывал он и крупные месторождения золота. Подчёркивая это, Генкин говорил, что здесь нужна уже не грубая сила и железная техника, а точный расчёт и умная голова. И поэтому, когда собравшийся с ним на Колыму Сёмин спросил, возьмут ли его туда с кривой ногой, Генкин, постучав себя по голове, ответил: «Главное – во!» И добавил: «Со мной, Сёмин, не пропадёшь!»
3
Колыма на Сёмина произвела ошеломляющее впечатление. Добираясь из Магадана до кукинской экспедиции автобусом, он поражался её бескрайним далям, над тенькинскими пропастями у него кружилась голова, заснеженные шапки гор среди лета ему казались чудом, а когда, увидев, что утки на озёрах не шарахаются от автобуса, спросил у сидящего рядом Генкина, кто их тут разводит. Генкин расхохотался: «Во даёт! Да это ж дикие!» Понравился Сёмину и посёлок геологов. Укрытый тополями и чозениями, стоял он на берегу реки с такой прозрачной водой, что когда Сёмин посмотрел в неё, то увидел себя, как в зеркале. Дома геологов были рубленными из смолистой лиственницы и хорошо ухоженными. В посёлке были магазин, больница, почта и телеграф. Словом, всё, что увидел Сёмин на Колыме, ему очень понравилось. Она один к одному вписалась в его представления о том мире, которого ему не хватало в колхозе, когда он сидел на счёт-фактурах и месячной отчётности.
Хорошо встретил его и Кукин.
– Дорогой мой, – вскричал он, – да ты-то как раз мне и нужен!
И предложил ему место бухгалтера по учёту материальных ценностей.
– Что вы! – испугался Сёмин. – Только не это!
– Не понял, – буркнул в ответ Кукин и, ещё раз заглянув в трудовую книжку Сёмина, спросил: – И кем же ты хочешь? Стаж-то у тебя один – бухгалтерский.
Конечно, Сёмин хотел только на полевые работы, а кем – это ему было всё равно. Поэтому, входя в кабинет к Кукину, он даже пытался скрыть, что хромает на кривую ногу. Видимо, удалось это ему плохо.
– А что у тебя с ногой? – спросил Кукин.
– Да так, – замялся Сёмин, – что-то приболела, – и, хлопнув по ноге рукой, весело добавил. – Пройдё-от!
– Ну, что ж, ладно. Иди на комиссию, а там посмотрим, – сказал Кукин и, показывая, что разговор окончен, уткнулся в бумаги.
В больнице, как когда-то и в университете, Сёмину сказали:
– Что вы! У нас и от здоровых отбоя нет!
После этого ему ничего не оставалось делать, как согласиться на место бухгалтера. Проработав в этой должности три года, Сёмин понял, что и здесь, как и в колхозе, он оказался не ко двору и простому народу, и экспедиционному начальству. Простой народ говорил, что он не работает, а протирает штаны, а Кукину он не нравился за мелочность в учёте материальных ценностей. Сёмин опять замкнулся в себе, на работе кроме неё ничего не знал, дома мучился от безделья, и, понятно, когда Кукин предложил ему поехать с артелью на рыбалку, он сразу согласился. Однако, как теперь оказалось, и здесь он не нашёл того, что ему хотелось. Он видел, что товарищи по рыбалке его не понимают, зовут его «арихметиком», а Кукину он, оказывается, уже и плешь проел.
Когда костёр совсем затух, Сёмин вернулся в избушку. В ней было темно, как в погребе, храпел Дядин, а Гуров скрипел зубами. «Такие злые, как Гуров, – подумал Сёмин, – наверное, и во сне злятся». Нащупав своё место на нарах, Сёмин прилёг, но уснуть долго не мог, мучила духота, назойливо гудели комары, а когда уснул, ему приснился страшный сон. Стоит он в церкви, она вся в тяжёлых образах, под потолком, украшенным древнерусской росписью, горят свечи. Перед ним огромная, в медной оправе чаша с водой, в которой плавают серебристые с неестественно длинными хвостами рыбы. За чашей стоит священник в позолоченной ризе, в руках его кадило, на голове похожий на царскую корону шлем. «Ба, да это ж Дядин!» – узнаёт его Сёмин. А рядом с Дядиным стоит голый Генкин и, зажав срамное место ладошкой, трясётся то ли от испуга, то ли оттого, что ему холодно. Помахав перед ним кадилом. Дядин крестится и громко говорит: «Посвящая чадо Божие Генкина во христианство, да окунём его в эту чашу, да отпустим ему грехи тяжкие, да избавим его от лукавого». Но Генкин в чашу лезть не хочет, да и не знает, как это делать. Тогда Дядин отставляет кадило в сторону и, показывая, как это надо делать, перешагивает через край чаши и опускается в неё по горло. «Вот так, мой сын! Вот так, мой сын!» – говорит он. И тут появляется в церкви Гуров. На голове его длинноклювая, как у грузин, кепка, а в руках плётка. Он подскакивает к голому Генкину и, огрев его плёткой по спине, кричит: «А ну, падла, лезь в воду!» А в это время Дядин, запутавшись в своей ризе, в чаше уже тонет. «Помогите!» – захлёбываясь водой, просит он. Сёмин бросается к нему на помощь и просыпается. У него сильно бьётся сердце, кружится голова, а придя в себя, он думает: «К чему бы это?»
Утром решили ставить сеть на другой стороне реки под обрывом. Переплыв её, Гуров остался, чтобы проверить сеть, а остальные пошли по краю обрыва смотреть, где её лучше поставить. Впереди шёл Дядин, за ним Генкин, а сзади Сёмин. Стоял всё тот же туман, и тропу, по которой они шли, было плохо видно. Не вписавшись в один из её поворотов, Генкин спотыкнулся о булыжник.
– Ты, дорогу-то выбирай! – крикнул он Дядину.
– Ыхы, – ответил Дядин.
А дальше произошло всё так быстро, что если бы потом спросили у Сёмина, так ли это всё было, он бы ответить на этот вопрос, наверное, не смог. На втором повороте Дядин сорвался в реку. Упал он в воду как бочка и сразу же стал бессмысленно махать руками.
– Я за лодкой! – крикнул Генкин и бросился бежать к Гурову.
«Какая лодка?! – не понял Сёмин. – Дядин-то уже тонет!» А Дядин и на самом деле уже тонул. Ко дну его тянули болотные сапоги и быстро намокший брезентовый плащ. Он уже захлёбывался, а когда пытался сбросить с себя плащ, уходил под воду. Думал ли Сёмин, когда, сбросив с себя плащ и сапоги, бросился за ним, что и сам утонет – кто знает. Наверное, нет. Видимо, в таких ситуациях человек не думает, что он делает.
Оказавшись в воде, Сёмин успел ухватиться левой рукой за башлык плаща уходящего в воду Дядина, а правой стал грести к берегу. Захлёбываясь и сам, пристать он к нему никак не мог. Берег был обрывистый, и уцепиться на нём было не за что. Когда, хватаясь за каменные выступы, он пытался это сделать, его тут же срывало сильным течением. Как их с потерявшим сознание Дядиным вынесло за обрыв и каким образом он его вытащил на уже пологий берег, Сёмин не помнил. Откачали Дядина приплывшие на лодке Гуров с Генкиным, а Сёмин после сильной рвоты отошёл сам. Когда все пришли в себя, Гуров, отозвав Генкина в сторону, ударил его по лицу и сказал:
